Текст книги "Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи"

Автор книги: Эрве Базен

Соавторы: Андре Дотель,Жан-Мари Гюстав Леклезио,Патрик Бессон,Эмманюэль Роблес,Даниэль Буланже,Жан-Люк Бенозильо,Бернар Клавель,Пьер-Луи Рей,Катрин Лепрон,Роже Гренье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

IV

В понедельник, рано утром, Марк в синей спецовке укатил на мотоцикле на ферму Жом, где требовалось починить коробку скоростей у грузовика. И в субботу и в воскресенье он лечился как мог, однако ему так и не удалось справиться с распухшими губами. Несмотря на бесконечные примочки и мазь, которую он держал у себя на всякий случай, они по-прежнему напоминали валики розовой резины. Расставшись с солнцем и ароматом трав, он сразу же окунулся в горячую атмосферу мастерской, пропахшей маслом и смазкой. Он лежал под грузовиком, когда вошел Рагно, четко печатая шаг на цементном полу.

Еще со времен военной службы, когда он был унтер-офицером, Рагио сохранил привычку разговаривать с людьми, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Глаза у него были большие, взгляд пронизывающий. Раздавшиеся плечи и вся его крепкая осанка свидетельствовали о твердых сорока годах. Из кармана его пиджака, украшенного на манер бутоньерки орденом, полученным им лет двадцать назад в Алжире, неизменно торчали карандаши. И теперь еще, когда речь заходила об алжирцах, он называл их не иначе, как «феллага», [4]4
  «Головорезы» – так во время национально-освободительной войны алжирского народа колонизаторы называли повстанцев.


[Закрыть]и зачастую, если требовалось ответить «да», у него вырывалось: «Так точно». На его счет ходили слухи, что в свое время он был скор на расправу без суда и следствия. Обычно он никому не пожимал руки, только кивнет головой да буркнет что-то, за исключением, конечно, тех случаев, когда ему приходилось иметь дело с мадам де Сент-Ави. Перед ней он как бы вытягивался по стойке «смирно», всем своим видом выражая почтение.

Жил он со своей семьей неподалеку от поместья, в трех-четырех километрах, в великолепном домике, стоявшем на перекрестке дорог, ведущих в Эпернон и Рамбуйе. Ни жену, ни двух его ребятишек в «замке» никогда не видели. Дети ходили в школу в деревню, в плохую погоду отец отвозил их и привозил обратно на своем «ленд-ровере». Если за Рагно и утвердилась слава «волокиты», вел он себя в этом отношении крайне осторожно и осмотрительно. Ни разу добродетельных ушей мадам де Сент-Ави не коснулся слух, который мог бы ее шокировать.

Вначале Рагно, казалось, не обратил внимания на губы Марка, быть может, из-за полумрака, который тот поддерживал в мастерской, наполовину притворив ворота. Потом вдруг сказал:

– Да что это с тобой? А ну-ка, подойди. Ты, видно, подрался?

– Пустяки, – ответил Марк как можно добродушнее.

– Если и дальше вздумаешь валять дурака, сам знаешь, что тебя ждет.

Повернувшись к грузовику, Рагно стал изучать внутренность кабины, а сам тем временем продолжал:

– Воображаю, что будет, если ты в таком виде явишься к судье!

– Я мажусь специальной мазью. К тому времени все пройдет.

Затем Рагно заговорил о предстоящем ремонте, особо настаивая на его срочности. И только собравшись уходить, снова глянул на губы Марка, это его почему-то рассмешило.

– А здорово тебе все-таки досталось! – сказал он.

– Ничего нельзя было поделать.

– И ты, конечно, в долгу не остался, сдачи дал?

– Нет.

– И то хорошо.

Причина ссоры его не интересовала. Зато он очень повеселел, узнав, что Марк дал себя избить и не стал отвечать, не стал защищаться.

– Теперь ты похож на бульдога, – сказал он, зло усмехнувшись. – Бульдог, да только без клыков, вот в чем штука.

Он мог так говорить, мог сколько угодно насмехаться, зная, что ничем не рискует. Ему одному была известна история Марка, ему ну и, конечно, мадам де Сент-Ави. Судья, от которого полностью зависел Марк, советовал соблюдать тайну, и в этом старая дама полностью была с ним согласна. Марк ничего не сказал в ответ на шутку управляющего, только отвел глаза, чтобы тот не почувствовал его раздражения.

– Не тяни с работой, – сказал на прощанье Рагно.

И снова одиночество, снова молчание. Снаружи все небо полыхало, можно было подумать, что светит несколько солнц. Марк снял рубашку, намокшую от пота. Рана больше не беспокоила. Беспокойство исходило откуда-то изнутри, порождаемое чувством недостаточной умиротворенности. Во время разговора с Рагно он снова ощутил в себе порыв, способный довести его до каких-то нечеловеческих пределов. В глубине собственного существа он угадывал притаившегося в опасной тьме другого Марка, слепую силу и безрассудство которого он уже однажды испытал.

V

Прошло несколько дней, а Люсьенн он так и не видел. Может, ей сделали выговор, отчитали? А может, она пожалела о том, что приходила к нему, и решила теперь, как говорится, «держать его на почтительном расстоянии»? Стеснительность это, страх или еще что? После стольких месяцев воздержания его охватил ненасытный голод, яростная, почти отчаянная жажда обладания, словно тело его, преодолев выпавшие на его долю страдания, возрождалось, подстегиваемое силой желания. Предчувствие сладостного блаженства вновь открывало перед ним мир, тот самый, который его отринул, и он находил в этом первозданное оправдание своей свободе и даже самой жизни. Правда, с недавних пор он стал испытывать потребность преобразить собственное существование, наполнить его чем-то иным, пересмотреть свои взгляды. Он часто думал о Люсьенн, с удивлением обнаружив возможность найти в ней свое продолжение. Воспоминание о ней не стало застывшим образом, ограниченным только внешними контурами, это было живое существо, наделенное самыми тонкими чувствами, такой она и вошла в его сердце.

Каждый вечер, вернувшись из мастерской фермы Жом, он начинал приводить в порядок свое жилище. Заново покрасил кухню, соорудил себе нечто вроде душа – это избавило его от неудобств пользования насосом, починил растрескавшийся по бокам камин. Камин этот, широкий и глубокий, совершенно покорил его душу горожанина. С наступлением ночи он разводил в нем огонь, но вовсе не по необходимости, хотя даже в июне стены не просыхали от сырости, а только ради красоты пламени и той захватывающей жизни, которую оно рисовало воображению.

Отправляясь на своем мотоцикле в деревню за провиантом, он никогда не забывал взглянуть на окна бельевой. Раза два ему чудилось за стеклами какое-то движение, и он осторожно поднимал руку в знак приветствия. В парк, похоже, никто не ходил, кроме Таверы, человека молчаливого, с лысой, вроде шляпки гриба, головой: обычно Марк слышал, как скрипит его тачка или тарахтит газонокосилка. Правда, лето стояло очень жаркое, и это, возможно, смущало обитателей «замка», отбивало у них охоту гулять. Порою, когда наступало самое пекло, он представлял их себе в прохладных залах, со страхом взирающих на этот солнечный потоп, в котором погибали все остальные.

Где же она скрывалась, эта хорошенькая Люсьенн с ее остреньким личиком и старомодным пучком? Какая жалость, что в тот день, когда она приходила, он так плохо себя чувствовал, ему даже в голову не пришло заключить ее в объятия, хотя она была совсем рядом! Где и как отыскать ее? Он не отваживался подходить к «замку», а тем более приближаться к боковой двери, опасаясь, как бы его кто не увидел и не заподозрил в дурных намерениях, не сомневаясь, что малейшее подозрение дорого ему обойдется.

И вот однажды вечером он колол дрова. Камин его поглощал их в большом количестве, но Рагно разрешил ему пользоваться запасами, оставленными за домом прежним сторожем. Раздевшись до пояса и весь лоснясь от пота, он работал уже довольно долго, как вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Кто-то и в самом деле неподвижно стоял за деревьями. Какая-то женщина. В зелено-голубых сумерках, образованных листвой, виднелось платье. Положив на плечо топор, он ждал. С какой-то непонятной веселостью он говорил себе, что Люсьенн должна оценить его шрам и наконец-то зажившие губы. Глазами он следил за женщиной, которая теперь двигалась по направлению к нему. Когда она подошла поближе, он понял, что это не Люсьенн. Ему улыбалась мадемуазель Фалльер.

Ее нисколько не смущал собственный возраст – шестьдесят два года, красавицей она никогда не слыла, но до сих пор сохранила живость взгляда и ослепительные зубы. Долгое время она подвизалась в артистической среде в Париже. Из-за беспечности в финансовых делах, а также за отсутствием истинного таланта сейчас ей приходилось жить за счет сестры. Замужем она никогда не была. Человек, которого она любила, – скульптор, как и она, но только стоящий – разбился на машине на западной автостраде, став жертвой немного сумасшедшего вечера и слишком крепких вин. После этого несчастья мадемуазель Фалльер увлеклась вертящимися столами и гаданием на картах. Каждый вечер перед тем, как лечь спать, около своей кровати она чертила мелом на полу три круга. Согласно одному из руководств по оккультизму ночью круги должны были способствовать установлению контактов с покойным. И каждое утро, чтобы прервать эту связь, она самолично стирала круги с помощью щетки и воска.

Столкновение столь несхожих характеров порождало конфликты, во время которых сестры общались друг с другом только посредством записок. Более начитанная мадемуазель Фалльер подкрепляла их в особо острых случаях цитатами, заимствованными у великих авторов, с непременной ссылкой на источник. Поэтому мадам де Сент-Ави случалось быть изрядно раздосадованной, когда в заключение довольно пылкого послания ей приходилось читать проклятия леди Анны из шекспировского «Ричарда III»: «Уйди, ужасное орудье ада!»

Марк видел мадемуазель де Фалльер лишь однажды, когда выходил из большой гостиной после того, как судья Роллен представил его мадам де Сент-Ави. Встретившись с ним в коридоре, она едва взглянула на него. Теперь же, напротив, приближалась, разглядывая его с весьма тягостной настойчивостью. Он торопливо вытер полотенцем лицо и тело, всеми силами стараясь скрыть свое разочарование.

– Вы великолепны! Да-да, просто великолепны, – заявила она, молитвенно складывая руки. – Поверьте мне.

Мадемуазель склонила голову набок, всем своим видом пытаясь изобразить неподдельный восторг. Марк отметил, что она, как и сестра, была похожа на обезьяну, только грудь и зад у нее были совсем плоскими, отчего она напоминала еще и обелиск.

Мадемуазель сразу же предложила ему позировать. Известно ли ему? Она лепит. Увы, Париж слишком далеко. Вызвать оттуда натурщика дело нелегкое. Она, конечно, не стала ему рассказывать о том, что единственный опыт с девушкой с Монпарнаса кончился два года назад весьма плачевно. Эту Мадлин (да, не Мадлен, а именно Мадлин) поселили на третьем этаже «замка» в просторной комнате, которую она незамедлительно раскрасила из пульверизатора в зеленый и красный цвета, мало того, сделала на стене с помощью трафарета портреты Че Гевары и Патриса Лумумбы. Из-за ее торопливости или неловкости краска разбрызгалась так, что лица несчастных борцов, казалось, были изъедены проказой. Для утренних гимнастических упражнений в качестве перекладины она использовала трубы в ванной комнате, которые постепенно расшатались и в конце концов затопили комнату внизу.

Она была дочерью самого настоящего сенатора, и это произвело на мадемуазель Фалльер огромное впечатление. Кроме того, у этой Мадлин была стройная фигура, она поддерживала форму шведской гимнастикой и длительными прогулками. Таковы были причины, заставившие мадемуазель Фалльер снисходительно относиться к тому, что натурщица называла ее не Камиллой, а Камомиллой, что у нее, вопреки общим строжайшим предписаниям экономии, день и ночь горел свет и что она разбрасывала в коридорах шелуху от арахиса, который обожала и выписывала себе из Парижа.

Драма разразилась звездной сентябрьской ночью, теплая мягкость которой вдохновила девушку совершить пробежку вокруг «замка», облачившись, если можно так выразиться, в одни только туфли на шпильках. Мадам де Сент-Ави, не любившая собак, полагалась в деле своей безопасности на бессонницу верного Таверы и на его ловкость в обращении с карабином. Встревоженная шумом (в хорошую погоду она спала с открытым окном), мадам де Сент-Ави высунулась в окно и увидела в серебряном свете блаженную Мадлин, скачущую по аллеям с прижатыми к телу локтями и ничем не прикрытой, овеваемой ветром грудью, не считая всего остального. Рассерженная мадам де Сент-Ави собралась было позвонить Тавере, дабы он положил конец этому скандалу, и тут вдруг заметила его самого, застывшего неподвижно на ступеньках у входа и всем своим видом выражавшего полнейший восторг.

На предложение мадемуазель Фалльер удивленный Марк ответил согласием, однако тон его был не слишком любезным. Правда, он тут же опомнился, заметив, что работы у него и без того хватает и что свободного времени теперь совсем не останется.

– Понимаю, – сказала она. – Вы сами определите время, которое сможете уделить мне.

Оставшись снова один, Марк стал корить себя за то, что согласился из предосторожности, дабы не вызвать неудовольствия сестры своей благодетельницы, а заодно, может быть, и ее собственного. Ему, конечно, следовало отказаться.

Однако позже, когда он сидел перед камином и слушал по радио трансляцию футбольного матча, его разобрало любопытство. Что же это будут за сеансы? Неужели ему придется позировать голым? Ему было чуждо самолюбование, и ничего лестного для себя в предложении мадемуазель Фалльер он не увидел. Занятия боксом, которым он увлекался, упражняясь в одном из маленьких любительских залов Бельвиля, а также физкультура, которой он не пренебрегал даже в те месяцы, что провел в заключении, в сочетании с природной крепостью – вот в чем состоял секрет его превосходной мускулатуры, так восхитившей мадемуазель Фалльер.

Не отрывая глаз от огня, он вновь стал упрекать себя за то, что так необдуманно уступил старой сумасбродке, которая теперь будет красть у него свободные минуты. Но тут его осенила мысль, что тем самым ему предоставлялась возможность проникнуть в «замок» и встретиться там с Люсьенн.

VI

Очень скоро вся прислуга узнала о том, что механик Рагно позволил провести себя, согласившись на предложение мадемуазель Фалльер. Все посмеивались, но без особого злорадства. Ни с Жерменой, ни с Клемантиной – кухаркой, ни с Таверой – ее мужем, который вместе с ней принадлежал к числу слуг «замка», Люсьенн и словом не обмолвилась о своем визите к Марку. И если, несмотря на радостное волнение, охватившее ее в тот раз, она отказывалась от новых встреч – то не столько из робости, сколько из боязни впасть в немилость у этой ужасной старой дамы. Мадам де Сент-Ави и в самом деле знала обо всем, что происходит в ее владениях или в доме, и редко проявляла снисходительность. Жермена вместе с Таверой была самой ревностной ее осведомительницей, всегда все видела и слышала. Так, несколько месяцев назад именно она сообщила хозяйке, что в деревню повадился звонить какой-то неизвестный, он вызывает к телефону девушек и молодых женщин и спрашивает, как спи спят – в рубашке или без, что носят днем – трусики или панталоны, изведали уже любовь или только собираются приобщиться к этому таинству, ну и так далее. Все бы ничего, да только вот беда – малый вздумал беспокоить несчастных среди ночи, и хотя шутка стала тяготить всех, никому и в голову не пришло жаловаться. Ограничились тем, что высказали друг другу свои подозрения. Зато мадам де Сент-Ави, узнав обо всем от Жермены, тут же поставила в известность жандармов. Двух дней оказалось достаточно, чтобы те застали с поличным некоего Мартена Ла Бюри, подростка из добропорядочной семьи, которого трудное созревание подвигло на такие шалости. Мадам де Сен г-Ави почувствовала себя оскорбленной, узнав, что молодому человеку всего лишь пригрозили, пообещав «всыпать хорошенько», если тот не образумится.

Люсьенн (одна из всей прислуги) тоже получила тогда вызов к телефону, она отлично помнила, что незнакомый голос, нарочито медлительный, вкрадчивый, показался ей гораздо более бесстыдным, чем сами слова. С наступлением ночи, завершая туалет у себя в комнате, она взглянула в зеркало на свое отражение. Прежде ни один мужчина не говорил ей любезных слов. Так что первые похвалы в свой адрес (голос превозносил волнующие линии ее фигуры) она услыхала от призрака, который, выдумывая ее, пробуждал тем самым ее собственные чувства.

Известие, что Марк согласился позировать для мадемуазель, повергло Люсьенн в волнение, ибо она не сомневалась, что ей представится случай встретиться с ним или приблизиться к нему. Правда, и без того она не упускала возможности взглянуть на него, незаметно наблюдая из своей комнаты, из сушильни или из бельевой; ей хотелось удостовериться, что он быстро выздоравливает и что рана ничуть его не беспокоит.

В этот вечер она снова встала у окна. Голубой домик Марка явственно выделялся в лунном свете. Из трубы поднимался дымок, нарушая прозрачную ясность ночи. Ночная птица, раскинув крылья, кружила в небе, мерцали созвездия. Мир в этот миг не казался странным или непонятным, напротив, во тьме Люсьенн ощущала его живое биение, его чудесное соучастие.

VII

Мастерская мадемуазель занимала обширное помещение под самой крышей. Свет туда проникал с двух сторон через длинные слуховые окна, которые закрывались полотняными шторами. Копии работ античных мастеров, мраморные и гипсовые статуи стояли повсюду, но больше всего поражали воображение головы двух жирафов в натуральную величину; торчавшие, казалось, прямо из пола и едва не касавшиеся балок, они напоминали о том времени, когда мадемуазель Фалльер жила со своим скульптором-анималистом на Монпарнасе. В память о возлюбленном у нее сохранилась также маленькая бронзовая пантера, выгнувшая спину и готовая к прыжку; эта пантера из бронзы сразу же привлекла внимание Марка своим необычайно свирепым видом. Еще большее волнение охватило его, когда он увидел бюст девушки, лицом напоминавшей Люсьенн. Марк подумал было, что это и в самом деле Люсьенн, но мадемуазель разуверила его: целый месяц держала она натурщицу, эксцентричность которой, увы, вызвала гнев старшей сестры. Мадемуазель добавила еще несколько резких слов в адрес своей сестры, осудив узость ее взглядов. Талант мадемуазель ограничивался, по-видимому, чисто формальными навыками, что позволило мадам де Сент-Ави в минуту довольно жаркого спора сравнить его с талантом ремесленника, изготовляющего похоронные украшения. Мадемуазель не забыла этой колкости, однако ее утешало воспоминание о мраморной mater dolorosa, [5]5
  Скорбящая мать (лат.) – традиционный в христианском искусстве образ богоматери.


[Закрыть]подаренной ею деревенской церкви и впоследствии вместе с другими произведениями искусства похищенной грабителями. А такие типы – она в это свято верила – всегда действуют в интересах знаменитых коллекционеров и, стало быть, знают, что именно следует брать. Поэтому с течением лет кража эта приобрела в ее сознании особое значение и казалась ей не менее лестной, чем похвала какого-нибудь именитого критика.

Что же касается Марка, то, увидев его обнаженный торс, она решила его воспроизвести. Такое решение вполне устраивало Марка, который поначалу нервничал, опасаясь, как бы не пришлось демонстрировать что-нибудь другое столь достойной особе. И все-таки неясная тревога вновь овладела им, когда он заметил, что мадемуазель, наклонившись, чертит мелом круги возле своего помоста.

Во время работы мадемуазель заметила шрам на его плече и приняла первое попавшееся объяснение, данное им. Для того ли, чтобы он не скучал, или просто из любопытства она долго расспрашивала его о прошлом. Марку пришлось рассказать о своем дедушке, приехавшем из Пьемонта и обосновавшемся в Марселе, вспомнить о детских годах, описать подробно все семейство, ныне живущее во Фрежю. Почему сам он решил перебраться в Париж? Его уговорили приятели, с которыми он подружился на военной службе в расположенном неподалеку от Парижа городке. Он уже начал было опасаться непредвиденного поворота в этой похожей на допрос беседе, но тут как раз разговор зашел о его одинокой жизни в домике бывшего сторожа и о том, как он сам готовит себе еду. Мадемуазель разволновалась, сочла такое положение абсурдным, заявив, что отныне он будет питаться на кухне и, несмотря на протесты Марка, правда, довольно вялые, тут же отдала по телефону распоряжение Клемантине. Ответ: та готова принять Марка с завтрашнего дня.

В тот же вечер, возвращаясь к себе после этого первого сеанса, он, проходя по лестницам и коридорам, попытался отыскать наилучший путь, чтобы приблизиться к владениям Люсьенн. Часом раньше, провожая Марка к мадемуазель, Тавера провел его в «замок» через черный ход. И вот теперь он увидел девушку за швейной машинкой, окно и дверь были открыты настежь, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Удивление, милое смущение, радость! У нее были красивые руки, глаза лукаво светились от удовольствия. Почему она больше не приходит? Неужели непонятно? В тот раз она, не раздумывая, пошла к нему, потому что боялась за него, ну а уж потом стала бояться за себя. Вторая половина фразы прозвучала несколько двусмысленно, Люсьенн сразу покраснела и до того растерялась, что даже забыла напомнить ему об ужасной строгости мадам, а ведь тогда все стало бы ясно. Она поднялась. В вечернем свете кожа ее казалась золотистой.

– С завтрашнего дня, – сказал Марк, – я буду обедать вместе с вами. И я счастлив этим, просто счастлив.

Он подошел, осторожно обнял ее за плечи и притянул к себе, она не противилась.

– Какая вы красивая! – прошептал он. – Так приятно о вас думать.

Она не привыкла к комплиментам. Обычно, ухаживая за девушками, он действовал напрямик, сразу же выражая свое нетерпение, но Люсьенн заставляла его быть более сдержанным, а почему – он и сам не знал. Марк любовался ее глазами, оттененными темной линией, они были такими от природы, хотя и казались подкрашенными. Радужную оболочку испещряли лучики, идущие от зрачка, они-то и придавали ее взгляду и силу, и волнующую нежность. Люсьенн осторожно высвободилась, умоляя его уйти. Ему нельзя оставаться дольше. Скоро придет Жермена, занимавшая с недавних пор соседнюю комнату. Правда, она не сказала, почему обеих девушек решили поселить рядом, а объяснялось это весьма просто – дабы воспрепятствовать ночным похождениям месье Рагно.

– А скоро я смогу снова увидеть вас здесь? – спросил он.

Она, улыбаясь, кивнула головой, однако он чувствовал ее скованность, настороженность.

У края горизонта солнце уже подернулось дрожащей дымкой оловянного цвета. Где-то вдалеке катил поезд. С непринужденным видом пересекая парк, Марк, так же как и Люсьенн, чувствовал себя обреченным вечно остерегаться чего-то, причем ему-то грозила куда более реальная опасность, чем ей. До определенного момента в своей жизни он почитал себя чуть ли не центром сияющего мироздания. И вот, одного мгновения оказалось достаточно, чтобы иллюзия эта рассеялась навсегда, чтобы все его существо застыло, окруженное непроницаемой, гнетущей тьмой.

Поздно вечером, сидя у слабого огня – только чтобы порадовать глаз, ибо стояла нестерпимая духота, – он проглотил свой ужин из консервов и с удивлением обнаружил, что ему вдруг стало вспоминаться детство, игры в сосновом бору, воистину безмятежное время невинности. Впервые за долгие месяцы с тех пор, как произошло несчастье, он не стал гнать прочь эти воспоминания или заглушать их в себе, словно за несколько минут, проведенных с Люсьенн, душа его обрела наконец долгожданный покой.