Текст книги "Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи"

Автор книги: Эрве Базен

Соавторы: Андре Дотель,Жан-Мари Гюстав Леклезио,Патрик Бессон,Эмманюэль Роблес,Даниэль Буланже,Жан-Люк Бенозильо,Бернар Клавель,Пьер-Луи Рей,Катрин Лепрон,Роже Гренье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

– Ты левша?

– Нет, – ответила Эмма.

– А ты держишь чашку левой рукой.

– Да, – сказала Эмма. – Я и ем левой рукой, но я не левша. Была раньше, а теперь нет.

– Ты переучивалась?

– Да, и очень успешно, поэтому теперь я правша.

Санитар скользнул указательным пальцем под рукав Эмминого свитера, затем уже всей ладонью крепко сжав ее руку, сказал, вдруг напряженно скривив рот: «Я тебя уже никуда не отпущу». Издав нервный смешок, откинулся на спинку, быстро разжал руку. Показал подбородком на чашку с кофе: «Теперь пей. Залпом, а то остынет». Покачал головой: «То слишком горячий, то слишком холодный. Не поймешь». Эмма поднесла чашку к губам и успокоила его: «Нет. Как раз».

Они обменялись натянутыми улыбками. «Вот завтра…» – робко хотела что-то сказать прачка. Жером Сальс положил ладонь на папки, которые просматривал, когда она пришла: «У меня собрание делегатов профсоюзов общенационального масштаба. Я вернусь через пять дней». Он подсчитал на пальцах: «Во вторник…» Подумал, откинул назад голову, полуприкрыл веки: «Да, во вторник, я как раз работаю в смену с шести до четырнадцати. Во вторник, в табельной, в четырнадцать с чем-нибудь». Говорил он тихо, очень скоро, с видом заговорщика. Эмма подумала о том, в каком плачевном состоянии будет к тому времени ее укладка. Потом отогнала от себя эту мысль. Сказала «хорошо», но на этот раз твердо, даже как-то очень сухо, так что это «хорошо» показалось ей более властным, чем «клац» отметчика, но зато многообещающим, прелюдией новой жизни, в которой она могла бы, как советовал ей Жером, не торопиться, не посвящать СВОЕ время другим, кроме Жерома Сальса, разумеется. Он снова произнес: «Во вторник, да-да, во вторник», – и засмеялся от удовольствия. Еще он объявил ей, что завтра начинаются работы по реконструкции согласно плану Орсек, «словно чтобы отметить нашу встречу, забавно, а?» – «Да», – сказала Эмма.

Тут взгляд ее упал на отпечатанный на столе «Бара Мадлены» план госпиталя. Она подумала, что лучше будет ходить по той стороне, где Центральная больница, чем через двор богадельни, хотя этот путь и короче. Но здесь всегда есть риск наткнуться на «конченых» из богадельни, которые в любой момент могут ее задержать, а если идти по улице Св. Анны, встреча с ними не грозит. Держа свою руку в руке санитара Жерома, она прикинула, что теперь придется выходить из дому на две минуты раньше, чем сегодня утром (на две минуты раньше, чем в то первое утро десять лет тому назад), чтобы отбить табель между 5.46 и 5.53 и вовремя подойти к дверям центральной прачечной. Эмма, сама того не желая, отнеслась настороженно к этому новому для неё существованию, о котором ей ничего не было известно, кроме того, что начинается оно с явного нарушения ее привычек. И она сказала: «Что ж, во вторник будет видно…»

Catherine Lepront «Emma ou les contretemps»

© Gallimard, 1987

© В. Исакова (перевод), 1990

Катрин Риуа
ГРЕЙПФРУТЫ НА ЗАВТРАК

Я была в оранжевом льняном костюмчике, желтых, очень дорогих сандалиях и вдруг обнаружила, что колготки мои поехали. Пришлось вспомнить, что жизнь у меня не клеится. У других девушек колготки на людях никогда не ползут. А у меня – всегда. И это само за себя говорит.

Я смотрела на него. На своего Шефа. Он сидел в углу, прямо под самой лампой, и черепушка его здорово отсвечивала. Он все лысел и лысел. И вдруг мне его лысина почему-то не понравилась. А раньше, до этой самой минуты – умиляла. Я поняла, что презираю его. Презрение захлестнуло меня. До сих пор я мучилась. И вот, сию секунду перестала. Как-то сразу его возненавидела. Меня словно теплой волной окатило, почти сексуальное было ощущение. Я почувствовала, что полна сил.

Я нагнулась, послюнила палец и смочила колготки в самом верху образовавшейся дорожки, чтобы дальше не поползли. И тут отдала себе отчет в том, что должна что-то предпринять. Какая-то необходимость действовать появилась. Больше так продолжаться не могло.

Шеф встал. Никому ничего не говоря, пошел к двери. Я подумала, что он, конечно, идет в уборную. А может, просто уйдет домой, никому ничего не говоря, даже мне не сказав до свидания. Что, пожалуй, было бы слишком грубо. Обычно он изображает покровительственно-дружеское отношение. Воспитывает. Я – его протеже, хотя способ воспитания у него, прямо скажем, странный.

Я уставилась на дверь. Он ее закрыл. Ничего себе, ушел и ничего мне не сказал! Все, кончено. С меня хватит.

Он сегодня пришел ко мне в шесть. Без мужика-то я не могу. И по этой самой причине опять все у нас с ним начнется. Ведь мерзость одна. Ему еще кажется, что эта пакость чего-то стоит. Ему всегда так кажется. Он себе нравится в этом. А я себе – нет. И пора мне с ним завязывать.

Многого и не надо. Лишь бы чьи-нибудь мужские руки меня касались. Я-то себя знаю. Просто надо с кем-то спать. Мерзость не мерзость, но мужчина, которого я вообще не знаю, все лучше, чем тот, которого я знаю слишком хорошо. Между телом, головой и мной самой должна быть дистанция. Когда страдаешь, ведь всегда хочется, чтобы именно так и было.

С шести часов он со мной занимался любовью, а в половине седьмого встал, оделся и сказал: «До скорого». Все это так недавно было, а теперь он ушел. Я ему нравлюсь, я знаю, как это бывает, когда нравишься мужчине, просто он дурака валяет, показывая, что ему до меня дела нет, очень собой доволен, это же видно. Лишь бы ничего не дать. Скряга.

Я разглядывала свои сандалии. Сквозь колготки просвечивал красный лак на ногтях. Я услышала, что дверь открывается. Подняла глаза и подошла поближе.

Вошел Шеф. На рукаве его белого костюма появилось пятно, от спиртного, конечно. Он разговаривал преувеличенно весело (я прекрасно знаю этот его тон и знаю, насколько он фальшив) с молодым человеком, которого встретил в коридоре. Я решила – это Он. Подошла совсем близко. Шеф удостоил меня приличествующей обстоятельствам улыбкой. И представил мне молодого человека. Понаслышке я его знала. Потом Шеф удалился. Он не хотел, чтобы нас слишком часто видели вместе. Идиот. Очень уж он самоуверен. Краешком глаза я заметила, что он крутится возле мадемуазель Дюран из лаборатории С. А она с трудом удерживает во рту вставную челюсть. Молодой человек слегка отодвинулся от меня. Он смотрел в пол и не знал, что ему делать со своими руками. Я на него глядела в упор. Обычно, когда смотришь так пристально, человек тут же поднимает глаза. Но это был не тот случай. Я подумала, что это с ним такое, а потом поняла, что он не смотрит на меня, потому что знает, что я на него смотрю. Стесняется.

А я разбиралась, нравится он мне или нет. Долго разбираться не пришлось, не нравится. Блондинистый, волосы на шее висят, потертый вельветовый костюмчик, усики. Усатые на меня вообще ужас наводят. Это вконец закомплексованные типы, усы у них вечно в кофе мокнут, и еще, когда они вас целуют, усы неприятно колются. А кожа у меня нежная и чувствительная. Пришлось смириться с тем, что все будет не так просто.

Глаз его я разглядеть не могла, потому что он смотрел в пол. Жаль, мне очень важно, какой у мужчины взгляд. И я подумала: если у него взгляд хороший, это все искупит.

В ту же минуту я заметила, что на него смотрит девушка. Маленькая Жозиана, секретарша Шефа. Девица не бесстрастная, помешанная на брюках в обтяжку. На сей раз она была в розовых, из шелка. Они так тесно ее обтягивали, что впереди виден был треугольничек. В таких штанах недолго и острый цистит заработать.

Я увидела, что она подходит к усачу. Медленно, как бы в обход. Приосанилась, грудь вперед выставила. Ну, точно, курица на птичьем дворе. Я все ждала, когда она начнет пол лапой скрести.

Сейчас или никогда, подумала я. Если не теперь, у меня вообще смелости не хватит. Мне было стыдно, очень противно, но я была жутко обозлена, и, главное, меня подталкивало что-то вроде отчаяния. Я дошла до какого-то предела, ничего перед собой не видела и была способна на все что угодно. Я подошла к Жозиане и сказала ей, что ее хочет видеть Шеф. Она изумленно на меня глянула, открыла рот, будто собиралась что-то ответить, потом передумала, закрыла рот и развернулась на своих каблучках.

Он все стоял и не двигался. Я глубоко вздохнула и выдала:

– Итак, молодой человек, знакомы ли вы с методом Борга?

Я старалась разговаривать игриво и самоуверенно. На самом-то деле на меня словно столбняк нашел. Я ведь не из тех, кто берет на себя инициативу, я обычно жду, пока ко мне подойдут. В человеческих отношениях к гордости всегда примешивается робость. Я вообще-то не из сильных, но очень хорошо умею это скрывать. Если этого не уметь, то совсем пропадешь. Люди ведь на щедрость мало способны. Уязвимость притягивает их, как кровь в воде акул.

Молодой человек выжидающе поднял голову. Посмотрел на меня. Глаза у него были голубые, очень светлые, прозрачные, как морская вода в ясную погоду, и за этой прозрачностью открывалась бездонная глубина. Что-то здесь явно скрывалось: то ли тайна, то ли невинность. Это меня сразу подкупило. Застало врасплох: во-первых, люди с такими глазами вообще могут всего раз-другой в жизни встретиться, а потом, я не была готова к тому, что такой взгляд может быть у научного сотрудника фармацевтической лаборатории. И подумала, что же он там делает, с такими-то глазами; но расспрашивать не стала, момент был неподходящий. Слишком личные завязались бы у нас отношения, слишком настоящие. Я всего такого побаиваюсь. Бог знает куда это может завести. И потому в разговоре всегда стараюсь задавать ничего не значащие вопросы. Люди часто этого не понимают, чувствуют, что я так веду себя неспроста. Но я держусь, и душу никому не открываю. Пусть они сами для начала попробуют. Хотя этого, надо сказать, никогда не случается. И, по правде говоря, все у всех всегда ненастоящее.

Не отводя от меня взгляда, он спросил:

– Так что же такое метод Борга?

Голос у него был низкий, чуть с хрипотцой, не лишенный приятности.

– Победа над робостью за десять уроков, – лихо ответила я все тем же тоном превосходства.

Он посмотрел на меня еще пристальнее. И отвернулся. Все, подумала я, сорвалось. Тем хуже. Придется что-нибудь еще изобрести. Я была в ярости.

Я следила за ним, смотрела, что он будет делать, чем займется, чтобы начисто забыть наш разговор, наше взаимное разглядывание. Непонятно, почему я на этом застряла, все ведь было довольно бесцветным.

Я видела, что он пошел в наш бар и заказал виски. Залпом выпил стакан, потом развернулся, нашел меня глазами, словно хотел убедиться, что я по-прежнему здесь и с места не сдвинулась. Я разозлилась еще больше, ну, в самом деле, что я тут стою как идиотка, будто приросла. На кого я похожа? Мне надо было уйти отсюда немедленно, как это сделал он, влезть в какой-нибудь другой разговор. Я обернулась, чтобы посмотреть, что делалось в зале, у меня за спиной. Люди начинали танцевать. Жозиана плыла в объятиях прыщавого лаборанта. Она так прижималась к нему, что сзади сквозь розовые шелковые брюки вырисовывались ее трусики. Мужество оставило меня. Мне не хотелось танцевать с кем попало. На меня накатила тошнотворная волна, то ощущение бессмысленности жизни, которое так часто меня охватывает и которому я сопротивляюсь изо всех сил. Я просто не могу разрешить себе такие мысли. Если им поддаться, то погибнешь, это уж точно. Нельзя в жизни расслабляться.

И все же я не могла не смотреть на него. Я увидела, что он поставил пустой стакан на стол и взял еще один, и снова залпом выпил его, как и первый. Это становилось интересным. Я забыла обо всех приличиях и, не отрываясь, глядела на него.

Он поставил второй стакан возле первого, потом развернулся на 180 градусов и с опущенной головой подошел ко мне. Он ничего не сказал, но поднял правую руку, как бы приглашая меня на слоу-фокс. Зазвучала музыка, это был «Warum», [14]14
  Warum (нем.) – почему.


[Закрыть]маленькая Жозиана нашла эту пластинку на чердаке у родителей, тут было над чем посмеяться. И она в самом деле смеялась, пополам сложившись от смеха. Я тоже подняла руку и вложила ее в руку молодому человеку с усиками. Он прижал меня к себе, как слегка подвыпивший мужчина, и закружил меня, повторяя «warum, warum» и смотря куда-то вдаль. Ему смешно не было. От него пахло травяным шампунем и, совсем слегка, не неприятно, потом. Мне тоже было совсем не смешно.

Музыка смолкла, его окликнули, он отошел на несколько шагов, с кем-то переговорил. Вслед за «Warum» зазвучало «Индейское лето», и я вдруг увидела перед собой светящуюся лысину Шефа, который, в свой черед, обнял меня, прежде, чем я вообще успела на это отреагировать. Тут я впервые заметила, что он на несколько сантиметров ниже меня.

Шеф был в бешенстве. Я это сразу увидела, поняла по его нижней челюсти, она у него иногда выдается вперед, будто он делает для этого большое усилие. Я давно научилась распознавать у него это предвестие гнева.

– Вы рискуете, – сказала я ему тихо. – Пригласили бы лучше Жозиану. Хотя, разумеется, подозрительным может показаться и то, что вы НИКОГДА меня не приглашаете. Но в любом случае вы слишком тесно прижимаете меня к себе.

– Но ты-то что делаешь? – раздраженно прошипел Шеф сквозь зубы. – Что ты делаешь?

– Вы же прекрасно видите, кадрюсь, – ответила я очень спокойно. На самом деле я спокойной не была. Сердце колотилось так, как оно колотится, когда намечаешь цель и знаешь, что достигнешь ее. На сей раз страшно мне не было.

– Но ты не имеешь права так поступать, – сказал Шеф. – Ты не можешь так поступить со мной. Это… Это – аморально!

– И это мне говорите вы! – спокойно возразила я. – Можно подумать, что вам пристало проповедовать верность.

– Я – другое дело! – взорвался он. – Я женат.

Я не дала себе труда объяснять ему всю нелогичность его высказывания. Знала, что это бесполезно, у этого человека весьма странный способ делать умозаключения, но ему он кажется совершенно естественным. Его непонимание – его оружие, и я давным-давно перестала с этим бороться.

– Вы говорите слишком громко, – тем же светским и спокойным топом сказала я ему, тоном, которым обычно со мной говорил он и который навязывал мне, упрекая в «слишком эмоциональном» подходе к жизни и упрашивая – для моего же блага – учиться тому, что он называл «объективностью». Быть объективным значило воспринимать все под тем же углом зрения, что и он.

Он даже побагровел. Слоу-фокс сменился роком. Шеф танцевал плохо, с какой-то злобной поспешностью.

– Осторожнее, на нас обратят внимание, – добавила я спокойно.

Молодой человек с усиками стоял в нескольких шагах от нас и смотрел на меня.

Когда танец закончился, он подошел и сказал, обращаясь и к Шефу и ко мне:

– Тут небольшая компания… Мы решили поехать куда-нибудь, ну, в кабачок, красиво закончить вечер… Сегодня такой хороший вечер…

– Ну что же, – колебался Шеф, сам начавший говорить невнятно, – то есть я не знаю, собственно… Ну да, в общем, я хотел бы…

– Клеманс будет ждать вас, – сказала я нарочито дружески. – Вы же знаете, как она не любит сидеть допоздна. И к тому же будет волноваться.

Садясь в машину, молодой человек сказал мне:

– Жаль, что Шеф не мог поехать с нами. Весьма милый человек, и потом, мне нравятся ваши отношения. Видно, что у вас полное взаимопонимание, а это так редко встречается на работе.

Я ему ничего не ответила.

Проснувшись наутро, я глянула на часы. Семь часов. Я плохо и мало спала. Рядом со мной крепко спал молодой человек. И очень ровно дышал. Невинность на его лице была почти детской. Я громко и четко произнесла:

– Пора вставать.

Но он не проснулся. Я встала и пошла в ванную.

Я смотрела на себя в зеркало над умывальником. Сквозь черты, еще затуманенные сном, на какую-то минуту мне привиделось лицо пожилой женщины. Чтобы развеять это видение, я открыла холодную воду и большими пригоршнями несколько раз плеснула себе в лицо. Подняла голову и снова посмотрела в зеркало. Черты мои вернулись на место, это была я, и мне не было тридцати. Но где-то в глубине взгляда еще скрывалась пожилая женщина.

Я надела пеньюар и прошла из ванной в кухню. Налила чайник и поставила его на плиту. Достала из холодильника масло, из буфета сухарики. Пока чайник закипал, смотрела в окно. Начинался день. Сквозь голубую утреннюю дымку кое-где просматривались окна с еще не выключенным светом. Внизу ветер гонял по тротуару бумажный пакет из магазина «Унипри».

Во рту было нехорошо. Я вспомнила, что на ночь не почистила зубы.

Вода никак не закипала. Я вернулась в спальню. Он все спал. Включила радио. Битлы пели «Hey, Jude», Это его не разбудило.

Он жил в Париже. Его поезд уходил в девять тридцать. Надо было, чтобы он на него успел.

Я вернулась в кухню. Что можно было сделать? Вода закипела. Я заварила чай. Поставила его на поднос, рядом с маслом и сухариками. Подумав, взяла из вазы на столе грейпфрут, разрезала его пополам и положила в две стеклянные плошки, посыпав сахарной пудрой. Маленький завтрак в постели: так легче проглотить пилюлю. Я не хотела чувствовать себя виноватой.

Когда я вошла, от звуков радио он уже проснулся. И смотрел по сторонам, будто не понимал, где находится. Увидев меня, он просиял. Я властно поставила ему на колени поднос.

– Как это мило, – сказал он, несколько изумившись.

– Есть поезд в девять тридцать, – ответила я.

– Я не спешу. И могу провести весь день здесь.

– Но я не могу. У меня работа.

В девять часов, уже стоя на пороге, он протянул мне листочек бумаги с номером телефона.

– Позвони, если захочешь меня увидеть.

Я взяла бумажку и поцеловала его в обе щеки. Закрыла дверь. Сначала мне захотелось побежать вслед за ним, просто от избытка нежности. Я смотрела, как он спускался по лестнице, со спины он был очень юн. В жизни нельзя разрешать себе быть юным. Я дала ему уйти. Я слышала, как он шел, замедляя шаг между этажами.

Я вернулась в ванную. Пустила воду. Проходя мимо зеркала, убедилась, что лицо у меня по-прежнему молодое. Это была маска, но маска – вещь полезная.

Снимая пеньюар, я заметила, что все еще держу в руке бумажку. Нажала на педаль помойного ведра под умывальником и бросила ее туда.

Пора было пошевеливаться. В десять явится Шеф. Этого робкого посетителя он может в порошок стереть. Надо уничтожить следы его пребывания.

Catherine Rihoit «Pamplemousses pour le petit dejeuner»

© Presses de la Renaissance, 1982

© Т. Ворсанова (перевод), 1990

Жан-Марк Робер
ОПЛАЧЕННЫЕ ОТПУСКА

Посвящается Деки Ж. Д.

Ты как играешь, Ле Брабо, на ставку или на выигрыш?

Франсуа Верду

Не стоило бы мне, наверное, участвовать в этом конкурсе. Я все время твердил себе: играешь ты кое-как, отвечаешь неточно, а то и совсем невпопад, – нечего и надеяться на какой-либо выигрыш, а уж о первых премиях и вовсе говорить не приходится.

К тому же как-то неловко. Я ведь так давно здесь служу, и если бы мои ответы оказались совсем идиотскими, начальство призадумалось бы: «Выходит, мы одиннадцать лет держим такого болвана!» Предоставляю вам догадываться о дальнейшем – либо меня выбросили бы за дверь, либо я схлопотал бы повышение. Так что я решил отвечать достаточно бесцветно, не пытаясь ни блеснуть, ни проявить откровенную посредственность мысли.

Естественно, надо было бы обратиться к источникам, разузнать поточнее, кому понадобилось устраивать этот знаменитый конкурс. По какому праву? И главное, кто определял, какими будут первые премии? Ведь нам могли бы предложить деньги, или цветные телевизоры, или стиральные машины, или автоматические посудомойки – так нет же: им понадобилось устроить нам отпуск, отправить в путешествие. К черту на рога или в Нормандию – в зависимости от благосклонности случая.

Лично у меня одна мысль об отпуске вызывает дрожь. Я никогда никуда не уезжаю. Мне вполне хватает моих соседей и моего квартала. Один или два коротких выезда к родителям в Виши, еще один к брату – он торгует винами и спиртным в Божоле. И это уже грандиозно.

Одиннадцать лет я делаю макеты для Вальца, издателя почтовых открыток. Благодаря этой профессии знаю все парижские памятники не хуже своего кармана. Все выходные дни брожу по столице. Приветствую улицы, проспекты, которые всю неделю проплывали передо мной на фотографиях. И я вовсе не жалуюсь – у меня потрясная профессия.

Но вот в один прекрасный день Вальц, по всей вероятности, заметил, что продал слишком много открыток, и у него родилась нелепая идея устроить конкурс, чтобы спустить лишние деньжата. Я уверен, он хотел доставить нам удовольствие и действовал из самых добрых побуждений. Мужик он по природе не злой.

В один из понедельников все сотрудники обнаружили у себя на столах письма от дирекции. Я сразу понял, что на нас свалилось. Коллеги же мои ликовали. Вопросы – Вальц специально так задумал – оказались не слишком трудные. А ожидало нас пять солидных премий и двадцать с лишним поощрительных выигрышей. С каким удовольствием я выиграл бы что-нибудь совсем ерундовое – кошелек для ключей, или фарфоровую лошадку, или коробку глазированных каштанов от Потена.

Я захватил вопросник домой, на бульвар Гувьон-Сен-Сир, где жил один, ни в чем не испытывая недостатка; целью моей было заполучить место среди первых пятнадцати.

Но вчера прозвонили отходную. Вывесили результаты проклятущего конкурса. Меня зовут Жан Ле Вастинуа, и я получил первую премию. Кошмар. С этого мгновения я стал объектом ревности и зависти. Мои товарищи больше со мной не разговаривают, избегают меня. Никто не садится рядом со мной в столовой. Так и оставляют по одному свободному стулу справа и слева от меня.

Должен признаться, между первой премией и остальными существует значительная пропасть. Неделя на Барбадосе, в английской части Антильских островов, тогда как у прочих – жалкая пара выходных дней в Турэ, в Ла-Боле, в Дьеппе или Ульгате. Дворец, где номер стоит тысячу франков за сутки, или миленькая гостиница, где в комнатах так пахнет… Ужас, да и только.

Вальц, чтобы еще больше осложнить положение, решил устроить в мою честь коктейль. Коллеги поздравляли меня, делая вид, что страшно рады, однако губы у них кривились от ненависти, а ладони потели от неосуществившейся надежды. Знали бы они… Знали бы они, какое лихорадочное волнение охватило меня, когда мне сообщили об этой премии! Кто соберет мне чемодан? Что с собой брать? А уж как я боюсь самолета…

Сначала я было подумал отказаться от предложения, уступить место Жоселине, девушке из бухгалтерии, которая носит ультракороткие юбки, или же Люку, который вместе со мной делает макеты, но, глянув на начальство, я понял, что это невозможно. Что они подумают, если я отклоню такой дар?

Конечно, я мог бы согласиться, а потом спокойненько остаться дома и вообще никуда не ездить. Я бы устроился поудобнее на балконе, – а живу я в двух шагах от пожарной казармы, постройки XVII века, – и ждал бы себе какого-нибудь пожара, чтобы поглядеть, как они будут выезжать. Однако Вальц отнюдь не дурак. Он принял меры предосторожности, дав мне в последнюю минуту деликатное поручение:

– Привезите-ка нам, Вастинуа, открытки с Барбадоса. Сравним с нашими…

Я, разумеется, изобразил на лице счастье, радость человека, которому выпал выигрыш, превосходящий все ожидания. Я ведь насмотрелся на тех, кто получает призы – на телевидении, на скачках, на матчах. И прекрасно знаю, как надо себя вести. Так что Вальц ни о чем не догадался. Он то и дело хлопал меня по плечу, как это делают люди, обладающие большой властью. И наконец вручил мне билет, наличные (немалые) на расходы, свою дружбу и наилучшие пожелания.

Я уезжаю сегодня, очень рано. Прямого рейса между Парижем и Барбадосом нет. Надо делать пересадку в Лондоне. А это, если умеешь считать, на два взлета и две посадки больше. Прежде чем выйти из дома, я предупредил о своем отъезде родителей, брата Мориса и сторожиху, мадам Гонсалес, которая плакала, когда Бельгия и Англия победили Испанию на Европейском чемпионате сборных команд.

– Позаботьтесь о моей почте, мадам Гонсалес…

Кроме того, я отдал ей ключи, попросив для спокойствия каждый день заходить в квартиру.

Я не сомневался, что эта премия дорого мне обойдется. В субботу я на всякий случай купил две рубашки и две пары брюк. Никакого особого гардероба у меня не было – ну и что, кому как нравится.

В аэропорт Руасси я приехал на целый час раньше. Такси обошлось аж в 88 франков – к такому я не привык. Мой бордовый чемодан из искусственной кожи взяли в багаж.

– А он не потеряется, мадемуазель? – осведомился я.

Девушка из компании «Эр Франс» даже не удостоила меня ответом. Судя по физиономии – типичная карьеристка, причем из самых отпетых. Я принялся бродить по аэровокзалу, надеясь, что, когда придет время, меня позовут. Я оставил при себе лишь небольшой несессер и выглядел, наверно, несколько нелепо, но мне вовсе не хотелось, чтобы бутылочки с одеколоном и лосьонами опрокинулись, разбились, а вещи пропахли спиртом.

Ровно в десять я отыскал свое место возле окна. Справа от меня сели две женщин, и одна стала тут же передавать другой бумажный пакет на случай морской болезни. А я, заметив, что у меня такого нет, подозвал стюардессу, которая тотчас принесла мне полдюжины. Неужели я выгляжу совсем доходягой?

Не хочу я тратить зря время на рассказ о перелете. Я жив – и это главное. Посадка удалась, и пассажиры стали изо всех сил аплодировать пилоту, точно актеру на спектакле в театре.

– We want Williams! We want Williams! [15]15
  Здесь: Уильямса! Уильямса! (англ.).


[Закрыть]– скандировали они. Я понял, что это его зовут Уильямс.

– Вы говорите по-английски? – осведомился мой сосед.

– Нет, представьте себе, я француз. Жан Ле Вастинуа. Я победил в конкурсе.

– В таком случае на Барбадосе у вас будут проблемы. Здесь ни на каком другом языке, кроме английского, не говорят.

– Ну что ж, значит, обойдусь жестами. Когда хочешь, чтоб тебя поняли, прибегаешь к мимике.

– А с девочками как же вы устроитесь? – не отстает этот тип, безуспешно пытаясь отстегнуть ремни.

– Не волнуйтесь, в подобных обстоятельствах говорить совсем не обязательно. Вам помочь?

И одним ловким движением я освобождаю несчастного.

Отыскав свой чемодан, я прошел таможню, поменял деньги и решил во избежание каких-либо недоразумений и чтобы не растрачивать попусту несколько известных мне английских слов, во всех случаях кивать головой.

Я поймал такси и протянул шоферу клочок бумаги с названием гостиницы, написанным рукою г-на Вальца: «Сэнди-парк».

Что-то едем мы уже добрых полчаса. Надеюсь, шофер не завезет меня в ловушку. Жарко. Жара такая влажная, что проникает во все поры. И кругом море. Я уже видел море. Как-то раз мой брат Морис довез меня до самого Марселя:

– Видишь, Жан, вот оно – море.

О той поездке я сохранил самые радужные воспоминания.

Ну вот, доехали наконец. Шикарно, красиво. В «Сэнди-парк» все говорят по-французски без малейшего акцента. Вскоре мне показывают номер, заказанный для меня лично Вальцем, – люкс, в два раза превосходящий по размерам мою парижскую квартиру. Я даю большие (может, слишком большие?) чаевые коридорному – лишь бы меня оставили в покое.

Я уже совсем не понимаю, который теперь час. И удивляюсь, что не чувствую никакой усталости после столь изнурительного путешествия и резкой смены климата. Все окна у меня выходят на море. Здесь куда красивее, чем в Марселе, где пароходы закрывают вам весь горизонт.

Аккуратно разложив вещи, я принял пенную ванну – кинозвезда, да и только. Восемь часов вечера по местному времени – что-то становится скучно. Я же тут никого не знаю. Конечно, я мог бы взять кого-нибудь с собой, но кого? Немногочисленные мои друзья работают все у Вальца; женщины, с которыми мне приятно проводить время, все замужем, все в ярме, и никто из них не собирается ни с того ни с сего уйти от мужа, бросить детей, расстаться с комфортом. Правда, именно поэтому я таких и выбрал, чтобы не иметь никаких осложнений. Промаявшись минут десять от скуки, я снимаю телефонную трубку:

– Принесите мне, пожалуйста, несколько почтовых открыток.

– К вашим услугам, мсье.

Тут до меня доходит, что делать мне здесь совершенно нечего. И как только у меня будут открытки, о которых просил Вальц, я спокойно могу отсюда смотаться. Рядом с моей кроватью стоит маленький холодильник с напитками. В восторге от идеи отпраздновать свой отъезд, я откупориваю бутылку шампанского. Но вдруг у меня возникает безудержное желание разделить с кем-нибудь пенистую влагу, и я вновь звоню портье:

– В вашем отеле есть женщины?

– Разумеется. Какую сумму вы полагаете истратить, месье?

– Что-нибудь подешевле – так только, для компании.

– Хорошо, я пришлю вам вместе с почтовыми открытками.

– И неплохо бы, чтобы она говорила по-французски.

– Они все у нас говорят на трех языках, мсье.

Через несколько минут в номер входит молодая женщина лет тридцати с видами Барбадоса под мышкой. Она совсем недурна.

– Обычные клиенты «Сэнди» никогда меня не зовут, – признается она, садясь.

– Почему?

– Потому что я стою недостаточно дорого. Я совсем было отчаялась. В прошлом месяце чуть уже не решила поменять страну. Подвернулось стоящее предложение в Южную Америку.

– Вы, значит, совсем дешевая?

– Сорок бивийских долларов, то есть двадцать американских. Понимаете?

– Да нет, не очень… Но вы же хорошенькая, очень хорошенькая.

– Спасибо за комплимент, но дело не во внешности. Цену назначает хозяин отеля. А потом, в зависимости от спроса, она повышается или падает. За двадцать американских долларов меня никто не хочет. Вы просто очень любезны.

– О, я-то! Да вы знаете, я просто не хочу транжирить деньги мсье Вальца.

– А кто это – Вальц? Предупреждаю, за двоих небольшая надбавка.

– Нет, вы не поняли. Вальц – это мой патрон в Париже. Я победил в конкурсе, который он устроил. «Неделя отдыха – и весь Барбадос твой».

– Вот и я твоя, если хочешь. Меня зовут Мышка, – говорит Мышка.

Мышке я обязан всем. Я остался в Барбадосе только ради нее. Прошло уже шесть дней… И за эти шесть дней я стал ужасно популярен. Все здороваются со мной, когда я прогуливаюсь по гостиничным коридорам. На пляже чуть не дерутся за то, чтобы принести мне надувной матрас, а тренер по водным лыжам даже не берет с меня теперь платы за уроки. Мы побывали и в ночных барах и в дансингах. Каждый день – и по нескольку раз – я переодевался. А Мышка все нахваливала мои рубашки и брюки.

Она всерьез приобщила меня к жизни отдыхающих. Не будь ее, сегодня я ломал бы голову, как бы прожить еще один длиннющий день. А теперь мне, наоборот, почти грустно, что завтра придется покидать этот уголок, где царит безделье и где ничто по-настоящему не имеет значения.

Я страшно благодарен Мышке за то, что она оградила меня от унижений, оскорблений, насмешек, обычно сопровождающих туриста. Эта славная молодая женщина, метр восемьдесят ростом, не слишком разбитная, несмотря на свою профессию, представила меня всей своей семье. Я познакомился с ее родителями, детьми, мужем. Таким образом, многое для меня прояснилось. Я узнал жизнь Барбадоса изнутри. Мышкино семейство обитало в типовом деревянном домике, не слишком прибранном, у самого шоссе, что ведет в аэропорт. Сегодня вечером мы ужинаем там в первый и, по всей вероятности, в последний раз.