Текст книги "Белый ниндзя"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

– Этим древним оружием? Насколько я помню уроки истории, оно использовалось, чтобы разбивать им стальную броню и калечить боевых коней. – Она подошла поближе. – Никогда не видела, как им орудуют.

– А я видел, – сказал Нанги. – Правда, очень давно. Поединок бойцов, вооруженных тецубо, – довольно жуткое зрелище. Нужна дьявольская ловкость и чудовищная сила, чтобы вертеть тяжеленным железным прутом с набалдашником, усаженным железными шипами. – Нанги оперся подбородком о голову дракона на его трости. – Бедняга, – тихо промолвил он, опять поглядел на труп. – Чтобы использовать эту штуковину, надо иметь твердое намерение убить. Поединки с применением тецубо неизменно заканчиваются смертью одного из участников.

– Вы хотите сказать, что такие поединки все еще случаются?

– Вот вам наглядное доказательство этого, – сказал Нанги, распрямляясь. Он попрощался с Барахольщиком и дал знак Томи отойти в сторонку, чтобы их разговор не слышали медэксперты.

– Что нашли на теле?

– Ничего, – ответила она, – Или он ничего при себе не имел, или же его обчистили, прежде чем бросить в реку. Я думаю, последнее предположение более вероятно.

– Согласен, – подтвердил Нанги. – Вообще-то Барахольщик был очень осторожен и никогда не носил при себе чего-либо подозрительного, по чему можно было бы догадаться, чем он занимается. Только подложные документы и немного денег.

– Было бы очень трудно идентифицировать его, если бы не ваше описание. Следователь сразу же позвонил мне, – сказала Томи. – Мне очень жаль, Нанги-сан.

Нанги кивнул.

– Все это очень печально. И большая потеря для меня. Барахольщик был моими глазами и моими ушами в вопросах, касающихся Кузунды Икузы и его дел. На последней нашей встрече он только в общих чертах обозначил, что ему удалось раскопать. Он мог бы сказать гораздо больше в момент его убийства. – Но, пожалуй, это не суть важно, подумал Нанги. Главное, он указал на цель, с которой Икуза затеял свою операцию: захватить контроль над «Сато» и подразделением «Сфинкс Т-ПРАМ».

И все-таки это было лишь предположение. Надо было иметь наглядное подтверждение. Эх, если бы мертвые могли сказать что-нибудь! Какими бы тайнами ты поделился со мной. Барахольщик, если бы мог?

Единственно ценной информацией было то, что Киллан Ороши, дочь президента «Накано», каким-то образом связана с Икузой. Это поразило нас обоих. Единственной зацепочкой остается только она.

– Сержант Йадзава!

Они оба повернулись на окрик и увидели, что один из экспертов, как сумасшедший, машет рукой, подзывая Томи. Они подошли к тому месту, где укладывали на носилки труп для того, чтобы погрузить его в машину.

– Посмотрите, что мы обнаружили, – сказал эксперт. – Левый ботинок у него свалился, очевидно, в воде. И вот поглядите, что у него привязано к большому пальцу!

Томи и Нанги наклонились, чтобы взглянуть. Барахольщик не носил носков под обувь. Нога его невероятно вздулась. К большому пальцу липкой лентой был приклеен крохотный ключик.

Томи достала перочинный нож и перерезала клейкую ленту, осторожно взяла ключик и уронила его на ладонь Нанги.

– Возможно, – сказала она, – у нас есть еще одна зацепочка.

* * *

Из всех правил я больше всего уважаю настоящее, – сказал детектив Эйлбемарл. – Что если наведаться к сенатору Хау прямо сейчас?

Шизей кивнула:

– Как скажете.

– Это сержант Джонсон, – представил Эйлбемарл огромного негра-полицейского, присоединившегося к ним по дороге к выходу.

– Я его помню, – сказала Шизей.

– Вы удивительная женщина, – сделал ей комплимент Эйлбемарл, когда они спускались с крыльца и шли по направлению к машине без опознавательных знаков. Было жарко и душно, хотя с Чезапикского канала и дул легкий ветерок: типичная летняя ночь в столице. – Вы уверены, что хотите принять участие в нашей операции?

– Вы хотите, чтобы я поехала, я и еду. Все очень просто.

Эйлбемарл крякнул:

– Нет ничего простого в этом мире. – Он выехал на улицу. – Когда кто-нибудь из подчиненных Хау начинает перечить ему, этого человека могут ждать неприятности.

– Я не перечу ему, – поправила Шизей. – Я его вам сдаю.

Эйлбемарл не мог сдержать улыбки. – Ну, должен вам сказать, вы крепкий орешек. Правильно я говорю, Бобо?

– Черт меня побери, если это не так, – откликнулся сержант Джонсон с заднего сиденья. У Шизей было ощущение, что он дышит ей в шею.

Эйлбемарл продолжал:

– Я полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что у сенатора достаточно средств, чтобы подрезать вашу карьеру на веки вечные. Это вас не пугает?

Шизей только молча посмотрела на него в темноте салона автомашины.

Он вел машину быстро, но без лихачества. Через несколько минут они уже подъезжали к резиденции Хау на Семнадцатой улице.

– Этому дому следовало бы быть музеем, а не жильем, – пробормотал Эйлбемарл, вылезая из машины. Взглянув вверх, он увидел свет на третьем этаже. Указал рукой: – Я полагаю, вы знаете здесь все входы и выходы?

– Я знаю только офисы на первом этаже. На третьем – личные покои сенатора. Я там никогда не была.

Эйлбемарл опять крякнул, и они поднялись по каменным ступенькам. Позвонил. Ответа не было. Немного подождав, опять позвонил, на этот раз подольше. Тишина. Он повернул ручку – и дверь открылась вовнутрь.

Эйлбемарл и Джонсон немедленно вынули пистолеты. – Когда имеешь дело с параноиком вроде Хау, это явно не помешает.

– Может, лучше вызвать подкрепление? – спросил Джонсон.

– Незачем, – категорично бросил Эйлбемарл. – Он наш. Ни с кем не хочу делиться. – Повернулся к Шизей: – Вы останетесь здесь.

– Я хочу войти вместе с вами, – возразила она.

– Это против правил, – проворчал Эйлбемарл, уже войдя внутрь. Сержант Джонсон сердито посмотрел на нее и последовал за шефом. Через секунду и Шизей прошла вслед за ними.

На первом этаже было темно. Она видела, что полицейские нашли винтовую лестницу и медленно поднимаются по ней. Как тень, она скользнула следом. На втором этаже тоже не было света, но здесь было уже не так темно, потому что сюда просачивался свет с третьего этажа.

– Держи голову пониже, – услышала Шизей шепот Эйлбемарла, и они начали подниматься.

Лестничная площадка третьего этажа была залита светом из дверей комнаты, которая была, очевидно, кабинетом Хау. Книжные шкафы от пола до потолка окружали пару кожаных диванов, повернутых друг к другу лицом, и еще кресло с высокой спинкой – тоже с кожаным сидением. Массивный старинный письменный стол красного дерева с резным орнаментом в виде фруктов и вращающееся кожаное кресло. На стенах с темно-зелеными обоями висели картины, изображающие сцены охоты, – очевидно, работа английских живописцев. Все лампы были включены.

Перед одним из диванов лежал старинный персидский ковер, но теперь за него никто не дал бы и цента, потому что он был залит кровью и заляпан человеческими мозгами. Сенатор Дуглас Хау полусидел в неестественной позе на этом диване. Ноги были нелепо положены одна на другую, будто он отдыхал, – если слово отдых здесь уместно. Руки раскинуты, словно от отдачи. Короткоствольное ружье системы «Магнум» лежало неподалеку от его правой руки. От задней части головы ничего не осталось. Корешки книг в шкафу за его спиной заляпаны мозгами.

– Господи Иисусе! – вот и все, что мог сказать Эйлбемарл. Затем повернулся к Шизей: – Не двигайтесь и ни в коем случае не прикасайтесь ни к чему руками.

Он подошел к телефону и поднял трубку, обернув ее предварительно носовым платком. Набрал номер, пользуясь концом своей ручки, чтобы нажимать кнопки.

– Бобби? Это Фил, – сказал он в трубку. – Пришли сюда машину, группу экспертов-криминалистов и кого-нибудь из медэкспертов. – Затем он назвал адрес. – Да, сам сенатор Хау. Бороться за переизбрание уже не будет, но, ради Бога, постарайтесь, чтобы пресса об этом не пронюхала как можно дольше и не начала наступать нам на пятки. Хорошо? Кого ты мог бы допустить из ихнего брата к этому делу? Годится. Да. Да. И я бы хотел, чтобы ты сам сюда прибыл.

Эйлбемарл положил трубку, внимательно посмотрел на Шизей, чтобы убедиться, что она серьезно отнеслась к его инструкциям. Затем он подошел к Джонсону, который все еще разглядывал Хау, и опустился на колени, внимательно осмотрел «Магнум», затем правую руку Хау.

– Что вас заинтересовало? – спросила Шизей.

– Обычно эти ружья, из которых стреляют с руки, очень редко используются, но за ними требуется уход, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии, – изрек детектив.

– На пальцах сенатора явно заметны следы ружейного масла, – заметил Джонсон.

Эйлбемарл поднялся на ноги, взглянул на Шизей:

– Это очень важный момент, потому что если нажал на курок Хау, то это самоубийство, а если кто-нибудь другой, то убийство. Большая разница, особенно для меня.

– Но не для Хау, – сказала Шизей. Джонсон не сдержал усмешки.

– А вам, однако, и здесь не изменяет чувство юмора, – заметил Эйлбемарл.

– Это не юмор, – ответила Шизей. – Просто констатация факта.

Пять минут спустя они услыхали вой сирены и шаги многих людей внизу. Детективы, полицейские, патологоанатом из центра судебно-медицинской экспертизы – все они ввалились в комнату. Работали быстро, профессионально: делали снимки, замеры, проверяли все в комнате на предмет отпечатков пальцев, брали показания Эйлбемарла, Джонсона и Шизей. Сразу же наткнулись на разрешение Хау на хранение «Магнума». Ассистент главного медэксперта сказал Эйлбемарлу:

– Это, конечно, предварительное заключение, Фил, но если это не самоубийство, назови меня дядюшкой макаки.

Шизей наблюдала за всем происходящим с явным удовлетворением. Она знала, что и окончательное заключение не будет ничем существенным отличаться от предварительного, потому что ровно ничего не будет обнаружено такого, что указывало бы на убийство.

Но дело заключалось в том, что несколько часов назад она была в доме Хау. Достала ружье из ящика стола, вложила его в руку Хау, сунула ствол ему в рот и плавно нажимала его пальцем до тех пор, пока громкий выстрел не расколол тишину ночи. Об этом никто никогда не узнает. Это дело останется сугубо на ее совести.

Она стояла в сторонке, чтобы не мешать полицейским, терпеливо ожидая, когда детектив Эйлбемарл доставит ее обратно в участок. Она бы хотела присутствовать при освобождении Брэндинга. Ее работа здесь была почти завершена, но вопрос с Брэндингом все еще не был решен. Как, мысленно обращалась она к нему, веришь ли ты мне по-прежнему? Любишь ли меня?

Ей не терпелось поскорее узнать ответы на эти вопросы.

* * *

Сендзин наблюдал, как Николас и Жюстина занимаются любовью, с завистью, которую порой чувствуешь к ровеснику, чья коммуникабельность делает его душой компании. И именно эта зависть быстро перешла в желание убить Николаса прямо сейчас, позабыв свое первоначальное намерение организовать полномасштабное возмездие, которое могло бы полностью удовлетворить его растущий аппетит к разрушению.

Жажду немедленного убийства остановили не логические рассуждения, а некий новый элемент, который он почувствовал в Николасе. Выставив щупальца своего сознания, как он это делал в кабинете д-ра Ханами, Сендзин почувствовал не замкнувшееся в себе, неуверенное существо, как тогда. К его величайшему удивлению, его щупальца наткнулись на черную, безликую стену, за которой ничего не разобрать. Психика Николаса оказалась непроницаемой для дара Сендзина. Что бы это все значило? Сендзин был уверен, что единственный путь к спасению, который еще оставался у Николаса, он уничтожил, совершив ритуальное убийство Киоки – тандзяна, жившего в замке на Асамских горах. Куда потом пошел Николас? Он ведь не вернулся в Токио, поджав хвост, как можно было ожидать, а направился вглубь гор. Зачем? Но в конце концов эти вопросы имели лишь теоретическое значение. Он сосредоточил внимание на практическом аспекте: Николас, очевидно, тоже тандзян. Эта безликая стена, окружившая его психику от вторжения, – это же фирменный знак тандзяна.

Как же так случилось, что он об этом не знал раньше? Но, с другой стороны, и это не важно. Сендзин достаточно подготовлен для того, чтобы пробить и эту стену. Надо только заново оценить ситуацию и выработать новую тактику. Кшира, светозвуковой континуум, учит: янь, мужское начало, порождает энергию, которая дает свет и мысль, а свет порождает огонь; гром порождает звук, а гнев порождает гром. Инь, женское начало, текучее, уступчивое; земля, являющаяся восприемницей мысли и энергии, плавильный тигель мысли. Одно не существует без другого. Но Сендзин знал, что инь дает яню не только силу, но и слабость, а слабость – это конец. Поэтому Сендзин потратил столько времени, освобождая себя от инь – уступчивой, преданной, нежной.

Он поставил себе целью остановить вечный поток двух форм жизни, когда инь вливается в янь. Поэтому он стал дорокудзаем, бичом тандзянства.

Со своего наблюдательного пункта Сендзин, как сова, примостившаяся на сучке, смотрел на спящих Николаса и Жюстину. Он устроился поудобнее, позволив себе слегка расслабиться, подумал о себе словами Жюстины как об облаке, парящем над землей, где негде дышать от скученности, – об облаке, отрешенном от радостей, забот и желаний тех, за кем он наблюдал. Кшира позволила ему видеть все это, его собственная философия – сделать это.

Он глубоко втянул в себя воздух. В воздухе не было запаха смерти. Во всяком случае пока. Есть состояния похуже смерти, и Сендзин позаботится о том, чтобы Николас насладился ими, прежде чем он, Сендзин, позволит ему вкусить смерть.

А пока в воздухе пахнет другой целью, от которой ноздри Сендзина затрепетали. Он пришел за изумрудами тандзянов. Он надеялся, что Жюстина будет в состоянии сказать ему, где они. Но появился Николас. Теперь можно будет одновременно нанести мощный удар и узнать наверняка, не спрятаны ли изумруды внутри дома. Этот удар будет первым в серии, которыми будет изобиловать путь Николаса к гибели.

Тихий, как смерть, Сендзин спустился со своего наблюдательного пункта и, скользя среди теней, занялся своим делом. Когда он закончил его, появился свет там, где прежде его не было, а за светом – жар, с шипением всасывающий кислород из дома.

Через мгновение после того, как Сендзин ушел, Николас, вздрогнув, проснулся. Его легкие наполнились дымом, и он закашлялся. Пламя лизало пол, пожирало темноту ночи.

* * *

Киллан и Негодяй стояли на углу улицы в обшарпанном районе на окраине Токио. На другой стороне освещенной, но безлюдной улицы они могли видеть мигающие неоновые иероглифы, возвещающие, что в данном здании размещается отель под названием «Кан».

– Кузунда сказал, что я должна прийти сюда, – сообщила Киллан в четвертый или пятый раз. Она стояла на одной ноге, то на другой – верный знак, что нервничает. – Наверное, тебе не стоило идти со мной.

– Я не могу взвалить все это на тебя одну, – возразил Негодяй, тоже, наверное, в четвертый или пятый раз. – Ты уверена, что он даст нам то, что нам нужно?

– Конечно, даст, – уверила его Киллан с непоколебимой убежденностью революционерки. Она провожала глазами каждую редкую машину, в каком бы направлении она ни двигалась. – У него ведь нет выбора.

Негодяй на это ничего не возразил, только потрогал рукой оттопыривающийся карман нейлоновой ветровки.

Когда Киллан прокрутила запись, которую они с Негодяем составили из тщательно отобранных мест пленки, найденной Негодяем в соседней квартире, Кузунда Икуза улыбнулся.

– Где ты это раздобыла? – спросил он.

– Это неважно, – ответила Киллан авторитетным тоном. – Главное, она у меня. Интересно?

– Естественно, – ответил Икуза, поглядывая на нее из-под жировых складок неподвижным взглядом рептилии.

– И ты хочешь знать, что я хочу за нее? – спросила Киллан, едва сдерживая нетерпение.

– Наверно, опять что-нибудь экстравагантное? – Опять улыбка, будто его ничто на свете не огорчало.

– Мне нужно солидное положение. Не работа по самому низкому разряду в «Накано», не работа рекламного агента, убеждающего клиентов покупать вашу новую продукцию.

– Я думал... – начал Икуза, затем с лязгом захлопнул челюсти. Улыбка исчезла с его лица.

– Беда твоя, Кузунда, – сказала Киллан, – состоит в том, что ты смотришь на меня как на женщину. Ты красиво говоришь о моих способностях, уме, честолюбии, но всегда добавляешь, что, мол, жаль, что я не мужчина. Неужели ты не понимаешь, как это меня унижает? Наверное, нет. Такое тебе в голову и прийти не может.

Но теперь ты должен будешь это понять, потому что я хочу потребовать за эту пленку нечто значительное – хотя бы, чтобы спасти лицо. Мне нужно солидное положение в «Накано».

– А как же с твоими революционными идеями, Киллан? – укоризненно произнес Кузунда. – Должен сказать, ты меня разочаровываешь. – Он надул свои толстые губы. – Теперь я тебя хорошо знаю. Как всякие революционеры, ты жаждешь власти, которую не можешь получить, оставаясь революционеркой. Потому что, получив ее, ты оказываешься в положении человека, купленного истэблишментом. И где же тогда, скажи на милость, твоя революционность? – Он сделал примирительный жест. – Ладно, бери свое солидное положение. Любое в коммерческом отделе. Какое хочешь?

Киллан улыбнулась одними губами, но долго сдерживаемый яд все же просочился наружу.

– Ты думаешь, что хорошо знаешь меня, но ты ошибаешься. Мне нужен пост не в коммерческом отделе, который является всего-навсего изящным фасадом концерна, а в отделе, где действительно что-то происходит: в научно-исследовательском. Я хочу получать прибыль от того, что может дать ИУТИР. Десять процентов.

Киллан показалось, что вся кровь отлила от лица Икузы. Она ждала, что он спросит, откуда ей известно про ИУТИР. Но он не спросил. Только назвал ей адрес и время.

– Приноси с собой пленку, и я дам тебе контракт на подпись.

Все прошло на удивление гладко...

– А что если он не покажется? – спросил Негодяй.

– Покажется, – заверила его Киллан, переминаясь с ноги на ногу. – У него ведь нет выбора.

– Надо было настоять на том, чтобы он показал контракт до встречи, – сказал Негодяй. – И вести переговоры лучше было бы мне.

– Ты что, шутишь? – возмутилась Киллан. – Тебе надо оставаться невидимкой. Кузунда не должен знать, откуда мне стало известно про ИУТИР. То, что я тебя знаю, одновременно является моей силой и моей слабостью. Так что лучше отойди в тень, когда увидишь Кузунду. Я не хочу, чтобы он тебя узнал.

Уже прошло две минуты после времени, назначенного Икузой для обмена верительными грамотами. Из-за угла появился черный «Мерседес» и направился в их сторону. Негодяй отступил в тень. Когда машина приблизилась, они обратили внимание, что стекла у нее сильно затененные.

Вот она уже на расстоянии одного квартала.

– Это он, – убежденно произнесла Киллан и перестала переминаться с ноги на ногу.

«Мерседес» внезапно начал резко набирать скорость.

– Они что, спятили? – закричал Негодяй. «Мерседес» прыгнул на тротуар и мчался прямо на них.

– Господи боже мой! – выдохнула Киллан, с ужасом глядя на приближавшуюся машину, не в силах пошевелиться. Негодяй бросился к ней, обхватил одной рукой за талию, а другую сунул в оттопыривающий карман ветровки, выхватил оттуда пистолет и прицелился в лобовое стекло приближающегося «Мерседеса».

Сделав два выстрела по стеклу, он спрыгнул с тротуара, увлекая за собой Киллан. «Мерседес» все-таки задел его за плечо, проносясь мимо, но оба они были через секунду на ногах и мчались прочь во всю прыть. Сердце в груди Негодяя так колотилось, что, он думал, его сейчас хватит кондрашка. За спиной раздался звук, похожий на тот, что бывает при аварии автомашины, но они не оглянулись посмотреть, что случилось. За углом их ждала собственная машина. Рычаг передачи заскрежетал, когда Негодяй врубил скорость. Машина с визгом сорвалась с места и понеслась по пустынной улице. Негодяй все еще хватал воздух ртом, Киллан разрыдалась от ужаса и облегчения.

* * *

Дым заполнил дом. Он был такой густой и такой едкий, что Николас сразу понял, что это – умышленный поджог.

– Пригнись пониже! – прокричал он в ухо Жюстине. – Ложись на пол!

Они были уже в гостиной, но дым и искры пожара уже заполнили дом. Было невозможно дышать и ничего не было видно. Николас на мгновение даже затруднился сообразить, в какую сторону надо бежать: план дома, в котором он прожил столько лет, помнился смутно.

Везде полно окон – запасных выходов – но вот проблема: как добраться до них. Кругом огонь, и они – посередине. Не менее серьезная проблема – дым. Чем дольше они находились здесь – тем опаснее становилась ситуация.

Он взглянул вверх. Морские ангелы, будто чувствуя опасность, сгрудились в центре аквариума, плавники их так ходуном и ходили от волнения. Зубатка, как сумасшедшая, тыкалась носом в камушки на дне, будто что-то искала.

Николас схватил Жюстину за руку. В ее глазах застыл ужас, но в них было и доверие. Он закрыл глаза, сосредоточился. Нашел «гецумей но мичи» – состояние, при котором он мог видеть не глядя, при котором он находил выход, не ища его. И он увидел выход.

– Пошли! – крикнул Николас, увлекая Жюстину за собой через пламя, чувствуя отвратительный запах паленых волос. Он знал, что еще шесть футов – и они будут у раздвижной стеклянной двери, за которой – спасение. Он бросился вперед, но внезапный резкий треск наполнил воздух. Огонь проел деревянную балку, и она стала падать. Никола-су не требовалось поднимать голову, чтобы увидеть опасность. Он отдернул Жюстину и отскочил сам. Горящая балка рухнула, задев его левую руку. Запахло паленым, и Жюстина с криком бросилась к нему на помощь, закрывая его своим телом от осколков стекла, начавшего трескаться от жара.

Дыму еще больше прибавилось, Жюстина закашлялась и начала оседать на пол. Николас схватил ее на руки и прыгнул через горящую балку. Плечом вышиб закаленное стекло, закрывающее дверь веранды. Ночь рассыпалась на миллиарды стекляшек, но они не ранили, а лишь осыпали Николаса и Жюстину, как град. Уже на берегу Жюстина согнулась пополам, задыхаясь и хватая воздух широко открытым ртом. Ее стошнило. Николас делал медленные и глубокие вдохи. С того самого момента, как он проснулся и почувствовал дым, он дышал особым способом, известным тандзянам, то есть почти не дышал.

Поддерживая Жюстину за плечи, он гладил ее по волосам, успокаивая, как маленькую девочку. У него только волосы на левой руке обгорели, а в остальном он не пострадал. Издалека уже доносился вой сирен приближающихся пожарных машин. Наверно, соседи позвонили. Со всех сторон бежали люди. Кто нес аптечку скорой помощи, кто одеяло. Николас взял одно из принесенных одеял и набросил Жюстине на плечи. Кто-то мазал ему руку антиожоговым кремом. Больше вроде погорельцам было нечем помочь. Все стояли и смотрели на бушующее пламя. Дом был деревянный, как и все другие дома в восточной части Лонг-Айленда, и пламя пожирало его со страшной скоростью.

– Что случилось? – спросил кто-то. – Из-за чего возник пожар?

– Не знаю? – ответил Николас. Но он, конечно же, знал. Он носом чуял дорокудзая, Сендзина Омукэ, который и поджег дом. Но зачем? Чтобы убить их? Таким обезличенным способом? Вряд ли. Тогда зачем? Препоручивши свое сознание «гецумей но мичи», позволив ему свободно скользить от ассоциации к ассоциации, он скоро получил ответ. Изумруды! По реакции Николаса Сендзин мог судить о том, не спрятаны ли они внутри дома? Жюстина стояла рядом с ним, склонив голову на его плечо, и вздрагивала. Он обнял ее. – О Ник! – тихо сказала она. – Не могу этому поверить. Ничего уже не осталось!

Подъезжали пожарные машины, пожарные суетились, разматывая шланги, присоединяя их к источникам воды, начиная поливать пожарище сразу с нескольких сторон. Они самоотверженно боролись с огнем, но все было напрасно. Огонь с жадностью пожирал остатки дома, не обращая никакого внимания на водяные струи. Его ярость сконцентрировалась в середине здания и совершенно вышла из-под контроля.

– Осторожнее! – крикнул один из пожарников, видя, как центральные балки, переломившись, рухнули внутрь, вызвав целый шквал искр и пепла, взметнувшийся ввысь. Толпа охала и ахала, будто наблюдала фейерверк в честь Четвертого июля.

– Поберегись! Здесь опасная зона!

Николас грустно смотрел на частичку своего прошлого, пожираемого пламенем. Жюстина права, подумал он, ничего уже не осталось.

* * *

Детектив Эйлбемарл открыл дверь камеры предварительного заключения, отступил в сторону.

– Вы свободны, сенатор. Искренне сожалею, что пришлось причинить вам некоторые неудобства. Что поделаешь? Работа такая. Иногда бывает весьма неприятной. Как, например, сейчас.

Коттон Брэндинг молча посмотрел на полицейского. Встал, набросил на плечи смокинг. Рукава закатаны по локоть, галстук и кушак, полагающиеся к смокингу, засунуты в карман. Он вышел из камеры и осведомился: – Не будете ли вы так любезны объяснить, что за чертовщина происходит?

Шизей, которая до этого стояла в затененном коридоре полицейского участка, вышла на свет. Эйлбемарл провел ее сюда через боковой вход, потому что парадное крыльцо и прилегающая к участку улица были ярко освещены поспешно сооруженными юпитерами телесъемки, забиты репортерами, требующими свежей информации о Брэндинге.

– Твой приятель Хау умер, Кок, – объяснила Шизей. – Застрелился сегодня вечером.

– Что?

– Очевидно, Хау не давал покоя твой успех, – продолжала Шизей, – и он решил предпринять что-нибудь радикальное. В подпитии он подрался с Дэвидом Брислингом и прибил его насмерть. И вот ему пришла в голову фантазия взвалить на тебя это преступление.

– Великий Боже!

– Вполне логичная версия, – подвел итог Эйлбемарл, провожая их по коридору. – Вам надо подписать несколько бумаг, сенатор, и вы сможете забрать свои личные вещи. – Он повернулся к Брэндингу лицом. – Если хотите пригласить на этот торжественный акт кого-нибудь из своих друзей из средств массовой информации, то не стесняйтесь, будьте моими гостями. Там их целый букет собрался на крыльце. Не знаю, как вы захотите с ними поступить, но, если вы предпочтете проскользнуть незамеченным, то и это можно устроить.

Брэндинг кивнул:

– Это очень любезно с вашей стороны, лейтенант.

Они покончили со всеми положенными формальностями в кабинете Эйлбемарла.

– Он не очень шикарный, – скромно сказал детектив, – но все-таки личный.

– После камеры, – заметил Брэндинг, – он мне кажется чертовски уютным.

Эйлбемарл оставил их на минуту, чтобы подшить к делу подписанные Брэндингом бумаги и принести его вещи.

Оставшись одни, Брэндинг и Шизей посмотрели друг на друга.

– Я все время здесь думал только о тебе, – признался он. – И ненавидел тебя всеми силами души.

Шизей спокойно встретила его взгляд:

– Значит ли это, что теперь ты думаешь иначе?

– Можно подумать, тебе до этого есть дело! – с горечью воскликнул Брэндинг. – Ты держала меня за полного дурака!

– Неужели ты действительно так думаешь?

– Пожалуйста, не надо! Не отпирайся. Я прекрасно все понимаю!

Тут Брэндинг заметил, что Эйлбемарл вернулся и стоит в дверях. Воцарилось неловкое молчание.

Детектив сочувственно оглядел их.

– Немного поцапались? – Он присел на угол стола. – Но мое дело сторона, верно? – Он распечатал большой конверт из бурой манильской бумаги и передал его Брэндингу: – Проверьте, все ли на месте.

– Все, – коротко бросил Брэндинг, рассовывая по карманам бумажник, записную книжку, ключи и прочие предметы, на полицейском жаргоне называемые «личными вещами».

– Подпишите здесь. – Затем Эйлбемарл кивнул, давая понять, что официальная часть закончена. – Я вот что хотел сказать вам, сенатор. Вы, конечно, вольны воспринять мои слова, как вам заблагорассудится. Это ваше дело. Но не могу умолчать, что эта девушка – крепкий орешек. Не знаю, какие у вас с ней отношения, да и знать не хочу. Может, уже слишком много воды утекло... – Он пожал плечами. – Но все равно, я хочу, чтобы вы знали. Она, как львица, боролась за ваше освобождение, не боясь даже себя подставить под мои выстрелы.

Он положил листок, подписанный Брэндингом, в ящик стола.

– Что там ни говори, а это что-то значит, когда люди себя не жалеют. Во всяком случае, мне так кажется. – Он улыбнулся: – А там кто знает?

Он слез со стола.

– До свидания, сенатор, и всего вам доброго. – В дверях он обернулся: – Пользуйтесь моим кабинетом пока. Я выйду к этим индейцам, что собрались снаружи, и объясню им, что и как. А потом вернусь, если нужна моя помощь. Пользуйтесь телефоном, если надо. В город мы звоним через девятку. А в общем, поступайте, как считаете нужным. Работа с прессой – это ваше амплуа. Оставшись опять одни, Шизей и Брэндинг долго смотрели друг на друга. Наконец, поняв, что ему ей нечего сказать, она взяла со стола свою сумочку.

– Подожди, – попросил Брэндинг, – не уходи.

– Ты уже говорил такие слова однажды, – напомнила Шизей. – И сам видишь, что из этого получилось.

– А что именно? – осведомился Брэндинг. Не дождавшись ответа, он взялся за телефон. Первым делом, полистав свою записную книжку, он связался со всеми своими друзьями из средств массовой информации – на работе и дома. Многие из них были уже здесь, перед зданием полиции, и поддерживали связь со своими редакциями по телефону. Эти люди работали без отпусков, новости для них – что зелье для наркомана. Они жить без них не могли.

Через сорок пять минут он обзвонил кого надо. Осталось поговорить с пресс-секретарем, дать ей соответствующие указания.

– Я проведу полномасштабную пресс-конференцию завтра. Нет, не утром. Я уже дал предварительное заявление – пока с них хватит. Займемся шоковой терапией. Ага. Давно пора. Начнем в С-14. – Он имел в виду свое секретное «укрытие» в самом здании Капитолия. – Установим там камеры и напустим побольше интиму. Ну, ты знаешь, что я имею в виду. Фотографии крупным планом не помешают. И подробный комментарии. Я рассмотрю это дело со всех сторон, поставлю точки над всеми I. Это окажет на публику такое же воздействие, как неудачное покушение на Рейгана: когда в него стреляли, но он выжил. Если хорошенько расписать, что пытался со мной сотворить Хау, из меня можно будет сделать национального героя. И еще, Маурин, я хочу, чтобы на пресс-конференции был детектив Эйлбемарл, – он заглянул в бумаги, лежащие на столе, – Филип Эйлбемарл. Нет, не так. Я хочу, чтобы он стоял со мной рядом, плечо к плечу. Ну, ты понимаешь. Пресса будет в восторге. Они увидят в нас братьев, родственников души. Хорошо. Да. До встречи. И еще, Маурин. Спасибо тебе. – Он положил трубку, глубоко вздохнул:

– До чего же долгая ночь!

– А где твой адвокат?

– А он был здесь неотлучно во время допросов, – ответил Брэндинг. – Когда они опять отвели меня в камеру, он отправился к судье хлопотать, чтобы меня отпустили на поруки. Я думаю, он и сейчас этим занимается. – Брэндинг вдруг рассмеялся: – Пусть себе старается. – Он встал: – Ну, ты что, идешь или как?