Текст книги "Белый ниндзя"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Я силен, подумал Николас. Я слаб. Эти два состояния неразличимы, как жизнь и смерть, по словам Канзацу. Все это не важно. Важна лишь Тьма.

Сердце замирало в груди: Николас смотрел в глаза Пустоте. Ему было страшно, но он знал, что есть только один путь. Лунная дорога лежит только в одном направлении. Вернее, во всех направлениях сразу. Все они привели его в это жуткое место, на грудь Черного Жандарма. Все дороги скрестились в этой точке времени.

Яростный порыв ветра оторвал его от скалы. А возможно, Николас сам ослабил свою хватку. Кто знает? И стремглав полетел в бездну. И начал падать, падать...

* * *

Собираясь ехать в церковь, Жюстина сдавала назад, чтобы вырулить на подъездную дорожку к своему дому, как вдруг чуть не наехала на велосипедиста, взявшегося невесть откуда.

Она отчаянно тормознула, человек отлетел к дереву и исчез в густом кустарнике, окаймлявшем подъездную дорожку.

– О Господи! – воскликнула Жюстина и, поставив машину на ручной тормоз, распахнула дверцу. Подбежав к велосипедисту, она опустилась перед ним на колени и с облегчением увидела, что он находится в сознании и, по-видимому, не пострадал серьезно.

– С Вами все в порядке? – спросила она на сносном японском.

Велосипедист кивнул, но затем сразу же издал легкий стон и поднялся на ноги, потирая голову рукой. Жюстина тоже встала. Это был сравнительно молодой человек, красивый, с гладкой кожей. Тип лица, который часто видишь на японском телеэкране и на рекламных плакатах. Было что-то женственное в очертании губ, вырезе ноздрей, что еще больше вызывало сочувствие к нему. На молодом человеке были черные шорты, белая рубашка с короткими рукавами, американские кроссовки.

Он наклонился, чтобы поднять свой велосипед, и опять издал легкий стон. Жюстина инстинктивно попыталась поддержать его на всякий случай, но когда он посмотрел на нее, резко отдернула руку, вспомнив, что по японскому обычаю представители противоположных полов не должны касаться друг друга.

Что же теперь делать, думала она. Очевидно, человек в лучшем случае получил ушибы. Причем по ее вине. Она лихорадочно думала, что можно предпринять, не нарушая приличий. Она просто не могла повернуться и уехать по своим делам. С другой стороны, кто знает, что это за человек? Подумав так, Жюстина тотчас же себя одернула: она все еще думает по-американски. Здесь, в Токио, уровень преступности, по западным меркам, просто ничтожен. Так что опасаться нечего. Надо пригласить его в дом и предложить чаю. Это будет очень по-японски.

– Извините, – обратилась она к пострадавшему, – не хотели бы Вы пройти в дом? Я тут живу.

– Спасибо, не надо, – ответил велосипедист. – Со мной все в порядке.

По тону она поняла, что это такой отказ, который требует повторения предложения. Отказ из вежливости.

– Вы меня нисколько не обремените, – сказала она. – Но мне будет спокойнее, если я увижу, что с вами действительно все в порядке. Чашечка чаю Вам не повредит, я думаю.

Он повернулся к ней, довольно сухо поклонился. – Как можно отклонить такое проявление гостеприимства? И степенно проследовал за ней к дому.

– Давайте я Вас устрою здесь, на веранде, – предложила Жюстина.

– Я сейчас вынесу чай.

– Может, лучше пройти внутрь? – ответил велосипедист. – Кажется, я все-таки здорово ушиб себе спину. Мне бы что-нибудь подложить под нее.

Жюстина колебалась только мгновение.

– Конечно. В доме будет удобнее.

Они сняли обувь в передней, и Жюстина поставила ее в специально сделанный бамбуковый ящичек у стены. Затем провела его в гостиную.

Велосипедист не произнес ни слова, пока она не заварила чай, не разлила его, и они не выпили по первой чашечке. Когда Жюстина налила по второй, он заметил:

– У вас прекрасный дом.

* * *

– Спасибо, – откликнулась она, как положено по ритуалу. – Вы чувствуете себя лучше?

– Гораздо лучше, большое спасибо, – ответил он.

– Вы случайно не говорите по-английски? Мне было бы проще общаться.

– О, конечно, – сказал он с улыбкой, осветившей его поразительно красивое лицо, – с большим удовольствием, миссис...

– Ах, да, простите, – сказала Жюстина. – Меня зовут... – тут она опять едва не нарушила приличия, назвав свое имя. – Меня зовут миссис Линнер.

– А я мистер Омукэ, – представился Сендзин. – Кажется, мы познакомились не при наилучших обстоятельствах, не так ли?

Жюстина засмеялась, почувствовав благодарность за то, что он так легко отозвался о том, что она сшибла его. – Боюсь, что это так. Уму непостижимо, как я не заметила вас, разворачиваясь.

– Подъездная дорожка изгибается, – дипломатично сказал Сендзин, – и вам очень трудно заметить, когда кто-либо едет по дороге. Если вы не возражаете, я бы осмелился сделать предложение...

– С большим вниманием его выслушаю.

– На том большом кедре, в который я чуть не впечатался, не мешало бы повесить большое зеркало, чтобы видеть, не выезжает ли кто из-за поворота.

– Прекрасная мысль, – сказала Жюстина. – Большое спасибо за совет, м-р Омукэ.

– Не за что, – откликнулся тот, прихлебывая чай. – А у вас большой дом для одного человека.

– Я не одна здесь живу, – пояснила Жюстина. – У меня есть муж.

Сендзин не отрывал губ от чашки. – А чем занимается ваш муж, миссис Линнер?

– Он управляющий в фирме моего отца: производство компьютерных процессов, сталь, текстиль. Кроме того, последнее время мой муж занимается исследовательской работой. – Она взглянула на Сендзина. – А вы в какой области работаете, м-р Омукэ?

– О, боюсь, что сфера моих интересов несравненно более прозаична, чем работа вашего мужа, – ответил он. – Я самый заурядный чиновник. Работаю в Бюро по промышленному планированию и защите окружающей среды.

– Очень полезная работа, – сказала Жюстина.

Он улыбнулся!

– Не скучная.

Когда Сендзин поднялся, чтобы уходить, Жюстина не выдержала:

– Извините, м-р Омукэ, но вы не очень похожи на чиновника. Мой муж занимается боевыми единоборствами, и по своему сложению вы не очень отличаетесь от него. Ваше тело выглядит как хорошо настроенный инструмент.

Он повернулся к ней, отвесив легкий поклон.

– Поскольку вы американка, я смогу принять это как комплимент. Но занятия человека спортом весьма развивают. А для меня это не просто хобби, а, я бы сказал, настоящее пожизненное увлечение. Я правильно выразился? Боюсь, мой английский оставляет желать лучшего.

– Вы нашли прекрасное выражение для своей мысли. Не всякому американцу это удается.

– Спасибо. Но мне кажется, вы говорите это из вежливости, – сказал Сендзин с какой-то странной улыбкой. – Мое пожизненное увлечение дает хорошую тренировку и уму, и телу. Очищает дух лучше всякой медитации.

– Мне бы тоже, по вашему примеру, обзавестись каким-нибудь пожизненным увлечением, – задумчиво сказала Жюстина. – Слишком часто приходится быть одной, и некуда пойти, нечем заняться... Вырабатывается жуткая инертность.

Сендзин кивнул. – Будь я вашим мужем, я бы не оставлял вас одну так часто.

– Его работа отнимает у него много сил и времени, – объяснила Жюстина, чувствуя внезапное раздражение от того, что приходится оправдывать поведение Николаса перед незнакомцем. Ох уж эта японская любезность!

– Конечно, – сказал Сендзин. – Жизнь полна несовершенств. Надо уметь идти на жертвы. – Он пожал плечами. – Я понимаю.

Жюстина опять не выдержала.

– Интересно, что у вас такое в глазах? – Она сама поразилась своей смелости: задавать такие вопросы совершенно незнакомому человеку! Просто удивительно, какой черт ее дернул за язык?

Сендзин посмотрел ей прямо в лицо.

– Что вы имеете а виду?

Жюстина мгновение поколебалась, но поняла, что остановиться уже не может. Она почувствовала в душе какую-то странную легкость.

– Я вам уже сделала комплимент относительно вашего английского. Но я полагаю, что вы чувствуете себя как дома в любом языке. Я вижу это по каждому вашему движению. Просто фантастика, до чего вы мне напоминаете мужа!

– Спасибо, но, я думаю, это просто игра воображения, – сказал Сендзин, подпустив в высказывание бездну учтивости. Так учтивы могут быть только японцы.

В свете угасающего дня его точеное лицо напоминало лицо статуи забытого героя. Что-то в нем было необычайно меланхолическое, тронувшее сердце Жюстины. Почему-то ей показалось, что он много перенес в жизни.

– В Америке, – сказала она, – люди никогда не принимают неприятную ситуацию как должное. С ней борются и ее преодолевают.

– Неприятности, миссис Линнер, – неотъемлемая часть жизни. Японцы это очень хорошо понимают. Пожалуй, правильнее было бы сказать, не жизни, а существования. А если выразиться еще точнее, то ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Под неприятностями я подразумеваю боль. Но без боли, миссис Линнер, не бывает наслаждения, не бывает экстаза: ведь тогда не с чем было бы наслаждение и экстаз сравнивать. Понимаете? – Он улыбался, но уже немного по-другому: уверенной улыбкой знающего мир человека.

– Но и не только поэтому, миссис Линнер, я так ценю боль. Из моего рассуждения вытекает, что боль – сама по себе наслаждение, дающее выход эмоциям получше всякого экстаза. Не верите? Но это можно доказать только на примере.

Уже несколько встревоженная, Жюстина спросила:

– Что вы такое говорите, м-р Омукэ?

Велосипедист отвесил ей небольшой поклон.

– Называйте меня Сендзином, – сказал он, беря ее за руку истинно американским жестом. – Ведь мы уже достаточно друг друга знаем, чтобы перейти на ты, не так ли, Жюстина?

* * *

– Я был вне? – спрашивал Николас. – Вы меня выводили на волю?

– Ты там был, – ответил Канзацу. – Был.

– И Вы тоже были со мной, я знаю. Только я потом Вас потерял.

– Ты был один, Николас, – сказал Канзацу. – Ты и сейчас один.

– Не понимаю.

Они сидели в простой каменной хижине, которую Канзацу назвал монастырем, в кругу света, отбрасываемого несколькими толстыми церковными свечами. Этот казавшийся очень древним свет, вместе с запахом растопившегося воска, сообщал всему в хижине удивительную объемность.

– Помнишь, сколько раз ты приходил в этот мой приют на Черном Жандарме?

– И что, я все время точно так же срывался со скалы? – спросил Николас. – И точно так же летел в пропасть?

– Круги, распространяющиеся по воде, но никогда не достигающие берега, – сказал Канзацу, – вот что такое время.

– Я перестал держаться, – сказал Николас. – В какой-то момент времени я перестал держаться.

– Но не упал, как того боялся, – сказал Канзацу.

– Точно, не упал, – согласился Николас, сам удивляясь странности своего голоса. – Я повис в Пустоте над пропастью, которая так страшила меня. Везде вокруг меня был Черный Жандарм: и вверху, и внизу. Я был отделен от него, и в то же время я был его частью. Вроде как бы летал.

– Или висел, презрев закон всемирного тяготения.

– Что со мной было, сэнсэй? Пожалуйста, скажите. Я сгораю от нетерпения, желая услышать объяснение этому чуду.

– Сам найди ответ, Николас. Мой ответ никогда не удовлетворит тебя. Сам думай.

– Я нашел...

– Продолжай.

– Я нашел Тьму.

– Да, именно ее я посылал тебя искать зимой 1963 года.

– А вместо Тьмы я столкнулся с Сайго. Это было в Кумамото.

– Забудь про быка, Николас. Он не существует. Я посылал тебя в Кумамото, чтобы ты столкнулся с самим собой.

– Не надо! – закричал Николас. Сквозь тьму проступал свет, и то, что открывалось его взору, было отвратительно.

– Думай о Тьме, – продолжал Канзацу. – Есть только один Закон, есть только один Путь. Ты отдал себя во власть Тьмы, и она защитила тебя. А ты ее боялся всю свою жизнь. Ты знал ее власть, Николас, но предпочитал отворачивать от нее свое лицо.

– Если Вы посылали меня бороться с собой, а я столкнулся с Сайго, так значит, что я и Сайго – одно и то же. Он – это я, я – это он. Такого быть не может! – Он помнил о безграничной злобе Сайго.

– В каком-то смысле это так и есть, – заверил Канзацу. – Теперь ты получил этому доказательство. Вспомни: твоя мать рассказала тебе о дедовских изумрудах, твоя мать была тандзяном, как и дед, твоя мать передала тебе и свой дар, и наследие деда.

– Вы говорите не то, – возразил Николас. – Моя мать была принята в семью Со-Пенга. Никто не знает, какого она рода и племени. – Это ты знаешь с ее слов, – не сдавался Канзацу. – И, конечно, в ее словах заключена правда. И все-таки я позволю себе усомниться, что твой дед не знал ее происхождения. Она стала его любимицей, потому что была тандзяном, как и он сам. Его собственные дети не были тандзянами, потому что его жена не была: эти гены передаются только по женской линии. Но твоя мать стала его любимицей, потому что могла продолжить дело, которое он считал незавершенным.

Николас смотрел на Канзацу во все глаза. Обрывки воспоминаний детства, рассказы Чеонг о ее прошлом, казавшиеся раньше разрозненными картинами, теперь вдруг соединились вместе став частями целого.

Канзацу внимательно следил за выражением лица Николаса:

– Вспомни: ты нашел Тьму, хотя и будучи белым ниндзя. Такое невозможно. Но ты знаешь, что это случилось. Не верь никому, кроме самого себя. Во Тьме ты отыщешь свой Путь. Вот та часть твоего существа, которую ты до сего дня боялся признать своей.

– Теперь тебе известна вся правда, – лицо Канзацу сияло, освещенное не только свечами. – Николас, ты – тандзян!

* * *

Жюстина почувствовала, как страх вошел в нее, подобно лезвию ножа.

– Откуда вы знаете мое имя? Я его не называла.

Сендзин смотрел на нее в последнем свете уходящего дня.

– Боль и наслаждение. Вот как мой ум работает: на двух альтернативах сразу. Или здесь нет альтернативы?

– Кто вы? – голос Жюстины был напряжен, как струна. Она лихорадочно думала, как ей добраться до телефона. Какой номер полиции в Японии? 911, как и в Америке? Вряд ли. Господи, я не знаю элементарных вещей! – Вы не похожи на вежливого велосипедиста, которого я сшибла. Сендзин повернулся к ней. – Я один. Я всегда один. Во рту был металлический привкус, буря бушевала в ее душе, и она отчаянно пыталась отодвинуться от него, выйти из зоны притяжения, которое она ощущала почти физически и которое все усиливалось по мере того, как он подходил все ближе. Ее щеки горели. – Я... думала о муже.

– Вот как? Ты уверена?

Жюстина заглянула в его японские глаза, в глубине которых блеснуло что-то, как чешуя уходящей в глубину рыбы. В центре черных глаз спряталось что-то, затягивающее ее подобно силе, тянувшей Тезея в Критский лабиринт, где его ждал Минотавр – могучий, коварный и терпеливый, как бог.

Его глаза как будто излучали холодный свет. Жюстина не могла оторвать от них взгляда, а через мгновение – и не хотела.

– А у меня нет жены, – сказал Сендзин. – И никогда не будет.

– Вы предпочитаете парить, подобно облаку, над землей, считая, что здесь невозможно дышать от скученности? А не тяжело ли дышать в разреженном воздухе одиночества?

– Я всегда один, – повторил Сендзин. – В детстве я плакал от одиночества. Я часто плакал, и мне бывало стыдно за свою слабость. В конце концов, я ее преодолел.

– И вы не считаете одиночество недостатком? – спросила она.

– Чем еще оно может быть? – откликнулся Сендзин. – Уж, конечно, не достоинством.

– У вас в глазах боль. – Он стоял так близко, что она втягивала в себя его запах, похожий на запах экзотической орхидеи, распускающейся в ночи. – Ваша душа вся в шрамах.

– Японцы не верят в душу.

– Ну, тогда ваш дух. – Жюстина понимала, что ей надо немедленно отодвинуться от него, но ноги были как чугунные. Она почувствовала, что металлический привкус, который у нее появился во рту, все усиливается. И с ужасом вспомнила, что этот привкус всегда имел для нее эротический смысл.

– Мой дух чист, – сказал Сендзин. – Он не знает эмоций и, следовательно, не нуждается в утешении. – Он нежно обнял ее. Мгновение Жюстина была как в столбняке. Фантазия и реальность, слившиеся в этом мгновении, словно такие несоединимые вещества, как вода и масло, вызвали у нее головокружение и тошноту. Ноги не держали ее, и она была вынуждена прислониться к стенке, ощущая ее холод своей пылающей кожей.

– Жюстина! – Снова он назвал ее по имени, словно лаская голосом. Она почувствовала его губы на своих губах. Ночь спускалась на землю, и она чувствовала, что ее тянет и уносит что-то подобное подводному течению. Желание – дикое, безрассудное желание – горело в ней, как уголь.

«Господи, что со мной такое творится?» – думала она.

* * *

– Нет! – воскликнул Николас. – Не могу я согласиться с тем, что Вы мне говорите! Какой я тандзян?

– Ты есть ты, Николас, – спокойно возразил Канзацу. – Карма. Ни я, ни ты ничего не можем с ней поделать.

– Я отказываюсь принять такую карму. Я не приемлю мысли, что я тандзян. Такого быть не может!

– Вспомни Тьму, – увещевал Канзацу. – Вспомни, как ты висел над бездной.

– Такого быть не могло! – закричал Николас. – Мне это все приснилось! Конечно же! И, может, я уже давно мертв. Замерз насмерть на Черном Жандарме, как уже давно подозреваю.

– Ты жив, Николас. Но беда в том, что прежде, чем все это закончится, ты еще не раз пожалеешь, что не умер.

– Прекратите это! – Николас так разволновался, что не смог усидеть на месте. Он метался, как дикий зверь в клетке. – Я не хочу Вас больше слышать!

– Совсем напротив, именно этого ты хочешь больше всего на свете, – терпеливо заверил его Канзацу. – Именно для этого ты пришел сюда, именно для этого ты рискнул отправиться в это опасное путешествие, несмотря на состояние здоровья.

– Я белый ниндзя! – крикнул Николас в тоске и страхе. – Зачем столько слов, когда нужно дело? Вы можете спасти меня. Вы же тандзян! Воспользуйтесь Тао-Тао и сделайте так, чтобы это состояние покинуло меня.

– Ты так ничего и не понял, – сказал Канзацу, приближаясь. Аура, темная и сверкающая голубым и зеленым, как тело насекомого, окружила его. Николас отшатнулся.

– Чего ты испугался? – удивился Канзацу, останавливаясь. – Не меня ты боишься, Николас. Ты боишься той части своего духа, что ты запрятал глубоко в себе. Разве не отвратительно, что ты так ее боишься?

– Не понимаю, что Вы хотите этим сказать, – пробормотал Николас. Лицо его было воплощенное страдание.

– Нет, понимаешь, – упорствовал Канзацу. – Тьма – твой друг. Она спасла тебя, когда ветер сорвал тебя с груди Черного Жандарма и бросил в бездну. Почему ты не хочешь верить тому, что тебе говорят твои органы чувств?

– Это мне все приснилось! То, что я видел, то, что я чувствовал, – этого не могло случиться!

– Того, кто не доверяет своим органам чувств, ждет безумие, – предупредил Канзацу. – Только на них следует полагаться.

– Я не могу на них полагаться. Я – белый ниндзя!

– Но ты по-прежнему остаешься Николасом Линнером. Этого никто и ничто не может изменить. Твой дух по-прежнему неукротим. Его могут сломить только твои собственные страхи.

– Страх сковал мой дух, сэнсэй, – прошептал Николас, чувствуя, что не может совладать с дрожью. – И не хочет отпускать свою хватку.

– Нет, это ты не хочешь его отпускать! – неожиданно крикнул Канзацу, и Николас даже отпрянул. – Ты свыкся со своими страхами, и тебе кажется, что ты с ними можешь жить. Но есть другой страх – страх Тьмы и наследия, полученного тобой. Это для тебя нечто новое, и ты инстинктивно тянешься к старому страху.

Николас обхватил руками колени и трясся, как в лихорадке.

– Мне страшно, сэнсей.

– Чего ты страшишься?

– А что если я и в самом деле тандзян?

– Если именно это пугает тебя, Николас, дай волю своему страху. Позволь себе хоть такую роскошь. Протяни руку и коснись Тьмы.

– Не могу. Меня будто паралич разбил.

– Тогда, если это не трудно, расскажи, что случилось с моим старшим братом Киоки, – мягко попросил Канзацу.

За дверью буран свирепствовал по-прежнему, барабаня градом по крыше убежища Канзацу. Реальное время, кажется, исчезло, провалившись в колодец памяти, который один продолжал удерживать их обоих на одной орбите.

Николас рассказал Канзацу все, что с ним происходило с того момента, как он вошел в дом Киоки, и вплоть до того самого момента, как он покинул его. Когда он закончил, Канзацу спросил:

– Как ты думаешь, сколько времени мой брат пролежал, прежде чем ты обнаружил его?

– Полдня. Может, даже меньше. Часов шесть.

– Скажи мне, Николас, кто знал о том, что ты отправляешься на Асамские горы?

– Только моя жена и мой близкий друг Тандзян Нанги.

– Что бы ты мог доверить этому Нанги?

– Даже собственную жизнь, – ответил Николас. Канзацу смерил его испытующим взглядом. – Может, и до этого дойдет. Но я советую тебе выбирать слова – и друзей – с большей осторожностью.

– Я отвечаю за свои слова. Канзацу ничего не сказал.

Николас снова забеспокоился.

– О чем Вы думаете, сэнсэй?

– Тот, кто убил моего брата, должен обладать сверхъестественными способностями, раз он узнал, куда ты направляешься, прибыл в замок раньше тебя и разделался с Киоки, прежде чем ты мог с ним поговорить. Может, твоя жена или твой друг Нанги сказали ему о твоих намерениях? А может, это сам Нанги?

– Вы всерьез думаете, что Тандзян Нанги, человек, которому я бы без колебаний вручил собственную жизнь, который и ходить-то не может без палочки, на самом деле дорокудзай и фанатик-тандзян?

– Кто-то сумел пройти сквозь запоры замка, – сказал Канзацу, словно не заметив вспышки Николаса, – убить моего брата, тандзяна и сэнсэя. Мы не знаем, каким образом он ухитрился сделать это. Хотя есть множество тайн на земле, ждущих своего разрешения.

Отбросив предположение насчет Нанги, Николас сделал единственное возможное умозаключение.

– Тогда не подлежит сомнению, что этот мой враг – дорокудзай.

– Что ж, – согласился Канзацу, – всякое возможно в этом мире. Даже немыслимое, вроде того, что существуют дорокудзай – самые опасные люди среди тандзянов. Это одиночки, бунтовщики, преднамеренно отвернувшиеся от учения Тао-Тао, как и от всякого философского учения, держащего моральный облик человека в узде. Это мастер лжи и обмана. Часто он бывает не тем, за кого себя выдает.

Здесь Канзацу сделал паузу, и Николасу показалось, что он наконец нашел ответ на свой вопрос.

– Дорокудзай живет в своем собственном мире, – продолжал Канзацу. – Он создал для себя свои собственные законы, придумал себе свой собственный Путь. Поэтому даже сэнсэи Тао-Тао боятся дорокудзая, потому что он обладает такими силами, что его нельзя убить. Его можно только уничтожить.

– А какая разница, – спросил Николас, – между смертью и уничтожением?

– Вот это будет последним уроком, который я тебе преподам, Николас, – сказал Канзацу. – Знай одно: если ты прислушаешься к моим советам, ты должен начать свою борьбу прямо сейчас, став на Путь, который дорокудзай должен пересечь.

Николас немного подумал.

– Я уже встал на путь дорокудзая, – сказал он наконец. – И мне суждено либо победить, либо погибнуть.

– Если ты сделал свой выбор, – сказал Канзацу, – тогда протяни руку и найди Тьму опять. Она – твой лучший друг.

Наступила тишина, и она длилась очень долго: даже свет сменился в их каморке.

– Я чувствую ее, – прошептал Николас. Он был весь в поту, но уже не дрожал. – Я чувствую ее.

– Вытяни руку вперед, – приказал Канзацу и, видя, что Николас колеблется, повторил приказание: – Вытяни руку вперед.

Медленно, очень медленно Николас протянул руку так, что она уперлась в тени, сгустившиеся в той части хижины, где стоял Канзацу.

Сэнсэи тоже вытянул свою руку навстречу Николасу так, что кончики их указательных пальцев соприкоснулись.

– Вот твой страх, Николас. Коснись его, дыши им, владей им. Понимание истины придет только этим путем.

Через некоторое время Николас сказал:

– Страх исходит из меня самого, а не из Тьмы. – В его голосе звучало удивление.

Канзацу объяснил:

– Сейчас твой дух повис над пропастью, как не очень давно над белым снегом, над серым льдом и черными скалами висело твое тело. – Он помолчал немного, затем спросил, как показалось Николасу, совсем другим голосом: – О чем ты сейчас думаешь?

– Я не хочу верить, что я тандзян, – ответил Николас с глубоким вздохом. – Я боюсь, что если поверю в это, то буду не лучше моего кузена Сайго, чей дух пожирало зло, сидевшее в нем.

– Ты что, считаешь, что Тьма – это зло?

– А разве не так?

– Должен признать, что она потенциально может быть вместилищем зла, – ответил Канзацу. – Дорокудзай, который преследует тебя, является тому наглядным подтверждением. Но не из одного зла состоит Тьма. Мир, Николас, не хорош и не плох, он, скорее, является смесью того и другого начал. – Голос сэнсэя был тих, но в нем была сила и убедительность приливной волны, и он вытеснил страхи из истерзанного сердца Николаса. – Ведь это один из первых уроков, которые я тебе преподал, помнишь? Это справедливо по отношению ко всякой истине.

Это справедливо и по отношению к Тьме. Это своего рода целый мир, потому что она обладает неисчерпаемой силой. Но силы Тьмы часто используют во зло. Как и всякую другую силу.

Всякая сила преходяща. Ее эфемерный характер происходит из ее текучести и способности обволакивать человеческий дух и искривлять его. Прикоснувшись к ней, ты не умрешь, но переменишься. Причем непредсказуемым образом.

– Я боюсь меняться, – признался Николас.

– Если ты не переменишься, – просто сказал Канзацу, – тогда я ничем не смогу тебе помочь. Если ты не переменишься, считай, что дорокудзай, который преследует тебя, уже победил. Ты навсегда останешься белым Ниндзя.

Николас задрожал от страха. Минуты тянулись, напряженное молчание повисло в воздухе. Наконец Николас склонил голову.

Канзацу закрыл глаза. Он, кажется, даже не дышал.

– Хорошо, – сказал он. – Прежде всего тебе надо учиться говорить на новом языке. Он называется языком вечности – акшара.

– Он относится к Тао-Тао?

– Это самая суть Тао-Тао, – ответил Канзацу, – без акшара учение не имеет смысла. – Он заметил бледное лицо Николаса. – Ты боишься, Николас-сан?

– Боюсь, сэнсэй, – ответил Николас хриплым шепотом. Страх накатывал на него волнами, но потом он вдруг осознал тот факт, что Канзацу назвал его «Николас-сан», – и на душе у него полегчало.

– Это хорошо, – успокоил его Канзацу. – Ты и должен бояться сейчас. Твой дух висит над пропастью. Пора заглянуть в нее.

* * *

Нанги и Томи приехали в «Шелковый путь» уже за полночь. Зал был набит битком потеющими бизнесменами, похожими на одинаково одетых человеко-муравьев, окутанных клубами сигаретного дыма.

Томи задержалась на мгновение в дверях, пораженная одним и тем же выражением, застывшим на всех лицах, будто зеркально повторяясь. Она знала, куда они смотрят, знала, что у них на уме, и поражалась власти, которую имеет над ними один образ. Томи подумала, существует ли какая-нибудь часть мужского тела, которая обладала бы такой же властью над женщинами. Вроде бы нет: женщины не так поглощены самим физическим актом, как эмоциями, сопровождающими его. Нельзя сказать, что среди них нет сексуально озабоченных, но, во всяком случае, это не проявляется таким образом, как у мужчин.

Мощная волна рока, вырывающегося из динамиков, чуть не сбила их с ног и почти выбросила обратно в холл. Стробоскопы вертелись как бешеные, ослепляя их. Томи заморгала, сунула свое удостоверение под нос вышибале. Пришлось кричать, объясняя ему цель своего прихода.

Она провела Нанги по периметру вокруг главного помещения клуба, мимо засаленной и заляпанной таблички ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН.

Заповедные коридоры тянулись, как катакомбы, высеченные в скалах. Нанги шел по пятам за Томи, ведущей его мимо одинаковых дверей. Коридоры были все обшарпанные, стены грязные, краска на них облупилась, вентиляционные решетки обросли мхом копоти. Голые лампочки на перекрученных проводах свисали с черных потолков.

У одной двери Томи задержалась. Ей пришлось барабанить в дверь кулаком, чтобы ее стук можно было услышать сквозь рев рок-н-ролла. Наконец внутри отозвались, и дверь открылась. За дверью оказалась крошечная комнатка с туалетным столиком, окруженным несколькими лампами, один стул с гнутыми ножками и облупившаяся раковина умывальника. Молодая женщина в потрепанном тонком халате стояла на пороге.

– А-а, это вы, – сказала она тусклым голосом и, снова вернувшись к столику, продолжала накладывать грим. Во время разговора она поглядывала на их отражение в зеркале.

– Атоко, – сказала Томи, – это господин Нанги, мой друг.

Повернувшись к Нанги, она пояснила:

– Атоко делила с Марико гримерную. Она и обнаружила тело. – Затем снова повернулась к девушке: – Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

– О чем?

Томи достала фотографию д-ра Ханами и положила ее на туалетный столик перед Атоко. Та взглянула на карточку, потом на них. – Кто это?

– Я думала, вы скажете нам об этом, – сказала Томи. Атоко пожала плечами, продолжая гримироваться. Нанги, хромая сильнее, чем обычно, подошел к столику.

Он протянул руку и вытащил воткнутую между рамой и зеркалом фотокарточку.

– Эй, вы что? – запротестовала девушка. Нанги позволил ей взять фотокарточку из руки. – Брат или дружок?

Атоко надула губы, воткнула фотокарточку на место.

– Знаете, – сказал Нанги, – у меня была сестра. В молодости ухажеры за ней табунами ходили. Как ей это нравилось! Как она из кожи вон лезла, чтобы еще больше раззадорить их! И я думаю, без всяких задних мыслей. Просто ей нравилась их компания. – Он отошел немного в сторону, прихрамывая. – Но иногда у нее на этой почве случались неприятности.

Атоко повернула голову в его направлении.

– Какого рода?

Нанги бросил на нее быстрый взгляд, будто удивившись, что она слушала его, старика, и махнул рукой:

– Да обычные, вроде той, что дружок какой-нибудь из ее подруг возьмет да и переметнется к ней. Не то чтобы она поощряла такое. Нет, она была хорошей девушкой. – Нанги отошел еще на один шаг. – Но ведь девушки, сами знаете, никогда этого не понимают. Во всем всегда винили ее. Оно и понятно: неужели они будут винить своих дружков?

– Так оно и вышло! – вдруг воскликнула Атоко, отложив в сторону карандаш для ресниц и повернувшись лицом к Нанги. – Мы с Марико были очень дружны до тех пор, пока... – Она опустила глаза и указала на фотографию д-ра Ханами. – Пока он не появился.

– Он переметнулся к Марико? – спросил Нанги. Атоко кивнула. – На какое-то время. Потом опять вернулся ко мне. Так и метался между нами, а мы об этом первое время даже не подозревали. Под конец, я думаю, он начал думать, что любит Марико, но было уже поздно: мы с ней совсем рассорились. – В глазах девушки стояли слезы, и она уже не смотрела на себя в зеркало. – Бедная Марико! Она была такая славная девушка. Она не заслужила... Черт бы подрал всю эту жизнь!

Нанги и Томи обменялись взглядами, и Томи подошла к Атоко, которая разрыдалась окончательно.

– Все нормально, – сказала наконец Атоко. Она взяла несколько бумажных салфеток и начала промокать лицо. – О черт, как я выйду на сцену в таком виде? – Она снова заплакала. – Я думала, что выплакала свое горе.