Текст книги "Белый ниндзя"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Она приказала себе не думать о всех этих ужасах и покинула уборную с такой же поспешностью, с которой вбежала в нее пять минут назад.

* * *

По четвергам Кузунда Икуза обычно засиживался на работе допоздна, и поэтому Барахольщик позволял себе заняться другими делами. Следить за Икузой в эти часы не имело смысла.

Теперь он понял, что это было ошибкой. Перевалило уже за девять часов, а Икуза все еще находился в своем кабинете высотного здания «Ниппон Кейо», где «Нами» снимала целый этаж.

Барахольщик находился внутри здания, проникнув сюда под видом инженера-сантехника и бесследно растворившись в длинных коридорах этажом выше.

Со своего наблюдательного пункта он увидел Киллан Ороши еще до того, как она вошла в комнату Икузы, и сразу навострил свои электронные уши. На ней была коротенькая замшевая юбочка, светлая шелковая блузка, высокие сапожки. Поверх всего этого был накинут прозрачный плащ с пятнами, как у питона. Энергичной походкой Киллан шла по длинному коридору прямо в кабинет Икузы.

За окнами ночной Токио сверкал, как груда драгоценных каменьев. Микроскопические частицы выхлопных газов висели в воздухе, и сквозь эту дымку контуры небоскребов квартала Синдзюку просвечивали пуантилистскими точками, как на полотнах Сера.

Кузунда Икуза не работал. Он ждал Киллан. При ее появлении он отложил в сторону бумаги, которые он чисто механически перекладывал с места на место в течение последних двух часов.

– Зачем тебе надо обязательно вести себя так по-глупому неосторожно? – спросил Икуза, как только она вошла.

– Если бы мой отец узнал про нас с тобой, у него случился бы сердечный приступ, – сказала Киллан и с какой-то блаженной улыбкой на губах прибавила: – Вот здорово бы было!

– Не говори глупостей, – возмутился Икуза. – Ничего хорошего в этом не было бы.

– Тебе не приходится с ним жить, – возразила Киллан. – Он ненавидит мою мать.

– Ты ему очень дорога.

Киллан издала гортанный смешок, от которого в сердце Барахольщика что-то екнуло.

– Ты предпочитаешь думать именно так, потому что ты совратил меня.

Икуза промямлил:

– Иногда я не понимаю твоего юмора, Киллан.

Опять смешок, только еще более откровенно эротический:

– А я вовсе не шучу. И ты прекрасно об этом знаешь, Кузунда. Ты все знаешь.

– И что я нашел в тебе, Киллан?

– Ты прекрасно знаешь что. Прекрасно знаешь. Некоторое время они ничего не говорили, только было слышно громкое сопение Икузы.

– Да, – согласился он через какое-то время слегка хриплым голосом. – Знаю. Но скажи мне, как я, зная о тебе все, ничего не могу поделать с собой?

– Ты действительно хочешь получить ответ, – спросила Киллан, – или это только риторический вопрос? – Он на это ничего не ответил, и тогда она продолжила: – Ты любишь раскладывать меня, потому что тебе кажется, что ты при этом раскладываешь и моего папашку. Разве это не так? Ну, может быть, не совсем так... Главное, только мне удается соблазнить тебя, Кузунда, потому что мы дополняем друг друга. Ты все свое время посвящаешь тому, что навязываешь свою волю другим людям, и это довольно тяжелый труд. О да, я знаю, что ты в этом никогда не признаешься, но это действительно трудно. Вот в том-то и заключается прелесть наших отношений, что тебе не нужно ни в чем мне признаваться, а мне не нужно разыгрывать перед тобой никакой роли.

Барахольщик прямо-таки видел ее умненькие глазки, буравящие толстую кожу ее любовника, и думал, понимает ли Икуза, в какую бяку вляпался.

– Тебе удается соблазнить меня, потому что я тебе позволяю это.

Киллан расхохоталась:

– Ты говоришь о соблазнении как о заключении финансовой сделки! Ладно, Бог с тобой! Я не обвиняю тебя в слабостях, Кузунда, в реальных и воображаемых. Мне нет дела до тебя. Я делаю то, что делаю, из-за отца. Я сплю с тобой, потому что это буквально убьет его, если он узнает, что я раздвигаю для тебя ноги. Вот какая я! И в твоих махинациях я принимаю участие, потому что я в душе анархистка. Мой отец никогда не был бунтарем, даже в молодости. А меня, как говорят мои друзья-революционеры, снедает жажда перемен. А как ты думаешь, что привлекает людей ко мне?

Барахольщик не мог судить о том, насколько этот монолог понравился Икузе, но на него он произвел некоторое впечатление. До этого он явно недооценивал ее. Теперь воображение рисовало ему черные глаза Икузы, блестящие от возбуждения, его большую лысую голову, склоненную к ней.

Слушая разглагольствования Киллан Ороши, Барахольщик вспомнил высказывание английского поэта Алджернона Суинберна: «Перемены могут коснуться всего на свете, кроме правды». Но ему показалось, что эта пара так называемых революционеров вряд ли поняла бы, что имел в виду Суинберн.

– Я бы назвал это стереотипом в хорошем смысле этого слова, – ответил Икуза, – вроде таких, которые таленто так искусно используют, появляясь на телеэкране. Десять тысяч зрителей сразу клюют на эту приманку. Мы, японцы, большие фетишисты. Мы ценим любое внешнее проявление какой-то силы, какой-то способности. И, почувствовав в этом проявлении нечто символическое, мы готовы посвятить ему свои жизни.

– Как императору, – закончила за него Киллан. Барахольщик отметил про себя, что у нее был талант все переиначивать в свою пользу: редкое качество в девятнадцатилетней девушке. А впрочем, она ведь считает себя революционеркой, а революционерам должна быть присуща так называемая диалектическая революционная риторика. – Но, пожалуй, – сказала Киллан, – император – это больше по твоей части, Кузунда. Когда я с тобой, я чувствую себя вроде как с императором.

– Прекрати! – оборвал ее Икуза. – Ты глумишься над нашими святынями!

Но Киллан было не так просто осадить.

– А кто сказал, что император – это святыня? Ты, что ли? Или это общее мнение «Нами»? – Император является потомком сына Неба.

Теперь Барахольщику, если и не самому Икузе, стало ясно, что Киллан недаром увлекла своего собеседника на зыбкую философскую почву: сейчас она подложит под него мину.

– Так что сейчас апеллирует к стереотипам японского мышления? Ты не лучше талента. Миф о боге – правителе стар, как мир. Но ты отлично знаешь, что в наши дни он не более чем пустой талисман, обращение к которому только компрометирует дух нации.

Кузунда улыбнулся.

– Ты сама не веришь своим словам. Иначе чего тебе и твоим друзьям от меня надо?

– Ты политикан и поэтому стремишься приписать всем какие-либо политические симпатии. Но я глубоко аполитична, и это должно быть тебе известно. Моя аполитичность и твоя помешанность на политике делают наши отношения сбалансированными.

– Я бы не назвал тебя аполитичной, – возразил Икуза. – Ты нигилистка. Сивилла грядущих ужасов.

– Вот так и называй меня, когда мы с тобой трахаемся, – попросила Киллан.

Барахольщик понял, что основная тактика Икузы по отношению к грубостям со стороны Киллан состояла в игнорировании их. Вот и сейчас он, очевидно, вместо того, чтобы обидеться, принял эти слова за деловое предложение, Это было не то зрелище, которое Барахольщик стал бы фиксировать видеокамерой, если бы у него была такая возможность: вспомнив массивные габариты Икузы и миниатюрные размеры его подружки, можно было предположить, что сие зрелище было весьма отвратное – но звуки, которые они при этом издавали, он все-таки записал на пленку.

– Больше я тебя не буду называть ангелочком, – сказал Икуза немного погодя. – Только сивиллой.

Киллан засмеялась, шурша одеждой и, по-видимому, одеваясь.

– Ну и прекрасно, – сказала она. Икуза так больше ничего и не сказал, когда она уходила.

Барахольщик решил проследить, куда пойдет Киллан. Он шел за ней через центр города и затем – в квартал под названием Азакуза. Здесь она вошла в подъезд постройки послевоенного здания из железобетона, которое, по-видимому, являлось вместилищем огромного числа крохотных однокомнатных квартир – «кроличьих нор», как их называли токийцы.

Барахольщик заметил, как худощавый молодой человек с платиновыми волосами открыл дверь на ее требовательный стук.

– Киллан! – воскликнул он, очевидно обрадованный.

– Привет, Негодяй, – поздоровалась Киллан, закрывая за собой дверь и делая дальнейшее подглядывание Барахольщика практически невозможным.

* * *

Отправляясь повидать вдову д-ра Ханами, Томи попросила Нанги сопровождать ее и была очень довольна, когда тот принял ее приглашение. Его комментарии и суждения она считала очень ценными, все больше убеждаясь, что Нанги – прирожденный сыщик, в ком природная любознательность сочеталась с аналитическим складом ума и интуицией на детали. С его помощью она втайне от всех продолжала расследовать дело об убийстве Марико. Кроме того, он Томи просто нравился.

Ханико Ханами была высокой, стройной женщиной с властным выражением лица. Она происходила, как о том сама им поведала без тени смущения, из одной из самых древних самурайских семей острова Хонсю. На ней было кимоно из превосходного шелка, которому, судя по орнаменту, было не меньше пятидесяти лет. Цветы на синем фоне. Золотые нити поблескивали, когда она двигалась.

Она вышла замуж за д-ра Ханами по любви, и, по ее словам, это был идеальный брак. Больше ничего об этом она не сказала, хотя Томи ставила свои вопросы и так, и этак. Очевидно, она не выносила вмешательства в ее личную жизнь даже со стороны такого достойного учреждения, как полиция. Против полиции она ничего не имела. Почти все в Японии стараются помочь полицейским в работе. Почему ей быть исключением?

– Если Вы не возражаете, госпожа Ханами, – сказал Нанги, когда, судя по молчанию, воцарившемуся в комнате, ситуация была близка к патовой, – я бы сел на стул. К сожалению, мои ноги не позволяют мне сидеть традиционным способом.

– Конечно. Проходите, пожалуйста, – сказала вдова доктора, приглашая их в гостиную, обставленную в западном стиле. Когда Нанги садился, она из деликатности смотрела на Томи, чтобы не смущать его.

– Очень больно? – сочувственно спросила она, когда он уселся.

– Да, иногда бывает.

Она кивнула, потирая руку.

– Я сама так страдаю от артрита! – призналась она. – Сейчас еще ничего: только по утрам побаливает, когда просыпаюсь. А вот зимой... – Она не закончила фразу, поцокав языком.

– Да, зимой особенно плохо, – согласился Нанги. Томи наблюдала за этим обменом репликами и чувством, близким к благоговению. Сердитая, высокомерная Ханико Ханами куда-то испарилась, и вместо нее появилась эта милая, понимающая женщина.

– А как сейчас, болит? – спросила г-жа Ханами.

– Наверное, натрудился немного: пришлось много ходить, – признался Нанги.

– Я Вам сейчас помогу, – сказала она, выбегая из комнаты и мгновенно возвращаясь с банкой какой-то мази в руках. Она протянула ее с почти застенчивым выражением на лице. – Я пользуюсь этой мазью. Очень помогает. Мой муж сам приготовил ее.

К величайшему изумлению Томи, Нанги задрал штанину и начал накладывать мазь.

– Так? – спросил он.

– Нет, – ответила г-жа Ханами, – надо немного втирать. – Опустившись на колени, она прямо-таки по-матерински стала массировать его ногу, приговаривая: – Вот так... вот так.

Когда она закончила, Нанги поблагодарил и помог ей подняться с колен. Г-жа Ханами покраснела.

– Старая и бездетная, – грустно сказала она. – Но как приятно чувствовать себя полезной, верно?

– Конечно, – поддакнул Нанги. – Я и сам не могу сидеть без дела, уйдя на пенсию. Вот и сейчас помогаю ей, – он кивнул на Томи, потом сложил руки на набалдашнике трости. – Госпожа Ханами, нам надо задать Вам несколько вопросов. Тот человек, кто убил Вашего мужа, убивал и прежде. Без сомнения, он попытается убить еще кого-нибудь. Вы сами видите, насколько важно найти его.

Примерно то же Томи говорила г-же Ханами в начале их разговора. Но то было до того, как Нанги удалось так ловко подобрать к ней ключик. Томи просто поражалась способности этого человека.

– Я понимаю, – сказала г-жа Ханами, вставая. – Давайте выйдем в сад? Такими редкими становятся погожие деньки, что ими надо дорожить. Выхлопные газы да промышленная копоть... – По каменному крыльцу они спустились в чудесный садик, сверкающий изумрудной зеленью. Она провела их вниз по тропинке, выложенной плоскими серо-голубыми речными камушками с таким художественным вкусом, что они казались естественно рассыпанными.

– Мой муж, как вы уже знаете, был блестящим хирургом. У него были руки художника, и он с ними вечно носился. Мне кажется, он изводил на них больше крема, чем я.

В конце тропинки была закрытая беседка, окруженная зеленью. Они уселись там, вдыхая приятный запах травы, смешанный с запахом древесного дымка и сандаловых палочек.

– Он никогда дома не пользовался мылом. Я даже думала, у него какое-то предубеждение против него. Конечно, это было не так. На работе он, конечно, очень тщательно мыл руки с мылом перед операцией. Но он все время нервничал, когда замечал хоть малейший признак трещины или ссадины на руках. Они были у него как у подростка. Или даже как у девочки.

Поначалу Томи была удивлена, если не сказать шокирована, этими подробностями о личности покойного, и она невольно почувствовала антипатию к этой женщине. Но потом она начала понимать, что Ханико Ханами требовалось облегчить свою душу рассказами о муже. Естественно, она не могла бы рассказать этого своим родственникам и знакомым. Но почему бы не поделиться своими секретами с такими симпатичными полицейскими?

Какими бы недостатками ни обладала г-жа Ханами, чай она умела готовить превосходно. Томи с удовольствием наблюдала за проворными движениями рук женщины, когда она помешивала ложечкой напиток нежнейшего зеленоватого оттенка.

– Конечно, как хирург он был изумителен, – продолжала г-жа Ханами, – но не как муж. – Она замолчала на минуту, разливая чай, и, глядя на это тонкое лицо, тонкие руки, передающие крошечные чашечки с чаем, Томи невольно подумала, что в молодости эта женщина была потрясающей кокеткой. – Я так многого ждала от этого брака, – говорила она. – У меня были такие большие надежды. Но я, к сожалению, слишком мало знала его, выходя замуж. Да так и не узнала хорошенько.

– Что Вы хотите этим сказать, г-жа Ханами? – спросил Нанги.

Ханико Ханами вздохнула.

– Я довольно скоро надоела мужу. Когда он был помоложе, он менял женщин, как перчатки. Потом остановил свой выбор на одной. – Она пытливо посмотрела на них обоих. – Ему не хватало характера, а может, чувства уверенности в себе. – Она отхлебнула из чашки. – Возможно, вам покажется странным, что я именно этим объясняю внебрачные связи мужа, но в его случае это было именно так.

– Так чего же хотел Ваш муж? – мягко спросил Нанги.

– Хотел? – переспросила г-жа Ханами. – Легче сказать, чего он не хотел. Он не хотел стареть. Вереница женщин – лиц и тел – должна была убеждать его, что он был вечно юным. Он смотрел в эти лица, как в зеркало, видя в них самого себя в таком возрасте, в каком ему бы хотелось оставаться вечно.

– А потом он несколько переменился, – сказал Нанги.

– Что? – г-жа Ханами даже вздрогнула, будто пробудившись от задумчивости.

– Он ведь угомонился и остановился на одной, вы сказали.

– Ах, да, – кивнула она. – На молодой, с упругим телом. Но в последнее время мой муж был не прочь вернуться к старым привычкам. Наверное, он сам уже понимал причину этой жажды перемен. Понимал, что гоняется за вечной молодостью.

Нанги спросил: – Разговор о разводе возникал? Г-жа Ханами тихо рассмеялась:

– Нет, что вы! Сразу видно, что Вы не знали моего мужа. Об этом и намека не могло быть. Во-первых, потому, что ему и в голову не приходило, что я знаю о его связях. Он бы страшно переживал, если бы у меня хватило жестокости сказать ему о том, что я знаю.

– Но почему Вы всегда держали при себе свое знание? – спросила Томи таким же тихим и участливым голосом, которым задавал свои вопросы Нанги.

Г-жа Ханами широко открыла глаза.

– А как же иначе? Ведь мы каждый по-своему любили друг друга.

Последовавшую за этими словами тишину нарушил Нанги:

– Насчет той девушки, с которой встречался Ваш муж. Откуда Вы знаете, что она была молода и с упругим телом?

– Потому что она была танцовщицей, – ответила г-жа Ханами.

– А Вы знали, что за человек была его любовница? – спросила Томи.

– Я не говорила, что она человек, – ответила г-жа Ханами. Она снова надела непроницаемую маску, которую они видели на ней в начале разговора. Эта маска отлита из гордости, доставшейся ей по наследству от многих поколений самураев, подумала Томи. Но до чего, наверное, трудно носить эту маску в наш прагматический век!

Ханико Ханами поднялась и, полная достоинства и сознания собственной значимости, проследовала к сундучку, стоявшему в углу беседки. Она подняла его крышку, взяла что-то и вернулась к ним.

– Я нашла это в костюме мужа, когда он однажды вернулся домой очень поздно, – сказала она. – Я обыскала его, пока он спал. Мне казалось, я заслуживала знать, кто она.

Ладонь г-жи Ханами разжалась, как распускающаяся хризантема. В ней лежал крошечный фонарик. На нем было написано название кабаре, которое Томи так хорошо знала. «Шелковый путь».

* * *

Канзацу сказал:

– Меня искали, меня победили, меня забыли. – Он сидел, скрестив ноги, на полу большой комнаты в сооружении из камня, спрятавшегося в тени Черного Жандарма. – Ты спрашивал меня, как я оказался на Ходаке, и вот тебе мой ответ. А теперь скажи мне, что привело тебя сюда.

– Но я прежде должен знать, – сказал Николас, – жив ли я или нахожусь в загробном мире.

Канзацу склонил голову набок.

– А ты веришь в загробный мир, Николас?

– Да, верю.

– Тогда считай, что ты в загробном мире, – посоветовал Канзацу, – за неимением лучшего термина. Немного погодя ты сможешь дать более точное определение месту, в котором находишься.

– Значит, я мертв? Замерз насмерть у Черного Жандарма?

– Я же тебе говорю, что здесь этот вопрос не имеет смысла, – строго сказал Канзацу. – Сам потом догадаешься, жизнь это или смерть. Я уже давно перестал искать разницу между этими двумя состояниями. – Не имеющий возраста сэнсэй пожал плечами.

– Нет, вы мне все-таки скажите, что со мной? Может, я сплю?

– Когда ты поймешь бессмысленность этих вопросов, Николас, ты узнаешь ответы на них.

Николас постарался успокоить сильно бьющееся сердце. Он не чувствовал сильного холода, но тело все еще ломило от усталости, и, притронувшись к шраму на голове, оставшемуся после операции, он почувствовал сильную боль. Наверное, я все-таки жив, сделал он логический вывод. Но логика, казалось, имеет очень отдаленное отношение к этому месту.

– Вы вроде даже не удивились, увидев меня здесь, – сказал Николас.

– А чего мне удивляться? – спросил Канзацу. – Ты приходил сюда ко мне много раз.

– Что? Да я ни разу не видал Вас с зимы 1963 года и уж точно никогда прежде не был в этой хижине.

Канзацу многозначительно посмотрел на тарелку, стоявшую перед Николасом.

– Ты не закончил свою трапезу, – сказал он. – Предлагаю тебе поторопиться с этим делом. Скоро тебе понадобятся все твои силы.

– Еще бы! – воскликнул Николас. – Спускаться с Ходаки, насколько я помню, упражнение не для слабаков.

– Я не говорю о физических усилиях, – уточнил Канзацу.

Николас перевел взгляд с его непроницаемого лица на свою тарелку. Там еще было что поесть. Он поел. Потом поспал. И снова увидел сон о Черном Жандарме, как новом пупе земли.

Этот навязчивый образ действовал ему на нервы, и он сказал об этом Канзацу, проснувшись.

Сэнсэй немного подумал, потом поднял глаза на Николаса. Его голос был какой-то ленивый, сонный, будто он сам только что проснулся:

– Почему это образ тревожит тебя?

– Не знаю, – признался Николас. – Но он мне кажется как-то связанным с изумрудами, – наследством, доставшимся мне от деда.

Канзацу поднял брови.

– Расскажи мне о них. Николас рассказал о шкатулке с пятнадцатью изумрудами и все, что сам знал от Чеонг, в том числе и то, что число камней никогда не должно быть меньше девяти.

– А тебе мать не говорила, что произойдет, если такое случится?

– Нет, – ответил Николас. – А Вы не знаете, что это за изумруды?

– Я слыхал о них, – ответил сэнсэй, – но не знал, что они у тебя.

– Они заключают в себе волшебную силу.

– Да, и очень значительную.

– В каком смысле? – спросил Николас.

– В смысле Тао-Тао, – ответил Канзацу.

– Но какое отношение я могу иметь к Тао-Тао? – спросил Николас.

Вместо ответа Канзацу сказал:

– ДОРОКУДЗАЙ захочет получить изумруды. Где они?

– В надежном месте, – ответил Николас.

– Они не с тобой?

– Нет. Будучи белым ниндзя, я вряд ли смог бы обеспечить их сохранность.

Канзацу кивнул, помолчал немного и наконец сказал:

– Теперь ты здесь немного освоился, так что мы можем начать. – На нем была черная хлопчатобумажная куртка, которую он носил во время тренировок в додзе. – Помнишь, я посылал тебя в Кумамото много лет назад? Ты тогда думал, что мне хотелось столкнуть тебя с Сайго. Полагаю, ты и сейчас находишься в этом заблуждении. Ты тогда был совсем мальчиком. Очень способным, но не умеющим полностью оценить собственные способности. Мы так много раз потом разговаривали об этом.

– Почему Вы все время говорите, что все это происходило много раз? – не выдержал Николас. – Это только сейчас происходит, причем в первый раз. Время сейчас настоящее, не прошедшее.

– Время, – объяснил Канзацу, – подобно океану. В нем есть приливы и отливы, подводные течения и водовороты. Все эти движения создают некоторую периодичность повторения явлений, распространяющихся, как круги по воде.

– У Вас довольно странная концепция времени.

– Отнюдь, – возразил Канзацу. – Это твоя концепция времени странная. А впрочем, что ожидать от человека, который до сих пор видит разницу между жизнью и смертью? Чтобы отделаться от этой иллюзии, надо вспомнить Десять Быков, символизирующих десять стадий развития знаний, согласно философии Дзен. Помнишь, что это такое?

– Конечно. Человек начинает с того, что ищет повсюду своего быка, наконец находит его, ловит, усмиряет и, въезжает на нем в город, обнаруживает, что бык на самом деле никогда не существовал сам по себе, будучи только частью его самого – частью потерянной и запутавшейся в противоречиях.

– Тебе это ничего не напоминает, Николас? – спросил Канзацу.

– Да вроде бы ничего, – ответил Николас.

Канзацу снял с плиты чайник и наполнил чашки гостя и свою. Это был горьковатый, темно-красный чай из Северного Китая. Знатоки и любители чая называют его «Красным Драконом».

– Послушай меня, Николас, – сказал Канзацу. – Я посылал тебя в Кумамото зимой 1963 года искать своего быка.

– Но вместо этого я встретил Сайго, и он побил меня.

Канзацу кивнул.

– Да, и этим он побил и меня. Так и должно было произойти. Через месяц я навсегда покинул Токио и пришел сюда, чтобы пройти три последних стадии – быть забытым.

– Я никогда не забывал Вас, сэнсэй.

– Знаю. И поэтому ты здесь.

– Как я уже говорил, я теперь «Широ Ниндзя», – сказал Николас. – Я пришел к Черному Жандарму искать тропу спасения. Я думал, что сэнсэй, обучавший Акико волшебству, поможет мне. Это был единственный тандзян, о котором мне было известно. Но, придя к нему, я нашел его мертвым. С него с живого содрали кожу в его собственном замке на Асамских горах. Там я узнал, что у тандзяна был брат по имени Генши.

– Знаю, – сказал Канзацу. – Я и есть Генши, брат Киоки. Ты меня знаешь под именем Канзацу. У меня много имен.

– Вы... – Николас даже поперхнулся, – Вы – тандзян?

– Прежде чем я отвечу на этот вопрос, ты должен понять, что твой дух потерял свободу. Страх гонит тебя с места на место. И твоя душа потеряла способность различать добро и зло.

– Да, я знаю, – признался Николас. – Я в плену у самого себя. «Широ ниндзя».

– "Широ ниндзя", – повторил Канзацу. – Ты стал белым ниндзя только потому, что ты спрятал свою сущность от самого себя. Ты все еще ищешь своего быка, Николас, не догадываясь о том, что бык этот не существует.

– Что Вы этим хотите сказать?

– Вспомни зиму 1963 года, Николас, – сказал Канзацу. – Вспомни Кумамото, где твой кузен Сайго побил тебя и отнял у тебя твою возлюбленную, Йокио.

– Ну и что? Что было, то прошло.

– Опять твоя мысль сбивается на быка, которого нет, – терпеливо сказал Канзацу.

– Не понимаю Вас, – устало сказал Николас.

– Вижу, что не понимаешь, – откликнулся сэнсэй. – Ты еще не набрался сил. Усни опять.

– ...Я заблудился, сэнсэй, – сказал Николас, просыпаясь.

– Пойдем, – сказал Канзацу, – на воле к тебе вернутся силы.

– Я так рад, что Вы опять со мной и указываете мне путь, – сказал Николас, натягивая сапоги и завязывая капюшон штормовки.

– Твой дух все еще в плену, – сказал Канзацу, выводя его из хижины. – Никто не сможет указать тебе путь.

– Уже ночь, – удивился Николас.

– Ты проспал всю ночь и весь день... На этот раз тебе снился Черный Жандарм?

– Нет, – ответил Николас с ощущением, что сэнсэй уже знает, что он ему сейчас скажет. – Мне снилось поле пшеницы. Я что-то искал, не помню что. Наткнулся на следы, оставленные на влажной, черной земле. Я наклонился, чтобы рассмотреть их, и они заговорили со мной. Их голос был мелодичным, как песнь ночной птицы. А потом и пшеница, и влажная земля исчезли, и я вновь оказался в замке Киоки, под аркой в виде полумесяца.

– Ты не помнишь, что сказал голос?

– Не помню.

– Может, это был голос моего брата?

– Не думаю, – ответил Николас. – Но он раздавался у меня над самым ухом. – С большим трудом он продвигался по каменному склону. – Может быть, мне удастся вытеснить образ Черного Жандарма из моих снов?

– Как ты думаешь, это было бы хорошо?

– Конечно, хорошо!

– Ты что, опять забыл, что твой дух лишен свободы и что ты лишен возможности отличать добро от зла?

И тут Николас заметил, что на Канзацу только его черная борцовская куртка.

– Вам не холодно, сэнсэй?

– А разве здесь холодно? – с безразличным видом спросил тот, показывая жестом, что теперь Николас должен идти впереди. – Я и не заметил.

Ледяной ветер хлестал по ущелью, лизал покрытые ледяной коркой бока Черного Жандарма. Снег хрустел у них под ногами, когда они шли по узкой, извивающейся тропе все выше и выше по почти отвесному склону. В мире больше ничего не было, кроме этого зловещего обледенелого склона. Николас карабкался вверх, нащупывая пальцами едва заметные трещины в скалах. Он стонал от напряжения, дышал, как загнанная лошадь.

– Когда мне снится сон о Черном Жандарме, поднимающемся из меня, как из центра мироздания, – сказал Николас, останавливаясь, чтобы немного отдохнуть на опасной ступеньке среди камней, – я просыпаюсь в холодном поту от страха и предчувствия недоброго.

Канзацу не ответил, и Николас повернул голову, чтобы посмотреть, идет ли вслед за ним сэнсэй, и обнаружил, что он один на Черном Жандарме.

* * *

Шизей жила в хорошем каменном доме на Фоксхолл-роуд в Джорджтауне. Он принадлежал одной богатой даме, которая не скупилась на финансовую и всякую другую поддержку экологического лобби. Сама она редко бывала в доме, предпочитая Сент-Мориц зимой и Кап-Феррат летом, имея роскошные виллы в обоих райских местечках. Европу она все же осчастливливала своими визитами, чем родной Вашингтон.

Шизей жила в доме одна. По средам приходила одна пожилая чета, которая убирала и готовила еду на неделю. Это они делали последние восемнадцать лет, когда в особняке кто-то жил.

Гостиная на первом этаже была обставлена роскошно: панели резного дерева, закрывающие стены, мрамор каминной полки, на котором возвышались французские изделия из бронзы XVIII века, китайские фарфоровые вазы и прочие дорогие безделушки. Но спальня на втором этаже, где Шизей проводила большую часть времени, если была дома, была гораздо проще. Окна выходили на небольшой, но изысканной красоты садик, за которым смотрел японец-садовник, ухаживающий за деревьями и кустиками, как за собственными детьми. Солнце проглядывало сквозь ажурные ветви белой акации, ласкало своими лучами лепестки пионов и азалий.

Выйдя из ванной босиком, Шизей подошла к шкафу, порылась в одном из ящичков и извлекла оттуда листок с цифрами. Установила свой портативный компьютер на письменном столе, уселась напротив, воткнула специально подогнанный штепсель в розетку на задней панели компьютера, надела на голову легчайшие наушники.

Шизей начала вводить данные, но не обычным путем, через клавиатуру, а давая устные указания через микрофон, соединенный с наушниками. Мощный компьютер гудел, когда она передавала свои сложные, закодированные инструкции. Сначала экран потемнел, затем на нем начали проступать буквы. Наконец ей удалось ввести в базу данных вирус ИУТИР. Вот он сидит в самом центре экрана, пульсируя, как темный, зловещий алмаз.

Шизей удовлетворенно вздохнула, сказала несколько слов в микрофон. Компьютер заработал в режиме телефона. Женский голос ответил после второго гудка.

– Джонсоновский институт. Чем могу помочь?

Шизей немедленно нажала клавишу ВВОД. Оператор слышала только гудки, но Шизей уже внедрилась в систему через тот цилиндрик, который она прикрепила к столу под компьютером «Пчелка». Цилиндр функционировал как посредник, через который она подключилась к «Пчелке».

Шизей смахнула пот со лба, сказала пароль в микрофон и еще раз нажала на клавишу ВВОД. Вирусная программа ИУТИР немедленно начала внедряться в мозг «Пчелки».

Теперь Шизей видела на экране взаимодействие двух программ: сотовая структура мозга «Пчелки» и спирали ИУТИРа начала сливаться. Она видела, как спираль разрушает соты, один ряд за другим, как вирус начал мутировать, вгрызаясь в систему защиты. Она уже было начала ликовать, думая, что теперь все в порядке. Работает!

Но тут что-то произошло. Соты начали то расплываться, то снова фокусироваться. Сначала Шизей подумала, что барахлит посредник – телефонист работает на линии в зоне действия компьютера – но, когда она сделала запрос по своему компьютеру, оказалось, что здесь все в порядке. Она уставилась на дисплей. Соты начали множиться – сначала увеличились вчетверо, затем вшестеро и так далее, пока не заполнили весь экран, а вирус, обалдевший от такой атаки, самоликвидировался. Через мгновение не было и следа, что он когда-либо существовал. Один удар сердца спустя и конфигурация сот вернулась к норме. Что же произошло?

Шизей вспомнила слова д-ра Рудольфа о том, как сконструирован мозг «Пчелки». Не только его конструкция радикально отличалась от всех ныне существующих, но и сами транзисторы были уникальны, работая в тысячу раз быстрее, чем обычные силиконовые процессоры. Вот поэтому «Пчелка» сумела так быстро расправиться с вирусом. Ее программа защиты работала в сверхскоростном режиме, за которым вирус просто не мог поспеть.

Шизей откинулась на спину стула и мгновение сидела неподвижно, переваривая случившееся, анализируя каждый факт отдельно. Затем она выключила компьютер и сняла телефонную трубку. Надо было позвонить кое-кому.