Текст книги "Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи"

Автор книги: Эрве Базен

Соавторы: Андре Дотель,Жан-Мари Гюстав Леклезио,Патрик Бессон,Эмманюэль Роблес,Даниэль Буланже,Жан-Люк Бенозильо,Бернар Клавель,Пьер-Луи Рей,Катрин Лепрон,Роже Гренье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Мышкин муж, Боб, когда-то был местным чемпионом по метанию стрел, но потерял кисть руки.

– Вы ничего – можете оплачивать и номер в «Сэнди-парк» и мою жену, – бросил он мне, когда мы встретились.

Мышке пришлось переводить весьма приблизительный английский Боба. Я вполне понимал его враждебность по отношению ко мне – поставьте себя на его место. Мышка премило объяснила супругу, что, не будь меня, ему всю неделю нечего было бы есть. Она вообще, когда захочет, становится настоящим дипломатом.

Я пользовался последними часами солнца и то и дело залезал в море. А Мышка занялась моим чемоданом. Она, видно, думает, что он из настоящей кожи, – бедная девочка! Я предупредил администрацию гостиницы, что эту ночь не буду ночевать в своем номере. В любом случае, я не обязан давать им отчет – Бальц за все заплатил. И я не видел причин, почему бы мне не остаться у Мышки: это же гораздо ближе к аэропорту.

В семь часов вечера мы с Мышкой окончательно распростились с гостиницей. Боб приехал за нами на стареньком грузовичке, который ему, по всей вероятности, одолжили.

– Надеюсь, ты не украл его, Бобби?

Боб заверил, что нет.

В Мышкином доме было не слишком чисто. Видимо, с уборкой там не усердствовали. Не хотел бы я тут жить – все деревянное. Одной спички хватит, чтобы ничего не осталось. Я спросил у Мышки, застрахованы ли они от пожара, но она, должно быть, не расслышала моего вопроса.

Родители Мышки приготовили вкусный ужин. Они разогрели консервы собственного изготовления. Мышка рассказала, что ее отец давно мечтал иметь консервный завод, но дело не пошло.

Мы проговорили весь вечер и добрую часть ночи (спал я всего два часа). Мышка любезно согласилась служить переводчицей. Мы размечтались даже до того, что когда-нибудь Боб, как и я, победит в конкурсе и ему предложат поехать в Париж, в шикарную гостиницу. И мы принялись придумывать название гостиницы.

– И я буду спать с твоей женой! – воскликнул Боб.

– Ну, конечно, Боб, обязательно.

Я не стал возражать. Плевать мне – я ведь не женат. Чего, в самом деле, его обижать. Я же знаю, что он никогда не будет участвовать ни в каком конкурсе.

Проснулся я совершенно разбитый. Мы спали прямо на полу, в грязи. Мышка настояла на том, чтобы проводить меня до аэропорта. По дороге я с нежностью признался ей, что она подарила мне самый прекрасный в моей жизни отпуск. А она не поверила.

Взволнованный, я поднялся в самолет, который должен был вернуть меня в Париж, к работе, к открыткам Вальца, кому предназначались новые образцы из Барбадоса, аккуратно уложенные в моем несессере. Мышка пообещала приехать когда-нибудь во Францию. Я ведь рассказывал ей и о пожарниках с бульвара Гувьон-Сен-Сир, и о продавце мороженого у ворот Шамперре, и о колбасной-кухне на площади Терн. Словом, о всей моей жизни…

Луи Вальц прервал чтение. Мы все уже больше часа сидели у него в кабинете:

– Этот рассказ о поездке можно считать образцом подобного жанра. Это так живо, так… человечно, так… как бы это сказать… правдиво. Браво, Ле Вастинуа, вы попали в десятку.

А я и сам уже понимал, что победил и в этом конкурсе.

Jean-Marc Robert «Congés payés»

© Presses de la Renaissance, 1982

© H. Кудрявцева (перевод), 1990

Роже Вриньи
ЛЮБОВЬ

Так уж была устроена жизнь, состоящая нз непредвиденных случайностей, сумятицы, забвений, воссоединений, раскаяний, несостоявшихся свиданий, теряющихся писем, молчащих телефонов… Я имею в виду ее жизнь, или скорее то, что она про себя рассказывала: «Послушай, Маг… (Меня, конечно, зовут не Магом. У меня самое простое имя Жан, но Маг звучит необычно, таинственно.) Послушай, Маг, со мной происходит что-то невероятное. Представь себе…»

А поскольку со мной никогда ничего невероятного не происходило, жизнь у меня была однообразной, без неожиданностей. Мои письма ни разу не терялись; когда мне кто-то хотел позвонить, мой телефон всегда работал, и, если я помечал в записной книжке: Мари-Жо, 18.00, Восточный вокзал – мне не могло прийти в голову ждать ее в полдень на площади Оперы. «Да нет же, Маг, уверяю тебя, мы договорились на полдень, могу доказать…»

Ее жизнь была полна противоречивых доказательств и безупречных алиби.

«Если ты мне не веришь, можешь спросить у моей матери.

– Вот именно, я спросил твою мать. Она мне сказала, что ты ушла с каким-то приятелем.

– С каким приятелем? Она с ума сошла!..»

Жизнь, как и истина, была сумасшедшей и, подобно лицу Мари-Жо, улыбалась, возмущалась, удивлялась. Так было год назад, в день нашей первой встречи в отделе игрушек универсального магазина «Реюни». Это случилось за неделю до рождественских праздников в яростной толчее субботнего дня. Я сразу увидел хрупкую девушку, внезапно остановившуюся у прилавка и тем самым создавшую вокруг себя людской водоворот.

«Вы что-то ищете?»

Она искала меня, то есть искала услужливого продавца, который бы мог решить все ее проблемы, а их было много. Она хотела купить оригинальную, но недорогую игрушку своему крестнику, которого она толком не знала и которому было не то два, не то четыре года, а может быть, и шесть, она точно не помнила. Он жил в провинции, в Бордо, игрушку надо отправить туда, но адрес она забыла…

«В таком случае вам лучше прийти еще раз».

Но это было невозможно. На неделе она работала, а в следующую субботу будет слишком поздно.

«Вы можете взять подарок с собой и отправить его сами…»

Но именно в тот вечер она шла не к себе домой: она была приглашена на ужин в ресторан и ей было неудобно идти туда с покупкой…

Толпа вокруг нас возмущалась. Мари-Жо смотрела на меня потерянными глазами, как будто прощалась со всей жизнью; на самом деле расставался с жизнью я или с тем, что, как мне казалось, было смыслом и образом моего существования. Все это внезапно рухнуло, потеряло объемность, краски, стало походить на чужие идеи или воспоминания.

Мне 26 лет, вот уже четыре года я работаю в управлении сбыта магазина «Реюни» на площади Республики. Должность обязывает меня проходить стажировку в различных торговых отделах, вследствие чего я и получил свое прозвище.

«Для меня ты всегда будешь маленьким продавцом из Мага, – говорила Мари-Жо. – Маг – это также уменьшительное от Магия, и это тебе здорово идет. Мне кажется, в тебе есть что-то загадочное».

Загадочность жила не во мне, не в ней, а в наших отношениях. Их нельзя было подвести ни под одну известную категорию. Чтобы объяснить это явление, мне потребовалось бы много времени, но боюсь, мне его не хватит. Я уже сказал, что жизнь моя была самой заурядной, без драматических или поражающих воображение событий. Мне досталась небольшая, несколько буржуазная и неуютная квартира на бульваре Мажанта. Она принадлежала моим родителям, и до их смерти я жил вместе с ними. Моя мать скончалась прошлой зимой. Она была еще не старой: ей только исполнилось шестьдесят, и у нее была прекрасная улыбка. Каждый вечер, когда я ложусь спать, мама улыбается мне с фотографии, стоящей на моем ночном столике. Я обращаюсь к матери, и она мне отвечает. Это, пожалуй, моя единственная тайна, вечерняя моя молитва. Я, например, жалуюсь: «Сегодня у меня был трудный день. Клиенты невыносимы, а продавщицы смеются надо мной. Хочется все бросить, уехать за город и заснуть на лугу». В ответ моя мать смеется, и я, успокоенный, засыпаю.

В начале моего знакомства с Мари-Жо я часто спрашивал фотографию: «Я познакомился с одной девушкой. Мы встречаемся каждый вечер. Мы сидим в кафе за бокалом вина, она мне рассказывает всякие истории, а я слушаю. Потом я провожаю ее до метро, она мне улыбается, говорит до свидания, и я возвращаюсь домой. Что ты об этом думаешь?»

Улыбка матери ничего об этом не думала. Много раз я допытывался: «У меня странное чувство к Мари-Жо. Я спрашиваю себя, что происходит. Каждый раз, когда я с ней встречаюсь, у меня, как и в первый день, складывается впечатление, что она заблудилась, что она где-то далеко от меня и зовет меня на помощь. Что мне делать?»

Никакого ответа. Больше о Мари-Жо я не спрашивал. Дни шли чередой, и каждое утро в семь часов я отправлялся из дома на площадь Республики, а вечером, как только закрывались двери магазина, – с площади Республики на Восточный вокзал.

Однажды вечером Мари-Жо не пришла на свидание. Не пришла она и на следующий день. На третий день я получил письмо. Она писала, что пыталась со мной связаться, приносила бесчисленные извинения и собиралась сообщить мне «нечто чрезвычайное». Когда мы снова с ней встретились, она показалась мне очень оживленной и беззаботной, она болтала без умолку, но ничего «чрезвычайного» не сообщала. Прощаясь, она взяла меня за руку – и вдруг ее глядевшие на меня глаза наполнились слезами. Я спросил, что ее тревожит. Она встряхнула головой и убежала. С тех пор мы встречались лишь время от времени. Я по-прежнему приходил в кафе напротив Восточного вокзала, ждал ее до 8 часов, затем возвращался домой, где иногда под дверью находил записку, письмо или телеграмму. Мари-Жо не писала длинных писем. Если же я не получал никаких известий, я звонил ей домой, и ее мать отвечала: «Мари-Жо ушла. Я не знаю куда. Я передам ей, что вы звонили». У ее матери был унылый, несколько натянутый голос. Я пытался представить себе, как она выглядит, но для меня она была всего лишь голосом, звуком и не имела лица. Прежде чем лечь спать, я поворачивался к фотографии, стоящей на ночном столике, и говорил: «Когда любишь кого-то, надо для этого человека что-то делать. Что я могу сделать для Мари-Жо?»

Некоторое время спустя – это было летом перед отпуском, – когда Мари-Жо пришла на свидание, я с трудом узнал ее. Она побледнела, губы были плотно сжаты, глаза блестели: она казалась такой маленькой, что хотелось ее обнять и согреть. Она села рядом со мной и, не говоря ни слова, впервые за все время нашего знакомства положила голову мне на плечо. Мы долго сидели так, не шелохнувшись. Затем почти против своей воли я заговорил. Я сказал ей:

– Для чего нужна любовь, если не можешь вылечить любимого человека? Ты больна, Мари-Жо, а я здоров. Мы должны с тобой поменяться.

Она ответила:

– Ты прав, я больна. Если бы ты знал чем…

– Мне незачем это знать.

– Ты не можешь меня вылечить…

– Ошибаешься, есть одно верное средство. Я просто возьму на себя твою болезнь. Мы поступим следующим образом. Каждый раз, когда у тебя появятся заботы или возникнут грустные мысли, ты отбросишь их, сказав: «Это для Мага». Я же тотчас об этом узнаю, потому что мне станет грустно, люди покажутся мне неприятными, по ночам мне будут сниться кошмары, возможно, у меня поднимется температура, и я слягу в постель. Ты же, наоборот, вновь станешь улыбаться, на твоих щеках опять появится румянец, тебе будет легче вставать по утрам, ты будешь лишь думать: «Мне не надо ни о чем беспокоиться, болен Маг, а не я, он обо всем позаботится».

Мари-Жо выпрямилась. Она непонимающе смотрела на меня. Вероятно, она подумала, что я шучу или сошел с ума. Тогда я сказал:

– Я говорю совершенно серьезно. Я уверен, что все получится. Надо только попробовать. Когда-то я читал стихотворение Бодлера «Искупление». Ты его знаешь? В нем говорится приблизительно о том же, только больной – это сам Бодлер, и он просит любимую женщину помочь ему! Мне кажется, что это вполне естественно. Стихи начинаются следующими словами:

 
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
 

Как видишь, идея принадлежит не мне, а кроме того, она не нова.

Мари-Жо в ответ рассмеялась:

– Но в ней нет и ничего хорошего. Если не ошибаюсь, твой Бодлер плохо кончил?

– Только потому, что его недостаточно любили.

– А ты меня достаточно любишь?

По крайней мере, я добился первого результата. В глазах Мари-Жо вновь появилась мягкость, взгляд ее стал увереннее, голос – звонче, и я наконец услышал ее смех, возвращающий меня к жизни.

Прощаясь, я взял ее руки и крепко сжал их, но она сама наклонилась и поцеловала меня.

– Обещаешь выполнить наш договор? – спросил я.

– Да.

– Клянешься?

Она молчала. Не выпуская ее рук, я повторил:

– Клянешься? Мы поменяемся с тобой? Я буду болеть, а ты будешь здорова. Ты мне клянешься?

Она поклялась.

Канун Рождества. После той встречи я больше не видел Мари-Жо. Иногда она мне писала. Во время каникул из Италии приходили открытки с теплыми словами в мой адрес. В сентябре я получил письмо, судя по которому она была счастлива, довольна работой и собиралась расстаться с матерью и переехать на юг. В следующем месяце никаких известий. Не зная ее нового адреса, я не представлял себе, как ее найти. А учитывая мое состояние, я не хотел появляться у ее матери. После того как меня уволили из «Реюни», я устроился работать торговым представителем. Однако дела шли не очень хорошо. Мне пришлось отказаться от квартиры на бульваре Мажанта. Сейчас я живу в пригороде в комнате для прислуги, которую за символическую плату сдает мне приятель. Могу пользоваться кухней и стирать на лестничной площадке. Я не жалуюсь, в конце концов, дело не в деньгах. Меня смущает лишь то, что порой меня начинает мучить одышка, и тогда я вынужден прекращать работу. Бывает, что по вечерам я едва стою на ногах. Сегодня утром я не смог подняться с постели. Сосед любезно дал мне молока и кусок хлеба. Он также принес мне письмо или, вернее, открытку. Я сразу же узнал почерк Мари-Жо и с нетерпением вскрыл конверт. Это было сообщение о бракосочетании. Я закрыл глаза и почувствовал на лице дуновение тепла, которое разлилось по всему телу. Кажется, я заплакал. От радости… Отныне мне остается лишь ждать…

Roger Vrigny «Amour»

© Gallimard, 1985

© А. Дубровин (перевод), 1990

Эрве Базен
БОЛЬШОЙ НЕЖНЫЙ ЗЛЮКА

Поворот на скорости 100 километров в нас. В «кресле самоубийц» – рядом с водителем – сидит Алин, воплощение жизнелюбия. Ее бросает вправо, но она продолжает прихорашиваться, посматривая в зеркальце на противосолнечном козырьке. Поморгав удлинившимися ресницами, она красит одно веко, затем второе и в довершение рисует на щеке мушку.

– Муха це-це! – говорит Луп. – Кого будешь усыплять?

На голове у него шляпа (он никогда не носит шляпу), во рту трубка (он некурящий). Измененная внешность, печальный взор, прикованный к дороге, строго очерченной двумя рядами пирамидальных тополей. Еще газу. Сто двадцать! Машина проносится мимо дорожного рабочего в оранжевой куртке, орудующего на обочине малюткой-мотокосилкой, срезающей траву вперемешку с ромашками. Сто тридцать! За такую скорость лишают прав. Но Луи может лишиться кое-чего поважнее, и он плевать хотел на радары. Он мчится вперед, не желая замечать ни окрестностей, ни населяющую их живность.

– Коровы, – все же бормочет он.

Вокруг видимо-невидимо коров – черно-пестрых и красно-пестрых. Волоча тяжелые розовые вымя, они обмахиваются хвостами, отгоняя слепней. Алин знает, что ее брат сейчас более, чем эти коровы, достоин называться жвачным – он все время пережевывает одну и ту же мысль. На участие в этой авантюре она согласилась потому, что очень привязана к нему и одновременно беспечна. Как ни храбрись, а волноваться есть из-за чего: у этого одолженного у приятеля драндулета лысые шины и плохие тормоза; да и рискованно доверять свою жизнь задушенному галстуком и горькими мыслями полоумному, который собирается без приглашения, издали наблюдать за свадьбой собственной невесты. Уступив уговорам мамаши и папаши Дюпонтье, знающих толк в жизни, она согласилась «пойти под венец» с учителем английского (надежное место, продолжительный летний отпуск), и сегодня молодые предстанут перед двумя выдающимися животами коммуны; один, обрамленный трехцветным стягом, принадлежит месье Уару, мэру и уважаемому владельцу 300 гектаров пастбищ; другой, задрапированный белым стихарем в мелкую складку, – отцу Тависсу, кюре в Сент-Обен-ле-Эпине. Как ни злись, но учителя тоже зовут Луи. И если вдруг невеста произнесет во сне имя первого, второй не огорчится.

– Видишь, кто сзади? – опрометчиво произносит Алин.

На горизонте вырисовывается белый как снег лимузин с номерным знаком «94» – департамент Валь-де-Марн. Печальный взор Луи на мгновение загорается. Таких умопомрачительно дорогих чудовищ иногда уступают по дешевке редким счастливчикам американцы или всякие эмиры, и едет такой счастливчик, недоверчиво подпрыгивая на сиденье, у него не путь – траектория. И снова взгляд потух.

– Смотри-ка, этот танк тоже на свадьбу!

Роскошный монстр стремительно вырастает в зеркале заднего вида, оглушительно сигналит и вырывается вперед. За сто пятьдесят! Но Алин и Луи успевают разглядеть пассажиров. Над рулем парит сигара, упирающая одним концом в физиономию со свисающими на крахмальный воротничок щеками. Под сигарой красуется черная «бабочка». Папаша Картен! За его спиной маячат два декольте: одно могучее, отягощенное жемчугами, другое худосочное, с выпирающими костями, как у мертвеца, получившего разрешение на время церемонии покинуть могилу. Мамаша Картен, древняя, как мир, бабушка жениха по материнской линии! Алин не произносит ни слова. Но Луи взрывается:

– Вонючие кожевники! Сам господь учует, что тут несет деньгами, если им вздумалось помолиться на мессе!

Еще один козырь у учителишки: родители сколотили на кожах состояние и его устроили.Это словечко не сходит с уст мадам Дюпонтье. Эта мудрая особа любила произносить безразличным тоном, завидя свою дочь с Луи: «Да, да, моя малышка Мари свободна, я не мешаю ей пробовать, сравнивать…» Но мысль о «достойном положении» и «первоначальном вкладе» в виде «трех комнат и кухни» не давала ей покоя, и она спешила добавить: «Понимаете, Луи, наши бабки были кое в чем правы… Любовь – это одно, а устроиться – совсем другое». Луи задыхается от ярости и вжимает педаль акселератора в пол. Алин тревожится:

– Не станешь же ты скандалить в церкви?

Молчание. Наконец Луи откликается:

– Я просто хочу постоять около прохода. Пусть все видят меня, пусть вспомнят, что я дважды переспал с новобрачной. Пусть она сгорит со стыда, когда пойдет мимо меня под руку со своим учителишкой. Церковь охраняется государством. Никто не может помешать мне войти.

Снова молчание. Луи нарушает его:

– А почему бы нам не протиснуться к ризнице и не поздравить новобрачных? «Счастья тебе, дорогая. А вы, месье учитель, научите ее постоянству, чтобы с вами не произошло то же, что со мной».

И ни слова больше. Брат и сестра провожают взглядом экипаж кожевников и не открывают рта, пока не достигают вершины холма, у подножия которого сгрудились дома деревни Сент-Обен-ле-Эпине и виднеется невысокая колокольня с шиферной крышей и поджаренным на солнце петушком. Утренний дождик прошел, оставив лужи. Жаль! Семейство Дюпонтье решило собрать гостей рядом со своей гордостью – новенькой виллой «Гландьер», а потом провести кортеж 200 метров до церкви, как это делалось в старину. Хороший ливень был бы очень кстати.

Луи сбавляет скорость. Теперь машина ведет себя благопристойно. Даже на спуске она не разгоняется, а едет потихоньку. Дом Дюпонтье шестой по счету от края деревни. Все дома окружены грядками, на которых теснится кочанный салат и мелькают девчоночьи мордашки. Алин повязывает голову платком, Луи сдвигает шляпу набок и глядит исподлобья. Чтобы не загораживать дорогу, машины гостей стоят напротив, на соседском лужке. Их там штук тридцать, всех марок, мощных и хилых – в зависимости от силенок владельцев. Луи останавливается за пять домов от места, стоянки, чтобы не быть замеченным. Отсюда ничего не видно, можно лишь, опустив стекла, услышать смутный рокот голосов. Забыв о предусмотрительности, Луи сдвигается на метр, еще на один и заезжает передними колесами на дорожку, ведущую на лужайку перед фермой. Метрах в десяти зияют широко распахнутые двери. Луи вытягивает шею, он касается щекой щеки сестры.

– Колючий! А подъехали-то мы вовремя!

Действительно, впору зажмуриться. Длинные платья и полосатые штаны приходят в движение. Невеста вся в белом – да, вся в белом! Откинув фату, она занимает свое место – рядом с папашей, инспектором по прямым налогам Альбером Дюпонтье. Лиц не видно – оба смотрят на процессию, во главе которой у юбки своей родительницы вышагивает будущий зять. Следом семенит мадам Дюпонтье, уцепившись за локоть месье Картена, в хвосте – подруги невесты, шаферы, остальные пары (кавалер – из одного клана, дама – из другого), причем дамы, как принято у людей, украшены тем кричащим оперением, которое у представителей отряда куриных полагается носить особям противоположного пола. Единственное исключение – роскошный мундир дядюшки-полковника со сверкающими медалями, нашивками и золотыми эполетами.

– Пошли! – кричит месье Дюпонтье.

Он поворачивается, демонстрируя раскрасневшуюся физиономию и маленькую красную ленточку ордена Почетного легиона на лацкане пиджака. Он делает первый широкий шаг и увлекает за собой дочь, которая с трудом поспевает за ним. На ее лице не заметно ни печали, ни радости, оно безразлично, может быть, даже покорно.

– Давай! – торопит Алин. – Надо опередить их.

Но что это? Вместо передней скорости рычаг переключений выбирает заднюю. Машина резво откатывается назад. Водитель тихо считает: раз, два, три, четыре… Его разум помрачился, он видит лишь одно: лужу. Она голубая, в ней отражается небо. Но к тому же она грязная, в больших коричневых островках, происхождение которых, несомненно, связано с близостью крольчатника мадам Сарм. Видимо, жизнь ее ангорских кроликов протекает в сомнительной чистоте. Кортеж вполне может обойти лужу, но…

– Десять! – торжествующе провозглашает брат.

Ты с ума сошел! – протестует сестра и закрывает лицо руками.

Машина срывается с места. Поворот руля – и она послушно устремляется в заданном направлении. Длина женского шага угадана верно. Невеста и ее отец находятся в двух метрах от лужи, и переднее, а потом и заднее колесо щедро кропит их грязной жижей. «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега». Мари была бела, как снег. А получилась старая присказка наизнанку: ангел залеплен грязью. Чудесный атлас ее платья, фата, раздуваемая легким ветром, а заодно и торжествующая физиономия и жилет папаши – все безнадежно испорчено, и – негаданная удача! – брызги нечистот долетели аж до пятого ряда, до всех этих праздничных причесок, бархата, муслина дам, таких чистых, таких наглаженных манишек кавалеров. Всеобщее оцепенение! Вопль негодования! Но машина удаляется настолько стремительно, а ошарашенные жертвы приросли к месту настолько прочно, что на запоминание номерного знака времени, конечно, не остается, и не ясно, злоумышленники или просто растяпы исчезли за поворотом, не расслышав запоздалых проклятий.

Что дальше? Посмотрим. Надо подумать. Разве можно останавливаться на полдороге, когда вам подвернулся счастливый случай совершить что-нибудь невероятное?

На центральной площади Сен-Обен-ле-Эпине высится церковь. Напротив – мэрия и школа, смотрящие соответственно на север и на юг. Западную часть площади занимают аптека и отель с рестораном «Черная лошадь», куда наведываются пожарники и ветераны. На востоке же имеются три магазина, а на углу – бистро «У Поля и Полины», прекрасный наблюдательный пост, ибо в центре площади нет ничего, кроме подстриженного газона с памятником павшим посередине, прекрасная огневая позиция, поскольку напротив туалета посетителей ждет, как всегда, телефонная кабина и, наконец, прекрасный штаб разведки, поскольку здесь вершит делами болтливая парочка, от которой ничто не в силах ускользнуть и которая почитает наивысшим удовольствием сопровождать происходящее собственными комментариями. Поставив машину позади церкви, рядом с машиной кюре, и пройдя через церковь, Алин и Луи садятся у окна бистро. Вот уж минут десять они посасывают перно цвета молодой зелени, терзаемые скорее не волнением, а неуверенностью, так как дальнейшее представляется им смутно. Но ни один спектакль не обходится без суфлеров.

– Гляди-ка, свадьба задерживается, – говорит Поль Полине, протирающей рюмки. – Ну и рассердится Уар! В одиннадцать ему надо быть на выставке, он показывает там своих бычков.

Вот это да! Глаза Луи едва не выкатываются из орбит.

– Я сейчас, – бросает он сестре. Вразвалочку, делая вид, что не торопится, он направляется в туалет – или к телефону. Конечно же, он врывается в будку и начинает лихорадочно листать телефонный справочник. Надо же, все деревни здесь названы в честь святых: Сен-Ален-дю-Рок, Сен-Арсен-лё-Вьёй, Сен-Обен-дю-Кормье… Наконец-то, Сен-Обен-ле-Эпине, страница 327. Времени у Луи в обрез. Он отыскивает нужный номер и набирает его дрожащим пальцем. Гудки. Грубый мужской голос:

– Мэрия, слушаю.

Луи, зажмурившись, ныряет в пучину:

– «Гландьер»…

К счастью, собеседник тут же перебивает его:

– Слушайте! Вы звоните, чтобы сказать, что опаздываете на полчаса? И ни минутой больше, понятно! Я предупреждал: не позднее 10.30 я уезжаю…

У телефона мэр, сомнений быть не может. Мистификация принимает грандиозные размеры.

– Прошу прощения, но вы знаете, что произошло, и у моей невесты теперь нервный припадок. Мы вызвали врача. Свадьбу придется отложить. Гости расходятся. Мы договорились на следующую неделю…

– Скажите, пожалуйста, – ворчат на том конце линии и вешают трубку.

Дело сделано, остается только как ни в чем не бывало вернуться за стол. Напрасно Алин напрягает зрение и слух – брат не станет посвящать ее в свой план. Она привлечет ненужное внимание своим дурацким смехом и все испортит. Он теперь неотрывно глядит на мэрию и на остановившийся перед ней большой автомобиль.

Луи повстречал Мари в Париже, они проводили там почти все время, в «Гландьер» он бывал всего дважды, он не знает мэра, который вполне может перезвонить кому-нибудь из Дюпонтье, если вдруг засомневается. Кортеж может появиться на площади в любое мгновение. Все решают минуты, но ничего не доказывает, между прочим, что время работает на Луи. Он невольно закрывает глаза. Разве можно считать все это глупым розыгрышем? Он разыгрывает заведомо проигрышную партию. Но вдруг раздается голос. На этот раз Полина обращается к Полю:

– Что такое? Уар-то уезжает!

Мэр, здоровяк в добрый центнер весом, плюхается на сиденье. Рессоры жалобно взвизгивают. Миг – и машина, объехав памятник, катится по улице Аристида Бриана, ведущей к субпрефектуре. Браво! Да будут его бычки самыми жирными, самыми красивыми, да будут они увенчаны всеми мыслимыми наградами, да воспоет их племенная книга! Поль и Полина нюхом чувствуют, что дело нечисто. Забыв о клиентах, они стоят на пороге и обмениваются соображениями:

– Помнишь, говорили, Поль, что малышка увлеклась оборванцем-художником и что к этому браку ее чуть ли не принудили? Может, она в последний момент отказалась?

– Представляешь, Полина, такие расходы – и все впустую?

Теперь Алин смотрит на брата и восхищенно шепчет:

– Ну и негодяй!

Но шум приближающейся процессии прерывает ее на полуслове. Все ясно. Она не может сдержаться. Ее, как и Луи, трясет от нервного хохота, когда парочка в дверях восклицает в один голос:

– Не может быть! Жениха и невесту некому принять!

Новости в деревне распространяются быстро. Добрая половина жителей уже знает о неприятности, происшедшей с невестой. Веселый посетитель, забежавший на минутку опрокинуть стаканчик красненького, оповещает о ней хозяев. Человек двадцать зевак вперемежку с набежавшими невесть откуда ребятишками шушукаются небольшими группками на тротуарах, не думая расходиться. Оказавшись объектами их насмешливого любопытства, участники кортежа сбиваются с шага, сутулятся, судорожно оглядываются по сторонам, изо всех сил стараясь казаться невозмутимыми. Невеста как будто и не потрясена случившимся: ее наскоро переодели в жемчужно-серый костюм, от фаты отрезали запачканный край, и вот она выступает – гордо, бесстрастно, и теперь уже отцу – смешавшемуся, чувствующему свой позор, – приходится поспевать за ней. Но в тот самый момент, когда процессия уже намеревается хлынуть под козырек с надписью «Свобода – Равенство – Братство», украшенный выцветшим трехцветным флагом, перед ней вырастает секретарша мэрии. Дырявя высокими каблуками асфальт, она разводит руками, ее лицо выражает отчаяние. О словах можно догадаться по столбняку, приковавшему процессию к месту. Затем остолбенение сменяется гневной жестикуляцией. Это настолько интересно, что Полина, испросив согласие Поля, передает ему бразды правления и спешит к толпе, в которую вливаются зеваки, посетители ближайших магазинов и прохожие с соседних улиц. Полное замешательство. Форменный муравейник, разваленный пинком ноги. В общем гвалте выделяется полковничий бас:

– Что за издевательство!

Месье Дюпонтье удручен, но не сломлен. Он перебегает от одной пары к другой, что-то втолковывает, стараясь не дать приглашенным разойтись, уверяя, что все устроится. Но второе по счету бесчестье пережить уже трудно, и кое-кто не поддается на уговоры, в частности, полковник, который, сверкая эполетами, удаляется в сопровождении супруги и дочери. Пока длится неразбериха, колебание охватывает и остальных гостей. Единственное, чем выделяется среди них невеста, которую никак не удается выдать замуж, – это коротенькая фата и полная апатия. Суматоха продолжается еще минут пять-шесть. Полина возвращается с кратким докладом:

– Невероятно! Ни мэра, ни заместителей – все на выставке. Дюпонтье хотел начать с венчания, но кюре – вон он, видишь, в баскском берете – напомнил, что закон запрещает венчать до регистрации. Можешь себе представить их лица! Вот так радость! Когда я уходила, Дюпонтье предлагал подождать возвращения мэра в «Черной лошади», потому что угощение заказано, и платить за него все равно придется…

– Свадебный пир без новобрачных – где это видано!

И все же именно так развиваются события. Старшие Дюпонтье увлекают за собой семейство Картен почти что силком. То, что было свадебным кортежем, превращается в безвольное стадо, в беспорядке плетущееся к вертящейся двери, которая по одному переправляет гостей в фойе ресторана. Полина снова уходит на разведку. Алин старается не подавать признаков жизни и не раскрывать рта. Заказав для оправдания своего затянувшегося присутствия вторую рюмку перно, к которой он, впрочем, не притрагивается; Луи вновь задает себе вопрос, к чему это все приведет. Того, на что он надеялся, не произошло. Ему удалось всего лишь выставить Мари на посмешище. Еще минут пять он наблюдает за мухами, вьющимися вокруг старой люстры, и за дворнягой, слоняющейся по вымершей площади в надежде задрать ногу над тем местом, где оставил о себе память кто-нибудь из ее соплеменников. Потом возвращается Полина. Она сияет: