Текст книги "Романы в стенограмме (сборник)"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Вода поздней осенью

Туман, и травы блестят, солнечные лучи падают косо, и вороны собираются в стаи. Вода в прудах и болотцах чиста и прозрачна до самого дна. Все, что летом плавало в воде, ушло вглубь и живет там, в тине. Лето и зима – вверх и вниз. Но весной из болотной затхлости вылетают голубые стрекозы и парят среди зелени.

Снежная весна

Мы делим год на весну, лето, осень и зиму. Но жизнь и времена года – непрерывный процесс, к познанию которого не подберешься с помощью линейки и тетради в клеточку. Одно связано с другим, одно вытекает из другого.

Люди, мастерские которых – леса, моря, поля и луга, пользуются более точным делением года: ранняя и поздняя весна, разгар лета, бабье лето, ранняя и поздняя осень.

Русский писатель Пришвин открыл весну света, а меня никто не разубедит в том, что бывает весна снега. Она начинается, когда после первой зимней вьюги солнце, белое издали, стоит на безоблачном небе. Кристаллики снега мерцают в лугах, и даже на самых тонких ветках деревьев цветут снежные цветы. Прошлогодние стебли тысячелистника, пижмы и лабазника сверкают у дороги, и камышовые шпаги торчат из снежно-белых ножен.

В животных снежная весна будит опрометчивые надежды: седоголовый дятел кричит, и его полет с дерева на дерево веселит сердце. Вороны репетируют свое весеннее карканье, а в заказниках звенят голоса корольков и синиц. Кабаны выходят из чащи, пускаются наперегонки со всадником и, хрюкая, галопируют по краю озера, где тонкий припай трещит под их буйными копытами.

Лысухи и нырки улетели, только дикие гуси дождались снежной весны в местах своих гнездовий.

Но однажды ночью ледяной покров отодвигается от края озера, словно дверца раздвижного шкафа, открывая полоску воды. Дикие гуси расправляют (кажется, не слишком охотно) крылья и пускаются в дальний перелет на свою зимнюю родину. Когда они улетают, настает – с сухим снегом и морозом – снежное лето.

Рождество пони

Кай, шотландский рыжий жеребец со светлой гривой, и Сильва, рыже-пегая кобылка, – наша рабочая упряжка. Они возят дрова из лесу, возят кормовую капусту, а во время садовых работ маленьким плугом вспахивают землю под низко свисающими ветвями фруктовых деревьев.

Человеческое царство гномов – плод фантазии. Царство гномов у лошадей существует. Жеребенок шотландских пони может забиться под кухонный стол, если его мать зайдет на кухню выклянчить черствого хлеба.

Иногда мастер Эмиль ездит на рабочей упряжке в соседний городок. Когда шотландцы везут по улицам свой фургончик с красными колесами, все движение останавливается. У работника народной полиции в белой шапке появляется мальчишеский блеск в глазах, и он проявляет необычную снисходительность. Продавщицы выскакивают из магазинов, неся лошадкам угощение, а курортники выгребают из карманов сэкономленные кусочки сахара. Мастер Эмиль гордо восседает на козлах, позволяя прохожим восхищаться пони. Ведь немного восхищения выпадает и на его долю.

– И что ты только с такими малышками делаешь?

– Жеребчика держу в стеклянном шкафу, а кобылка на рояле играет.

Веселый смех оглашает главную улицу городка. Иногда мастер Эмиль сажает в фургон ватагу ребятишек. Школьники в знак благодарности скармливают пони остатки своих завтраков. Никуда пони не бегут так быстро, как в этот городок. Лакомства очень привлекательны.

Пока луга еще не покрылись корочкой затвердевшего снега, пони свободно пасутся за домом. Там они объедают почему-то оставленную коровами траву, не брезгуя чертополохом и крапивой. Луга в результате станут гладкими как гумно, что очень полезно для сенокоса на будущий год. Под вечер пони являются домой и на десерт получают сено.

Зимние дни все короче и короче, трижды стояли морозы, трава сделалась горькой, а пони все бродили по лугам. Вечером они исчезли. Это было в сочельник. Дети ждали рождественских подарков, а я искал пони. Верхом проехал многие километры, обшарил все уголки, прочесал кусты и заказники, но беглецов не нашел. Звезды искрились зеленоватым светом, когда я, не найдя пони, поскакал к дому и открыл ворота во двор, на случай, если ночью они вернутся.

Это был беспокойный сочельник. Дети ныли:

– Наши пони, куда делись наши пони?

Я больше торчал во дворе, в саду и на опушке леса, чем в празднично убранной комнате, ночью я то и дело просыпался, все мне казалось, что я слышу топот. Под утро пошел снег, и утром в первый день рождества мы увидели роскошные снега, но не увидели наших лошадок. Снег утешил меня, теперь-то я найду следы шотландцев, но, сколько я ни искал, все было тщетно.

Около полудня раздался треск мотоцикла. В кухню вошел тепло укутанный человек. Он говорил быстро, а следовательно, и много, наконец после долгого вступления спросил, не пропали ли у нас пони. Да, пропали пони, да, да!

– Какого они роста?

Мы показали – вот, с кухонный стол.

Ладно, однако это еще не все.

– А еще что?

Рождество-то ведь праздник всеобщей любви, а тут человек возился с пони, значит, с нас причитается, по двадцать марок за каждого.

Мы дали ему деньги и заметили, что от него уже здорово разило водкой, выпитой на празднике всеобщей любви. Деньги исчезли в кармане его брюк, а мы узнали, где наши пони.

В сочельник беглецы искали непромерзшую траву, не найдя, брели все дальше и дальше, покуда у Кая и Сильвы, возивших фургончик, не включилась голодная память. Они отправились в соседний городок, остальные пони – за ними.

На городских улицах не было ни души. На площади сияла электрическими свечами рождественская елка. Понелюбивые жители справляли рождество у себя дома. Пони разгуливали по городу, останавливаясь перед каждым домом, откуда им хоть раз выносили угощение. Разочарованно обнюхали памятник Фонтане, потерлись о дверь овощной кооперативной лавки. Около десяти незадачливые попрошайки покинули город. Назад они отправились по шоссе. На то у них были причины: когда мастер Эмиль возвращался с груженым фургончиком, он предпочитал до деревни ехать мощеной дорогой. Память у Кая и Сильвы была отличная.

У шоссе стояла всевозможная техника и столовые бараки для рабочих большой стройки. Ночной сторож вознаграждал себя за потерянный сочельник фляжкой водки. Он смертельно скучал и потому обрадовался, услышав топот. Олени идут, олени, подумал он, но, когда в кружке́ света, падавшего из окна сторожевой будки, появилась голова жеребца, человек испугался. Сторож не имеет права бояться. Ему платят за бесстрашие. Итак, человек поборол свой страх, взял палку, вышел и удивился – перед ним стояла игрушечная лошадка. Он подманил пони кусочком рождественской коврижки. Жеребец взял коврижку и в благодарность зафырчал. Тут из лесной тьмы выступили и кобылки, боясь остаться ни с чем. Шесть пони обступили сторожевую будку, били копытами и жалобно ржали – клянчили подачки.

В этот миг сторожу уяснилась материальная сторона рождественского сюрприза. Он погнал жеребца в рабочую столовку. Кобылы тем временем удрали в лес, и сторож полночи их вылавливал.

Столовая была украшена к рождеству: елка на табурете, еловые ветки на стенах, белые бумажные скатерти на сосновых столах, пустые бутылки и повсюду остатки рождественской трапезы.

Пони обгладывали бумажные скатерти, слизывали крошки, жевали стенные украшения и под конец слопали елку вместе со стеариновыми свечами.

Сторожу ничего не оставалось, как разыскать веревки и привязать каждого пони в отдельности к столбам, подпиравшим перекрытие барака, но тут же возникла новая проблема, ведь пони не только жрали. Хотя сторож и пребывал в рождественском настроении и готов был заботиться обо всех рождественских ослах, но он все же не мог допустить, чтобы рабочую столовую превратили в настоящий рождественский вертеп. В любую минуту, того и гляди, появится его начальник, а кто знает настроение начальства? Сторож провел остаток ночи, собирая и вынося миниатюрные конские яблоки. К тому же он установил, что лошади не только испражняются. Ему пришлось также подтирать лужи. Вот уж воистину святая ночь!

Утром явился его сменщик, знавший, откуда явились пони.

Я с двумя сыновьями собрался в дорогу: семь километров туда, семь обратно – неплохая рождественская прогулка.

Когда мы открыли дверь столовой, жеребец приветствовал нас восторженным ржанием – со свиданьицем! На полу опять лежала куча навоза.

– Я думаю, к деньгам за находку следует мне немножко добавить, – сказал сторож.

Мы попытались растолковать ему, что пони пришли бы домой, не задержи он их. Но нет, он считал себя спасителем лошадок, мы не стали отнимать у него этот почетный титул и сунули ему еще денег.

Сопровождаемые топотом двадцати четырех копыт, мы вернулись домой, и только вечером по-настоящему отпраздновали рождество. С тех пор наши дети говорят так: чего только пони для нас ни делают, отцу – рассказы, а нам – двойное рождество.

Радость есть радость

Теперь, как я слышу, у нас нет больше егерей, они называются уполномоченные по охоте. Это казенное название на ногах-параграфах ковыляет по цветущим лугам немецкого языка. Иной раз мне кажется, что в каждом учреждении, в комнате под табличкой «Просьба не мешать» сидит человек, который, смеясь, скрещивает полнокровные слова родного языка с канцеляризмами. Поскольку я не хочу этим языковым генетикам доставлять никакой радости, то в дальнейшем стану один из их гибридов, «уполномоченного по охоте», называть егерем.

Один из наших деревенских егерей высыпал зимой на берегу озера целый ящик мелких диких яблок. Он хотел облегчить бескормицу оленям и косулям, но, видимо, был еще плохо знаком с повадками этих животных, так как оставил ящик на снегу, рядом с яблоками. Ящик был картонный, в нем прибыли заморские фрукты.

Морозный воздух был напоен ароматом маленьких яблок, олени, косули и зайцы чуяли его, но боялись ярко-желтого ящика.

Случилось, что моя лошадь, с волочащимися поводьями, покуда я в сторонке следил в бинокль за перепуганными оленями, обнаружила яблоки и захрупала, пережевывая их своими широкими коренными зубами.

Когда я застиг «воровку», губы ее уже покрылись ароматной яблочной пеной, а яблок как не бывало.

Я убрал с берега озера звериное пугало – отвез домой и сжег.

Разумеется, егерь в один из ближайших дней наведался к тому месту и порадовался, что животные приняли от него яблоки и даже умяли картонный ящик с надписью «Вест-индские бананы».

Вот так радость может возникнуть из заблуждения, но радость есть радость, маленькая помощь в жизни, однако при условии, что человек не узнает, что радость – результат заблуждения.

Лошади и голуби

Зимой лошади шарахаются от зеленых мшистых кочек, торчащих из-под снега, весной пугаются последних кучек снега среди зеленых мхов.

Шел спор о кормовой смеси из семечек подсолнуха и пшеничных зерен: если в кормушке преобладает пшеница, то голуби сначала выклевывают темные семечки, если же в смеси преобладают черные семечки, то раньше будут склеваны пшеничные зерна.

Не дай нам бог, подобно лошадям, пугаться последствий смены времен года и, подобно голубям, по цвету выбирать себе пищу.

Гусак

Собаки лаем возвестили о приезде чужих. Синяя машина, оставляя за собой снежные колеи на дороге, покачиваясь, проехала по лугу к нашему домишке. Мы настроились на неожиданный новогодний визит.

Из столицы приехал художник, мой друг. Ликуя, что он сейчас доставит мне радость, и даже не сказав обязательного «с Новым годом», он немедленно стал вытаскивать какой-то ящик из своей синей машины.

Крышка ящика была сколочена из деревянных планок, между планками торчала голова гуся, а из оранжево-красного гусиного клюва шли звуки, напоминавшие те, которые ученик лесника на второй неделе обучения извлекает из охотничьего рога.

Мой друг улыбался. Он ведь видел только гуся, судя по гоготу, его новогодний подарок был еще жив, а кроме того, он не заметил на моем лице выражения неудовольствия, да и вообще не принимал во внимание, что человек постоянно меняется, что я тоже человек и, следовательно, вправе измениться.

Разные домашние животные: волнистые попугайчики, морские свинки, черепахи, египетские голуби и карликовый африканский козлик – своей энергией и голосовыми средствами, прожорливостью и жизнерадостностью довели меня до полной утраты жизнерадостности, я так изменился, что подарил всех этих милых зверюшек больничному зоопарку в Магдебурге, и появление гуся навеяло на меня неприятные воспоминания о том отрезке жизни, который, как я думал, уже остался позади.

Мой друг и его жена встретили Новый год в столичном клубе художников, называвшемся «Чайка», там была устроена лотерея, то есть игра, сохраняющая в нас воспоминания о капитализме, когда многие оплачивают «счастье» одного.

Хотя некоторые уверенно говорят, что в наш научно-технический век суеверие вырвано с корнем, но тут же начинают смущенно вертеть в руках «поросят, приносящих счастье», или хватают с прилавка трубочистов, а так как трубочисты будто бы дарят удачей на целый год, то в новогоднюю ночь их в лотерее не разыгрывают и заменой им, как раньше, так и теперь, служат все те же поросята.

Но в истекшем году план поставок свинины ликвидировал суеверие: чтобы его выполнить, потребовались все поросята, имевшиеся в наличии, и потому устроителям лотереи пришлось довольствоваться новогодним гусем, который мог быть назван так лишь при большой благожелательности, на самом деле это был старый, упрямый, никому не нужный гусак.

Мой друг и его жена скупили целую кучу лотерейных билетов, так как вбили себе в голову, что этого гусака необходимо спасти от берлинских сковородок и сохранить ему жизнь. Мой друг сумел подчинить себе счастье – денег у него было достаточно – он выиграл.

Новогодним утром спасители гусака пустили его погулять по ковровому лужку своей гостиной на четвертом этаже берлинского дома. Потом сварили для него яйцо, гусак взял яйцо в клюв и зашвырнул под книжный шкаф, мой друг его достал, а гусак опять бросил туда же и так далее. В конце концов гусаковы спасители притомились и легли спать, ведь первый день Нового года, как всем известно, неподходящий день для работы.

Что же делает деревенский гусак, очутившийся в огромной каменной клетке между небом и землей? Он проверяет свои способности. Этот гусак из Марцаны или ее окрестностей принялся исследовать библиотеку моего друга, клювом вытаскивал книги с полок, в местах, показавшихся ему интересными, загибал страницу или попросту выдирал ее. Усердие у него было завидное, таким способом он проверил немало книг, но потом взлетел на письменный стол и прочитал в газете репортаж из зоопарка некоей молодой особы: «Материнские радости в обезьяннике».

Молодая особа, видимо, частенько спала на уроках биологии в школе, она так страшно идеализировала жизнь животных, как это делали девицы полвека назад, некоего Павлова она, надо думать, причислила к ветхозаветным пророкам, обезьян – к филистерам, их детенышей она называла «бэби», а преждевременно родившегося малыша – «недоноском», старые самки были для нее «мамочками», самцов же она величала «папочками».

Покончив с чтением, гусак стал умиленно вспоминать своих мамочку и папочку, покуда его внимание не привлек рак.

Рак лежал в салатнице; салатнице, раку и салату предстояло стать натюрмортом, гусак расковырял клювом рака, потом потолкался о стену гостиной и наконец-то обнаружил травку в виде цветов на подоконнике.

Он объел цветки клевера, сожрал лист с низкорослого каучукового деревца, а кактусы разочарованно побросал на пол.

От шума мой друг проснулся, разозленный, что его новогодний сон был прерван, он натянул брюки и попытался оживить свои школьные познания из зоологии, ему смутно припомнилось, что гуси едят рыбу, и жена поспешила принести из холодильника сардины в масле.

Гусак разбросал их по ковру. Ковер еще и сейчас свидетельствует, что в квартире жил гусак, не пожелавший есть поданные ему сардины.

Мой друг и его жена переглянулись. Они спасли гусака от ножа, но, кажется, обрекли его на голодную смерть, гусак подтвердил это мрачное предположение, оставив на ковре несколько памяток о былых своих пирах, и в этот момент друг вспомнил обо мне.

– Ты встал перед моим внутренним взором как ангел-хранитель, – сказал он, ибо так уж устроен человек: для воспоминаний ему необходим толчок.

Я запер гусака в сараюшку, но мой друг и его жена испугались, что там ему будет слишком одиноко.

– Тебе надо подыскать ему супругу, – сказала она, он добавил:

– Смотри, не вздумай его прирезать, кстати, гусака зовут Эммерих.

Я терпеливо все это выслушал, ведь в первый день Нового года сердце открыто для всего доброго, а я уже принял решение в новом году не злиться на дураков, не насмешничать и отвыкнуть в рассказах, которые я пишу, критиковать или окарикатуривать кого-либо, к тому же я обязался (правда, не вслух) не раздражать ни себя, ни своих соотечественников проповедями и наставлениями, словом, я хотел стать благонамеренным писателем.

Но жизнь не интересуется Новым годом и вообще людскими праздниками, она не идет но ровной дорожке, с нею, однако, надо дружить, надо помогать ей идти вверх, а тут уже поневоле начинаешь иронизировать и критиковать тех, что хотят всю свою жизнь простоять на месте.

Мне надо было поехать в город на заседание, и я попросил товарища Эмиля, который обхаживал наших пони, заодно покормить и гусака.

– Как звать этого стервеца? – спросил он.

Я не без робости ответил:

– Эммерих.

Эмиль заметил, что это неподходящее имя для такой дряни и перекрестил его в Генриха. Впрочем, для гусака наши разговоры значили не больше, чем для нас его гогот, ему было наплевать, зовут его Эммерихом или Генрихом.

Пришла весна, гусак стал озорным и заносчивым, а наши собаки, собственно говоря, излишними, ибо Генрих гоготом и криком возвещал приближение чужого.

Теперь я уверен, что случай с гусями на Капитолии не выдуман и недаром о нем говорится в книгах по истории, более того, я уверен, что гуси совершили еще и другие исторические деяния, да только суетные политики прошлых веков выгнали их из исторических книг в брошюрки по птицеводству.

К нам заглянула соседка, чтобы немножко со мной побраниться, а Генрих взлетел ей на голову; приехал мой издатель, тоже чтобы немножко со мной побраниться, а Генрих вырвал у него из рук желтый портфель с моей рукописью; явился участковый уполномоченный сделать мне внушение за то, что я не держу своих собак на привязи, а Генрих склевал пуговицы с его штанов, заправленных в сапоги, и мне пришлось пришивать их под надзором полиции.

Страховой агент хотел заключить со мною договор на гарантийное страхование, я спросил зачем. А Генрих тем временем вытащил жиклер из карбюратора и ослабил несколько гаек на мопеде страхового агента, тот сказал только: «Вот видите», и я заключил договор.

Моя жена в овчинном полушубке сидела во дворе на корточках и мыла колеса нашей машины, Генрих принял ее за большую гусыню, что уже само по себе было обидно, да к тому же он вскочил к ней на спину и оскорбил ее на свой гусачий манер.

Генрих затесался в похоронную процессию и гогоча уцепился за рясу священника, трое деревенских трубачей разошлись при исполнении псалма, так что похоронная музыка зазвучала как доморощенное липси, а я был приговорен к денежному штрафу или трем дням отсидки «за нарушение общественного порядка».

Вряд ли можно поставить мне в упрек, что я носился с мыслью сбыть Генриха, но он был подарком друга, и если уж я таковой принял, то должен был его сохранить, кроме того, я не знаю случая, когда кто-нибудь сказал бы другу, протягивающему ему подарок: «Оставил бы лучше себе».

Правда, мне известны случаи, когда неподходящий подарок друга, «к сожалению», падал с консоли или, «к сожалению», оказывалось, что его кокнули милые детки, но, увы, с Генрихом ничего подобного нельзя было проделать, даже передарить его не удавалось, как, например, анодированное ведерко для шампанского, подставку для салфеток, гонг, часы без циферблата или металлических такс, хвостами которых отрезают кончики сигар.

У нашей соседки была гусыня-одиночка, по весне она ходила в деревенском гусином стаде, клала оплодотворенные яйца, высиживала и растила гусят, а осенью опять становилась гусыней-одиночкой.

Я решил сочетать ее браком с холостяком Генрихом, отправился к соседке и, надеясь осчастливить ее (так же в свое время поступили и мои друзья), сказал:

– Матушка Мертен, я решил подарить вам своего гусака.

– Что ж, дело хорошее, – отвечала соседка, а я добавил:

– С одним условием, что вы его не зарежете.

Тут соседка ответила:

– А на что же он мне зимой-то сдался?

Я пошел к рыбаку, который держал целое стадо гусей, и сказал:

– Я дарю вам своего гусака, дядюшка Форкель.

Тот спросил:

– У него, верно, печень больная?

Я заверил его, что Генрих здоровехонек, а он отвечал:

– Почему бы мне и не взять его?

Тогда я сказал:

– Только при условии, что вы этого гусака не зарежете.

А он отвечал:

– Эдакая важная птица не про нас.

Я пошел на птицеферму нашего кооператива и сказал заведующему, что у меня есть гусак, который мог бы обновить кровь его стада, он объяснил мне, что для обновления крови ежегодно выписывает на свою ферму элитного гусака.

Я сказал, что за гусака дорого не возьму, что в конце концов отдам его даром, а птицевод отвечал:

– Ладно, так дело пойдет.

Я назвал ему свое условие, и он сказал:

– По рукам.

Я опешил. Но меня испугало предчувствие, что заведующий все же прирежет моего гусака, а осенью покажет мне другого, и поторопился сказать:

– Ты не вздумай мне голову морочить, я неплохо разбираюсь в птицеводстве.

Он рассердился и отвечал:

– Ну и держи при себе своего гусака.

Так Генрих остался у меня, и мне пришлось смириться с тем, что вся деревня потешается надо мной.

В доме культуры после телефильма о новой деревне разгорелся спор, кое-кто пытался на примере нашего кооператива уяснить себе, что называется «типическим». Бургомистр заявил:

– Если у нас еще нет того, что со временем появится, а по телевизору это уже показывают, вот, значит, типическое, но если то, что встречается на каждом шагу, не показывают по телевизору, то, значит, это нетипическое.

Бургомистр сердился на тракториста Вернера Корни, который настойчиво спрашивал:

– А в писателе что надо считать типическим?

– Сочинитель что хочешь сочинит, лишь бы посочнее было, – решительно заявил электрик Кинаст.

Заведующий птицефермой дополнил типизацию писателя: это, мол, человек «неучитывающий».

– Вы, вероятно, хотите сказать «неучтимый», – поправила его молодая учительница, птицевод же настаивал на своем определении, приводя в пример нерентабельность моего гусака, но молодая учительница вступилась за меня, сказав, что я держу гусака, чтобы сделать приятное своим друзьям, и это называется «интеллектуальное рыцарство».

Лестное утверждение, но все умные речи не могли помочь мне избавиться от Генриха.

Я пошел к пастуху Шульте, человеку рассудительному, который на общих собраниях кооператива нередко вносил дельные предложения, и рассказал ему историю моего гусака, а он спросил, едят ли колбасу мои столичные друзья, я отвечал утвердительно.

– Причуда, значит, что нельзя им съесть гусака.

Пастух Шульте посоветовал мне сказать, что осенью Генрих улетел с дикими гусями. Я не решился солгать друзьям, ибо ложь всегда ложью останется, а ложь но необходимости всего-навсего человеческая близорукость, и любая неправда, сразу мы ее учуем или нет, вносит путаницу в миропорядок, пусть даже самую малую.

Но в глубине души я все же лелеял надежду, что осенью Генрих улетит вместе с дикими гусями, ибо я человек, как уже сказано выше, а человек иной раз цепляется даже за самые дурацкие надежды.

Дикие гуси пролетели над нашим хутором на зимнюю свою родину, Генрих напутствовал их радостным гоготом и махал им вслед растопыренными крыльями, но остался дома, и мои надежды исчезли вместе с последними каштановыми листьями. Я знал, что наступит новый год беспощадной тирании.

В отчаянии я написал господину профессору и директору зоопарка:

«Дорогой и многоуважаемый господин профессор, очень, очень Вас прошу в одном из ваших воскресных выступлений по телевидению сказать, как долго живет гусак, которого нельзя зарезать: речь в данном случае идет обо всей моей дальнейшей жизни».