Текст книги "Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи"

Автор книги: Эрве Базен

Соавторы: Андре Дотель,Жан-Мари Гюстав Леклезио,Патрик Бессон,Эмманюэль Роблес,Даниэль Буланже,Жан-Люк Бенозильо,Бернар Клавель,Пьер-Луи Рей,Катрин Лепрон,Роже Гренье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Эмманоэль Кассоли
ПОСМЕРТНЫЙ ПОРТРЕТ

Сегодня утром за чашкой чая я прочел в местной газете следующую заметку: «С прискорбием сообщаем о смерти господина Бенуа К., последовавшей вчера в результате автомобильной катастрофы, Ведя машину на полной скорости, он, вероятно, стал жертвой недомогания. Господин Бенуа К., тридцати лет от роду, был сыном господина Жана К., весьма известного в нашем городе промышленника. Мы выражаем семье К. наше искреннее соболезнование».

Я был знаком с ним, но не удивился, узнав о его смерти. Я давно уже понял, что он принадлежал к тому типу людей, которым суждено рано умереть. Не от болезни: упоминавшееся в газете недомогание, несомненно, было намеком на состояние сильного опьянения. Во всем его существе чувствовался груз прожитой жизни – так было и в двадцать лет, – настолько чувствовался, что мне казалось, трудно было не заметить, как он стареет.

Впервые я встретил его на вечере, в загородном доме его родителей; помню, он неприятно поразил меня своей заносчивостью: не церемонился он и со мной, хотя я не принадлежал к его кругу. Потом мы стали друзьями, или скорее он милостиво приблизил меня к своей особе, а я пошел на это, поскольку в конце концов он был умен. Если принять во внимание среду, к которой он принадлежал, это было более чем достоинство. Жил он в просторном, буржуазного вкуса доме начала века, в фешенебельном квартале города. Я пришел туда однажды июньским вечером, и меня охватило благоухание сада. «Это жимолость», – сказал он мне, полулежа в шезлонге. Помню, небо было тяжелым как свинец, и в предгрозовой атмосфере слились терпкие запахи сада. Выражение лица его стало настолько отсутствующим, что я не посмел обратиться к нему в течение всего того времени, что мы оставались в саду. Ему тогда исполнилось восемнадцать лет, и я завидовал непринужденности, с которой он держался, несмотря на небольшой рост и широкую кость. Мне довелось увидеть его незадолго до смерти. Он похудел, темные очки скрывали усталый взгляд. Но я не удивился этой перемене, настолько красноречиво она возвещала неизбежность конца, который я всегда предчувствовал. Он был из породы отчаявшихся, но – поразительное дело – в том возрасте, когда отчаяние нередко сочетается с романтической самовлюбленностью, он вынашивал в себе невообразимый цинизм, и я уходил от него совсем разбитый. Не было у него к себе ни малейшего снисхождения; я не переставал думать, что и пить-то он начал ради того, чтобы компенсировать эту трезвую и жесткую самооценку. В то время он готовился к экзаменам на степень бакалавра и посещал частную школу для состоятельных детей города. Я ходил в лицей и мог его видеть только по вечерам. Он обставил у себя дома большую комнату, наподобие салона океанского корабля. Она вечно была заперта, и однажды он мне признался, что уборку делает сам. Я вошел туда один-единственный раз и вполне оценил оказанную мне привилегию, когда узнал, что его собственные родители ни разу там не были. Когда я спросил, почему, он ответил своим низким голосом: «Не вижу ничего особенного в том, чтобы иметь собственную комнату. В детстве у меня была хижина в глубине сада, и никто никогда не помышлял туда войти». Должно быть, он уединялся там, чтобы читать, так как я заметил много книг. Впрочем, он был удивительным эрудитом и мог часами рассказывать мне об американской литературе или об архитектуре, или об астрономии. Мне трудно оценить, насколько оригинально он мыслил, так как сам я располагал тогда всего лишь скромными школьными познаниями. И только потом, когда я накопил собственный культурный багаж, я смог понять, насколько основательны были его суждения. Не раз ловил себя на том, что в разговорах я повторял идеи, высказанные им несколько лет назад.

Я не был его близким другом, и в течение многих вечеров, которые мы проводили вместе, он никогда прямо не говорил о своей частной жизни. Тем не менее мы касались самых различных тем, и некоторые из них, как я подозревал, весьма его волновали. Например, мы беседовали о любви – в общих чертах, хотя в эти минуты он держался так, словно за плечами у него был опыт много познавшего и пережившего человека.

Наша дружба продолжалась немногим более года, и я до сих пор прекрасно помню, как ей пришел конец. Это случилось по возвращении с летних каникул, сентябрьским вечером, когда еще стояла жара. Бенуа лежал на кровати в своей комнате: белая майка оттеняла загар. Помню, я удивился, увидев его в такой простецкой одежде, – он ведь всегда был образцом элегантности. Усадил меня в кресло, заваленное рубашками, и, оказавшись рядом с ним, я увидел, что он небрит. Решил, что он болен, но он меня успокоил. Потом сказал просто: «Я собрался уезжать, думаю, что мы видимся в последний раз. Знаете, – мы всегда говорили друг другу „вы“, – я не люблю писать письма. К тому же мне нечего будет вам сообщить. Вам же всегда нечего было мне сказать». Этот грубый разрыв, однако, не удивил сверх меры, так как и с самого начала мне казалось немыслимым поддерживать длительные отношения с таким скрытным молодым человеком. Однако его низкий голос долго и неотступно преследовал, и меня не раз тянуло к его большому дому – побродить там в одиночестве.

Катрин тоже была с ним знакома. Любовь их была неистова и недолговечна, он никогда не говорил о ней. Катрин могла бы рассказать вам о недолгой радости их ночей, об охватывающей его после любви внезапной слабости, когда он запрокидывал голову, смотрел на занимающуюся зарю, и болезненная гримаса искажала его черты. При виде этого обнаженного, распростертого на постели тела с откинутой навзничь головой она пугалась, не умер ли он. Он же лежал без движения, молча, иногда беззвучно плакал. Она тоже молчала в растерянности, не зная, как разделить эту его бесконечную печаль.

Они были мимолетными любовниками, и, пока руки его скользили по горячему телу, а губы произносили бессмысленные слова, он знал, что время уже покрывало забвением нежность ночи. Его взгляд ускользал, и он ничего не мог с этим поделать, она же все надеялась на его бесконечную юность. Глядя на нее, я знал, что в своих длинных сильных руках она сохранила нерастраченным некий дар.

Разумеется, я никогда не видел его в эти минуты, и однако Катрин не поведала мне о нем ничего нового, удивительного. У нас были одни и те же предчувствия. Когда она призналась, что стоило ей только взглянуть на него, как она догадывалась, пил он или нет, в моей памяти всплыли подобные же воспоминания. Он был из тех алкоголиков, которые никогда не пьянеют, которых алкоголь не выводит из равновесия. Его выдавало лишь выражение лица: оно становилось жестким, словно восковая маска, и по мере того как он пил, прозрачная бледность покрывала его черты. Я нередко замечал у него бисеринки пота на крыльях носа – Катрин вытирала их носовым платком.

Даже в крайней степени опьянения он не переставал быть безупречно элегантным, ему стоило огромных усилий не опрокинуть стакан или унять дрожь, когда он закуривал. Он напоминал больного, который напускает на себя беззаботный вид, когда ему сообщают о визите знакомых или родных; кажется, я предпочел бы, чтобы он оставался самим собой, настолько он нервировал меня, и мне передавалась его тревога. Катрин улавливала малейшую слабость и деликатно предотвращала ее. Однажды, спустя много времени после их разрыва, она призналась, что рассталась с ним не потому, что он пил, а потому что она стала заражаться его отчаянием, пусть даже казавшимся признаком утонченности.

Я выслушал тогда не одно признание, и в ее словах ни разу не уловил раздражения. Когда я слушал, мне мерещилось, что Бенуа где-то рядом, что он вот-вот войдет со своей обычной сдержанной улыбкой. Не знаю, осознавали ли мы, когда предавались смутным воспоминаниям, что он оставил нам в наследство горечь, омрачившую наше счастье. Все ушло куда-то в глубь нашего существа, и мне кажется, что я все еще слышу звеневший июньским вечером юный смех Катрин, утоливший ее боль теперь, когда Бенуа ушел от нас.

Emmanuel Cassoli «Portrait posthume»

© Denoël, 1982

© О. Васильева (перевод), 1990

Андре Дотель
ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Снег падал с размеренной неиссякаемостью. Из окна придорожной гостиницы не видно было ничего, кроме неоглядной белизны полей. Дорога едва различалась по следам двух-трех недавно проехавших машин. Лишь кусты ворсянки в ближайшем кювете, ивняк да мачта электропередачи темнели на полотне равнины. Удивительное дело: снег вовсе не придает пейзажу расплывчатость, напротив, он подчеркивает его неповторимое своеобразие.

Как никогда четко, вырисовывалась вечно живая картинка деревенской площади с церковью и зданием почты, привокзальные постройки и дуга железной дороги, защищенной барьером. Подобное впечатление производят развалины древних поселений, где само разрушение материи воскрешает целый мир, малейшие приметы которого приобретают властную силу.

Едва заметная в снежной мгле дорога у гостиницы, кусты ворсянки, ивняк и мачта электропередачи неизбежно обречены были на забвение. По крайней мере, так думалось Эмилии. Что занесло ее в эти края?

Деревушка Моке-Гранж, вытянувшаяся вдоль бесконечной улицы, делилась на две части, между которыми пролегали незастроенные триста метров пространства, служившего дорогой, простиравшейся посреди плоской равнины, лишенной сколько-нибудь значительных ориентиров. На этом-то участке дороги и располагалась гостиница с ее пристройками.

– Что ты там высматриваешь в окне? – резко спросила бабушка.

– Ничего, – сказала Эмилия.

В самом деле, ничего. Но там, где нет ничего, трудно не заметить однажды туманные дали. Быть может, Эмилии и не хотелось рассматривать эти дали. Она повторила «ничего», но продолжала глядеть сквозь снежную пелену на застилавший равнину покров. Снег тихо мерцал. Словно на миг отражался в нем невидимый серый купол, после чего свет разгорался. Подобная дрожь, даже в полный штиль, охватывает синеву морей. На деле, конечно, нет ничего общего между этой белизной и морской синевой. Только для Эмилии сходство есть; хотела она того или нет, за окном ей виделось море в конце ущелья, неподалеку от мыса Сунион.

Тогда жизнь шла своим чередом. Никаких забот, если не считать неприятностей с экзаменами. После экзаменов ватагой отправлялись на природу, куда глаза глядят – в лес, в горы, на пляж, в сторону Булони, в Понтуаз, в Мадрид или Афины.

Все перевернулось. Провал на экзаменах совпал – бывает же так! – с денежными затруднениями в семье. Нужно было срочно зарабатывать на жизнь. От службы Эмилия отказалась. Бросать вовсе подготовку к экзаменам не хотелось. Устроиться дежурной в общежитие? Не исключено, но надо было ждать, пока освободится место. Оставалась гостиница бабушки Маргариты.

– Не воображай, что я стану содержать тебя, а ты будешь торчать над книгами, – заявила Маргарита. – Придется прислуживать в кафе, стирать и все прочее.

Эмилия согласилась из принципа. Раз в две недели она ездила на факультет, успевая вернуться с тем же поездом. Занималась в свободные минуты. Торопиться было некуда. Ей нравилось прислуживать в кафе. Будущее не сулило ничего в этой дыре, где тебя неумолимо засасывала безвестность. Оставалась жизнь чувств, в силу тупой монотонности, настолько все – домишко, поля, пустынная дорога, кусты ворсянки, мачта электропередачи – казалось нереальным.

Клиентов было немного, но кафе посещали гораздо чаще, чем можно было ожидать. Старожилы знали, что лучше открыть погребок на обочине дороги, чем посреди деревни, рядом с бакалейной лавкой. Хозяйкам труднее контролировать своих мужей и мешать им наведываться в кафе. Кроме того, на этом отрезке пути заведение – что-то вроде перевалочного пункта. Редкий прохожий или проезжий откажет себе в удовольствии остановиться, хотя бы на миг. Сам факт, что вы остановились, чтобы опрокинуть стаканчик, дает удивительное ощущение путешествия. Вот почему людей тянет выпить, а старая Маргарита умудряется сводить концы с концами.

– Ты вычистила дверной звонок? – спросила Маргарита.

Ей вечно нужно найти какое-нибудь дело. То звонок, то едва заметную паутинку. С утра в эту собачью погоду ни один посетитель носу не показывал. Не надо было мыть стаканы. Трескучий мороз стоял уже несколько дней.

Протирая застекленную дверь, Эмилия то и дело смотрела на снежные дали – картина была столь же прекрасной и неотразимой, как и ее положение прислуги.

Там, где пролегала дорога, появилась, а затем затормозила машина. Из нее вышел молодой человек с бородкой. Он так резко открыл дверь, что Эмилия едва успела отскочить. Казалось, он удивился.

– Закрывайте дверь! – крикнула Маргарита.

– Прошу прощения, мадам, нельзя ли здесь переночевать? В такую погоду мне не добраться до Шарлевиля.

– В привокзальной гостинице сдаются комнаты, это в пятистах метрах отсюда.

– Дайте мне кофе, пожалуйста.

– Вы не обязаны здесь тратиться, – сказала Маргарита.

– Я бы выпил кофе с ромом, если можно.

На Эмилию он не обращал никакого внимания. Едва взглянул, когда та подала ему кофе.

– Проехать невозможно, – продолжал он, обращаясь к Маргарите.

– Надо было оставаться дома.

– У меня инспекционная поездка. Я инженер НОЖД. [10]10
  НОЖД – Национальное общество железных дорог Франции.


[Закрыть]

– В таком случае вы всегда можете подремать в зале ожидания.

– Много ли народу бывает в этих краях?

– Вам не хуже меня известно, что здесь узловая станция. А почему бы вам не сесть на поезд, раз вы служите в железнодорожном ведомстве?

– Поезд не везде останавливается, – возразил посетитель. – Ездить с инспекцией удобнее на машине. Я выехал из Сольса, но сбился с дороги у одного разъезда. Из-за этого снега… Сколько с меня?

– Это дело Эмилии.

Посетитель выложил монеты стопкой на стол.

– Три двадцать пять, – сказала Эмилия.

Тот пересчитал стопку, вынул одну монетку, положил ее в карман, затем другую, которую подвинул на край стола.

– Это вам, – сказал он.

Затем встал и направился к двери. Он не снимал пальто, когда вошел. Вышел же, не попрощавшись, не взглянув ни на Маргариту, ни на Эмилию, которая сделала несколько шагов вслед за ним. Не закрывая двери, девушка постояла на пороге – хотела посмотреть, удастся ли незнакомцу тронуться с места по снегу.

Прежде чем забраться в машину, он обернулся в сторону гостиницы. Движением руки Эмилия хотела отбросить свои длинные волосы, которые ветер швырнул ей в лицо. Он как-то презрительно пожал плечами и плюхнулся на сиденье. Машина медленно тронулась, затем он с такой яростью нажал на стартер, что его тут же занесло. Он, однако, не остановился, даже прибавил скорости. Хорошо, если не свалится в кювет. Через несколько секунд машина скрылась за снежной пеленой.

– Ты наконец закроешь дверь? – кипятилась Маргарита.

Эмилия дверь не закрывала, смотрела на снег. Свет угасал в наступавших сумерках. Даже полей было не видно.

– Вот и полей не видать, – заметила Эмилия.

– Собери деньги и вытри стол.

Забирая монеты, Эмилия сказала почти громко:

– Это был Бертран.

– Что ты там бормочешь?

Эмилия смотрела на пирамидку монет. У Бертрана была привычка именно так класть деньги на столиках кафе, когда он расплачивался за напитки. Никогда не подавал купюры. Мелочи у него всегда было достаточно. Теперь он носил бородку, но можно ля было его не узнать – ведь повадки-то остались прежние. Он легко сходился с людьми, но потом вдруг умолкал и поворачивался к ним спиной. Теперь он инженер. Ну и что из этого? Конечно, ее он не узнал. Лишь мельком взглянул, садясь в машину.

* * *

Встретила она его год назад неподалеку от мыса Сунион. Тогда она путешествовала с двумя подругами в старой машине; разместились временно в саду одной виллы недалеко от Афин, в Экали. Девушки разглядывали окрестности – Рамнонте, Фивы, Пентели. Наконец, Сунион. Эмилию не слишком интересовали достопримечательности. Пока подруги перечитывали странички путеводителя, она отправлялась бродить куда глаза глядят, иногда довольно далеко. Дошла до ущелья на краю дороги. Два холма круто обрывались к узкой полоске моря, цвет которого резко контрастировал со щебнем, покрывавшим склоны, поросшие серым тимьяном и колючими кустами молочая. Голубизна моря была не просто цветом – воплощением радости жизни. Стояла весна. Эмилия услышала чьи-то шаги по камням и увидела Бертрана.

Он остановился рядом. Не обращая на него внимания, она перевела взгляд на море. Так они стояли довольно долго.

– Пойдемте со мной, – предложил он.

Она резко оборвала его:

– Мне надо догнать подруг.

– Пойдемте вместе по дороге, – повторил он.

Она пошла с ним по дороге в сторону мыса. Он не произносил ни слова. Сама она тоже не испытывала ни малейшего желания разговаривать с незнакомцем. Когда они дошли до площадки, где была стоянка автомашин, он протянул ей руку:

– Я хочу с вами еще раз встретиться.

Она пожала плечами.

– По правую сторону спуска от университета есть маленькое кафе… Завтра вечером…

Она не раскрыла рта. Он удалился. Молодой, неважно одетый. На плече у него висела сумка. На следующий день вечером она легко нашла то самое кафе, словно захаживала туда всю жизнь. Бертран сидел на террасе. Она села напротив. Он заказал для нее кофе.

– Меня зовут Бертран Деланд, – представился он.

– Эмилия Ошё, – ответила она.

Помедлив немного, он добавил:

– Живу я обыкновенно. Кончил учебу. Немного вот путешествую, прежде чем начну работать.

Она коротко рассказала о своих экзаменах.

– Все это не имеет значения, так же как и то, что я делаю, – сказал он. – Я хочу пойти с вами к морю, куда глаза глядят.

– Завтра мы будем в Дафни, – сообщила Эмилия. – Море там рядом.

Они помолчали. Наступал вечер. Зажигались фонари. Звезды еще не показывались на бездонном небе.

– Завтра, – сказал он.

Они поднялись одновременно и расстались без рукопожатия.

На следующий день, хотя время свидания и не было назначено, они встретились на краю дороги, ведущей к морю. Посидели в кафе – деревянном домишке, возвышавшемся на скале.

– Сейчас я живу в Париже. Должность получу на Востоке, – сообщил он.

– А я еще учусь, – сказала Эмилия.

Она глядела на море. Он то посматривал на Эмилию, то переводил взгляд на горизонт.

– Словами этоне выразить, – вымолвил он.

Это – означало прозрачную бирюзовую гладь воды. Летом легчайшая зыбь простиралась до самых утесов по другую сторону бухты. Приближался вечер. Солнце обжигало скалы. Этот яростный жар не касался моря. Однако свежесть его не чувствовалась. Морю не было дела до того, что его окружало, до солнца, до скал, до людей, которые созерцали его. Оно было чудовищно однообразно. Его ослепительный свет не резал глаза. Оно было за пределами здравого смысла.

– Я хочу с вами встречаться, – сказал он.

– Не знаю, – ответила она.

– Я тоже не знаю.

Что-то неодолимое удерживало их друг около друга. Жужжала оса. На ближнем склоне горы паслись черные овцы.

– Через два дня мы уезжаем, – сообщила Эмилия. – Завтра воскресенье, я буду у церкви по окончании службы.

Он пришел к концу службы. Они опять отправились в кафе, уселись на террасе.

– Вы понимаете, нет. Нет и нет. Начнется работа, пойдут дети, церковь по воскресеньям. Нет!

Она и не подумала расспрашивать его о том, что он хотел этим сказать. За соседним столиком люди разговаривали по-гречески, то и дело повторяя слово «таласса».

– Море, – сказал Бертран.

Он встал и отвернулся от нее. Без тени досады она прошептала: «Убирайся!» Так и не узнала, слышал ли он ее. Она больше не встречала его до того самого дня, в кафе Маргариты, когда валил снег.

* * *

На следующее утро снова тихонько посыпал снег. Вымыв полы и вытерев пыль, Эмилия пошла бросить корму курам. Затем поднялась в свою комнату, открыла книгу – лишь бы на несколько минут избавиться от приказаний бабушки. С учебой дело не продвигалось, но в конце концов все должно было образоваться. Бертран… Что ему было нужно? Он был ослеплен, когда встретил ее в том ущелье у моря. Она тоже была ослеплена. Ему хотелось забыть о том, что удел людей – обыкновенная жизнь. Почему? Из-за сказочной красоты вокруг? Думал ли он, что надо что-то беречь, но только что именно? Образ моря, ничего не означавший, и безотчетную, вспыхнувшую на мгновение любовь, которая также ровным счетом ничего не значила. Вчера он ее не узнал, тем лучше. Маргарита, усевшаяся за стойкой с вязанием, пронзительно крикнула: «Эмилия! Эмилия!»

Девушка не спеша спустилась по лестнице:

– Что случилось? Я здесь!

– Ты когда пойдешь на ферму за маслом и молоком? Мне не с чем подавать кофе.

Вчера вечером в метель и темень нечего было и думать, чтобы выйти, само собой, но сегодня спозаранку Эмилии следовало бы пойти по делам.

Перед домом остановилась машина. Эмилия выглянула в окно и узнала Бертрана. Когда он входил, она шмыгнула в кладовку.

Прижавшись ухом к двери, Эмилия слушала и не удивлялась. Допустим, тогда Бертран расстался с ней. У него было время подумать. У нее тоже.

– Добрый день, мадам, – говорил Берхран. – Будьте добры, кофе без рома, бутерброды с маслом.

– Эмилия! Эмилия! – крикнула бабушка.

Молчание.

– Она пошла на ферму, – заметила Маргарита. – Масло вам придется подождать.

Маргарита подала кофе.

– Я знаком с Эмилией, – продолжал Бертран. – Мы потеряли друг друга из виду, но, к счастью, вчера я зашел к вам в кафе.

– Бог с вами!

– Надеюсь, она помнит обо мне. Мне хотелось бы поговорить с ней. Я наводил справки в деревне. Знаю, что вы ее бабушка, знаю, что она прислуживает у вас и намерена продолжать учиться.

– Вы хотите жениться на моей служанке?

Маргарита произнесла это насмешливо, с напускным равнодушием.

– Почему бы и нет? – ответил Бертран.

– Вы уверены, что это ее заинтересует? – спросила Маргарита, глазом не моргнув.

– Не знаю. Прежде всего, я должен попросить у нее прощения, я виноват в том, что она меня не поняла. Может быть… может быть, лучше было бы, если бы она узнала это из ваших уст. Она поняла бы, что у меня серьезные намерения, что я целиком полагаюсь на нее.

– Где вы живете?

– В Шарлевиле. Снимаю первый этаж флигеля на берегу Мезы.

– Первый этаж – значит, сырость. Но устроены вы, разумеется, благополучно. А в церковь вы ходите?

– Иногда.

– Чем занимаются ваши родители?

– Отец – столяр.

– А как вас зовут?

– Бертран Деланд.

– Вот так номер! – воскликнула вдруг Маргарита. – Пальто-то на вешалке. Она ушла на ферму без пальто! А скорее всего и вовсе туда не пошла. Небось заперлась с книжкой в прачечной, под предлогом стирки.

Маргарита встала, чтобы открыть заднюю дверь. «Эмилия!» – громко крикнула она. Молчание. В прачечной Эмилии не было.

– Она пошла на ферму, – сказал Бертран, который следовал за Маргаритой по пятам.

Ферма стояла в двухстах шагах от дороги. Позади кафе была протоптана тропинка.

– Пойду посмотрю с той стороны, – предложил Бертран.

Маргарита вернулась в кафе, ворча себе под нос:

– Идите, если хотите. А я вернусь. Это надо же – без пальто…

Бертран вышел через заднюю дверь, ступил на тропинку, где проехал снегоочиститель. И вскоре заметил на обочине глубокие следы, терявшиеся в заснеженном пространстве. Там рос колючий кустарник. Рядом с ним в снежной пелене на мгновение показался силуэт, возможно, Эмилии. «Эмилия!» – крикнул Бертран.

* * *

Девушка слышала весь до единого слова разговор Бертрана с Маргаритой. Когда, заметив пальто на вешалке, Маргарита вскрикнула, Эмилия бросилась в прачечную. Ей вовсе не хотелось, чтобы обнаружили, что она подслушивает за дверью. Она и сама не поняла, как проскочила через прачечную и оказалась на улице. Пустилась по дороге к ферме, потом спохватилась и решила спрятаться за колючим кустарником. Передвигаться по снегу было трудно, и Бертран, разумеется, заметил ее раньше, чем она дошла до того самого места, позади кустарника.

Эмилия была не в состоянии думать и рассчитывать что бы то ни было. Ей хотелось только одного: бежать по снегу все дальше и дальше, не зная куда и зачем.

Она сделала крюк и опять оказалась на дороге. Проще всего было вернуться домой. Но она побежала на другой конец деревни Маке-Гранж – он называется просто Гранж. Там жила старая кузина. Можно было спрятаться у кузины, наплести ей, что попало. Пусть бы Бертран искал ее там на здоровье, все равно не нашел бы, пока она сама не решилась бы вернуться. Не останавливаясь, Эмилия просрочила мимо двери кузины и помчалась по тропинке между двух домов. Остановилась передохнуть по ту сторону плюща, обвивавшего садовую проволочную изгородь. В начале тропинки показался Бертран. Как он умудрился догнать ее так быстро? Она опрометью бросилась дальше через поле.

Местность она знала вдоль и поперек, знала каждый бугорок, который мог скрыть ее от посторонних глаз. Знала, что надо пересечь глубокий ров, прежде чем добраться до фермы Плё. Если бы даже Бертран наткнулся на ее следы, петлявшие в сугробах, она успела бы ускользнуть от него у самой фермы. Она была уже там, а он еще не показывался; она уже бежала вдоль построек, и вот снова перед ней Варезская дорога. Там тоже проехал снегоочиститель. Она рванулась вперед. Через сотню шагов остановилась, огляделась. На снежной равнине не было ни души. Падали редкие хлопья, на горизонте угадывалась полоска голубого неба.

Ну и комедия! С чего это Бертрану взбрело в голову бегать за ней? Если бы, предположим, она ломалась, подождал бы, только и всего. Или бы отказался от любовного приключения, как он уже это сделал однажды. А может, просто она собиралась испытать его, хотя желала только одного – броситься в его объятья. Но дело было вовсе не в этом. Она и сама не знала, в чем было дело. Вдруг она заметила Бертрана вдалеке, на откосе дороги. Он стоял к ней спиной. Должно быть, заблудился около фермы, где следы переплелись, и сделал порядочный крюк, чтобы ринуться ей наперерез. Это ему не удалось. Едва она его заметила, как снова бросилась бежать по дороге, повернув обратно к деревне.

Слева была изгородь. Она обогнула ее и побежала параллельно. Сквозь редкие хлопья виднелся кусочек голубого неба. Она метнулась навстречу этой голубизне. Дальше тянулся откос, у края которого, возле самой реки, росли тополя. Несмотря на бездорожье, она быстро добралась до берега. Оказавшись среди обнаженных деревьев, обернулась и увидела Бертрана, скользившего по склону вниз. По чистейшей случайности он нашел ее след. Быть может, и он решил идти куда глаза глядят, навстречу голубому небу.

Но дело было опять-таки не в голубом небе. Дело было гораздо более мучительным, Эмилии непонятным и имевшим, однако, отношение к самому восприятию света. Не только света вообще, снега, неба или моря. Когда этот неведомый свет заполняет вас, околдовывает тело, на сердце захолонет. Вдруг Эмилия поняла, что она продрогла до костей. Ведь она была в одном платье. И опять бросилась бежать.

Мороз крепчал. Она ощутила это еще сильнее, когда добралась до берега реки. Реку совсем сковало льдом. По берегам лед был неровным, так как уровень воды опустился. На середине, где течение было сильнее, вода замерзла лишь ночью, и корку льда метра в два шириной слегка припорошило. Не колеблясь, Эмилия пошла через реку. Добравшись до середины, она услышала продолжительный треск и решила идти напропалую. И все же благополучно перешла на другой берег и поспешила скрыться в зарослях кустарника.

Там простиралось болото. Утонуть не утонешь, но и передвигаться трудно из-за множества кочек, запорошенных снегом. Она упрямо двинулась в путь, спотыкаясь, то и дело падая, повторяя про себя: «Ничего страшного, не утону. Ничего страшного…» И вдруг вспомнила о Бертране. Если он вздумает перейти реку, можно не сомневаться: на середине лед не выдержит. Только ей подумалось, что надо повернуть к реке, от которой она отошла едва ли на сто шагов, как в ту же минуту она услышала глухой продолжительный треск, а затем жуткий грохот. «Лед провалился», – мелькнуло в голове. И она снова побежала.

Добралась до открытого склона, с трудом вскарабкалась. Остановилась почти наверху, прошептала: «Я тоже погибла». Чудовищный холод пронзил тело. Она посмотрела на голую руку – та была почти белой. Еще четверть, полчаса (откуда знать, сколько) шла вслепую, потом упала.

По-видимому, она находилась на обочине дороги, так как видны были следы шин. Узнать дорогу и окрестности она не могла. Прошептала: «Бертран». Она ни о чем не сожалела, ей было уже все равно. Теперь на снегу сверкало солнце. Неужели это смерть?

Она потеряла счет времени. Опять смотрела на руку. Бесчувственные пальцы напрасно пытались дотянуться до чего-то в снегу. До чего? До цветка… Все вокруг внезапно покрылось цветами. «Фиалки…» – прошептала она.

«Это не фиалки», – тотчас ответил ей чей-то низкий голос. Бертран лежал рядом с нею в заледенелом пальто. Он выбрался из воды и теперь тоже умирал. Она не удивилась. Опять прошептала: «Фиалки». – «Не фиалки, – возразил Бертран. – Перекати-поле. Тут берег моря. Это перекати-поле. Море, – повторил он. – Весна».

Разговор внезапно прервался. Сказать больше было нечего. Свет в глазах померк.

Говорят, то есть, это Мазюро, фермер из Сёй, рассказывает, их подобрали, оттерли снегом, отправили в больницу. Вот уже несколько лет они живут, как и все прочие смертные. И может, доживут до глубокой старости. У их детей глаза цвета моря.

André Dhôtel «Conte d’hiver»

© Gallimard, 1977

© Г. Беляева (перевод), 1990