Текст книги "Романы в стенограмме (сборник)"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

На набережной Ялты
Перевод Э. Львовой

– Я не всегда просиживал по полдня в кафе. Но, знаете ли, всему можно найти оправдание. «Кто оправдывается, тот сам себя обвиняет», – любил говорить мой отец; он был солдатом с головы до ног и понимал кое-что в жизни. А у меня не только оправдание: здесь я встречаюсь со своими клиентами. Кафе и рестораны – мой рабочий кабинет. Есть и другая причина – дома меня, как говорится, и степы душат. Кастрюли на кухне, подушки на тахте – все о жене напоминает. Нет, она не умерла, но ее больше нет.

Я вижу, вы ничего не понимаете. Хорошо, только предупреждаю – мое оправдание будет долгим. Я избавлю себя и вас от вступления, как знать, быть может, вы станете моим клиентом? Кроме того, я хочу, чтобы вы поняли, как вам хорошо живется, а это вы поймете, когда узнаете, как живется мне.

Мой собеседник – мужчина во цвете лет, ему около тридцати, может быть, чуть больше, но, во всяком случае, он уже в том возрасте, когда молодость тихо прощается с нами.

Он казался развязным и был слишком разговорчив, а ведь обращался он всего лишь к случайному соседу по столу и никто не поощрял его к беседе. Наверно, две или три рюмки коньяку развязали ему язык, однако он никак не производил впечатления подвыпившего человека. Он заказал еще рюмку коньяку и пиво кельнерше-итальянке, обращаясь к ней очень любезно – настолько любезно, что это бросалось в глаза.

– Вы, конечно, не знаете Ялты, разумеется, нет. Я тоже поехал туда только для того, чтобы наладить свои отношения с женой. Я плохой рассказчик, но постараюсь. Сама по себе Ялта – это, о! Ялта ночью. Двенадцатый час. Горы так близко! От гор до моря расстояние – представляете – как в театре. Полная луна встает из-за гор, словно струи теплого воздуха поднимают ее вверх, как воздушный шар. Она висит над городом и не хмурится, это добродушная луна, и быть другой она не может.

Мы совершали морскую поездку и в Сочи подружились с несколькими русскими. Это не так уж трудно, особенно Ирене. Она со всеми легко сходилась. Теперь вам ясно, какая она!

Есть люди, которые говорят, что русские жаждут вступать в дружбу с немцами. Хейнцельман, мой друг, утверждает, например: если бы наши отцы поуправляли там немножко и установили свой порядок, он бы русским понравился. Другим кажется, что русские обхаживают немцев, чтобы перевоспитать их в политическом отношении.

Так вот, теперь у меня есть опыт, и я вам точно скажу: и то и другое неверно, я должен даже сказать – к сожалению, неверно. Русские подвержены тем же страстям и порывам, что и мы, иначе никогда не могло бы произойти то, что случилось со мной.

Мы пошли в цирк, заглянули в несколько кафе и под конец обосновались в маленьком подвальчике. В стену над стойкой бара были вставлены камни, море, видно, долго продержало их в своей пасти, чтобы обсосать до такой карамельной гладкости. Камни торчали в стене, как ядра средневековых пушек, их обложили цветной мозаикой, и получилось что-то вроде картины, знаете, такой абстрактной. Камни – чтобы создавать настроение к коктейлю «Рыбацкий», который подавали там вместе с кофе. Коктейль сильно отдавал морской водой, и мы, попробовав его, отставили и принялись за кофе, которым постарались парализовать действие трех бутылок водки, выпитых прежде в других местах.

Нас было четверо мужчин и четыре женщины, двое немецких мужчин и две немецкие женщины (совсем как в национальном гимне, а?). Остальные, двое мужчин и две женщины, были русские. И двое мужчин были женаты на двух из этих женщин, но остальные женаты не были. Сложно? Вы уже заметили, какой я плохой рассказчик? Теперь надо мне задним числом сделать небольшое предисловие.

Мы путешествовали вместе с Иреной не первый раз. Детей у нас не было. Знаете, как обычно бывает: сначала мы не хотели, а когда обзавелись всем необходимым, родился ребенок, таких называют «контерганкинд».[1]1
  Контерган – широко разрекламированное в Западной Германии снотворное, выпущенное на рынок без достаточной проверки. У женщин, принимавших его во время беременности, рождались дети-уроды. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] Слава богу, он умер через несколько месяцев. Я это говорю только потому, что Ирена не слышит. Она была матерью до мозга костей. Это был ее ребенок, и ей было все равно, есть у пего руки или нет, а то, что деформирована голова, пока он такой маленький, для нее вообще не имело значения.

Что до меня, я был искренне рад, когда ребенок умер, потому что видал таких детей по телевизору. Толпа детей, и у каждого чего-нибудь не хватает. Из них всех можно сконструировать одного, у которого будет все, что положено. Нет уж, спасибо. Здесь я присоединяюсь к точке зрения моего друга Хейнцельмана, он сторонник эвтаназии[2]2
  Греческое слово, означающее умерщвление. Применялось для обозначения убийств так называемых «неполноценных пациентов», совершавшихся нацистскими медиками.


[Закрыть] и много всего прочитал в газетах за и против.

Я работал на заводе оптических приборов, а Ирена – в конторе шахты. Квартира наша обставлена была как полагается. Машину покупать мы не хотели, вернее, Ирена не хотела. Ей претило, когда люди заводят машину или собаку вместо ребенка, а рисковать еще раз мы не решались. Боялись снова вытащить пустой билет в лотерее. Тут мы были вполне солидарны.

Некоторое время Ирена носилась с мыслью усыновить ребенка, но я был против. Не надо пренебрегать мудростью старших. Мой отец, а уж он-то понимал кое-что в жизни, придерживался мнения, что главное в человеке – это кровь и наследственность. Ребенка, чей отец был еврей или цыган, вы узнаете сразу по цвету кожи, по волосам, по глазам. А как узнать ребенка, чей отец преступник-рецидивист?

Короче говоря, с детьми у нас не вышло, и это дало нам возможность во время отпуска отправиться путешествовать. Разумеется, за границу. На то, чтобы увидеть Лорелею или Цугшпитце, отпуск транжирить жаль. На это хватит и выходных.

Мы побывали в Италии. Должен сказать, что Рим понравился мне гораздо меньше, чем моему другу Хейнцельману, который прочел кучу проспектов об Италии. Я считаю, что обо всем надо судить по тому, что увидел сам, а не по книгам. Развалины Афин, например, напомнили мне развалины Берлина в 1945 году, а вовсе не времена какой-то там Минервы. Вот Пиза, она находится в Италии, Пиза мне больше пришлась по вкусу. Просто диву даешься, как косо стоит эта башня – и безо всякой подпорки! Венеция, ну, это то же самое, что наш Шпреевальд, только что по берегам каналов вместо ольхи торчат дома. А их гондолы с задранными носами, по-моему, просто ерунда. Я полагаю, у нас есть свои, немецкие, места, куда стоит поехать, а если уж тебе приспичило покататься по каналам, поезжай в Шпреевальд и не забирайся так далеко. В Мамае было неплохо – во-первых, дешево, а потом мы встретили там тетю Гедвигу из Кирица,[3]3
  Кириц – маленький городок, название которого стало нарицательным для обозначения провинции.


[Закрыть] посидели с ней спокойненько и выпили за ее здоровье.

В Испании Ирена вдруг стала замечать недостатки. Она нашла, что народ живет там не так уж хорошо, ее почему-то возмущал католицизм, она называла его лицемерием. Я ей сказал: «Нам-то какое дело? Мы здесь только гости». Но она не успокоилась. Надо сказать, перед поездкой в Испанию Ирена потеряла свое место в конторе. Она не проштрафилась, тут я голову дам на отсечение. Шахты закрыли. Я сам удивился, как они посмели это сделать. Но мой друг Хейнцельман сказал, что это связано с горючим. Сразу и не поймешь, при чем тут горючее.

Ирена никак не могла примириться со своим увольнением. Ей нетрудно было получить другую работу – и она устроилась на другую работу, но, несмотря на это, все продолжала волноваться. «Как они смеют так обращаться с нами!»

И вот, пожалуйста, теперь у меня была совсем не та Ирена, что до увольнения. Я пытался успокоить ее. Мой отец рассказывал мне, какая безработица была в двадцать восьмом – тридцатом годах: десять человек, а то и больше на одно освободившееся место.

«Ничего похожего сейчас и в помине нет», – сказал я и добавил еще что-то про демократию, ну, как это обычно говорится; но мне, пожалуй, не стоило ничего говорить – Ирена пришла просто в бешенство.

И вот в один прекрасный день она приняла участие в демонстрации протеста горняков. Ну скажите, к чему это? Если дело дошло до перехода с угля на жидкое горючее, то никакими демонстрациями ничего не добьешься. Тогда выходит, что ты выступаешь против прогресса в цивилизации. Так считает мой друг Хейнцельман.

Ирена, казалось, не очень-то высоко ценила прогресс в цивилизации. Она попала в дурное общество и приняла участие в пасхальном марше сторонников мира, знаете: «We shall overcome»[4]4
  Мы победим (англ.).


[Закрыть] и так далее.

На пасху мы собирались к родителям Ирены под Мюнхен. Но она испортила мне все праздники. Я поехал один. Мать Ирены приняла мою сторону и написала ей соответствующее письмо. Тесть отмолчался.

Ирена прочла письмо матери, изорвала его в клочки и больше к своим родителям не ездила.

Уверен, что она и по сей день не была там. «Я не позволю так со мной обращаться!» – не меньше трех раз в неделю повторяла она. Бог свидетель, я с ней так не обращался. Нет, не отрицаю, когда она поступила кельнершей в ресторан, я стал ревновать. Зачем ей это? Она же была конторщицей. А работу кельнерши любая работница-эмигрантка выполнит не хуже. Ирена твердила, что канцелярской работой она сыта по горло, ей хочется быть среди людей. Ну а я, я что же, не человек? Со своими обязанностями кельнерши она справлялась хорошо, иначе бы ее тут же рассчитали. Но именно это и возбуждало мои подозрения.

Дома у нас начались сцены, каких раньше никогда не бывало. Согласен, с моей стороны было некрасиво тайком пробираться в ресторан, где служила Ирена, и шпионить за ней. Но скажите, как бы вы поступили на моем месте!

Мой собеседник был одет со вкусом и вполне по моде. Костюм из английского материала в неяркую клетку, тоненькая часовая цепочка утопала в жилетном кармане, словно в глубине колодца. У него были ухоженные ногти, он курил хорошую английскую трубку, набивая ее табаком марки «Дублин», и пользовался новомодной зажигалкой, которую заряжают один раз в два года. Ну, а что у его рубашки был чуточку несвежий воротничок – в этом была виновата только его жена, которая оставила его. Страшно подумать, какие бывают женщины!

Он выпил пиво, подозвал кельнершу и опять заказал пиво, на этот раз без коньяка. При этом он подмигнул итальянке, ее загнутые ресницы и подбородок с ямочкой, видно, произвели на него благоприятное впечатление. Кельнерша не ответила на его заигрывание. Нетрудно было догадаться, что он подумал о своей жене, и хочет показать мне, какими искушениями усеян путь кельнерши.

– Когда Ирена узнала, что я слежу за ней, потому что не доверяю, она сказала и притом очень громко: «Ты мещанин». «Оставь, Ирена», – сказал я. «У тебя все данные, чтобы за одну ночь стать нацистом!»

Я – нацист? Неужели я похож на нациста? Мы знаем, до чего докатились эти парни. Мой отец был хорошим солдатом, и он, может быть, остался бы в живых и войну бы мы не проиграли, если бы эти мародеры сражались на фронте, а не отсиживались в бомбоубежищах. Моя мать постоянно твердит это.

Ирена была несправедлива ко мне, и тут, как говорится, нашла коса на камень. Я припомнил ей, что ее отец в трудную минуту сбежал с передовой, дезертировал. Улыбка сожаления – вот и весь ее ответ. Она не разговаривала со мной почти три недели.

Я человек веселый и от природы наделен даром видеть жизнь с веселой стороны. Я не принадлежу к числу злопамятных людей, которые готовы законсервировать свои ссоры и размолвки, и Ирена частенько находила это очень милым. И сейчас я первым заговорил с Иреной, пытаясь заставить ее хотя бы отвечать мне. Но она молчала, и тут я купил себе куклу – Касперля, по вечерам надевал его на руку, сажал на колени и беседовал некоторым образом со своей собственной рукой.

Это должно было ее тронуть, я знал, это должно было ее тронуть. Она обняла меня и, скажу не преувеличивая, даже поплакала немножко.

С тех пор дела у нас пошли на лад. Я перестал следить за Иреной – поверьте, мне это было нелегко. Уж коли завелась ревность, она жжет и жжет, сам не разберешь где.

Я утешал себя надеждой на наш совместный отпуск. Я ждал его, как ребенок ждет рождества. Я мечтал, чтобы Ирена наконец хоть несколько недель была только со мной без ее идиотского ресторана, полного пьяных мужчин.

Настало время отпуска, Ирена захотела поехать в Россию. В Россию, и никуда больше.

«Милая Ирена, – сказал я, – мы не были еще в Венгрии и в Голландию ездили только на воскресенье, а Хейнцельман едет в этом году в Нью-Йорк. Нам даже не о чем будет ему рассказать».

Должен признаться, что при мысли о Сибири у меня от страха начинал болеть живот. Как-то не по себе делается, когда Хейнцельман рассказывает, что он прочел в газете: «Двое немецких туристов арестованы в Москве за шпионаж».

На Ирену все это не произвело ни малейшего впечатления. Ей втемяшилось ехать в Россию, и только в Россию, ну, а так как я не из тех, кто любой ценой хочет настоять на своем, я уступил. Уступая, я подумал: Ирена поймет, чего мне это стоило, мы как бы подведем фундамент под наше примирение и все будет как раньше, потому-то я и не упирался. Такой уж у меня характер.

Итак, мы отправились в поездку по Черному морю; об этом путешествии, чтоб не слишком растягивать, я скажу вам только одно: оно мне понравилось, и я ни капельки не жалел о Нью-Йорке, честное слово!

Мы с Иреной в это время снова стали прямо-таки влюбленной парой. Все, что я со своей стороны мог для этого сделать, я сделал. Я окружил ее вниманием, купил ей матрешку, знаете, такую деревянную куклу, у нее внутри сидит другая такая же, а в той еще одна и так далее – весьма приличная токарная работа, никогда бы не подумал, что русские на это способны. Время от времени дарил Ирене цветы, ворковал вокруг нее, как голубь, ухаживал за ней по всем правилам, честное слово.

Должен сказать, что Ирена тоже старалась, хотя временами становилась какой-то странной. «Не веди себя так по-немецки», – говорила она мне. А когда я рассмеялся над детскими счетами с кругляшками, без которых русские кельнерши но могли выписать счет, Ирена пришла в ярость.

А что, собственно говоря, особо немецкого в том, что примитивное считаешь примитивным, у нас в любом ресторане есть контрольные кассы. И вообще, что это значит: «Не веди себя так по-немецки»? Неужто за одну поездку по Черному морю нужно обрусеть? Как раз в этом-то и заключается постоянная ошибка немцев. «Пошли немца на несколько недель в Англию, – говаривал мой отец, – и он уже потребует не свое пиво, а „drink“». Да, на чем же мы остановились?

В Сочи – а это, надо вам сказать, тридцать пять километров морского берега, украшенного колоннами и санаториями, – мы, значит, и познакомились с нашими русскими. С Костей, огромным, как медведь, литературоведом. Он хорошо говорил по-немецки и вообще казался добрым малым, только чересчур любопытным. Вечно он дознавался, читаем ли мы у себя книжки и какие. Ну, от меня ему было мало проку, потому что чтение не моя стихия. Зато Ирена, которая прочла много книг, была для него сущий клад. Познакомились с женой Кости, изящной крошкой со взглядом пугливой лани. Она называлась американисткой – что в России будто бы является профессией. Когда, искоса поглядывая на меня, она внезапно обращалась ко мне по-английски, я вежливо отвечал «sorr-r-у» или что-нибудь в этом роде. Уж настолько-то говорить по-американски и мы, грешные, у американских оккупантов научились. Сказать по правде, не очень-то понравилась мне эта Татьяна.

Другого русского, с которым мы подружились, звали Саша, он был инженер, высокий, белокурый и голубоглазый, настоящий фризский тип германца, а надо вам сказать, что для меня человек этого типа – всегда соперник. Был ли он холост или еще не успел жениться во второй раз, но вел он себя весьма корректно по отношению к Ирене, а она вполне корректно по отношению к нему, это точно. Этот германский Саша был в Германии, разумеется, в качестве оккупанта в Восточной зоне, и теперь ему доставляло удовольствие освежать с нашей помощью свои познания в немецком языке.

Как мы ознакомились с молодой русской студенткой Светой – она изучала немецкий в каком-то институте в Москве, – я, право, уже и не вспомню. Помню только ее веснушки и как она, подхватив Ирену под руку, обсуждала с ней моды в нашем свободном мире.

Из немцев, с которыми мы познакомились, он был представителем страхового общества, она что-то там делала с кибернетикой. Он – типичный саксонец, холостяк, хапуга с хитрым взглядом и вечно поднятым указующим перстом, но, в общем, вполне терпимый парень. Она – незамужняя представительная дама, но не мой тип: крашеные рыжие волосы.

Теперь вы представляете себе всю нашу компанию.

Он курил трубку аристократически, держа ее большим и указательным пальцами, как держат снятое с пальца бриллиантовое кольцо, когда хотят дать им полюбоваться; судя по дереву, трубка стоила не меньше ста шестидесяти марок. По всему было видно человека со вкусом.

В кафе царило то приятное вечернее настроение, которое наступает, когда ты уже давно сидишь здесь, увлечен беседой и чувствуешь себя настоящим старожилом, а только что пришедшие из театра или кино люди усаживаются, заказывают еду и питье, и ты спокойным беглым взглядом едва скользишь по тому «извне», что они принесли с собой.

Мой сосед встрепенулся и на этот раз заказал себе только кофе, но просил горячий кофе, очень горячий. При этом он смотрел в глаза кельнерши дольше, чем позволяют приличия, и кельнерша мило улыбнулась ему.

– В Сочи мы сердечно распрощались с нашими русскими знакомыми, и наше судно – оно называлось «Грузия» – вышло в открытое море. Русские любят целоваться. Не успеете вы оглянуться, как вас уже трижды чмокнут в щеки. Нам, немцам, это не по вкусу. Я хорошо видел, как этот Саша, этот фриз, поцеловал Ирену прямо в губы. Но что поделаешь, когда мы все буквально купались в дружбе?

Сейчас-то я понимаю – не иначе как черт приложил к этому руку: в Ялте, в цирке, мы снова встретили наших русских знакомых. Пока мы осматривали Сухуми, они на теплоходе «Абхазия» напрямик приплыли в Ялту, и тут поднялся веселый шум.

Мы шатались из кафе в кафе, завязывался флирт, и нужно было уметь пить водку, не теряя проницательности, чтобы установить, кто с кем флиртует. Только я один не мог позволить себе флирта после того, как мы с Иреной… Ну, вы сами понимаете, это ясно.

Ирена тоже держала себя безупречно, так мне по крайней мере казалось. В подвальчике все уже токовали, словно тетерева на току. Я никогда бы не узнал, что тетерева так ведут себя весной, если б мой друг Хейнцельман не прочел об этом и не рассказал мне. Мужчины изощрялись в каламбурах, а женщины старались перещеголять друг друга остроумными ответами и кокетством. В таких обстоятельствах и я не сижу с похоронным видом, можете себе представить, и мне трудно было не рассердиться, когда Ирена то и дело закрывала мне рот ладонью, она буквально затыкала мне рот.

К нашему столику подошла весьма полная и внушительная дама в белом рабочем халате: «Белый рабочий халат означает, что у человека белая работа, которая оставляет халат белым!» – сказал, вернее прокричал, я, потому что хотел, чтоб мою остроту услышали, но мне показалось, что все равно ее никто не услышал. Дама в белом халате сказала, причем она обратилась почему-то ко мне: «Здесь запрещается кричать. Как вам не стыдно, граждане, товарищи!»

А почему, собственно, она обратилась ко мне? Все остальные тоже шумели. Ну, ладно, я не такой, и, чтобы успокоить эту начальницу или кто она там была, заказал еще кофе. Я, кажется, уже упоминал, что нас было четверо мужчин и четыре женщины, но я заказал девять чашечек. Сейчас объясню зачем. Мне в голову пришла остроумная идея: дело в том, что у стойки бара, спиной к нам, одиноко сидел человек. Нам подали наш кофе, и мы, помня предупреждение дамы в белом халате, выпили его довольно тихо. Человек у стойки слегка кивнул нам, когда перед ним поставили чашку кофе, и снова отвернулся.

Казалось, будто кое-кто из нас только и ждал тишины, в которой мы пили кофе, чтобы продолжать флирт шепотом; комплименты шепотом куда эффективнее, сами понимаете. Но того человека у стойки наш шепот, видно, покоробил, и он повернулся к нам. Ему было лет под тридцать. Лицо его казалось слегка помятым, ну, вроде кожаных перчаток, которые носишь вторую зиму. Он покраснел то ли от смущения, то ли от того, что уже выпил, сидя в баре. И сделал было движение, похожее на поклон, но не поклонился. «Вы мне нравитесь, – пробормотал он. – Вы все мне нравитесь. Вы мне симпатичны». Мы кивнули в ответ, и кто-то сказал: «Пустяки, стоит ли говорить об этом» – или что-то в этом роде. Пожалуй, вежливее было бы пригласить молодого человека к нашему столику. Как люди воспитанные, мы должны были это сделать, но у меня есть свои предрассудки, а остальные трое мужчин сообразили, вероятно, что пятый нарушит равновесие нашего маленького общества.

Молодой человек ушел, и тогда я сказал: «Он хорошо говорит по-немецки, очень хорошо. Если он агент тайной полиции, представляете, как я выбил его из колеи своей чашечкой кофе!»

Двое наших соотечественников расхохотались, остальные тоже усмехнулись, этот фриз, этот Саша, нахмурил свои свинячьи белесые брови, а Ирена бросила на меня взгляд, который напомнил мне наши худшие времена, времена пасхального марша сторонников мира. Только этого мне не хватало.

Опять пришла дама в белом халате – наши соотечественники смеялись слишком громко – и на этот раз выставила нас вон под предлогом, что уже давно пора закрывать кафе.

И вот мы на набережной. Несмотря на середину октября, теплый летний ветерок обвевает нас, и набережная живет такой оживленной жизнью, будто сейчас восемь часов вечера; люди прогуливаются взад и вперед, а над множеством фонарей рассыпаны звезды, словно сверкающая галька, и море с шумом набегает на прибрежные камни и откатывается обратно, и я не преувеличиваю, когда говорю вам: оно дышало, это море, честное слово.

Мы, как капли в воде, растворились в потоке гуляющих; каждый из мужчин подхватил под руку ту женщину, с которой флиртовал, и они исчезли в толпе. И только я остался стоять один как столб. Я думал о презрительном взгляде Ирены. Что плохого в том, что я развеселился, как все остальные, и что я назвал молодого человека, сидящего за стойкой, агентом тайной полиции? Он ничего и не услышал. Какая-то сверхчувствительность со стороны Ирены. Ну, ладно, сказал я себе, ты ее найдешь и все снова уладится. В конце концов, ради нее ты пошел на все, даже поехал в Россию.

Я смешался с толпой, попытался потверже держаться на ногах и стал высматривать своих спутников.

Мороженщики заканчивали рабочий день, если можно назвать рабочим днем работу среди ночи. Они запирали свои металлические тележки, расставленные вдоль набережной.

Вдруг я увидел первую пару из нашей компании. Это был Костя, русский, называвший себя литературоведом, и с ним крашеная рыжая немка. Он допрашивал ее о прочитанных книгах, а она врала ему что-то про искусство; глядя на нее, трудно было предположить, что она прочла все те книги, о которых выспрашивал ее этот Костя, вообще-то весьма интересный парень. Я знаю, что даже Хейнцельману не под силу оказалось одолеть некоего Джойса, ну, а эта рыжая, она, конечно, и Джойса читала. Я решил им не мешать и незаметно проскользнул мимо них.

Второй нарой, на которую я наткнулся, были немец, представитель страхового общества, и жена Кости – американистка. Некоторое время я шел за ними, и мне показалось, что английский язык саксонца ставил его даму в тупик. Умный человек изо всего извлекает для себя пользу: так я узнал, что саксонский и англосаксонский языки очень далеки друг от друга. Жена Кости совсем взбесилась и потеряла всякое чувстве такта, она яростно спорила со страховым агентом, они остановились, а я незаметно прошел мимо них. Вы, конечно, представляете, куда я стремился и что хотел узнать.

Луна стала меньше, зато светила ярче, сверкало море. Райский уголок – этого у Ялты не отнимешь!

Темная стриженая головка Ирены мелькнула в толпе. Она шла с Сашей – помните, я говорил вам, с этим фризом. Иначе и быть не могло. Других вариантов не оставалось. У меня отлегло от сердца: с другого бока шла веснушчатая Света. Они с двух сторон подцепили под руки этого верзилу, и тут уж я решил им помешать, я имел на то в некотором роде полное право. Я пробирался в толпе за ними тремя. Я не подслушивал, человек воспитанный таких вещей не делает. И все равно я не мог бы понять, о чем они говорят, потому что они все время смеялись, особенно Света. Ирена тоже смеялась, я давно уже не слышал, чтобы она так смеялась.

Движение в кафе прекратилось. Почти все столики были заняты. Теплая ткань, сотканная из слов, повисла над залом, отдельные слова вплетались в нее, и эта ткань разговоров ткалась и ткалась беспрерывно. Воцарилось настроение, которое может возникнуть лишь дома, когда собирается очень много гостей.

Мой собеседник, попросив разрешения, слегка ослабил узел галстука. Можно было понять, что воспоминания о Ялте, которые, по-видимому, так много значили в его супружеской жизни, взволновали его. Труднее было понять, почему он поглаживал руку кельнерши, вновь заказывая себе пиво. Кельнерша отстранила его, он извинился. Видно, его жизнь и впрямь была пустой и холодной, если он так неразборчиво искал ласки первой попавшейся женщины.

– Весьма вероятно, что эти трое говорили о чем-то совсем безобидном. Я не прислушивался, и шум на набережной стоял ужасный, да еще музыка, доносившаяся с прогулочных катеров.

Должен вам сказать, что я представляю себе ревность как жидкость, которая медленно, капля за каплей, вытекает из бутылки. И каждая капля обжигает вас. Я хотел, чтоб они обратили на меня внимание. Я стал насвистывать – сначала тихо, потом громче – мелодию шлягера, которая и для Ирены кое-что значила во времена нашей любви. Вы, наверно, знаете эту песенку: «На крыше мира аист свил гнездо», ну и так далее. Я свистел все громче, и гуляки, шатающиеся по набережной, стали весело поглядывать на меня. Только тогда Ирена обернулась. Прекрасная мелодия ворвалась в их хохот и коснулась слуха Ирены, и Ирена узнала ее. Она обернулась, посмотрела на меня и не увидела меня, во всяком случае даже не кивнула мне, а снова повернулась к своему спутнику, к этому русскому фризу. Словно увидела блик лунного света – и больше ничего, – вот чем я стал для нее.

Теперь мне показалось, что та бутылка с напитком ревности опрокинулась у меня внутри. Там страшно жгло, и вы, конечно, тоже придерживаетесь мнения, что, где оно, это «там», неизвестно. Размахивая руками, я обогнал тех троих и шел теперь на несколько шагов впереди. Я долго шел впереди них. Минут пять. Я думаю, вы понимаете, что значат пять минут в подобной ситуации. Но они меня не замечали. Тогда я обернулся, поднял руку и совершенно непринужденно – представляете себе, чего мне это стоило, – крикнул: «Хелло!» Мгновение тишины, а потом изумленный возглас Ирены, из другого мира: «Эрих!»

Я остановился и подождал их, но, видно, напрасно, потому что Ирена сказала недовольно: «Почему ты не с остальными?»

Итак, упрек. Как бы вы поступили на моем месте? Да, я тоже ничего не ответил. Я рванулся вперед, прорезая толпу, как комета.

Пожилые девицы, которые до глубокой ночи разыгрывали книги в лотерее, кончили работу и захлопывали свои ящики. Книжная лотерея! Я объясняю себе пристрастие русских к чтению только тем, что они позднее других выучились читать. Мне было очень тоскливо, честное слово. «У тебя всегда было вдоволь энергии, – думал я, – и чувство юмора у тебя есть, с его помощью ты не раз вытягивал себя из кучи неприятностей, как Мюнхаузен вытащил самого себя за косу из кучи грязи». Надо отдать мне справедливость, я, знаете, человек такой: победил, увидел, ушел – уж этого у меня не отнять.

Женщины, дежурившие у весов (здесь даже среди ночи можно взвеситься), кончили работу и забрали свои весы домой, и на краю набережной остались стоять только ростомеры, принадлежащие этому обществу по взвешиванию. Они возвышались на краю набережной, словно водомерные рейки. Они-то и подсказали мне мысль о хорошей шутке, и я понял, что чувство юмора не оставило меня в беде.

Я встал возле одного такого ростомера и закричал: «Кому измерить рост! Кто хочет измерить свой рост!» Понимаете, я орал, как ярмарочный зазывала.

«Эй, господа, не упускайте возможности! Измеряйте свой рост по дешевке, задаром!» Я стучал движком и двигал его вверх и вниз по стойке.

«Кого измерить! Подходите меряться!»

Я имел успех: около меня остановились первые прохожие. Они называли меня Фрицем – черт его знает, с чего это пришло им в голову – и просили измерить их рост, и я мерил их безо всякого обману, и они смеялись, довольные, что я меряю честно.

Вы себе представить не можете, какой поток людей устремился ко мне. Старая история – люди бегом бегут туда, где можно позабавиться. Я вошел в раж: «Измеряйте свой рост! Измеряйте свой рост!» Дела у меня хватало. Пришлось поработать по-настоящему. Я и не заметил, что члены нашей маленькой компании застряли в образовавшейся вокруг меня толкучке. Вдруг около меня возник этот – помните, я говорил – страховой саксонец, снял соломенную шляпу и закатил глаза, словно слепой. Зрители, все больше иностранцы, главным образом немцы, приняли нашу шутку. В соломенную шляпу полетели копейки, и нужно вам сказать, что в России они называют пфенниги копейками.

Ну, во всяком случае, я увидел, что и саксонцы – вообще-то я их недолюбливаю – умеют не испортить шутку, и тут вдруг раздается возглас: «Эрих». Я оглядываюсь и вижу Ирену, Ирену, у которой от гнева изменился голос, стал совсем чужой, Ирену об руку с этим фризом. «Эрих!» – кричит она в ярости. Что бы вы сделали на моем месте? Я ей не сын, а этот верзила Саша – разве он мой папа? Я не сложил оружия, как тотчас же поступил страховой саксонец. Ну, теперь я его знаю, уж теперь-то я его узнал получше. Между нами: он порядочное дерьмо. Но мне было не до него – в тот момент по крайней мере. Ведь дело было в Ирене: вместо того чтобы радоваться, что ее муж способен вовлечь в игру целую толпу на набережной мирового курорта, она просто взбеленилась. Если б еще она бросила этого длинного парня, так нет же, его она не оставляла. «Ну что ж, каждому свое удовольствие», – подумал я.

Но немного погодя мне все удовольствие испортил какой-то ворчливый Иван, с лицом, изрубленным шрамами. Подходит он ко мне, хватает за плечо и трясет. Я думаю, он веселится, и говорю: «Здравствуй, Иван, пожалуйста и до свиданья», – и еще что-то в таком роде, что я уже успел усвоить. Цивилизованный человек на любом языке усвоит несколько слов. Но этот Иван, не переставая дружелюбно трясти меня, говорит по-немецки: «Что, Фриц, ищешь восточных рабочих?»