Текст книги "Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи"

Автор книги: Эрве Базен

Соавторы: Андре Дотель,Жан-Мари Гюстав Леклезио,Патрик Бессон,Эмманюэль Роблес,Даниэль Буланже,Жан-Люк Бенозильо,Бернар Клавель,Пьер-Луи Рей,Катрин Лепрон,Роже Гренье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Жан-Люк Бенозильо
ВЕЧЕРНЯЯ ТРАПЕЗА

Пока передавали сводку погоды («катастрофические масштабы наводнений в…»), мальчик не отрывал глаз от тарелки с брюссельской капустой, но, услышав выстрелы, мгновенно приподнял голову. На экране какой-то человек, согнувшись пополам и прижимая руки к животу, качнулся в сторону полицейского, револьвер которого мог бы еще дымиться, если бы с некоторых пор оружие не обрело свойства меньше дымиться, но больше убивать. (А дымятся ли «першинги» или «СС-20»?) Малыш вновь уставился в тарелку с капустой и, сморщив нос, нехотя попытался подцепить кочешок зубцом вилки.

– Это они через спутник передают, – говорит мать. – С ума сойти, чего только не увидишь, когда напрямую, с другого конца…

– Весь день ко мне придирался этот кретин Ренар, будь он проклят, – перебивает ее отец. – В конце концов я…

– Ешь овощи, – обращается к мальчику мать, а он бормочет что-то неразборчивое в ответ и поглубже вонзает вилку в капустный кочанчик.

– И как только земля носит таких зануд? – продолжает отец. – Надо их…

– Зачем так кипятиться? – перебивает мать. – Это бессмысленно. И будь поосторожнее. Кругом безработица, а ты…

– Я кипячусь, когда считаю нужным, – возражает отец. – Тебе-то этот мерзавец не проедает мозги по восемь часов в день…

– Съешь ты, наконец, капусту? – сердится мать.

– Слушай, что тебе говорят, черт возьми! – взрывается отец.

Малыш подскакивает и, торопливо подняв руку, подносит вилку ко рту, на зубце ее по-прежнему болтается капуста.

Теперь на экране можно было разглядеть человека с ружьем в руке. Пригнувшись, он бежал по улице среди полуразрушенных домов и перевернутых автомобилей, охваченных огнем. Объектив подрагивающей камеры едва успевал следить за тем, как мужчина рывками перебегал с одного места на другое, будто остерегаясь невидимых противников, готовых броситься ему наперерез. Так, среди взрывов, поднимающих вокруг него невысокие вулканы земли и обломков, он преодолел несколько десятков метров. И вдруг, рванувшись вперед, резко остановился. Спина у него словно подломилась, руки взметнулись. Уронив ружье и спотыкаясь, мужчина сделал еще три-четыре шага и упал лицом вниз. Камера тоже сделала резкий рывок и, выпустив его из поля зрения, с молниеносной быстротой пронеслась по фасадам изрешеченных пулями и продырявленных снарядами домов, на секунду поймала в объектив силуэт танка, поворачивающегося в облаке пыли на другом конце улицы, скользнула по забрызганному грязью заплаканному лицу маленькой девочки, забившейся в подворотню дома, и, наконец, вновь отыскала тело человека, все еще лежавшего на животе с вытянутой правой рукой и повернутой вверх ладонью. Чуть подальше медленно и величественно оседало рушащееся здание, изрыгая обычный бытовой хлам: обломки мебели, кухонную утварь, рваные занавески, лубочные картинки и велосипеды без колес. В этот момент на фоне руин, на которые была направлена камера, показалась фигура человека: лицо обмотано шарфом, в руке – револьвер. Он быстро приблизился к распростертому на земле телу, сначала ударил лежавшего ногой в живот, затем приставил дуло револьвера к его затылку и выстрелил. Три раза. Во всяком случае, было видно, что рука стрелявшего трижды дернулась, словно брезгливо отстраняясь от того, что совершила, – рука иногда выглядит так в подобных обстоятельствах. Вытянувшееся на земле тело дрогнуло только раз, от первого выстрела.

Пока передавали этот сюжет, сопровождавшийся беспрестанным мельканием слова «эксклюзив» в правом верхнем углу экрана, малыш сидел неподвижно, держа вилку – до рта он ее так и не донес – в приподнятой руке.

На экране вновь появилось лицо ведущего. И ребенок, нахмурив брови, опустил вилку с нетронутой брюссельской капустой. Тарелка слегка звякнула.

– Немыслимо, – вздыхает мать, – эти парни совсем с ума посходили…

– Ты думаешь, девочка?.. – спрашивает малыш.

– Какая еще девочка? Расстели-ка салфетку как положено! И чего ты дожидаешься, почему капусту не ешь? Предупреждаю, что не выйдешь из-за стола, пока…

– Знаешь, какую наглую выходку позволил себе сегодня этот Ренар? – перебивает ее отец.

Мальчик вздыхает, опускает голову, вновь берет вилку в руку и, прижав ее зубцом к краю тарелки, сбрасывает наколотый на него капустный шарик. Затем, зажав вилку в кулаке, вертикально, как волшебную палочку, он «колдует» ею над овощами, плавающими в густом темном соусе. Секунду примеривается, затем с размаху пронзает ни в чем не повинный кочешок – пусть поплатится за остальных. С легким металлическим скрежетом зубцы вилки упираются в тарелку. Тыльной стороной другой ладони малыш откидывает назад упавшую на глаза прядь волос и поднимает голову.

– …и что в моем советском раю я давным-давно попал бы в ГУЛАГ за невыполнение нормы, – продолжает отец. – Ну, можешь себе представить?

– Что такое ГУЛАГ? – спрашивает мальчик.

– Место, куда ты отправишься, если с молниеносной быстротой не покончишь с едой, – отвечает отец. – Налей-ка мне рюмочку, дорогая.

Но «дорогая» не слышит. Открыв рот, она завороженно смотрит на экран. Комментатор просит телезрителей следить внимательно, потому что все произойдет очень быстро.

Президент улыбается. На лице ни малейшей напряженности. Хотя его отовсюду предупреждали об опасности. Но он решительно и невозмутимо отвечал, что риск относится к издержкам его ремесла. Так же, как предусмотренный протоколом костюм, в котором он должен появляться всегда – и под проливным дождем, и в сибирский мороз. Стоя в открытой машине, президент приветствует толпу. Его охранники с напускным безразличием, но очень пристально следят за окружающими и, держа руку в кармане с револьвером, суетятся вокруг машины. Восторженная толпа размахивает знаменами, платками, флажками, букетами цветов, фотоаппаратами, косынками, зонтиками, подзорными трубами, шляпами, а один – ручной гранатой. Секунда – и машину президента слегка заносит, затем она взрывается. Камера сразу попадает в людской водоворот, операторы, видимо, пытаются оттеснить наседающую толпу, так как в объективе мелькают чрезмерно увеличенные лица обезумевших орущих людей, а на заднем плане, на фоне всеобщей паники угадываются распростертые тела и фигуры телохранителей, пытающихся вытащить из горящей машины нечто, напоминающее окровавленных поломанных марионеток. И снова на экране те же кадры, но уже в замедленном темпе. Затем опять появляется комментатор и, стараясь не выдать откровенного торжества на лице, сообщает, что некий кинолюбитель, «не подозревая, что послужит Истории», снял все происходящее с другого ракурса, и благодаря ему можно увидеть случившееся в деталях. Действительно, на сей раз президент снят с верхней точки, как будто тот, кто его снимал, находился на невысокой стене или в кроне дерева. Отсюда лучше виден лысеющий лоб президента. Камера кинолюбителя, подрагивая, следует за автомобилем, который медленно продвигается вперед в кольце телохранителей. Время от времени президент поднимает правую руку, затем опускает ее, снова поднимает, с улыбкой поворачивается то влево, то вправо к толпе. И вдруг замирает, руки у него повисают вдоль тела, голова опущена, как будто он пристально смотрит под ноги, удивившись тому, что оба шнурка на ботинках развязаны или брюки расстегнуты. В ту же секунду – этого почти не видно было в первом варианте – телохранитель бросился внутрь машины, прикрыл собой президента и попытался уложить его на сиденье, загородив собственным телом. Затем – взрыв. Кадры, снятые сверху, все же производят меньшее впечатление, потому что давит перспектива, к тому же сбоку не очень ясно видно лобовое стекло, по которому стекает мозг убитого шофера.

– С ума сойти, – шепчет мать, а на экране вновь медленно проплывают кадры второго фпльма. – Теперь и дня не проходит, чтобы где-нибудь…

– М-м-мда, – говорит отец. – Я сказал ему, м-м-месье, вы хоть и мастер, но все же здесь не Чили и не Аргентина, и у нас члены профсоюза пока еще не валяются с выпотрошенными кишками на дне реки. Хорошо я его отделал, а?

Мать качает головой. Малыш сидит неподвижно, держа вилку на весу. Внимательно проследив за ходом покушения, он спрашивает, умер ли президент.

– Займись лучше капустой, – отвечает мать.

– Я не люблю… – пытается возразить мальчик.

– Что? – кричит отец.

– Ничего, – отвечает ребенок. – Я так просто.

Капуста по-прежнему болтается на зубце вилки, будто засохшая липкая улитка. Мальчик подносит вилку ко рту, поглядев на капусту, осторожно захватывает ее зубами и миллиметр за миллиметром проталкивает в рот.

Справившись с этим, он кладет вилку и теперь с невероятными мучениями пытается протолкнуть еду дальше – на глазах у него появляются слезы. Наконец, слегка икнув, малыш заглатывает кочешок. Целиком. Затем снова берет в руку вилку и вонзает ее в следующий кусок с такой силой, что металл скользит по стеклу и капуста падает на пол.

– Все это плохо кончится, – говорит отец.

– Ты что делаешь? – вспыхивает мать. – С ума, что ли, сошел?..

Зловещий моросящий дождик. Сумерки. Скверная погода. Мрачную картину дополняет длинная светящаяся змея приплюснутых одна к другой машин. Блестит бетонная мостовая. Мелькают желтые, синие, красные фары карет «скорой помощи», полицейских микроавтобусов. Крупным планом – две глубокие петляющие колеи от шип, которые упираются в разделительную бровку. Нетрудно представить себе, какая там свалка. Люди, некоторые в блестящих непромокаемых плащах, сгибаясь под порывами ветра и дождя, разбегаются во все стороны. Самым крупным планом – тряпка; ею вытирают усеянный каплями дождя объектив. Двое полицейских на корточках растягивают длинную металлическую ленту – что-то измеряют. Никаких тел – полицейские ведь не служащие похоронного бюро, каждому свое, черт возьми. Парни в белых одеждах, подхватив с двух сторон носилки, быстро удаляются в сторону машины с красным крестом. Восковые лица двух растерянных людей – их, кажется, уже ничто ни с чем не связывает, – обращены куда-то в пустоту, прямо вперед. Чуть подальше кто-то бледный как полотно (шофер?) разговаривает с офицером полиции, сильно размахивая правой рукой. Теперь камера отыскивает автобус. Мотор сплюснут в гармошку. Шины полопались. Резина и пластик расплавились. Сиденья покорежены. Повсюду валяются или плавают в лужах книги и тетради. Продвигаясь к хвосту автобуса, камера на секунду замерла над десятком белых промокших простыней, аккуратно расстеленных на обочине; из-под них высовываются маленькие ножки, на одной из них нет туфельки, у другой отсутствует ступня. План – на заднее стекло машины. За стеклом – покосившаяся планка с надписью: «Перевозка детей».

«С ума сойти…» – шепчет мать.

Мальчик, в начале репортажа собравшийся было поднять капусту с пола, так и замер в полусогнутом положении с опущенной вниз рукой; щека его почти касалась стола, лицо было повернуто к экрану. Но вот кочешок уже поднят, торчит между большим и указательным пальцами малыша. Стиснув зубы, он секунду разглядывает его, в нерешительности бросает взгляд то на отца, то на мать и наконец, разжав пальцы, бросает капусту с высоты в тарелку, так что капли жира, брызнув на скатерть, образуют на ней «созвездие пятен».

– Ты нарочно это сделал! – кричит мать. – Нарочно! Я ведь только утром постелила чистую скатерть!.. Ну за что бог наказал меня таким ребенком?.. Пьер, ну, Пьер, ты это видел?..

– Получишь оплеуху, – коротко и невозмутимо изрекает отец, не глядя на мальчика.

Голос переводчицы звучит, пожалуй, слишком манерно в данной ситуации. На ней изысканный костюм, и, наверное, она благоухает роскошными духами, тогда как старушка в трауре, чьи слова она переводит («все потеряно, все… за одну секунду я… и мой муж… оба сына… моя малышка»), закутана в традиционный блестящий мешок для хранения картофеля – местные женщины, видимо, носят их вместо платья, и от этой одежды скорее всего пахнет козьим молоком, фукусом, святой водой и нищетой. Нисколько не смущаясь, невозмутимым голосом переводчица продолжает излагать монотонную и вместе с тем сбивчивую речь старой женщины. Мужчины (военные?), обмотав лица платками и вооружившись лопатами, кирками и железными прутьями, расчищают огромную кучу камней; балок и строительного мусора, вблизи которой бродят тощие как скелет собаки, подползают к ней на брюхе, затем, если кто-нибудь из людей грозит им лопатой, опустив голову и поджав хвост, отскакивают назад, снова и снова повторяя свой обходной маневр. Все окутано матовой дымкой, и при таком освещении кажется, что беспощадное солнце нависло над городом. Время от времени тот или другой из спасателей наклоняется (микрофонов вблизи нет, и его возгласов не слышно), достает что-то (коляску с погнувшимися колесами, кастрюлю, часть одежды, мебели, безделушку) и бросает все это сверху вниз. Панорама местности, снятая с самолета или вертолета, позволяет теперь увидеть, что практически весь район опустошен землетрясением. Затем камера вновь обращается к группе, занятой расчисткой обломков, и в этот момент один из мужчин энергичными жестами подзывает других своих товарищей. Они торопятся к нему изо всех сил, с трудом перелезая через камни и балки, кое-где карабкаясь по-обезьяньи на четвереньках, чтобы хоть как-то, но продвигаться вперед. Оператор старается не отстать и догоняет группу, когда все уже стоят наверху, кругом, и что-то разглядывают, но что именно, пока не видно. Камера, будто осознав это, разрывает круг (резко оттолкнув одного из стоящих людей, плечо которого на мгновение попадает в объектив, наполовину закрыв его, и нацеливается на землю). По правде говоря, ничего особенного там не оказалось. Всего-навсего между двумя каменными блоками торчит почерневшая рука, зажатый кулак которой обращен к небу.

– Господи, – говорит мать, – это же…

– Ну понятно, с ума сойти, – прерывает ее отец. – Ты только и знаешь, что повторять одно и то же… Другого ничего не можешь придумать?

– Ну а ты-то каков! Если тебя отчитал начальник, значит, надо…

– Меня? – заорал отец. – Меня отчитал этот…?

Он грохнул стаканом по столу с такой силой, что выплеснулось вино, забрызгав скатерть.

– Скатерть, – застонала мать. – Только утром постелила… А ты, – воскликнула она, резко повернувшись к мальчику, – кончишь ты, наконец, свои фокусы?

Малыш, не шелохнувшись, следил за хроникой землетрясения. Только губы у него чуть задрожали, когда крупным планом показали полусгнившую руку. Затем мальчик снова уткнулся носом в стол, и, пока родители пререкались между собой, он, облокотившись на стол и подперев ладонью левую щеку, развлекался тем, что раскладывал кусочки капусты короной вокруг тарелки. От окрика матери малыш вздрогнул, поднял глаза и заявил, что больше не голоден.

– Я наелся! – повторил он, напрягая голос.

– Не кричи так, пожалуйста! – одернула его мать. – И убери локоть со стола. Ты что, среди дикарей живешь?

– Послушай, – заговорил отец, не переставая жевать и указывая на экран, – семнадцать миллионов детей умрут от голода только в нынешнем году, а ты…

– Я не хочу больше есть, – снова сказал мальчик и всхлипнул. Рукояткой вилки, вертикально зажатой в кулаке, он трижды стукнул по столу: – Я не голоден! Не хочу есть! Не хочу!

– Этот ребенок иногда просто невыносим, – вздыхает мать. – Пьер, сделай что-нибудь.

– Ну так вот, – кричит отец, – нам это уже надоело, хватит! Даю тебе три минуты, и чтоб все доел, иначе… А теперь помолчите немного: спортивные новости…

И он полностью переключился на экран. Мать, поднеся к губам кончики пальцев, стала делать мальчику знаки, дескать, надо поскорее все доесть. Но со слезами на глазах мальчик опять отрицательно покачал головой.

Посеяв панику на площадке противника, игрок в красной футболке, ведя ногой мяч, пулей пронесся по центральному кругу. Блестящий пас – и в игру включается его товарищ по команде, находящийся на правом фланге. Тот останавливает мяч на грани положения вне игры. Продемонстрировав чудо технического мастерства, он принимает мяч на грудь, с груди – на ногу, ловко нейтрализует противника в зеленой футболке, обойдя его, сталкивается с другим «зеленым», снова обходит его, затем еще одного игрока, обманным приемом проведя мяч между его ног, выходит, наконец, к святая святых зеленого поля, прицеливается, собираясь «выстрелить» по воротам так, что его удар наверняка пригвоздил бы вратаря к стенке ворот. Звуки рожков, труб, свистки, голоса поющих и вопли толпы прогремели как гром. Но в этот момент защитник из команды «зеленых» с невероятной скоростью подлетает к игроку в красном и сбивает его известным приемом: наскочив на него сзади, он двумя ступнями подсекает опорную ногу противника. «Красный», взмахнув руками, падает как подкошенный, лицом в траву. Секунду он корчится от боли, обхватив руками левую ногу, странно подогнувшуюся под ним, и замирает, время от времени все же подергиваясь. Двадцать тысяч зрителей взревели. Некоторые вскочили, грозно размахивая кулаками. На экране – перекошенные от ненависти лица. Затем камера выхватывает нарушителя правил, обернувшегося к судье, который бежит к нему, подняв вверх желтую карточку. Мимика игрока, по-видимому, означает, что он здесь ни при чем или что тот, кто лежит на земле, утрирует боль, разыгрывая комедию. По полю наперерез судье бежит игрок в красном, бросается на «зеленого», двумя руками упирается ему в грудь и таким образом пытается оттеснить его. «Зеленый» сопротивляется, хватает «красного» за запястья. И вот уже другой «зеленый» впивается «красному» в плечо. А еще один «красный» тянет «зеленого» за футболку. Следующий «зеленый» бьет «красного» по лицу. Другой «красный» бросается на «зеленого», колотя его руками и ногами. Очередной «зеленый» обхватывает сзади «красного» и пытается свалить его на землю. Вскоре завязывается настоящая драка, «зеленые» и «красные» стрелой летят со всех сторон, игроки падают один за другим. Поднявшись на цыпочки и тщетно пытаясь разнять еще не пострадавших драчунов, маленький черный человечек свистит, свистит, свистит…

– Это… – начала было мать. Но, взглянув на отца, прикусила губу и ничего уже не произнесла.

Следя за ходом матча, малыш незаметно отодвинул тарелку. Когда отец обернулся к нему, тарелка находилась почти на середине стола. Отец взглянул на нее, затем на мальчика – тот выдержал его взгляд.

– Ешь капусту, – говорит отец.

Мальчик отрицательно качает головой.

– Ешь, – по-прежнему очень спокойно повторяет отец, тогда как мать пытается знаками предостеречь мальчика, но он не обращает внимания на ее знаки.

И снова мальчик медленно отворачивается от еды.

Пощечина значительно быстрее поворачивает его голову в обратную сторону.

В то время как дикторша желает телезрителям приятного вечера и предлагает посмотреть очень-очень-очень смешной полнометражный фильм, в котором снималось несколько знаменитых комических актеров, малыш, слегка пошатываясь и почти не видя ничего от слез, возвращается к себе в комнату. Кровать уже расстелена: плюшевый мишка ждет его, уютно устроившись на подушке. Мальчик пристально смотрит на него, вытирая глаза рукавом. И вдруг грубо хватает зверя за лапу, бросает на пол и склоняется над ним. Как это обычно делают, сажая капусту, – а это теперь так модно у нас, – малыш двумя большими пальцами надавливает на глазницы медвежонка и вырывает два красных стеклышка-глаза.

Jean-Luc Benoziglio «La veillée»

© Presses de la Renaissance

© 1982 В. Жукова (перевод), 1990

Жан-Мари Гюстав Леклезио
ЕЗДА ПО КРУГУ

Две девушки решили встретиться в том месте, где улица Свободы, расширяясь, образует небольшую площадь. Они решили встретиться в час дня, чтобы иметь в запасе достаточно времени, прежде чем в два часа начнутся занятия по стенографии. А можно и опоздать. Даже если их выгонят из школы, что из того? Так рассудила старшая Тити, у которой ярко-рыжие волосы, а Мартина лишь пожала плечами, как она делает всегда, когда соглашается, но не желает сказать этого вслух. Мартина на два года моложе Тити, то есть ей исполнится семнадцать через месяц. Хотя выглядят они ровесницами. Однако Мартине, как говорят, не хватает характера, и она пытается скрыть свою робость за хмурым выражением лица или вот, например, пожимает плечами, когда нужно сказать либо «да», либо «нет».

Во всяком случае, идея появилась не у Мартины. Может быть, даже и не у Тити, но первой высказала ее именно она. На лице Мартины не отразилось удивления, и она не разразилась громкими криками. Она только пожала плечами, и таким вот образом они достигли согласия. Правда, возник небольшой спор о месте. Мартина хотела, чтобы все происходило где-нибудь за городом, например, у Мельниц, там, где меньше народу, но Тити сказала, что, наоборот, лучше в самом городе, там, где ходят люди, и так настаивала, что Мартина в конце концов пожала плечами. В городе ли, у Мельниц ли, в сущности, это одно и то же, только бы повезло. Так считала Мартина, но не сочла нужным сказать об этом подруге.

Завтракая вместе с матерью, Мартина и думать забыла о предстоящей встрече. А когда вспомнила, то с удивлением отметила, что ей это безразлично. Иное дело Тити. Она целыми днями размышляла о возникшей идее и не преминула рассказать об этом своему дружку, когда сидела рядом с ним на скамейке и жевала бутерброд. Кстати, он первым вызвался одолжить Мартине мопед, поскольку у той своего не было. Правда, узнать, что он обо всем этом думает, было никак нельзя. Глазки у него узкие, и в них ничего не прочтешь, даже когда он сердится или скучает.

Только очутившись на улице Свободы рядом с площадью, Мартина почувствовала, как запаниковало ее сердце. Так странно – сердце, испытывающее страх, сильно-сильно в самом центре груди стучит: «бум, бум, бум», а ноги сразу делаются ватными, и кажется, что вот сейчас упадешь. Чего же она боится? Сама не знает: голова холодная, в мыслях безразличие, даже скука, и в то же время как будто кто-то посторонний забрался и трясет ее изнутри. Во всяком случае, она сжимает губы и дышит осторожно, так, чтобы никто не увидел, что с ней происходит. Тити со своим дружком уже на месте, восседают на мопедах. Мартина не любит этого дружка Тити и не приближается к нему, чтобы не пришлось целоваться. А вот с Тити – все по-другому. Они с Мартиной настоящие подруги, сдружились год назад, и для Мартины с тех пор, как у нее появилась подруга, все переменилось. Она стала меньше бояться парней, и возникло ощущение, что она теперь неуязвима, – ведь у нее есть подруга. Миловидной Тити не назовешь, но она умеет смеяться, и у нее красивые серо-зеленые глаза: конечно же, огненные волосы – это несколько эксцентрично, но такой стиль ей идет. Она всегда защищает Мартину от парней. А поскольку Мартина – девушка симпатичная, то с ними у нее проблемы возникают часто, и Тити приходит на помощь, может даже врезать ногой или кулаком.

Возможно, идея сначала появилась у дружка Тити. Сейчас сказать трудно, потому что им всем давно уже хочется попробовать, но ребята всегда много говорят и мало делают. Тогда Тити заявила, что нужно всем им показать, что мы можем, не сдрейфим, и что пусть катятся куда подальше эти типы и девицы из банды, и что после этого Мартина уже ничего не будет бояться. Вот почему так сильно бьется сердце в груди у Мартины, – предстоит экзамен, испытание. Она не подумала об этом, но, увидев Тити и ее дружка, сидящих на мопедах в конце улицы и курящих на солнышке, поняла, что мир чего-то ждет, что должно что-то произойти. Однако на улице Свободы спокойно, прохожих мало. По бортику тротуара, по водостоку расхаживают голуби, шевеля своими головками. И все же кажется, что со всех сторон давит томительная, режущая уши пустота, припрятавшая угрозу на крышах семиэтажных домов, за каждым окном, в каждой остановившейся машине.

Мартина замирает, она чувствует в своем сердце холод пустоты, и пот увлажняет ее ладони. Тити и ее парень смотрят на нее, сощурившись от солнца. Они что-то ей говорят, но она не слышит. Наверное, она очень бледна, глаза напряженно застыли, губы дрожат. А потом нее сразу проходит, она начинает говорить немного хриплым голосом, не очень хорошо сознавая, что именно.

– Ладно. Значит, едем? Едем сейчас?

Парень слезает со своего мопеда. Целует в губы Тити, приближается к Мартине, но та его бешено отталкивает.

– Перестань, оставь ее.

Тити резко заводит мопед и пристраивается рядом с Мартиной. Потом они одновременно трогаются, нажимая на акселераторы. Какое-то мгновенье они едут по тротуару, затем вместе съезжают на дорогу и движутся бок о бок в коридоре для автобусов.

Подвластная езде, Мартина больше не чувствует страха. Наверное, вибрация мопеда, запах и жар газа заполнили снедавшую ее пустоту. Мартина любит кататься на мопеде, особенно, когда день солнечный, как сегодня, и воздух нехолодный. Она любит проскальзывать между машинами, повернув голову немного в сторону, чтобы не вдыхать ветер, и любит быстро мчаться. Тити повезло, брат подарил ей свой мопед, вернее, не совсем подарил; он ждет, когда у Тити появится немного денег, чтобы ему заплатить. Брат Тити не такой, как большинство ребят. Он приятный парень, знает, чего хочет, и не тратит своего времени, как другие, на всякую хвастливую болтовню, чтобы набить себе цену. Мартина, в общем-то, не думает о нем, лишь на несколько секунд представляет себе, будто они вместе гонят с огромной скоростью на его большом мотоцикле «Гуцци» и по пустынной улице. Уцепившись за юношу обеими руками, она чувствует на своем лице силу ветра, а когда на виражах земля опрокидывается, как в самолете, испытывает головокружение.

Две девушки катят вдоль тротуара в западном направлении. Солнце стоит в зените, оно жжет, и свежему воздуху не удается рассеять сонливость, которая давит на асфальт мостовых и цемент тротуаров. Магазины закрыты, железные шторы опущены, и это еще больше усиливает ощущение оцепенения. Несмотря на рев мопедов, Мартина иногда различает на какое-то мгновение ропот телевизоров, что-то бормочущих на нижних этажах домов. Слышатся мужской голос и музыка, которая раздается на дремлющей улице так же причудливо, как в пещере.

Тити теперь идет впереди, напряженно выпрямившись в седле своего мопеда. Огненные волосы развеваются на ветру, а куртка, как у летчиков, пузырится на спине. Мартина едет позади, в том же ряду, и когда они проезжают мимо витрин, то краем глаза замечает в них два силуэта, похожих на всадников из ковбойских фильмов.

Внезапно страх снова наполняет Мартину, и в горле у нее пересыхает. Она вдруг замечает, что улица уже не совсем пуста, что все как будто заранее предопределено, что они приближаются к тому, что должно произойти, и уже не могут свернуть никуда в сторону. Тоска становится такой сильной, что у Мартины перед глазами все начинает кружиться, как будто вот-вот ей станет дурно. Она хотела бы остановиться, присесть где угодно на земле, у какой-нибудь стены и прижать колени к груди, чтобы сдержать удары сердца, посылающие волны по всему телу. Ее мопед, замедляя ход, виляет на мостовой. Тити, прямо держась в седле своего мопеда, уже далеко впереди, едет, не оборачиваясь, и солнце искрится в ее огненных волосах.

Самое ужасное, что люди ждут. Мартина не знает, ни где они стоят, ни кто они такие, но знает, что они здесь, всюду, по всей улице, и что их неумолимые глаза следят за мчащейся вдоль тротуара кавалькадой из двух мопедов. И чего они ждут, чего? Чего хотят? Может быть, они стоят на верхних балконах белых домов или скрываются за занавесками? Может быть, они далеко, сидят в машинах и подстерегают с биноклем в руках? Мартина видит все это в течение тех нескольких секунд, когда ее мопед виляет на мостовой и замедляет ход около перекрестка. Но вот сейчас Тити посмотрит назад, вернется к ней и спросит: «Ну? Ну, что? Что с тобой? Почему ты останавливаешься?»

Мартина закрывает глаза и наслаждается мгновеньями темноты, единственно прекрасными за весь этот жестокий день. Когда она вновь открывает глаза, улица выглядит еще более пустынной и еще более белой, течет большой рекой асфальта, плавящегося в лучах солнца. Мартина крепко сжимает губы, так же, как несколько минут назад, чтобы не поддаться страху. Но тех, что смотрят, затаившись, из-за своих ставней, из своих машин, она ненавидит так сильно, что ее губы снова начинают дрожать, а сердце сильно колотится. Все эти переживания приходят и уходят настолько быстро, что Мартина ощущает охватывающее ее опьянение, как если бы она слишком много выпила и накурилась. Она еще замечает краем глаза лица тех, кто выжидает, кто смотрит, мерзких типов, притаившихся за своими шторами, замерших внутри своих машин. Мужчин с массивными лицами, глубоко посаженными глазами, раздутых, с неопределенными улыбками, в глазах у них блестит огонек желания, огонек злобы. Женщин с жесткими чертами, смотрящих на нее с опасением, завистью и презрением, лица девчонок из школы стенографии, лица парней, все они кружатся, приближаются, гримасничают. Опп все здесь, Мартпна угадывает их присутствие за окнами баров, за выступами опустошенной солнцем улицы.

Когда она вновь трогается с места, то видит, что Тити остановилась перед следующим перекрестком, на автобусной остановке. Тити сидит вполоборота, ее ярко-рыжие волосы разметались по лицу. Она тоже бледна, потому что страх скручивает ее внутренности и в горле у нее застревает комок. Это, конечно же, палящее солнце нагоняет страх и голое небо без единого облачка над седьмыми этажами новых зданий.

Мартина останавливает свой мопед рядом с Тити, и они обе неподвижно застывают, сжимая ручку газа. Они ничего друг другу не говорят, друг на друга не смотрят, но обе знают, что езда по кругу начнется сейчас, и сердца их бьются сильно-пресильно, но теперь уже не от волнения, а от нетерпения.

Улица Свободы лежит пустая и белая, и солнце, висящее в зените, давит своей тяжестью на тени, пустые тротуары, тихо скользящие автомашины и дома с окнами, похожими на угасшие глаза. Как все это может быть таким спокойным, таким далеким? Мартина вспоминает о моторах мопедов, которые могут греметь, как гром, и в следующее мгновение она видит, как улица поднимается и бросается под пожирающие ее шины, а окна разрываются на тысячи осколков, рассыпающихся по асфальту маленькими острыми треугольниками.

Все это из-за нее, из-за нее одной: дама в синем костюме ждет автобуса, не обращая внимания на девушек, и как будто спит. У нее раскраснелось лицо, потому что она шла по солнцу, и под жакетом ее синего костюма белая блузка прилипла к коже. Ее маленькие глазки глубоко сидят в глазницах, они ничего не видят, разве что совсем немного, украдкой, как бы самый конец улицы, откуда должен прийти автобус. На ее правой руке чуть покачивается черная кожаная сумочка с позолоченной застежкой, отражающей солнечные блики. Туфли на ней тоже черные, немного прогибающиеся под тяжестью тела и заметно поношенные.