Текст книги "Романы в стенограмме (сборник)"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Матушка задула лампу и ушла. Мне почудилось, что корсет сделал ее не только негнущейся, но и немой. Она закрыла дверь и спустилась вниз по лестнице навстречу бальной музыке вновь обретших родину.

Когда ко мне вернулся голос, я позвал деда, и дедушка был для меня в эту минуту самым надежным человеком в мире. Тихо хныча, я переживал первое изменение моей жизни.

В бытность мою конокрадом

Я расскажу о том, как человек становится конокрадом, но, если другие события будут проситься мне на язык, я не стану им мешать.

Десяти лет от роду я сторговал первую лошадь для небольшого хозяйства отца. Эго было моим испытанием на подручного у барышника, и оно вошло в устные предания нашей семьи.

Купленная лошадь прибыла из далеких краев с Тракененского конного завода в тогдашней Восточной Пруссии, следовательно, была племенной. На бедре у нее было выжжено тавро: стилизованная лопатка лосиного рога. Другой такой лошади на нашем дворе не бывало.

Рыжую золотистую кобылу я обнаружил у одного крестьянина-бедняка в соседней деревне, а к нему она попала от разорившегося помещика.

Лошадь числилась «имуществом несостоятельного должника» и поэтому стоила очень дешево, но своему новому владельцу она не подходила, так как была слишком слаба, чтобы работать в упряжке, он решил ее продать, но, разумеется, повыгоднее и запросил пятьсот марок.

Цена превышала наши возможности, но я умолил отца не упускать случая и купить хорошую лошадь, и отец согласился, но при условии, чтоб лошадь обошлась не дороже трехсот марок.

Не знаю, захотел ли худосочный владелец лошади посмеяться надо мной или на него произвела впечатление ловкость барышника, уже усвоенная мною, так или иначе он уступил, но его цена – триста семьдесят пять марок – застопорила дело.

Я помчался домой за помощью к деду, поступив в этом случае, думается мне, точно так, как поступают дипломаты, занимаясь большой политикой: в разгар переговоров они летят домой, чтобы получить указания о возможности компромиссов.

Дедушка согласился добавить семьдесят пять марок и пошел с нами в соседнюю деревню. Но колченогий крестьянин заявил, что он пошутил, за такую цену не отдают лошадей даже живодерам. Я поглядел на него из самой глубины моего детского разочарования, и, видно, он почувствовал, что очутился один на один с совестью всего мира.

Тракененская кобыла перешла к нам, она была очень смирной. Человек определяет этим прилагательным и в себе и в лошади одно и то же качество: смирение. Но чтобы разница между лошадью и человеком не стерлась окончательно, лошадь всегда остается смирной и никогда не становится смиренной. Это маленькое «ен» человек прибавляет себе на всякий случай, но, несмотря на это едва заметное различие, видно, что некогда лошадь и человек были очень близки и лошадь служила человеку сразу и кормилицей и ракетой.

Рыжая кобыла оказалась смирной, это было важно для матушки. Мама протянула руку и погладила животное. Рыжая лошадь тащила плуг и вывозила на поле навоз – это было важно для деда: он обрабатывал наше маленькое поле.

Рыжая кобыла умела скакать, ее можно было запрягать в коляску, и она была прекрасна. И это было важно для меня. Золотистым отблеском светилась ее рыжевато-бурая шерсть. Каждый волосок ее блестел, и вся она сияла красотой. Если бы у нее были жеребята, моя слава барышника еще больше бы возросла и в семье, и в деревне, но жеребят у нее не было, слишком долго ее не использовали как племенную кобылу, и теперь она больше не могла жеребиться.

Отец разъезжал с хлебным фургоном по окрестным деревням и любил похвастать своей кобылой, ее широким шагом, ее неутомимой рысью, и все было хорошо, и все были довольны лошадью.

Пришло лето. Прошло лето. Народились серые оводы-буты. Они сосали лошадиную кровь – особый род оводов, питающихся кровью лошадей. Они производили потомство и исчезали. Деревья и кусты производили листья и роняли их осенью. И мы называли листья палым листом. Весной распускались новые листья, и они тоже старели за лето и становились палым листом, и падали, и казалось, все повторяется: и оводы, и листья, но каждое лето это были другие оводы и другие листья, просто мы не чутки и легковерны.

И наша кобыла старилась под своим золотым глянцем. Она стала уже не такой выносливой, как прежде, и однажды судьба ее в образе пьяницы – завсегдатая трактира – выглянула из окна и крикнула: «Не задирай нос, пекарь, перед бутылкой все мы равны!» Из уважения к своим покупателям отец не мог оставить этот призыв втуне.

Был холодный и ясный мартовский день, в такой день приятно выпить грогу или пива, и тракененская кобыла, разгоряченная поездками с хлебным фургоном, осталась стоять ничем не покрытой на обжигающем ледяном ветру у дверей трактира.

Лошадь заболела. У нее обострился ревматизм, она волочила зад. И хотя я знаю, что у лошади не зад, а круп, я все же пишу «зад».

И за это я прошу прощения у всех лошадников, у всех членов скаковых и коннозаводческих обществ, ведь читателей у меня много, и я хочу, чтобы они меня поняли, а они не поймут, если я буду писать на жаргоне разных профессий, например на языке охотников называть заячий хвост репейком, пучком и цветком.

Я не в обиде на зеленые мундиры за то, что они воротят нос от меня, обыкновенного человека, и я заранее прошу прощения у спортсменов, что не прибегаю к их профессиональному жаргону, ибо я считаю дадаизм декадентщиной и стою на том.

Дедушка утверждал, что лошадь заболела по вине отца: он ничем не укрыл разгоряченную кобылу и слишком долго продержал ее у трактирных дверей. Вина виной, а беда бедой – смерть всегда требует причины, и дедушке не к чему было так бушевать. «Век живучи, спотыкнешься идучи», – говорят в наших краях, и в этих словах заключена мудрость, добытая опытом: оплошность и недогляд, которыми ты попрекаешь соседа, словно тебе дано право судить его, может статься, уже на пути к тебе самому, и рано или поздно они настигнут и тебя, и ты тоже в чем-нибудь оплошаешь и за чем-нибудь недоглядишь.

Дедушка натирал лошадь камфарным спиртом, обкладывал ее компрессами из глины, он испробовал все свое искусство коновала, но ничего не помогло. Глаза нашей тракененской кобылы погрустнели, и вместе со здоровьем погасло золотое сияние ее шерсти. Смерть уже приступила к таинству завершения жизни, она засела в крови и в мускулах кобылы и начала разрушать ее изнутри…

Наступила пора отвести нашу рыжую кобылу к живодеру на пустырь возле стеклодувного завода, но кто, кто поведет ее туда?

Дедушка не хотел сопровождать ее в этот крестный путь. Отец был занят. Бабушка считала, что сопровождать кобылу в крестный путь на живодерню не женское дело. Оставался только один человек, и этим человеком был я, и я гордился тем, что дедушка полагал во мне достаточно мужской твердости для похода на живодерню.

Я засунул в карман два куска хлеба с маслом, надел картуз и пошел в конюшню. Я взял из рук деда веревку, но смотреть на кобылу не мог и уставился взглядом в распахнутые ворота. Я вел себя, как обычно ведет себя человек при встрече с бедой: я смотрел мимо, а как знать, погляди я прямо в лицо беде, может быть, и научился бы чему-то. Но человек предпочитает смотреть в будущее, и будущее видится ему без невзгод и без несчастий, а между тем из ближайшей ямы на дороге уже светится красный огонек его следующего несчастья, и очень может быть, он сумел бы обойти его, если б внимательнее пригляделся к предыдущему.

У холма ветряной мельницы веревка натянулась. Я был вынужден оглянуться: кобыла смотрела назад, на ярко-желтое здание пекарни. Она словно чувствовала, что ее ждет. Если б я спросил деда, знает ли об этом кобыла, он ответил бы: «Она знает». Дедушка мой был простым крестьянином, и его утверждение может показаться сомнительным, но так же простодушен был и некий Томас Манн, утверждая, что трансцендентное – врожденный опыт – дано прежде всего животным. Вероятно, он откуда-то узнал об этом. Я верю поэтам так же, как ученым, и не стесняюсь этого, потому что знаю, что в каждом настоящем ученом скрывается поэт, а в каждом настоящем поэте – ученый, и настоящие ученые знают, что их гипотезы суть поэтические предчувствия, а настоящие поэты – что их предчувствия суть недоказанные гипотезы, и многообразие явлений не сбивает с толку ни тех, ни других и не заставляет их считать друг друга противниками.

Когда кобыла повернула ко мне голову, мне показалось, что из ее грустных глаз текут слезы, и тогда из моих глаз соответственно тоже закапали капли, и ветер, вращающий крылья мельницы, развеял все мое мужество. Я скормил взятый в дорогу хлеб животному, надеясь таким образом заслужить прощение за мою непреднамеренную жестокость, повернул обратно и направился домой, а веревка висела свободно и больше не натягивалась.

Дед вышел из своей мастерской. Он увидел, что со мной творится, и глубоко вздохнул. Казалось, весь воздух со двора исчез в его легких, а потом он рявкнул: «Ах ты черт собачий!» Никогда, ни до, ни после, не ругал он меня с такой яростью, как в тот день, когда я привел обратно обреченную на смерть кобылу. Дедушка «взорвался», и слова его разлетались вокруг, как ядовитые осколки, и тот, кому довелось увидеть, как «взрываюсь» подобным же образом я, пусть примет мне в оправдание, что это прорывается наружу та доля наследства, которая досталась мне от моего сорбского дедушки – отца моей матери. Я стараюсь удерживать эту долю наследства на самом дне сундука, где хранятся наследственные черты моего характера, но постоянно возникают поводы, которые заставляют ее посредством телекинеза мгновенно всплывать наверх.

Брехт пытался преподать мне, как надо обуздывать кипящую ярость и подавлять бешеные вспышки гнева, переплавляя их в театральные схватки, но чем больше узнавал я Брехта и наблюдал его, тем более убеждался, что и ему не всегда удавалось то, чему он хотел научить меня. Если после театральных схваток у него судорожно напрягались жилы на шее, значит, жизнь не слушалась его советов.

Дед схватил болтающуюся веревку. Как был босиком, он отправился к живодерне. Он изрыгал проклятия, он плевался, слезы его падали на короткий синий кучерский фартук.

Если составить список угрызений совести, исходя из их силы и длительности, то на первом месте окажутся муки, на которые обрекает себя человекоубийца, – разумеется, если он умертвил другого человека не во имя народа, или родины, или, как нередко говорят, по причинам политической необходимости: в подобных случаях угрызения совести распределяются на всех членов общества, ради которого он убивал, и убийца вполне может чувствовать себя как бы и не убийцей. В самом низу упомянутого списка поместят время, потребное на укусы совести тех, кто раздавил водяную блоху или тлю, и время, потребное для этих укусов, будет весьма кратким, почти не поддающимся измерению; а укоры совести за уничтожение микробов вообще не войдут в список, ибо на нижней границе доступного зрению кончается, видимо, всякая ответственность человека за уничтожение жизни, хотя с давних пор известно, что на самом деле все обстоит иначе, и человек ощущает это, совершая преступления и убивая бактерии почвы, опустошая землю, из которой сам произошел, но тем не менее в подобного рода измерениях мы продолжаем нарушать законы совести.

Нам была необходима новая лошадь. В соседних деревнях ждали постоянные покупатели, поля требовали обработки. Пришлось одалживать лошадь для развозки хлеба, и мы одолжили ее у соседа. В роли просительницы выступала бабушка, а я ходил с ней в качестве возницы. «Лошадь и жену взаймы не дают, – говорят местные крестьяне, – а уж если давать, так жену». Но бабушка просила так жалостливо, от души, что вполне смогла бы окупать расходы на свое содержание, прося милостыню. Когда мы получили одолженную нам лошадь, бабушка, сложив под фартуком руки, обратилась с молитвою к богу, прося его позаботиться, чтобы взятая напрокат лошадь оказалась не слишком норовистой, чтобы не срывалась она с места прежде, чем хозяин взберется на козлы. «Господи Иисусе, яви нам божескую милость!»

Нам была необходима новая лошадь, и отец отправился на велосипеде на конную ярмарку. Он опоздал, всех подходящих для нас лошадей уже продали, но счастливый-пресчастливый случай занес моего отца в пивную и свел там с Карле Зудлером из соседней деревни, время от времени приторговывавшим скотом. И хотя отец и Карле Зудлер были соседями, между дворами которых лежало всего два квадратных километра обсаженного сливовыми деревьями поля, они приветствовали друг друга, словно члены одной экспедиции, отправившиеся с разных сторон к полюсу, ибо мелкий крестьянин боится чужбины, а чужбина начинается сразу за его деревней, и на чужбине он готов примириться со злейшим своим врагом – то, что составляло предмет их ссоры в родной деревне, в широком мире теряет силу.

У Карле Зудлера были черные волосы и пылающие темные глаза. Его матери – безмужней повивальной бабке – вечно приходилось бегать по дорогам туда-сюда, чтобы помочь крестьянским детям родиться на свет божий. Поговаривали, что как-то раз она повстречалась с цыганом и прохлаждалась с ним в придорожной канаве.

Карле Зудлер увлекался умственным спортом, хотя эта область спорта тогда еще вообще не была известна, потому что не были еще изобретены кроссворды, а будь они даже изобретены, Зудлеру Карле они не принесли бы никакой пользы, коль скоро он не читал газет. Свои спортивные задачи-головоломки Карле Зудлер придумывал себе сам, но они не были столь безобидны, как нынешние, и большинство из них объединял один вопрос: как извлечь из своей беззастенчивости выгоду за счет людей более застенчивых?

Карле Зудлер приветствовал моего отца многоречиво и пышно и поделился с ним своими заботами честного человека. Он откровенно признался отцу, что с самого утра старается не упустить пару упряжных карих – кобылу и мерина бранденбургского образца – и что суконщик хочет «сбыть» упряжку, чтобы купить себе пару молодых бегунков. Клепера, который привез Зудлерову коляску на рынок, он уже продал, а на лошадей суконщика здорово сбил цену, но денег, которые у него при себе, не хватит, чтобы купить упряжку.

Карле Зудлер возбудил в отце страстное желание приобрести упряжную пару. Он предложил, чтобы отец купил одну, а он другую лошадь, по воскресеньям они могли бы запрягать лошадей вместе, возить свадьбы и пассажиров. «Мы их так прокатим – аж пыль столбом! – сказал Зудлср. – И лошади принесут нам такую прорву денег, что у всех от зависти глаза на лоб полезут!»

Упряжку Зудлер сторговал за шестьсот марок, и это было дешево за двух пригодных к работе лошадей. Но у Зудлера Карле в кармане было только двести пятьдесят марок, во всяком случае в том, в который он полез, когда дело дошло до расплаты; отцу стало неловко, что у его компаньона нет денег, и он ни слова не говоря великодушно и безмолвно добавил триста пятьдесят марок, и Карле Зудлер согласно кивнул, ибо отец сделал именно то, чего от него ждал Карле Зудлер, и сделал это благородно и молча.

Домой отец и Карле Зудлер ехали в коляске. Старый велосипед отца поскрипывал в одиночестве на заднем сиденье. По дороге они заворачивали в трактиры и хвастались лошадьми для будущих свадебных поездов, и отец оплачивал счета, потому что бумажник Карле Зудлера был, как известно…

Наконец они добрались до нашего трактира, и там Зудлер Карле в присутствии мужской половины населения нашей деревни поделил лошадей, он сказал отцу: «Для твоего хлебного фургона нужна резвость» – и отдал отцу более легкую кобылу, и все мужчины согласно кивали, потому что новые лошади становились теперь жителями деревни и должны были представлять собой нашу деревню в соседних деревнях и в городе.

Итак, кобыла – здесь, а мерин – там. Резвая кобыла подходила для наших целей. Дедушка все еще сердился на отца за погубленную тракененскую кобылу, но и он не устоял, он оглядел новую лошадь и нашел ее почти безупречной, а «кто ящура и шпата боится, у того в конюшне лошадям не водиться».

Дедушка жаждал испробовать бывшую выездную на полевых работах. Он испробовал ее, и казалось, ей не так уж в новинку навозная телега, плуг и борона – она быстро освоилась со всеми работами и хорошо ходила в одиночку.

Мы нарезали каравай вечности на ломти часов, дней и недель. Ломти крошились на крошки – минуты, и мы рассыпали немало крошек, мы расточали время и вообразили ненадолго, что прочно держим жизнь в руках, но в один прекрасный день на нашем дворе появился Карле Зудлер с мерином, и та выгода, которую, как казалось отцу, он извлек, вступив в подготовленную Зудлером сделку, потребовала расплаты и доплаты.

Черные глаза Карле Зудлера прострелили двор, словно пулеметная очередь. Он плакался, что его мерин плохо ходит в одиночку. Он не приезжен; например, когда на нем пашешь, он не умеет проложить прямую борозду. Зудлер Карле не может как следует обработать свое поле, и он просил, он умолял: «Дайте мне кобылу, ну совсем на немножко и, ради Иисуса, приучите моего мерина к работе».

И дедушка взял мерина на выучку.

Мерин в одиночку вел себя не глупее кобылы, просто он был ленив и его требовалось без передышки погонять, а, значит, кнут все время держать на весу, как для удара, и это утомляло Зудлера Карле.

Через три недели в воскресенье я потрусил рысцой через поля к хутору Зудлера. «Дядя Зудлер, ваш мерин уже приучен к плугу, вы можете забрать его». Черные глаза Зудлера избегали моего взгляда: «Мне еще нужна кобыла, ну совсем немножечко».

Мы подождали еще неделю, и отец снова послал меня к Зудлеру. «Еще немножко, паренек, совсем немножко».

И снова в воскресенье отец шел через поле к Зудлеру, и я шел с ним.

Отец на конной ярмарке выложил за Зудлера пятьдесят марок. Он потребовал эти пятьдесят марок. Зудлер Карле не отдавал пятидесяти марок, он утверждал, что торговался за лошадей на ярмарке, а отцу лошадь досталась безо всякого труда, пятьдесят марок полагаются ему за посредничество. Кроме того, он отказался возвращать кобылу, так как лошади были куплены в паре, теперь у нас мерин, а у Зудлера кобыла, а раньше мерин был у него, а кобыла у нас – так что все в порядке.

Отец родился в Гамбурге на берегу Атлантического океана, в раннем детстве он видел страну Америку. Он был джентльменом по природе и не мог сказать: «Давай кобылу, а не то разнесу твою лавочку!» Это было тем более невозможно, что мы находились во дворе Зудлера, и притом в меньшинстве, к услугам Зудлера был его батрак, и батрак этот, между прочим, прозывался Политик, на защиту Зудлера поднялась его жена, а она славилась языком, грубым, как рашпиль. На защиту Зудлера Карле поднялась его мать, единственная повивальная бабка на семь окрестных деревень. Мать Зудлера была отнюдь не груба на язык, но на лице ее постоянно играла многозначительная улыбка, вечно эта многозначительная улыбка, вполне уместная на лице женщины, хлопочущей у входа в наш мир, но никто не решился бы поссориться с Зудлеровой бабкой зазря.

Батрак по прозвищу Политик на каждых выборах в рейхстаг голосовал за другую партию. Он голосовал по очереди за противоположные партии: сначала за Немецкую национальную, потом за коммунистов, после социал-демократов, за партию некоего господина Винтера, ратовавшего за восстановление стоимости денежных знаков, обесцененных девальвацией. Его «выбор» зависел исключительно от партийной принадлежности того, кто подносил политоману бутылку шнапса, когда тот шел «выбирать».

По слухам, Политик имел прежде газетный киоск в городе Кёнигсберге. Изо дня в день он читал и перечитывал газеты всех партий и впитывал при этом импульсы противоположных политических течений, от этого в его мозгу произошло короткое замыкание и некоторые клетки его головного мозга обуглились.

Мой дедушка отнюдь не имел честолюбивого желания прослыть джентльменом. Он считал, что кобыла наша и должна вернуться к нам, а про Зудлера Карле говорил: «Пусть он мне только попадется, я ему покажу!..»

Несколько недель между отцом и дедом царило сладостное согласие, а мы извлекали из этого всю выгоду, какую могли, потому что на короткое время зажили жизнью без нашей обычной семейной дипломатии; рассказывая о чем-нибудь, мы теперь не думали: этого нельзя говорить при дедушке, а того – при отце.

Приятное согласие, знакомое нам по тем передышкам в классовой борьбе, которые в нашей стране приходятся обычно на рождественские каникулы или время летних отпусков.

Стояла середина осени, наступил вечер, и солнце клонилось к закату, дедушка сеял озимую рожь, отец полол картофель на участке, что мы брали в аренду, мотыгой подсекая в бороздах корни пырея, а я дожидался, пока начнут боронить. Я сидел, посвистывая, на мешке зерна, а мерин пощипывал пырей на меже.

По краю нашего поля тянулся густой соснячок. Его окружали поля, и он служил заказником для помещичьих фазанов. Я стал рыскать по фазаньему заповеднику. По ту сторону сосняка тоже тянулись поля, и там тоже сеяли рожь. По всей широте полей виднелись мужчины с рядном или лукошками через плечо, они ритмично отбрасывали руку в сторону и описывали рукой полукруг.

Мы жили в стране ржаного хлеба. Нашу рожь мы сеяли по эту сторону сосняка, а по ту сторону сосняка сеяли рожь другие люди: Карле Зудлер, его Политик и Зудлеров сын, Вилли. Зудлеров Вилли был старше меня и готовился к конфирмации. Этот Вилли тоже сидел на телеге с мешками зерна и от скуки вырезал себе тросточку из прута. Я увидел их и увидел у Зудлеровой телеги нашу кобылу, а еще я увидел, что она насторожила уши, заметив меня, потому что она ведь, собственно говоря, была наша кобыла. Вилли продолжал обдирать кору со своего прута, он меня не заметил.

Я вернулся к нашим и рассказал деду, что делается по ту сторону сосняка. Позже, в тяжелые годы, я узнал, что такой разведывательный поход именуется «поиск дозора», но тогда я этого не знал. Дедушка сказал: «Вот сегодня-то мы ее и уведем» – и дал мне соответствующие указания. Его слова были для меня священны, как слова Моисея для сынов израилевых. Я говорил уже, что была середина осени, птицы замолкли, и в воздухе стояла тишина. От подготовленной к посеву земли веяло миром. В ту пору я не знал, что такое затишье бывает перед началом войны и что солдаты народа, задумавшего напасть на другой, ведут себя так же безобидно, как проповедники мира.

Я спрятался в сосняке, держа взнузданного мерина на коротком поводу, он был совсем голый, дедушка снял с него всю упряжь. Тихонько выглянув, я увидел, что Зудлеры сеют рожь, а Вилли по-прежнему сидит на телеге. Теперь он играл в камушки пятью круглыми гальками – по-сорбски это называлось «камушковать», не знаю, как называется эта игра по-немецки, ибо никогда не видел, чтобы в нее играли немецкие дети. Играть можно одному, вдвоем, вчетвером или впятером. Играющие садятся и кладут перед собой по пять камушков. Один из камушков подбрасывают в воздух, и, пока он летит, надо схватить с земли остальные четыре и поймать той же рукой на лету пятый. Или наоборот: четыре камушка подкидывают вверх, схватывают с травы пятый и ловят все четыре – игра, требующая ловкости и сноровки. Существует в ней и много дополнительных трудностей: например, сжимают руку в кулак, оставляя небольшое отверстие, через которое пятый камушек должен проскользнуть к остальным четырем, схваченным с земли, и эту «фигуру» называют голубиный лаз.

Несомненно, сорбские дети изобрели эту игру, когда пасли коров на лужицком каменистом пастбище, почти все свое детство они проводили на пастбище, словно братья и сестры коров.

Мне кажется иногда, что эту игру следовало бы завести в некоторых поликлиниках и в приемных отдельных учреждений; честное слово, имело бы полный смысл разложить на столах гладкие камушки, а игра возникла бы сама собой, и терпение ожидающих не испытывалось бы больше видом полных кофейников, которые проносят мимо, ну и, сверх того, подобная игра способствует развитию ловкости и сноровки.

Теперь пора объяснить, что мы с мерином скрывались в левой части сосняка, иначе вы не поймете того, что сейчас произойдет. Справа раздался крик фазаньего петушка, я-то знал, что фазан этот – мой дедушка, но Зудлер Вилли и не подозревал, в скольких искусствах был мой дед мастером, и поверил в фазаньего петушка. Он встал, полез в правую часть сосняка, чтобы добыть себе перо из хвоста фазана, и возле телеги Зудлера не было никого, кроме кобылы. Мы с мерином подошли к телеге, я крепко-накрепко привязал его к задней перекладине, а от передней отвязал кобылу, и я уже почти скрылся в сосняке, когда меня заметил Политик и поднял тревогу. Бегом через поле ко мне помчался Зудлер Карле с железными граблями в руках – он не задумываясь проткнул бы меня зубцами грабель, если б из соснячка не выскочил дедушка и не принял на себя гнев и грабли. Едва Зудлер Карле замахнулся на дедушку, дедушка закричал так, чтоб было слышно далеко вокруг и всем, кто сеял рожь на окрестных полях: «Я действую в порядке самообороны! Я действую в порядке самообороны!» – вырвал у растерявшегося Зудлера грабли, сломал деревянное грабловище, отбросил железную колодку с зубьями в сосны и стукнул грабловищем Зудлера. Тогда заорал Зудлер Карле, и он тоже кричал так, чтоб слышно было всем вокруг, только он звал на помощь. Соседи подняли головы, увидели, что ругаются двое, но никого, нуждающегося в помощи, не обнаружили, поэтому снова опустили головы, чтобы не пришлось им быть свидетелями, если дело обернется судебной тяжбой, и продолжали сеять, заботясь о хлебе насущном.

Зудлер Карле позвал на помощь Политика, но Политик хотел знать наперед, получит ли он за оказание помощи бутылку шнапса. Зудлер Карле пообещал ему бутылку, но Политик снова спросил: большую или маленькую? Зудлер Карле заорал: большую.

Тут из сосняка вышел мой отец, и Политик попросил его засвидетельствовать впоследствии, что его хозяин обещал ему большую бутылку шнапса. Отец согласился дать соответствующие свидетельские показания, но вместе с тем помешал Политику выступить на защиту Зудлера от дедушки.

На поле разгоралась драка, но я ничего не могу рассказать об этом, так как не имел возможности принять в ней участие. Поле сева превратилось в поле брани, и это тоже было так, как бывает в войнах между народами.

Я снял с кобылы Зудлерову упряжь и сложил на краю сосняка, надел на нее нашу сбрую, запряг ее и галопом поскакал домой; ничего этого дедушка мне не приказывал, а Зудлер Вилли все еще выслеживал в сосняке фазаньего петуха.

Дело дошло до суда. Зудлер подал в суд на моего отца и деда, обвинил их в том, что они, применив насилие, обменяли его хорошую лошадь на свою плохую.

Теперь самое время сказать об одной черте характера моего деда, о которой мне следовало, пожалуй, упомянуть несколько раньше.

Но, по-моему, нет никакого смысла с самого начала рассказа заставлять литературных героев обрастать чертами характера, как капустная кочерыжка листьями, и наводить скуку на читателя. Можете мне поверить – требования, предъявленные развитием повествования, не заставили бы меня присочинить то свойство характера моего деда, о котором сейчас пойдет речь. Было бы весьма некорректно в художественном отношении, если б я вздумал воспользоваться теми приемами построения рассказа, которые были в моде во время Гёте и достигли наибольшего совершенства в «Вильгельме Мейстере».

Мой дед был деятельнейший сутяга, зачинщик и главное действующее лицо уймы мелочных тяжб: дел об оскорблении личности, споров о наследстве, о пограничных межах, о взыскании процентов.

Отец, которому дедушка навязал несколько тяжб, утверждал, что жизненный путь дедушки вымощен судебными процессами, и, к сожалению, так оно и было, потому что дедушка совсем еще молодым человеком затеял тяжбу со своим собственным отцом. Действительно, дед судился с той же страстью, с какой торговал лошадьми, и ему, должно быть, доставляло духовное наслаждение доказать свою правоту, но не забывайте: он был сорбом, он принадлежал к народу, которому хозяева дома, пруссаки, предоставляли по доброй воле не так уж много прав.

Дедушка обычно предварял свои намерения завести тяжбу следующими словами: «Буду в городе, зайду к Магеру».

Магер был стряпчим в окружном городе, судейским крючком. Маленький, седой, поблекший, он напоминал смерзшуюся сосновую шишку, заглянуть ему в глаза было невозможно, так как их прикрывали тяжелые веки. Для дедушки Магер воплощал собою букву закона, повелителя всех законных параграфов и незаконных уловок, ибо уже в процессе против прадедушки Магер «защищал» дедушку.

Каков был Магер, я лучше всего объясню вам, рассказав о поведении одного моего приятеля, с которым мы в юности немало побродили вместе по нашим местам. Став профессиональным военным, лейтенантом, он захотел показать мне, что не сделался от этого высокомерным. Мы попробовали снова погулять вместе, но ландшафт был теперь для лейтенанта только стратегической местностью; едва мы приближались к холму, он тут же прикидывал, сколько пулеметов и минометов можно разместить на позиции за этим холмом, деревья и пригорки были всего лишь укрытием, он исследовал их и выставлял им отметки: «Очень хорошо».

Воздушное пространство над землей стало для него пространством, предназначенным для траекторий винтовочных пуль и гранат, и в бывшем моем друге буйно разрастались споры героической смерти, и пал он этой смертью позже у Ильмензее; между нами говоря, вполне рядовой смертью ландскнехта.

Так же было и с мелким стряпчим Магером – все, что он видел, он превращал в судебные процессы. Его сограждане существовали лишь для того, чтобы домогаться правоты или совершать над ней насилие, и жизнь без судебных дел стала бы для Магера жизнью, лишенной основы существования, невозможной жизнью.

В приемной магеровского бюро царил сернистый полумрак, его создавало желтое стекло в коридорной двери, в приемной обитал белый шпиц, который тоже казался желтым в этом сернистом сумраке. Он кружил вокруг чужих, как раздраженная оса, и иногда кусался, а если клиенты жаловались, Магер убеждал их, что щипки шпица есть благоприятное предзнаменование для исхода процесса.

По вечерам стряпчий Магер с поджатыми губами делал променад по набережной. На его поблекших щеках красовались серебристые баки «заячьи лапки». Он выглядел словно в двести раз уменьшенный Шопенгауэр. Шпиц, не желая утруждать себя постоянным подниманием задней ноги, семенил от дерева к дереву на трех ногах. Магер не видел извилин реки, поросшей вербой, не слышал песен малиновки и зорянки. Скрипучим голосом он призывал к порядку своего шпица, и, кроме этого шпица, для Магера не существовало ни людей, ни других живых существ, и над черной его шляпой танцевала не мошкара, а рой скрюченных параграфов.