Текст книги "Романы в стенограмме (сборник)"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Из книги «3/4 ИЗ СТА МАЛЕНЬКИХ ИСТОРИЙ»
Перевод Н. Ман и Е. Вильмонт

Пони моей мечты

В окружном городе меня взволновали афиши: на них были изображены фыркающие львы, тигры с поднятой лапой и пегие лошади. Заезжий цирк расположился у городских ворот.

До нашей деревни было пятнадцать километров, и ждать вечернего представления мы с дедом не могли, но решили во что бы то ни стало увидеть лошадей.

Мы поехали к цирку, распрягли нашего старого конягу, привязали его к липе и отправились в зверинец.

У самого входа стоял верблюд. Горбы – это бочки с припасами, пояснил дед. На них натянута пышная шкура, чтобы вода в пустыне не расплескалась. О трех длинношерстых козах дед сказал, что они родом из стран с вечной зимой. Дело в том, что его знание чужеземного животного мира было почерпнуто из Зораусского сельского календаря, который хранился у него в столе.

Цирковые афиши обещали, что козы исполнят танец на проволоке, а свинья будет стрелять из пугача. Пятнистая свинья пришлась деду не по вкусу. «Пятнистое сало – радости мало».

Подольше мы задержались возле хвостатой обезьяны. Она смотрелась в маленькое зеркальце и кисточкой водила по щекам.

– Умная тварь, – сказал дед, – бриться собралась.

Но тут обезьяна схватила кисточку зубами, щетина разлетелась в разные стороны. Дед был разочарован.

Мы прошли в конюшню, поглазели на коней, что возят цирковые фургоны, а на представлениях выезжали шестерней, и вдруг заметили пони. Они стояли за побеленной загородкой. «Самые маленькие лошади на свете», – гласила деревянная дощечка.

Дед так и впился в них глазами. Заглянул в пасть маленькой кобылки. Я перемахнул через решетку. Рыжий жеребец со светлой гривой грозно двинулся на меня. Дед схватил меня за воротник и вытащил из ограды, прежде чем сторож заметил мой недозволенный поступок. Я заорал с испугу, сторож подоспел и выставил нас вон. Дед своим клетчатым носовым платком утер мне слезы.

– Не реви, мы такую лошадку купим!

Я умолк. Дед представлялся мне могущественнейшим человеком на земле.

Директор цирка сидел на лесенке жилого фургона и ел вишни из кулька. Дед изложил ему свое дело. Директор ухмыльнулся.

– Пони? Да они тебе не по карману.

Дед расстегнул куртку и продемонстрировал директору свою позолоченную цепочку для часов. Тот заглянул в кулек с вишнями. Дед вытащил часы и нажал кнопочку на их корпусе. Послышался тоненький голосок часовой музыки: «Так вот мы живем, день живем за днем…» Текст сочинил дед. Директора цирка и музыка не пропяла. Он привык к трубному гласу. Дед положил часы обратно в карман. Он задешево купил их на аукционе, где с молотка распродавалось наследство. Часы продолжали тренькать в жилетном кармане деда. На цепочке болтался еще маленький компас. Дед показал его директору.

– С этой штукой ты никогда не заблудишься. Вот здесь юг, а там север.

Директор продолжал равнодушно сплевывать косточки на траву.

– Отдай мне кобылку, а я тебе выложу чистоганом сотню марок, предложеньице что надо! – сказал дед.

Директор разом сунул в рот три черные вишни. Но дед, видимо, жаждал заполучить пони не меньше, чем я.

– Сто десять марок на бочку, – сказал он и добавил, что за талером для конюха он уж, конечно, не постоит.

Директор надул опустевший кулек, хлопнул по нему ладонями и скрылся за дверью фургона. Дед презрительно плюнул на все четыре стороны.

Долгие годы я гонялся за шотландским пони. Грезил о нем, но, будучи только сезонным рабочим, мог назвать своей собственностью разве что заплатанные штаны. Я был неизлечимо помешан на лошадях.

Позднее, уже став писателем, я убедился, что ребяческие мечты иногда сбываются, если, сделавшись взрослым, ты не отказался от них. В день, когда мне исполнилось сорок два года, в моей конюшне стоял пони. Я написал о нем книгу. Ее перевели на русский и на другие языки. Читатели, дети и взрослые, писали мне восторженные письма. Много, видно, есть людей, помешанных на лошадях, чьи мечты о пони так и остались несбывшимися. Но книгой я приумножил радость владения лошадкой моей мечты, теперь и другие могли разделить ее со мной. Это показалось мне, да и поныне кажется, чем-то вроде волшебства, и потому я считаю, что моя профессия лучше любой мечты.

Новые вести о льдах

Когда в середине зимы крепчает мороз, лед на озерах сжимается, словно на дне вдруг заворочался заледенелый великан. Его кряхтенье и стоны оглашают ночь, ледяной покров идет трещинами. Зимняя луна недвижно висит над соснами, сосны сверкают, покрытые инеем, изредка какая-нибудь трещит от мороза, словно готовая расколоться из сочувствия стонущему великану.

В марте окрепшие солнечные лучи прямее падают на озера, вода прогревается, прибывает, давит на лед, крошит его, подо льдом что-то булькает, кажется, что это уже проснулись жерлянки. Чем выше солнце, тем настойчивее кваканье. Оно слышно даже далеко в лесу, начинается озерная весна.

Через неделю озера освободились ото льда, только по краям еще остался размякший, рыхлый припай. Волны вольной воды набегают, тормошат его. От этого возникают звуки, похожие на колокольный звон, глухие – там, где лед еще толстый, звенящие – там, где он уже тонок. Физика и музыка оттаивающего озера. Издали эти звуки похожи на звон колокольчиков неторопливо бредущего стада, нескончаемого стада – целый день тащится оно по лесам.

Лишь в сумерках, когда уляжется ветер, когда волны опять станут зваться просто водой, как человек после смерти зовется материей, в лесах воцарится привычная тишина. Тишина в небе и тишина на воде, так что треск сучка, на который мы наступаем, кажется невесть каким шумом.

Вожделение

Облака отошли в сторонку, и небо прояснилось, снежные кристаллы преобразились в солнечном свете. Многие из них изменили свое обличье, скрылись в земле, видно, поспешили присоединиться к подземному круговороту воды.

Солнечные лучи, неприметные для человеческого глаза, проникли сквозь оперенье птиц, добрались до крохотной солнечной системы птичьих тел, то есть желёзок, и желёзки послали свои чудодейственные соки в кровь. В птицах проснулась радость, проснулось вожделение.

Когда человек услышал пение птиц и кожей своей ощутил солнце, в нем тоже что-то изменилось: прорезался его певческий голос, а так как он не знал, что́ ему петь, он что-то мурлыкал себе под нос, ноздри его трепетали, их трепет передавался в мозг, пробуждая вожделение.

Дыхание леса

Комья снега падали с деревьев, лес, казалось, потягивался, все пришло в движение, некоторые комья были величиной с голубя, другие – с аиста, и моей лошади понадобилось больше часа, чтобы привыкнуть к падающим белым птицам.

Сосны при падении «тяжелых птиц» очищались от высохших иголок, а с дубов и буков слетали прошлогодние листья и, словно капли цветочного или рапсового меда, светились на исполосованном шрамами снежном покрове дорог.

Ветра не было, но после полудня лес непрестанно шевелился, так как воздух потеплел на несколько градусов и снег стал отлепляться от коры. Все дни я не замечал молчаливого и упорного сопротивления веток, не замечал и силы, которую сучья противопоставляли снежному грузу, но сейчас любой сук, любая ветка наглядно показывали мне, что́ им пришлось вытерпеть, и подпрыгивали от радости, когда с них валился снег.

К вечеру деревья притихли, и, когда на пути домой я оглянулся, лес, черно-синий, стоял на горизонте, и видно было, как легко ему дышится.

Взгляд издалека

Вальтеру Виктору

Я писал рассказ. Сюжет как-то не укладывался в мои представления. Клавиши пишущей машинки таращились на меня, как полсотни глаз какого-то враждебного существа. Жуть пробрала меня. Но недовольство собой иной раз дарит новым опытом.

Я бросил работу и пошел к большому озеру. Там мое внимание привлек тающий лед. На нем виднелись пятна, черные, как аспидная доска, и другие, мерцающие молочной белизной. Местами лед был желтый или сизый, а там, где на нем стояла вода, светло-голубой, ибо фён разорвал облака и в воде отражалось небо.

Чуть попозже, когда я стоял на холме, яркие пятна ледяного покрова вдали сплылись в перламутровую гармонию.

С луны наша планета кажется мирной, но кто знает, какую дисгармонию сообщают ее поверхности микробы, подумалось мне, так и человеческая жизнь, составленная из бесчисленных точек каждодневных противоречивых настроений, издали кажется единым гармоническим целым. Я отправился домой и засел за свой рассказ.

Близость весны

Настал декабрь, выпал снег, и сельские жители благодушно говорили: «Ничего не попишешь, время пришло». При этом они думали об обычных зимах, когда выпадает мало снега и через несколько дней он стаивает, надолго, до следующего снегопада, оставляя обнаженной серую закаменелую землю. Но в прошлый декабрь уже первый снег смерзся, да так и пролежал до второго, который прикрыл его, затем последовал третий, четвертый и еще множество снегопадов. Пурга, поземка, крупа, хлопья, пороша – все эти вестники с темных высот ложились – слой за слоем – на землю и лежали, как тщательно приготовленный слоеный пирог, а силы вселенной наслали на нас стандартную зиму, зиму «на мировом уровне».

Зима эта длилась до середины марта, так что скворцы сочли себя обманутыми и не верили вестям, которые ветры приносили с их летней родины. Трое из них собрались и в ночь с десятого на одиннадцатое марта полетели с зимней родины на летнюю. Они летели всю ночь, утром, в девятом часу, вконец изнемогшие, добрались до нашего хутора, сели на орешник, слегка освещенный солнцем, и уснули. Они спали так крепко, что, казалось, приросли к дереву, и ночь присыпала их инеем, спали и спали, а наши дворовые воробьи, увидев спящих на орешнике скворцов, немедленно оккупировали скворечники.

Всю долгую зиму и все холодные ночи воробьи провели в сухих ветках хмеля над моей дверью, и ни одному из них но вздумалось поселиться в скворечнике, но теперь они сделали это без промедления. А скворцы сидели на дереве, словно усыпанные блестками стеклянные птицы, не двигаясь, ни разу не шелохнувшись, но то, что они были здесь, пробудило силы, которые изменили все жизненные навыки птиц нашего хутора.

Уголки ранней весны

На полях, в лесу и на лугах существуют уголки, куда весна приходит раньше, чем в другие близлежащие места, уголки, защищенные с севера стеною леса или холмом и открытые с юга. Тепло, и особенно тепло полуденного солнца, задерживается там на добрых четверть часа, потом тепло поднимается выше, чтобы смешаться с ледяным ветром и тем самым принять участие во всеобщем нагреве воздуха.

В таких уголках снег тает раньше, чем на соседних полях или в чаще леса, и там чувствуешь себя уютно, как в теплой комнате. Талый снег уходит в землю, и земля начинает пахнуть, а на склонах оврагов в серой шкуре уже виднеются первые зеленые волоски. Полевые жаворонки взлетают и, пропев две-три пробных строфы, после краткого пребывания в холодных высотах снова камнем падают в побуревший вереск.

Такой весенний уголок, к примеру, – обмелевшее озеро в защищенной со всех сторон луговой долине неподалеку от нашего хутора. Рыбаки и рыболовы обходят его стороной, но щуки это озеро любят, наверно, потому, что рыбаки и рыболовы им пренебрегают, да и не диво, ведь оно лишь остаток озера посреди огромного болота, болото же в свою очередь – преображенное озеро, которое люди просто стали называть по-другому, вернее, озеро – глаз огромного болота, и глаз этот, как всем известно, через столетье-другое закроется. Озеро своими водорослями рвет рыбачьи сети, а у рыболовов срывает крючки с лесок. Оно все заглатывает, оно – сейф, в котором многие людские поколения доверительно хранят свои тайные сокровища, сейф, который лишь через тысячелетия вернет то, что ему доверили: золото и драгоценные камни, трупы шведских воителей, свидетельства несчастной любви, свидетельства человеческих мук, ящики с боеприпасами и фауст-патронами и бог весть что еще.

С северной стороны озеро огораживает холм, поросший строевым лесом. Топкий берег окружен вытоптанными пастбищами, зарослями карликовых берез и кустистым папоротником. Предвесеннее солнце приносит свое тепло этому болоту, и лед на нем тает раньше, чем на всех других лесных озерах. Ольховые ветки уже окрашиваются в синевато-красный цвет, а тоненькие веточки берез отливают лиловым, хотя гнезда цапель и хищных птиц еще пустуют и торчат в верхушках сосен, словно вязанки хвороста.

Для красных гусей, рановато начавших свой перелет, озеро – желанная станция на долгом пути, а первые мотыльки, вылупившиеся на наших чердаках, летят к этому пятнышку юга, словно уже получили надежные сообщения оттуда, а может быть, и вправду получили, только мы пока что не знаем, каким образом. Еще по-зимнему жалкие бабочки «павлиний глаз» пьют нектар мать-и-мачехи, а вечером умирают, так и не размножившись, умирают в маленькой мотыльковой уверенности, что это было настоящее солнце, день настоящей ранней весны, который им суждено было прожить, и что тепло и свет этого дня заставили их летать над нашей землей, что из гусеничного своего состояния они вышли, чтобы сделаться мотыльками и познать прелесть самостоятельного полета.

То же самое можно сказать и о чибисах, слишком рано они отважились явиться на свою летнюю родину, и летают не целеустремленно, а так – ни шатко ни валко, как мотыльки, а когда вертикально взмывают ввысь, эти оперенные бабочки, то, как подобает крупным птицам, взмахи крыльев у них неровные, кажется, что они летят на боку, вернее, лежа на одном крыле, и при этом взвизгивают, злятся и набрасываются друг на дружку. Самцы дерутся, а самочки дразнятся. И все это инстинктивно, ибо они не знают, чего хочет от них весна.

Весь год весенние уголки неприметно вписываются в ландшафт, и никто о них не подозревает, ведь их счастливая пора – конец зимы.

Когда в наших краях доподлинная весна долго заставляет себя ждать, я езжу верхом от одного такого уголка до другого и уготовляю себе маленькую индивидуальную весну, весенний аванс, так сказать, чтобы поднять настроение:

 
Трава растет, клетку строит над клеткой,
Подснежник раскрылся под свадебным ветром…[5]5
  Перевод А. Гугнина.


[Закрыть]
 

и эти весенние форпосты кажутся мне источниками, из которых вот-вот забьет настоящая весна. Источники день ото дня занимают все больше места, и вот наступает день, когда они сливаются воедино, и весна уже, как полая вода, заливает всю округу.

Великая песнь

Пахло землей, лесом и водой. Воздух, этот газ жизни, проникает все наше существо и покидает нас, дарит и отнимает. Он сохраняет нам жизнь.

Над озером, еще несколько дней тому назад покрытым седой пеленою льда, стоит гомон, что-то плавает и ныряет, плещется и машет крыльями, пищит и выводит трели. Точно семена из дальних стран, в прошлые ночи с неба посыпалась водоплавающие птицы и лапами, которые еще наполовину плавники, наполовину корни, вросли в водяное поле.

Лысухи кричат и мельтешатся, превращая озеро то ли в оживленную ярмарку, то ли в народное гулянье. «Ко-ко-кок» нырков, визгливое, как пила, «р-реп, р-реп» крякв-селезней слышится сквозь ломкие ветки крушины. Журавли трубят в заливных лугах, а в прибрежных соснах раздается сентиментальное любовное клохтанье ворон.

Гимн во славу жизни начался, а когда он кончится, певцов станет уже вдвое, втрое, вчетверо больше. Молодые вороны будут походить на старых, а у молодых селезней-нырков, как у их отцов, вырастут хохолки, и все-таки до последнего перышка, до последней мелочи в повадках они повторят своих предков, ибо все, что живет и хочет жить дальше, должно врасти и взрасти.

Мартовский снег

Весь день сыпал снег, то мелкий, то крупными хлопьями, глянешь в окно, а деревья и соседский дом видятся тебе как бы сквозь струйки молока. Снег, казалось, опять не даст сбыться мечтаниям земли и растений о весне.

«В марте снега́ – посевам беда!» – говорили крестьяне, но к вечеру воздух сделался прозрачным, а небо мечтательно заголубело. Маленькие облачка, кудрявые, как дым из трубы, поплыли в вышине, и заснеженные поля озарились пронзительным светом. Казалось, что небо и земля знали какую-то тайну и улыбались друг дружке. Тому, кто умел всматриваться, эта тайна открывалась, а тому, кто не умел, ее выбалтывал черный дрозд. Дрозд своим острым птичьим слухом подслушал что-то у почек на деревьях, которые набухали и шушукались, убедившись, что небо и земля пребывают в согласии.

Ночной ветер

Эдит и Хорсту Безелер

Едва стемнело, налетел резкий, порывистый ветер, стукнулся подбородком о деревянные углы крытой веранды и залязгал железными крюками на воротах конюшни. Затем я услышал, как он схватил зубами кроны старых ив у ручья и принялся их раскачивать. Я привык к соседству сухого южного ветра. Приятно чувствовать себя защищенным от него, сидя в комнате. Я снова взялся за работу, а ветер – пусть его занимается своим делом.

За час до полуночи мой гневливый сосед стал делать перерывы в работе и постепенно удлинять их. В полночь взбалмошный сын теплых воздушных потоков убрался наконец восвояси, оставив за окном черную дыру тишины. Тишина угнетающе подействовала на меня. Мне казалось, что тяжелые тучи без сопротивления трудолюбивого ветра рухнут на землю и задавят все живое.

Немного погодя, я уже смеялся над своими опасениями, бичом сосредоточенности заставил себя вернуться к рукописи и забыть о ветре, о небе и земле.

На рассвете я перечитал все написанное за ночь, и из моей рукописи выступил человек (литературоведы называют это «образ»), о котором я, до того как налетел ветер, понятия не имел.

Лысухи

Когда белохвостый орлан долго не прилетает и вода, казалось бы, спокойно плещется о камыш, я смотрю, как суетятся лысухи. А может, они рыбы с черным оперением, тысячи лет назад поднявшиеся из хляби и исхлопотавшие себе легкие? Они процеживают воду сквозь клювы, заглатывают то, что в клювах осталось, кормятся, точно рыбы в озере. Над водой им приходится трудновато. Они плавают, но плавают плохо. Летают низко, спотыкаясь и брызгаясь, но зато ныряют очень ловко. В том месте, где они скрылись под водой, они вскоре появляются снова и не дурачат нас наподобие нырков. Они на редкость деятельны и почтенны, впрочем, любят прихорашиваться и благонравно опускают хвосты, а как симпатичны их светло-желтые затылки – неоперенные роговые пластиночки, а может быть, и чешуя из их рыбьей поры. Иной раз клюв лысухи становится пастью. Ждешь упоенного вскрика, а она только бормочет «кюв» или «пиц». Пасть-то пасть, а звуку на грош. Лысухи как будто приговорены к вечному самовосхвалению и на плаву непрестанно кланяются – сами себе.

Березы

Иной раз жители земли, которых мы зовем деревьями, необычайно ясно являют нам свои особенности. Определяется это освещением. Освещение же зависит от времени года, время года – от положения планеты Земля, а положение планеты – от изменений в космосе. Так для всего живущего на земле приходит свой час.

Вчера этот час настал для берез. Столетние деревья росли вдоль разъезженного проселка против мартовского неба, синего, как василек. Снег на полях покрылся настом и отражал солнечный свет. Столетние старухи лицедействовали при верхнем свете и свете рампы, как сказали бы в театре. Их свисающие тонюсенькие ветки шевелились на ветру, их кора, скорее черная и серая, чем белая, покрылась коркой, как лежалое тесто. Эти березы отделяли дорогу от поля. Испокон веков у них было достаточно простора раскидывать ветви, шириться. Они должны были стать раскидистыми из-за восточных ветров, что зимой жестоко трепали их. У каждой березы здесь был свой характер, впрочем нехарактерный для этой породы деревьев.

Другая участь у их сестер. Сбившись в кучку – березовую рощицу – в глубине соснового бора, они растут на берегу озера. Если под соснами темно и сумрачно, то под березками чисто и светло, как в заботливо прибранной комнате, молодые березки стоят словно девушки в белых платьях. Они глядят на озеро, по которому плавают болтливые деревенские гуси, и при каждом порыве ветра перешептываются – точь-в-точь молодые девушки. Под корой у них бурлят все прибывающие соки, и кора весело блестит навстречу дню.

За рощицей над оврагом лежала сломанная ураганом старушка береза. При порывах ветра сучья ее кряхтели. Берестяная одежка обтрепалась и висела клочьям, изнанка их была темной, точно корица, тонкие же ветки все еще блестели. Старуха тянулась к солнцу, как будто надеясь, что все пробуждающий свет с помощью этих прутиков еще раз вернет ее к жизни.