Текст книги "Белый ниндзя"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Наступали плохие времена для телевизионных программ новостей, что было вызвано прежде всего финансовыми трудностями телестудий, распродаваемых промышленным магнатам, которые требовали самоокупаемости любой ценой. В этом, конечно, следовало винить само телевидение, считал ведущий комментатор. Телевизионные опросы показывали, что телевидению все труднее противостоять конкуренции в лице кабельных сетей и домашнего видео. Поэтому студии все чаще обращались к независимым продюсерам за материалом для программ. В результате они все более и более подпадали под влияние местных станций. Информационно-развлекательные программы и различные телевикторины были куда более выгодны, чем часовые обзоры новостей, а выдвижением сети Си-Эн-Эн Теда Тернера, посвященной исключительно новостям, существование трехчасовых программ новостей было поставлено под сомнение. И теперь, как они все отлично знали, ни она из сетей не могла позволить себе роскошь держать группу новостей, и зарубежные агентства, которые когда-то составляли гордость американского телевидения, теперь одно за другим закрывается.

* * *

Они беседовали об этих проблемах, и тут Брэндинг вдруг обратил внимание, что его друзья-журналисты обращаются к нему как-то уж слишком почтительно. Фактически такие интонации и взгляды у них обычно зарезервированы разве что для президента Соединенных Штатов.

Конечно, Брэндинг был польщен. Он понимал, что основой его взаимоотношений с джентльменами прессы была их обоюдная выгода. Но, с другой стороны, он не был так наивен, чтобы не видеть разницы между этими серьезными профессионалами своего дела и большинством из их собратьев, которые были слишком ленивы, пресыщены, а то и попросту глупы, чтобы знать, что такое настоящая журналистика.

Мать Брэндинга как-то сказала ему: «Выбирая друзей, будь осторожен. Ведь именно они будут судачить о тебе больше всех». Брэндинг никогда не забывал эти ее слова.

Наконец разговор переключился на вопрос, ради обсуждения которого они, собственно, и собрались: как обстоят дела с их неофициальным «служебным расследованием» профессиональной деятельности Хау. Брэндинг понимал, что, пользуясь с таким трудом завоеванным расположением этих людей, он идет по тонкому льду. Пока еще никаких очевидных улик не обнаружено, и телекомментатор – наиболее терпеливый среди них – выразил опасение, что их вообще не удастся найти.

Брэндинг, который только что прилетел из Вашингтона, где произнес речь в Национальном пресс-клубе, заверил его, что улики отыщутся непременно. Он также поделился с друзьями соображениями на свою излюбленную тему – кстати, именно об этом он говорил и в пресс-клубе – а именно на тему проекта «Пчелка».

В Джонсоновском институте в Вашингтоне группа исследователей уже делает последние штрихи, и в ближайшее время Брэндинг добьется в конгрессе разрешения на субсидирование этого проекта, разрабатываемого Агентством по стратегическому использованию компьютерных систем (АСИКС). «Пчелка» произведет истинную революцию в компьютерном деле. Эта машина будет мыслить, разрабатывать стратегические планы. Брэндинг надеялся, что скоро ею будут пользоваться во всех правительственных учреждениях: в Совете национальной безопасности, в ЦРУ, в ФБР, в Пентагоне и др. Преимущества этой системы, не имеющей аналогов в мировой практике, очевидны и дадут мгновенный результат не только в вопросах укрепления государственной безопасности, но и в борьбе с террористами, в тактической разведке в горячих точках, как, например, на Ближнем и Среднем Востоке и т. д.

И вот на днях Брэндинг получил от своих людей весьма интересную информацию. Кто-то что-то вынюхивает в Джонсоновском институте, пытаясь добыть сведения относительно частной жизни членов исследовательской группы, работающей над этим проектом: банковские дела, займы и всякое другое. Брэндинг не без основания видел за этим лапу Дугласа Хау. Он сказал своим друзьям-журналистам, что если ему удастся доказать причастность Хау к этому акту шпионажа, то у них будет с чего начать. Оба приятеля согласились. Брэндинг увидел, как у них сразу заблестели глаза: они уже предвкушали сенсацию, которую произведет их журналистское расследование.

Действо, разыгрываемое в «театре масок», подходило к концу, как и беседа сенатора Брэндинга с друзьями-журналистами. Немного времени спустя после того, как они разошлись, Брэндинг увидел Шизей.

Она стояла напротив камина в гостиной, и Брэндинг впоследствии вспоминал, что он подумал тогда, что мрамор камина – прекрасный фон для ее словно выточенного из мрамора лица. На ней была черная облегающая блузка без рукавов и шелковые брюки того же цвета. Ее потрясающе узкая талия была перехвачена широким ремнем из крокодиловой кожи с пряжкой, украшенной замысловатым орнаментом из червонного золота. На маленьких ножках туфельки на высоком каблуке – тоже из крокодиловой кожи. «Весьма нетипичное одеяние для вечеринки в Ист-Энде», – подумал Брэндинг, – и оно понравилось ему, как и она сама. «Это девушка с характером», – подумал он. Об этом говорило не только ее облачение. Иссиня-черные длинные волосы были уложены на голове ультрасовременным образом, но челка над глазами была шокирующе блондинистого цвета.

Подойдя поближе, Брэндинг заметил, что на ней почти нет украшений: не было даже серег. Только на среднем пальце правой руки было кольцо с большим изумрудом. И на лице ее то ли вовсе не было косметики, то ли она наложена столь искусно, что ее совсем не заметно.

Долго Брэндинг изучал это лицо. Он считал себя знатоком человеческой природы. В Шизей он заметил одну поразительную черту. Хотя ее тело было, бесспорно, телом зрелой женщины, лицо – это удивительное лицо совершенной формы – хранило детскую чистоту и невинность. Брэндинг никак не мог понять, в чем тут дело, пока его сознание не резанула несколько неприятная мысль, что в ее красоте было какое-то бесполое совершенство, которым может обладать лишь ребенок.

Глядя на нее, он вспомнил, как они с матерью ходили в театр на Бродвее смотреть «Питера Пэна». Как околдован он был восхитительной игрой юной Мэри Мартин, полной очарования росистого утра! Но в то же время на душе остался неприятный осадок, потому что она играла мальчика, хотя и волшебного.

И вот теперь, стоя в гостиной этого реставрированного дома богатого фермера времен Американской революции в поселке Ист-Бэй Бридж, он вновь пережил это странное, волнующее ощущение восторга, к которому примешивалось что-то запретное.

И дело здесь было не в самой ее юности – Брэндингу молодые и нахальные девицы были так же сексуально антипатичны, как и гомики – а в том, что эта юная свежесть символизировала. Хотя он и не отдавал себе в этом отчета, но лицо Шизей заключало в себе квинтэссенцию того, что женщина означает для мужчины: шлюху, девственницу, мать, богиню.

Кто мог устоять перед такой женщиной? Конечно, не Коттон Брэндинг.

– Как могло случиться, что нас с вами не познакомили? – обратился он к ней с самым дружелюбным видом.

Она взглянула на него и наморщила лобик, будто пытаясь припомнить.

– В этом мире всякое случается. Но вы мне кажетесь человеком, с которым я сто лет знакома. – Она назвала свое имя.

Он засмеялся.

– Да нет, если бы нас представили, я бы уж точно не забыл вас.

Она улыбнулась виноватой улыбкой, будто смущенная иронией, прозвучавшей в его словах.

– Наверное, я ошиблась, – сказала она. – По-видимому, я столько раз видела вас на телеэкране, сенатор Брэндинг, что мне стало казаться, что нас давно представили.

Ее голос был тихий, мелодичный, и его было приятно слушать, несмотря на такой сильный акцент, что Брэндингу даже послышалось, что она сказала, закончив свою фразу:

«...что нас давно подставили».

– Если хотите, то для вас я просто Кок, – сказал он. – Все мои друзья зовут меня так.

Она взглянула на него озадаченно, и он рассмеялся.

– Это прозвище, – пояснил он. – Я вырос в большой семье, где мы все помогали матери по дому. Случилось так, что я был единственным, кому нравилось стряпать и у кого это получалось. Эти обязанности закрепились за мной, и я получил это прозвище.

Со двора доносились звуки музыки. На кирпичной маленькой эстраде среди керамических горшков с американской геранью, названной в честь Марты Вашингтон, супруги первого президента, и английским тисом, подстриженным в виде шара, сидел оркестр. На эти звуки и пошли Брэндинг и Шизей и скоро оказались под усыпанным звездами небом. Ночь была довольно влажная, но не очень душная, благодаря небольшому бризу с океана.

– Не кажется ли вам, – говорила ему Шизей, когда они танцевали, – что мы переживаем довольно отчаянные времена?

Оркестр играл какую-то незнакомую мелодию с весьма сложными ритмами.

– Отчаянные в каком смысле? В смысле полные отчаяния?

Она улыбнулась очаровательной улыбкой, показав ослепительно белые зубки.

– Да, именно так. Вы только посмотрите, что творится на Ближнем Востоке, в Никарагуа, да и здесь у нас, на Среднем Западе, где опять, говорят, свирепствуют пыльные бури, превратив многие акры некогда плодородной земли в пустыню. Взгляните на то, что происходит с океаном здесь и в Европе: в нем опасно купаться человеку, в нем невозможно жить рыбе. Я читала десятки заключений экспертов о том, что необходимо запретить отлов и продажу огромного количества видов морских животных.

– У вас все перемешалось: и идеологическая конфронтация, и экологические катастрофы, – заметил Брэндинг. – Единственное, что есть общего между этими явлениями, что они сопутствуют человечеству с незапамятных времен.

– Вот это я и хочу сказать, – не сдавалась она. – Отчаяние страшно, когда на него смотрят как на нечто само собой разумеющееся.

– Я думаю, что вы здесь не совсем правы, – возразил Брэндинг. – Это не отчаяние, а ЗЛО страшно, когда на него смотрят как на нечто банальное.

– Так с какой стороны мы хотим подойти к проблеме: с политической или с моральной? – спросила она.

Ее тело льнуло к его телу, и Брэндинг ощущал ее горячую плоть сквозь тонкую одежду, особенно мышцы ног и промежность, когда она терлась о него, как кошка.

Он заглянул ей в лицо и снова поразился его невинному выражению – лучезарному, беззаботному, совершенно не соответствующему действиям тела. Впечатление было такое, что девушка раздваивается прямо на глазах и что руки его обнимают сразу обе ипостаси.

– Я полагаю, мы рассуждаем теоретически, – Брэндинг пытался говорить спокойно, но голос все-таки выдал его волнение. – Реальная жизнь доказала, что зло действительно банально.

Шизей уткнулась лбом в выемку его плеча, как ребенок, когда он устал или хочет, чтобы его приласкали. Но она не была ребенком. Брэндинг вздрогнул, почувствовав, как упруги ее груди. Их эротический заряд передался и ему, и будто искра пробежала по всем его членам. Брэндинг пропустил такт и чуть не споткнулся о ее ногу.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Уж не издевается ли она над ним?

– Еще ребенком, – заговорила она в такт с музыкой, словно речитативом, – меня учили, что сама банальность есть зло, или, во всяком случае, нечто неприемлемое. – Косой свет падал на кожу ее руки, и она блестела, как покрытые росой лепестки герани. – Есть в японском языке слово «ката». Оно означает жизненные правила, которых следует придерживаться. Так вот, банальность лежит за пределами «ката», она за пределами нашего мира, понимаете?

– Вашего мира?

– В Японии, уважаемый сенатор, правила – это все. Исчезнет «ката» – и воцарится хаос, и человек будет не лучше обезьяны.

Брэндингу часто приходилось слышать о догматичности японцев, но он никогда не придавал этим россказням особого значения. Теперь, услышав такое безапелляционное заявление, он невольно поморщился. Он был человеком, не переваривающим безапелляционности и догматизма во всех их проявлениях. Именно поэтому он презирал здешнюю толпу, именно поэтому он всегда не ладил с отцом, брамином голубых кровей, и именно поэтому, закончив колледж, он так и не вернулся домой. Всю свою сознательную жизнь он боролся с догматизмом, считая его одним из самых опасных проявлений невежества.

– Наверное, вы имеете в виду законы, – сказал он как можно более миролюбивым тоном. – Законы, которые регулируют жизнь человеческого общества, делая его цивилизованным.

– Льюди, – сказала она, – приспосабливают законы общества к своим индивидуальным потребностям, делая из них правила. «Ката» едина для всех японцев.

Он улыбнулся.

– Для японцев. Но не для всех людей на земле. – Уже сказав это, он подумал, что и тон его голоса, и улыбка, сопутствующая словам, в этот момент, пожалуй, были очень похожи на тон и улыбку, которые появлялись много лет назад в разговорах с дочерью, когда она говорила что-то забавное, но весьма глупое.

Глаза Шизей сверкнули, и она отстранилась от него.

– Я полагала, что, будучи сенатором, вы окажетесь достаточно умны, чтобы понять, что я имею в виду.

Стоя среди танцующих пар во внутреннем дворике, Брэндинг чувствовал со всех сторон любопытные взгляды. Он протянул к ней руки:

– Давайте лучше танцевать.

Шизей молча изучала его какое-то мгновение, потом улыбнулась, будто, увидев его замешательство, она сочла себя отомщенной за обиду, которую он невольно нанес. Она снова скользнула в его объятия. Снова Брэндинг почувствовал ее горячее тело, эротически прильнувшее к его телу.

Оркестр переключился на чувствительные баллады, которые любил петь Фрэнк Синатра.

– Какая музыка вам больше всего нравится? – спросила Шизей, когда они медленно двигались по периметру дворика.

Он пожал плечами: – Пожалуй, Кола Портера, Джорджа Гершвина. В детстве любил слушать Хоаги Кармайкла. Знаете такого?

– Я люблю Брайана Ферри, Дэвида Боуи, Игги Попа, – сообщила она, как будто он не ответил на ее вопрос. – Не в ту степь, да?

Он понял, что она имела в виду.

– О них я слышал, – сказал он, словно защищаясь от обвинения в отсталости.

– Энергия, – сказала Шизей, – вот что мне нужно к шампанскому.

Он посмотрел ей в лицо и, чувствуя, как забилось его сердце, подумал, что с ним такое творится. Было уже за полночь, – время, в которое он обычно уже ехал по направлению к своему побитому ветрами дому на Дюнной улице, распрощавшись с устроителями вечеринки, немного подавленный и изнывающий от скуки. Но сейчас, к своему удивлению, он не чувствовал желания отбыть восвояси.

Ему хотелось танцевать и танцевать, держа ее в объятиях, но она вдруг сказала:

– Я хочу есть.

Омары и прочая вкуснятина давно уже были съедены. Пришлось довольствоваться тем, что осталось: холодный жареный цыпленок, несколько заветренный салат, бутерброды с подтаявшим маслом.

Затаив дыхание, Брэндинг наблюдал, как Шизей ела, сгорбившись над маленькой тарелкой, как хищный зверек. Ее длинные, покрытые золотым лаком ногти так и впились в цыплячью грудку. Она ела проворно, аккуратно и с видимым аппетитом. Казалось, девушка забыла и о его присутствии, и о присутствии людей вообще.

Закончив есть, она облизала жирные пальцы, засовывая их поочередно в рот, выпятив вперед полные губки. Жест этот был так откровенно эротичен, что Брэндинг прямо-таки опешил, хотя невинность и полнейшая беспечность ее взгляда и говорила ему, что ничего такого у нее на уме нет. Шизей вытерла рот салфеткой, и их глаза встретились.

Брэндинг реагировал на ее взгляд, как ребенок, застигнутый матерью в тот момент, когда он засунул руку в вазу с конфетами. Потом, подумав, что не может же она в самом деле читать его мысли, он улыбнулся ей той синтетической улыбкой, которой умеют улыбаться только американские политики.

– Когда вы так делаете, – сказала Шизей, выбрасывая смятую салфетку, – у вас глупый, как у куклы, вид.

На какое-то мгновение Брэндинг был так ошарашен, что не знал, что и сказать. Затем густо покраснел, отодвинул в сторону тарелку и встал. – Надеюсь, вы извините меня, но мне пора.

Она попыталась удержать его за руку.

– Однако до чего же легко вас вывести из себя! Я думала, что сенаторы Соединенных Штатов легче воспринимают правду о себе.

Мягко, но решительно он выдернул руку.

– Спокойной ночи, – произнес он ледяным тоном.

И вот теперь, на следующее утро после всего этого, Брэндинг шел по береговой кромке, чувствуя, что его ноги уже онемели от холодных волн Атлантики. Он безуспешно пытался выбросить из головы мысли о Шизей. Увидит ли он ее снова? В ней было что-то опасное, даже разрушительное – это верно. Но и в этом есть своя прелесть: вроде как стоишь над пропастью или играешь в прятки со смертью. Подобраться ближе всех к опасности и невредимым отскочить в последний момент – что может быть упоительнее этого? Все дети обожают такую игру. Вот и он, как Питер Пэн, отчаянно пытается удержать ускользающий призрак бесшабашной юности.

Во имя самого Бога, подумал Брэндинг, что со мной происходит? Но он уже знал, что происходящее с ним к Богу никакого отношения не имеет.

* * *

Николас сидел на приступке веранды, когда появилась Жюстина. – Тут письмо для тебя с острова Марко, штат Флорида. Я думаю, что это от Лью Кроукера.

Николас оторвал глаза от клочка земли перед крыльцом, где уже сгущались тени, словно сползаясь сюда со всех концов земли. Он взял письмо, но на лице его так ничего и не отразилось.

– Ник? – Жюстина опустилась с ним рядом, но не касаясь плечом. – Что с тобой? – Ее глаза изменили цвет, став из зелено-карих зелеными, как крыжовник, что с ней всегда было в минуты душевного волнения. Красные точечки на радужной оболочке левого глаза так и вспыхнули в свете заходящего солнца. Она закинула ногу на ногу, откинула с лица прядь темных волос. Кожа ее была по-прежнему гладкой, испещренной маленькими веснушками, как у ребенка. Носик немного широковат, но зато он придавал лицу индивидуальность. Губы полные, чувственные. Годы пощадили ее: она нисколько не изменилась за те десять лет, что прошли с тех пор, как Николас встретил ее на берегу в Вест-Бэй Бридж на Лонг-Айленде, и он подумал, что она похожа на заблудившуюся девочку. Теперь она уже не девочка: зрелая женщина, жена и, хоть и на короткое время, мать.

Николас вернул ей письмо, коротко сказав: – Прочти, – но таким пустым, лишенным всякого выражения голосом, что она снова разволновалась. С тех пор как он вернулся домой после операции – почти восемь месяцев назад – он сильно переменился. Плохо ел, хотя она старалась готовить для него блюда, которые он всегда любил, плохо спал по ночам. До этого у него со сном никогда не было проблем (правда, надо исключить несколько ночей после того, как умерла дочка), а теперь она часто слышала, как он ходит взад-вперед по комнате в три часа ночи. Хуже всего, он забросил даже свои обычные тренировки. Вместо этого он бродил по саду с пустым выражением на лице или сидел на приступочке веранды, упершись глазами в пыль перед крыльцом.

Как-то раз она даже позвонила врачу, который удалил опухоль, д-ру Ханами. Доктор заверил ее, что Николас приходит к нему на консультацию регулярно раз в две недели и что на основании своих наблюдений он может сказать, что причин органического характера для его недомоганий нет. «Ваш муж перенес серьезную операцию, миссис Линнер, – заявил д-р Ханами с уверенностью самого Господа Бога. – И я уверяю вас, это его нынешнее состояние – явление временное и по большей части психологического характера. Что бы это там ни было, оно со временем пройдет».

Но слова доктора не прозвучали для Жюстины достаточно убедительно. Она-то знала, какие психологические перегрузки Николас может выносить, еще с того времени, как Сайго выследил их обоих. Она знала, с какой легкостью вынес тогда Николас чудовищное напряжение схваток с этим опасным противником. А как ловко он обвел вокруг пальца Акико, бывшую любовницу Сайго: Не может быть, чтобы операция, даже серьезная, вызвала такую реакцию.

Жюстина разрезала конверт, развернула вложенный туда лист бумаги. Письмо было от Кроукера, лучшего друга Николаса. Будучи лейтенантом полиции города Нью-Йорк, Лью Кроукер занимался расследованием таинственных убийств, совершаемых Сайго, – и вот тогда Николас и Жюстина и познакомились с ним. Через год после того, как Николас убил Сайго, судьба вновь свела двух друзей – на этот раз в Японии, куда Кроукер прибыл, чтобы помочь Николасу обезвредить советского агента, охотившегося за секретами нефтяного концерна Тандзана Нанги. В этой тяжелой схватке Кроукер потерял левую руку. Николаса с тех пор не оставляет чувство вины, потому что в Японию Кроукер приехал ради него. Жюстина знала, что это не совсем так, как и то, что «однорукий Лью» нисколько не винил в том, что произошло, своего друга. Николас, в психологии которого было так много черт человека Востока, в этом вопросе оказался почему-то типичным «западником».

"Дорогие Ник и Жюстина! – читала она. – Привет с острова Марко! Наверно, вы удивитесь, узнав, что мы уехали из Ки-Уэст. Дело в том, что нам порядочно надоело торчать на Краю Света, как называют Ки-Уэст аборигены. Престранное это место, даже для штата Флорида, самого нелепого штата во всей стране, с какой стороны на него ни посмотреть. Чтобы жить там, надо быть или отпетым пьяницей, или подлинным отбросом общества. Так что мы почли за благо уехать оттуда.

Здесь, на острове Марко, прекрасная рыбалка, и Аликс становится большим специалистом по ловле меч-рыбы. Я приобрел небольшую лодку, и мы занимаемся кое-какими перевозками. Даже немного зарабатываем на этом деле, хотя разбогатеть нам здесь вряд ли удастся. С другой стороны, я задержал стольких контрабандистов, пытающихся провезти на остров кокаин, что береговая охрана присвоила мне звание почетного пограничника. Полицейским не становятся – полицейским рождаются!

Я все жду, когда Аликс скажет мне, что скучает по Нью-Йорку и своей работе манекенщицы, но она помалкивает – во всяком случае пока.

Ник! Моя новая рука работает! Представляешь себе? Тот доктор, которого ты нашел для меня в Токио, оказался просто кудесником. Я не знаю, что он такое присобачил к моей культяшке, но оно служит так эффективно, что Аликс стала звать меня Капитаном Сумо. Сила этой новой руки просто потрясающая. У меня ушло почти два месяца, чтобы научиться соизмерять ее силу, и еще четыре – чтобы развить ловкость. Она сделана из особого сплава титана в защитной оболочке. Жаль, что вас с Жюстиной не было в Токио, когда я приезжал туда, чтобы получить ее".

Жюстина прервала чтение, рискнув украдкой взглянуть на Николаса. Когда они вернулись из Бангкока, где изготовлялись некоторые компоненты «Сфинкса» для их фирмы, она очень возмущалась, что они разминулись с Кроукером. Разве Николас не знал, когда его друг приезжает в Токио? А потом она подумала, а не нарочно ли Николас приурочил ту командировку в Бангкок как раз к этому времени? Она начала подозревать, что он не хотел видеться с Кроукером и уж точно не хотел видеть протез, который мог растревожить его комплекс вины.

«Но довольно обо мне, – продолжала Жюстина. – Как вы там поживаете? Надеюсь, вы справились от своего горя.» Жюстина остановилась, не в силах продолжать: она чувствовала на себе взгляд Николаса, потом через силу заставила себя улыбнуться и, прокашлявшись, продолжила прерванное чтение. «Просто не верится, что прошло уже несколько месяцев после моего последнего письма к вам. И уж кажется совсем невероятным, что прошло столько лет с тех пор, как мы виделись в последний раз. Взяли бы вы отпуск да и махнули к нам! Аликс тоже была бы ужасно рада. Приезжайте, а? Ваш Лью».

– Знаешь, – мечтательно сказала Жюстина, – а ведь это звучит заманчиво.

– Что?

– Да я насчет того, чтобы принять приглашение Лью. Было бы очень неплохо снова побывать в Штатах, хоть ненадолго. – Естественно, она не хотела говорить ему о своем желании вернуться в Америку насовсем. – Порыбачили бы, покупались, отдохнули. Почудили бы со старыми друзьями. – Она ткнула пальцем в письмо: – Не знаю, как тебе, а мне было бы очень интересно посмотреть, как работает та штука, за которую он получил от Аликс прозвище Капитан Сумо.

Она хотела пошутить, чтобы хоть как-то развеять его хандру, но шутка не вышла: не успела она закончить фразу, как уже поняла, что не надо было бы упоминать о новой руке Кроукера. Николас отшатнулся, будто от удара, быстро встал и ушел в дом.

С минуту Жюстина сидела одна на приступке, молча уставившись на тень, падающую от огромного японского кедра, которая так долго приковывала к себе внимание Николаса. Потом тщательно сложила письмо Кроукера и убрала его обратно в конверт.

Внутри дома, перед раздвигающейся дверью, за которой был его гимнастический зал, стоял Николас: широкие, могучие плечи борца, узкие бедра профессионального танцовщика и длинные, жилистые ноги атлета. Лицо мужественное, с резкими, правильными чертами, в которых, однако, нет ничего классического. Глаза немного раскосые, свидетельствующие о его азиатском происхождении. Скулы высокие, подбородок твердый, массивный, истинно английский – наследие отца. От него исходит ощущение спокойствия и одновременно пассивности.

Он было уже вошел в эту дверь, когда вновь вспомнил слова Лью Кроукера – и застрял на месте. Однорукий Лью. ПРЕКРАТИ! – приказал он себе с раздражением. Тебе что, мало неприятностей последнего времени, чтобы ворошить старое чувство вины? В глубине души он не мог сознавать, что этот пунктик – отрыжка европейской культуры в нем, и поэтому не мог не презирать его в себе. Интересно, чувствовал ли когда-нибудь его отец себя настолько европейцем, как он в такие минуты?

До какой-то степени Жюстина права. То, что случилось с Кроукером, было предопределено его кармой. Но она не могла знать, что его карма и карма Лью Кроукера переплетены: они рождены под одним знаком, и то, что случилось с одним, отзывается на другом, как у сиамских близнецов. Вот и сейчас нет ничего случайного в том, что его письмо пришло именно в такой момент, когда он...

С огромной неохотой Николас зашел в гимнастический зал и облачился в черную хлопчатобумажную куртку. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он одевал ее в последний раз, и поэтому он почувствовал себя в ней как-то неуютно. Будто его кто-то сглазил. Что с ним такое творится? Все как-то не так...

В зале пахло застарелым потом и свежей соломой. Взгляд Николаса упал на тяжелую, обитую войлоком тумбу, свисающие с перекладины кольца, шведскую стенку, которую он сделал собственными руками, пересекающиеся деревянные балки над головой, на которые он, бывало, залезал и висел, зацепившись за них перекрещенными лодыжками.

Он закрыл глаза, пытаясь представить себе, как он занимался здесь множество раз, отрабатывал сложные упражнения, связанные с боевыми искусствами, в которых специализировался: айкидо и ниндзютсу. Он явственно помнил, что он работал здесь до седьмого пота, но НИ ЗА ЧТО НА СВЕТЕ не мог вспомнить, что он при этом делал. Господи, подумал он, внезапно почувствовав себя усталым, что же это такое со мной! Такого не может быть, однако было, – и он почувствовал, как леденящий страх заползает ему в душу, как вор в покинутое жилище.

Его колени обмякли, и он опустился на пол напротив тяжелой тумбы, обитой войлоком. Прислонившись к ней лбом, Николас вспомнил свой последний бой, как иные вспоминают неистовую, но давно угасшую страсть, – с почтительным удивлением, смешанным с подозрением, что память могла сместить пропорции, преувеличив ее значение.

Он вспомнил боль, которая обожгла его, когда Котен – секретный агент, работавший на Советы, который отсек руку Кроукеру, – полоснул его катана, самурайским мечом, подаренным Николасу его отцом в день его тринадцатилетия.

НИКОЛАС СДЕЛАЛ ОТВЛЕКАЮЩЕЕ ДВИЖЕНИЕ ВПРАВО И ПОДНЫРНУЛ ПОД РУКУ КОТЕНА. НО ЭТОТ ГИГАНТ – КОТЕН БЫЛ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ БОРЦОМ СУМО – ПРЕЖДЕ ДЕРЖАВШИЙ КАТАНА ОБЕИМИ РУКАМИ, ТОТЧАС ОСВОБОДИЛ ЛЕВУЮ РУКУ И УДАРИЛ НИКОЛАСА ЛОКТЕМ ПРЯМО В ГРУДЬ. ТОТ ПЛАШМЯ УПАЛ НА ПОЛ.

КОТЕН ЗАСМЕЯЛСЯ. "ЧТО-ТО Я НЕ СЛЫШАЛ ТВОЕГО ВСКРИКА НА ЭТОТ РАЗ, ИТЕКИ[4]4
  Итеки (яп.) – варвар, презрительное обращение к европейцу.


[Закрыть], НО НЕПРЕМЕННО УСЛЫШУ". КАТАНА ОБРУШИЛСЯ СВЕРХУ, ЕГО ОСТРЫЙ КОНЕЦ ВОНЗИЛСЯ В ПОЛ ПРЯМО У НОГ НИКОЛАСА.

КОТЕН ОПЯТЬ ЗАСМЕЯЛСЯ, УВИДАВ, ЧТО НИКОЛАС ПОДНЯЛСЯ С ПОЛА И БРОСИЛСЯ НА НЕГО – ЧЕЛОВЕК-ГОРА, АТАКУЕМЫЙ НАЗОЙЛИВЫМ НАСЕКОМЫМ, КОТОРОЕ МОЖЕТ УЖАЛИТЬ, НО ОСОБОГО ВРЕДА ПРИЧИНИТЬ НЕ В СИЛАХ.

ОН ВСТРЕТИЛ ПРИЕМ «ОШИ», КОТОРЫЙ ПОПЫТАЛСЯ ПРОВЕСТИ НИКОЛАС, НЕ КОНТРПРИЕМОМ, КАК МОЖНО БЫЛО ОЖИДАТЬ, А УДАРОМ РУКОЯТКОЙ МЕЧА ПО ПРАВОЙ РУКЕ НИЖЕ ПЛЕЧА. НИКОЛАС ПОЧУВСТВОВАЛ, КАК ТРЕСНУЛА КОСТЬ И БОЛЬ ОГНЕМ РАЗЛИЛАСЬ ПО ВСЕЙ ПРАВОЙ ПОЛОВИНЕ ТЕЛА, ТЕПЕРЬ ОТ НЕЕ МАЛО ТОЛКУ В БОЮ.

* * *

– "МУСАШИ[5]5
  Мусаши – известный японский теоретик и практик боевых единоборств.


[Закрыть] НАЗЫВАЛ ЭТО ПОВРЕЖДЕНИЕМ УГОЛКОВ, ИТЕКИ, – ЗЛОРАДСТВОВАЛ КОТЕН. – Я БУДУ ВЫВОДИТЬ ИЗ СТРОЯ ТВОЕ ТЕЛО ПОСТЕПЕННО, И Я ЕЩЕ УСЛЫШУ, КАК ТЫ БУДЕШЬ ВОПИТЬ ОТ БОЛИ".

ОН БРОСИЛСЯ НА НИКОЛАСА, СДЕЛАЛ ЛОЖНЫЙ ВЫПАД МЕЧОМ И ПРИЕМОМ «ОШИ» СВАЛИЛ ЕГО НА ПОЛ. ЗАТЕМ УПЕРСЯ КОЛЕНОМ ЕМУ В ГРУДЬ, ЗАНЕС НАД НИМ КАТАНА.

С РЕШИМОСТЬЮ ОТЧАЯНИЯ НИКОЛАС ПУСТИЛ В ХОД ЛЕВУЮ РУКУ, ПЫТАЯСЬ ОТКЛОНИТЬ УДАР, НО ИЗ-ЗА БОЛИ В ПЛЕЧЕ ОН НЕ СМОГ ПРОВЕСТИ ПРИЕМ «СУВАРИ ВАДЗА». ОН БЫЛ ВЫНУЖДЕН ПРЕЖДЕВРЕМЕННО ОТПУСТИТЬ РУКУ КОТЕНА И НАНЕСТИ ТОМУ УДАР ЛОКТЕМ, ИМЕНУЕМЫЙ «АТЕМИ», ПО РЕБРАМ, УСЛЫШАВ ОТВЕТНЫЙ ХРУСТ.

КОТЕН ВСКРИКНУЛ, ОТПРЯНУЛ НАЗАД, НО ВСЕ-ТАКИ ПОПЫТАЛСЯ ДОВЕСТИ ДО КОНЦА УДАР КАТАНА. НИКОЛАС ЗАХВАТИЛ ПРАВУЮ РУКУ СОПЕРНИКА, ЗАЖАВШУЮ МЕЧ, И СДЕЛАЛ РЕЗКОЕ ДВИЖЕНИЕ. КОСТЬ ХРУПНУЛА.

ТЕПЕРЬ ОНИ БЫЛИ ДО НЕКОТОРОЙ СТЕПЕНИ КВИТЫ: ПРАВАЯ РУКА КОТЕНА БЕССИЛЬНО ПОВИСЛА, ВЫПУСТИВ РУКОЯТКУ МЕЧА. НО ЭТО НЕ ОСТАНОВИЛО ЕГО ВТОРОЙ АТАКИ. ОТ МОЩНОГО БРОСКА ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО НИКОЛАС ПОКАТИЛСЯ ПО ПОЛУ, ПРЯМО НАВСТРЕЧУ СТРАШНОМУ УДАРУ «ЦУКИ», КОТОРЫЙ ВЫШИБ ИЗ ЕГО ЛЕГКИХ ВЕСЬ ВРЕМЕННЫЙ ЗАПАС ВОЗДУХА. ОН РАСПЛАСТАЛСЯ НА ПОЛУ, ОТЧАЯННО ПЫТАЯСЬ СДЕЛАТЬ ВДОХ.

* * *

НЕ УСПЕЛ ОН ПОДНЯТЬСЯ, КАК ВТОРОЙ «ЦУКИ», НАНЕСЕННЫЙ ПРЯМО В ГРУДЬ, СНОВА ОПРОКИНУЛ ЕГО. МГНОВЕНИЕ – И ЧУДОВИЩНАЯ ТУША КОТЕНА НАВАЛИЛАСЬ НА НЕГО, НЕ ДАВАЯ ВЗДОХНУТЬ. НИКОЛАС ЧУВСТВОВАЛ, ЧТО ЖЕЛЧЬ ПОДНИМАЕТСЯ ПРЯМО К ГОРЛУ. В ЭТОМ БОРЦЫ СУМО – А КОТЕН БЫЛ МАСТЕРОМ В ЭТОМ ВИДЕ БОРЬБЫ – БОЛЬШИЕ СПЕЦЫ: ИСПОЛЬЗОВАТЬ ВО ВРЕМЯ ПОЛОЖЕНИЯ В ПАРТЕРЕ СВОЕ ПРЕИМУЩЕСТВО В ВЕСЕ.

НИКОЛАС ПОЧУВСТВОВАЛ ПРЯМО У СВОЕЙ ГРУДИ ОСТРИЕ КЛИНКА. КОТЕН НАКЛОНИЛСЯ ВПЕРЕД, УСИЛИВАЯ ДАВЛЕНИЕ НА ГРУДЬ. ПРОРЕЗАВ ЧЕРНУЮ БОРЦОВСКУЮ КУРТКУ НИКОЛАСА, ОСТРИЕ ПРОЧЕРТИЛО ПЕРВЫЙ СТРАШНЫЙ СЛЕД ПО КОЖЕ, КОТОРАЯ ЛОПНУЛА, КАК СПЕЛАЯ КОЖИЦА БАНАНА. КРОВЬ ХЛЫНУЛА ПОТОКОМ, ЧЕРНАЯ, ГОРЯЧАЯ.

ВСЕ СУЩЕСТВО НИКОЛАСА МОЛИЛО О КОНЦЕ МУКИ. ОТКЛЮЧИВ СОЗНАНИЕ, ОН ПОЗВОЛИЛ ТЕЛУ ДЕЙСТВОВАТЬ НА СВОЕ УСМОТРЕНИЕ. ПАЛЬЦЫ ЕГО ЛЕВОЙ РУКИ ВЫПРЯМИЛИСЬ И СЖАЛИСЬ, ПРЕВРАТИВШИСЬ В КЛИНОК, ПРОЧНЕЕ КОТОРОГО НЕТ КЛИНКА НА ЗЕМЛЕ. РУКА ВЗМЕТНУЛАСЬ ВВЕРХ, НАЦЕЛИВШИСЬ ПРЯМО В ТО МЕСТО, ГДЕ ШЕЯ КОТЕНА ПЕРЕХОДИЛА В ПОДБОРОДОК.