Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Секта"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

Глава двенадцатая
Оруженосец Дракулы

След объявленного в розыске Калистратова привел Морозова в психиатрическую больницу имени Ганнушкина на Потешной улице. Отрезок мировой линии, оставленной Славой в четырехмерном, как бы выразился физик, пространстве Минковского, был обозначен четырьмя пунктами: пост милицейской охраны на станции метро Бескудниково, КПЗ в РОВД № 76, психоневрологический диспансер № 17 и означенная больница.

С фасада обветшавшее здание старинной постройки выглядело довольно привлекательно: открытые ворота без всякой охраны, сад с яблонями и вишнями, цветы на клумбах, уединенные скамейки, затерянные в кустах сирени и жимолости.

Морозов даже несколько удивился. Неужели психи тут на свободе? Наверное, не буйные. Или, небось, новые методы терапии, заимствованные из-за бугра.

Но стоило ему войти внутрь, как сомнения отпали сами собой. Обстановка была, почти как в колонии: двери на запоре, между рамами крепкие решетки. И двор для прогулок, находившийся с задней стороны, отвечал нужным требованиям. Из окон хорошо была видна высокая стена и одинокое старое дерево посреди голого плаца. Залезть на него было, конечно, можно, но даже самая длинная ветвь не достигала забора. Без веревки не обойдешься.

Такого рода мысли безотчетно пронеслись в мозгу капитана, запертого дежурной сестрой в кабинете главврача. Пока искали историю болезни и заведующего отделением, он не без любопытства воззрился на стеклянный шкафчик рядом с рабочим столом. Вместо привычных орудий медицины, всяких там шприцов, ножниц и скальпелей, на полках лежали какие-то завернутые в лоскуты куколки, самые обычные камни, осколки стекла и прочая дребедень. Лишь заточка, искусно сработанная из алюминиевой ложки, не вызывала вопросов. В тюрьмах ухитрялись мастачить и не такое.

Наконец, замок щелкнул, и в комнату вошел чернявый молодой человек в белом халате и шапочке. По виду армянин, как не без оснований показалось Морозову.

– Каренов Владимир Ашотович, – представился он, с улыбкой поигрывая ключом, похожим на те Г-образные штуки, которыми пользуются проводники.

Морозов предъявил удостоверение.

– Интересная у вас экспозиция, – он осторожно постучал по стеклу, надеясь на неформальную беседу. Ведь стоит только сказать, что выпущенный из психиатрички пациент подозревается в убийстве, как этот улыбающийся шибздик сразу займет круговую оборону. – Камешки какие-то, куклы…

– Наш маленький музей! – охотно откликнулся Каренов. – Вон тем стеклышком, – показал он, – одна больная пыталась перерезать себе вены, а заточка… Сами понимаете. Хорошо, что санитар вовремя заметил.

– Серьезный у вас контингент.

– Это еще цветочки! Что же до кукол с камнями, то Фрезер, к примеру, дорого бы дал за такую коллекцию. «Золотую ветвь» не читали?

Морозов не знал, кто такой Фрезер, и никогда не держал в руках его знаменитую на весь свет книгу, целиком посвященную древним культам и первобытной магии. Поэтому ограничился неопределенным кивком.

– Шизофрения – странная, я бы даже сказал, удивительная болезнь, – с очевидным удовольствием объяснил врач. – У некоторых она проявляет себя в фетишизме.

– В фетишизме? – Морозову показалось, что он ослышался. Слово, благодаря своеобразному акценту, прозвучало, почти как «фашизм».

– Представьте себе! Все это фетиши, изготовленные или подобранные больными. Главным образом женщинами. Они, вы не поверите, молятся им, справляют своего рода ритуальные обряды. Интереснейшее поле деятельности для этнографа. Жаль, я не религиевед, а то бы такую диссертацию соорудил!

– Кто бы мог подумать, – искренне удивился Морозов. – Даже молятся? Камням?

– А что в том удивительного? Все народы прошли через эту стадию. Камень – один из самых древних фетишей. Возьмите хотя бы мусульман – они по сей день поклоняются черному камню Каабы.

– Значит, они мусульманки, эти ваши больные? – Морозов был достаточно далек от религиозных, а тем паче антропологических тонкостей.

– Причем тут мусульманки? – поморщился Каренов. – Самые обычные русские женщины, может, даже и христианки – не знаю. Я же совсем о другом, – он обидчиво облизал полные и яркие губы. – Все дело в том, что синдром шизофрении отнюдь не ограничивается расщеплением сознания. Понимаете?

Морозов на всякий случай снова кивнул.

– Очаги возбуждения зачастую возникают в подкорке, – продолжал вдохновенно разглагольствовать врач, – в древних областях мозга. Болезнь как бы обнажает далекую память, восходящую к первобытным предкам, а то и вовсе к обезьяне. Вот ведь какая штука! Человек как бы возвращается в первоначальное состояние. Он одинок, окружен непонятным враждебным миром, всюду чувствуется угроза, его одолевают страхи, видения… Где искать защиты? – врач неожиданно прервал пространную лекцию и смерил милиционера пристальным взглядом специалиста-душеведа. – Вам, наверное, все это не так интересно? Вы ведь по конкретному поводу пришли? – он раскрыл историю болезни. – Чем же вас заинтересовал наш подопечный? Он что-нибудь натворил?

– Он в розыске, – дипломатично ответил Морозов. – Ушел из дому, и никаких следов.

– Такое случается с шизофрениками.

– Разве его не вылечили?

– Он пробыл у нас с семнадцатого декабря до шестого июня, почти шесть месяцев. Выписан в состоянии стойкой ремиссии под наблюдение районного диспансера. На полное излечение, особенно в наших условиях, рассчитывать, сами понимаете, не приходится.

Насчет условий Морозов мысленно согласился. В местах предварительного заключения они были намного хуже. Три человека на квадратный метр.

– Но вы же знали, что он опасен для окружающих?

– Могу только вновь повторить: наблюдалась стойкая ремиссия. Мы действовали строго по нормам Минздрава.

– Нормы и есть нормы, – сочувственно вздохнул Морозов. – Как он вообще вам показался, Калистратов? Буйный?

– Что вы! Милейший человек. Я почти уверен, что печальный инцидент, который, собственно, и привел его в нашу обитель, был первым и, надеюсь, последним. – Каренов перелистал испещренные записями линованные страницы. – В метро он действительно напал на женщину, которую принял за вампира, – он снисходительно рассмеялся. – Видите ли, ему показалось, что она на него смотрит… Конечно же, болезнь зрела давно. Подобные проявления не возникают на пустом месте. Приступу предшествует латентный период, иногда достаточно продолжительный… Вас интересуют подробности лечения?

– Да, пожалуйста, – Морозов опустил веки. Лекарства, которыми пичкали душевнобольных, его совершенно не волновали. Нужен был Калистратов, но тут психиатрия была бессильна помочь. Оставалась все же надежда уяснить характерные особенности поведения, привычки. Какой-никакой, а все-таки след. – Хотелось бы понять, что он собой представляет как личность? В чем еще проявлялась эта его шизофрения?

– Вы очень уместно затронули основное понятие. В этом и состоит основная трудность. Шизофрения как раз и проявляется в своеобразном изменении личности. Далее следует нарушение социальных контактов, расстройство мышления, эмоциональное обеднение и так далее. В диспансере, куда попал от вас Калистратов…

– От нас?! – Морозов даже привстал от неожиданности.

– Разве нет? – удивился Каренов. – В истории болезни записано, что в диспансер его доставили из милиции. Что-то не так?

– И да, и нет, – Морозов покрутил головой. – Я ведь из розыска, а в диспансер обращалось районное отделение. Через них-то я на вас и вышел. Такая, значит, петрушка.

– Теперь понятно! – рассмеялся Каренов. – Короче говоря, в диспансере ему поставили диагноз умеренно-прогредиентная шизофрения, периодическая, в общем, обычно около трех лет… По нашим наблюдениям, диагноз верен, хотя лично я глубоко убежден, что сколько людей, столько и болезней. Душа человека неповторима. Это целая, замкнутая в себе Вселенная. Шизофрения тоже у каждого протекает по-своему. Незаметно возникающие бредовые идеи могут выливаться, скажем, в виде ревности, боязни отравления или, как у вашего Латоеса, страха перед вампиризмом.

– Какого, простите, Латоеса?

– У наших тоже есть клички, – так и расплылся в улыбке Каренов. – Не только у ваших. Один, допустим, Наполеон, другой – президент Гондураса. Вот и Калистратов вообразил себя бароном Латоесом, который будто бы жил в пятнадцатом веке… Над этим почему-то принято смеяться хотя, уверяю вас, смешного тут мало. Ипохондрические проявления, принимая форму бреда, не ограничиваются так называемой манией величия. Наши «наполеоны» и «брежневы» – да, уверяю вас, есть и такие – несчастные люди, достойные всяческого сочувствия. Болезнь, повторяю, прогрессирует постепенно. Сначала это как бы и не болезнь вовсе. Вроде как характер испортился. Человек сперва становится замкнутым, излишне обидчивым, что, сами понимаете, сопряжено с конфликтными ситуациями на работе, в семье. Наблюдается сужение круга интересов, потеря способности к сопереживанию. В последующий период недуг протекает в форме галлюцинаторно-бредового состояния. Нарастает чувство тревоги появляется страх, всей силы которого люди в нормальном состоянии не могут себе и вообразить. И все это сопровождается речевым и двигательным возбуждением. Основной симптом можно коротко охарактеризовать так: преследуемый – преследователь. Одним не дают покоя мнимые враги, другим – инопланетяне, третьи уверены, что против них применяют психотронное оружие, каким-то образом облучают… В последнее время участились случаи бреда на эсхатологической почве: близость конца света, дьявол, антихрист и прочее.

– А Калистратову?

– Бедняге мерещилось, что за ним гонится какая-то графиня-вампиреса.

Каренов еще долго рассказывал о страданиях ущербной души, обреченной на адские муки при жизни. Слушать его было интересно, невзирая на незнакомые Морозову термины, вроде кататонии и синдрома психического автоматизма Кандинского-Клерамбо.

– Простите, доктор, – решился он вставить слово, – а Калистратов как себя вел?

– Я бы сказал, типично. Шизофреника выдает речевая разорванность. Правильно построенные в грамматическом отношении фразы состоят из слов, не связанных между собой по смыслу.

– Например?

– Извольте, – Каренов отыскал в истории болезни нужное место. – «Нет, ваша светлость, вы больше меня не увидите. Это упражнение «вальсальва», а на лягушке – кровь». Записано, когда Калистратов находился в особенно тяжелом состоянии. Его галлюцинации приобрели уже совершенно фантастический характер, и бред величия вышел на первый план, начал доминировать.

– И что это значит?

– Доминировать?

– Упражнение «вальсальва».

– Вы уловили самую суть! – похвалил Каренов. – Я не знаю, что это за упражнение и существует ли такое слово вообще – шизофреники живут в мире фантазий. Но проявление разорванности речи здесь налицо. Очевидно, что ни лягушка, ни эта «вальсальва» никакого отношения не имеют к графине, от которой никак не удается скрыться Латоесу. Кстати, тут записано, что в тот момент он уже не барон Латоес, а граф Йорга, сын самого Дракулы! Так он и прогрессирует, бред величия.

– И как же вам удалось с этим справиться?

– Пришлось опробовать разные методы – от инсулиновой терапии до электрошока, пока не вышли на оптимальный режим. Нейролептики, антидепрессанты… Галоперидол он переносил плохо, да и существенных сдвигов не наблюдалось. Аменазин – тоже. Лучше всего показали себя этаперазин и трифтазин. Последний давали в усиленных дозах, чередуя с пимозидом. В итоге, как видите, удалось снять наиболее острые проявления. Последний месяц перед выпиской больной вел себя исключительно спокойно, рассуждал вполне здраво, словом, его поведение было вполне адекватным.

– Вы уверены, что тот случай в метро больше не повторится? Или еще что-нибудь, более серьезное? Убийство, например.

– Полной уверенности в таких вещах быть не может. Никогда не знаешь, чем вызван очередной рецидив. Тут и сезонные факторы, и, представьте себе, луна, и масса самых зачастую вовсе не предсказуемых факторов. Но убийство… Не знаю, не думаю. Проявление агрессии у Калистратова не отмечено. Мы и поместили его на втором этаже только по этой причине.

– Он, что, привилегированный у вас, второй этаж?

– Вовсе нет, – засмеялся Каренов. – Какие уж тут привилегии. Просто, удобства ради, тяжелых больных разместили на первом. Там режим усиленный и персонала побольше. А на втором у нас контингент более предсказуемый.

– Не буйные, значит?

– Всякое случается, но в общем и целом – да.

– Вроде есть и третий этаж?

– Там выздоравливающие и не слишком закоренелые алкоголики. Есть и парочка наркоманов, из тех, что еще поддаются лечению.

– И как успехи? – заинтересовался Морозов.

– Работаем, – неопределенно пожав плечами, ответил врач. – Надеемся. Скажу честно, проблема архисерьезная. С появлением на рынке синтетических препаратов она окончательно вышла из-под контроля. Чего вы хотите, когда в одном грамме «Белого китайца» десять тысяч доз. Кошмар!

– Сектанты всякие случайно не попадали? – почти по наитию спросил Морозов.

– С этими труднее всего, – улыбчивый доктор заметно помрачнел. – Бывало, раньше пачками к нам направляли по линии органов. Кроме дискредитации профессии психиатра, ничего путного подобная практика не принесла… Нет, с сектантами мы давно не работаем.

– А если сектант одновременно является и наркоманом? Бывают такие случаи?

– Чего только в жизни не бывает! Все возможно.

– С такими не сталкивались?

– Нет, – односложно ответил Каренов и с озабоченным видом принялся перебирать бумажки.

– Я почему спрашиваю, доктор, – исподволь подготовив атаку, Морозов выбросил козырного туза. – Дело в том, что жену Калистратова нашли мертвой: убита ножом в сердце.

– Не может быть! – Каренов заметно побледнел.

– Вот, полюбуйтесь, – Морозов веером разложил по столу фотографии.

– Какой ужас!

– Обратите внимание, – склонившись над снимком, Морозов очертил ногтем место, отмеченное стрелкой, – у нее удалена печень.

– Господи! – простонал врач. – Неужели Калистратов – «Печенкин»?!

– Пока утверждать нет достаточных оснований, но дело, как видите, серьезное.

– Чем я могу помочь? – Каренов снял шапочку, обнажив загорелый кружок лысины, и отер вспотевший лоб.

– Сходный почерк зафиксирован в четырех случаях, – Морозов собрал фотографии в пакет, откуда извлек несколько новых. – Пока, – добавил многозначительно. – И по крайней мере в двух мы имеем дело с явными наркоманками, принадлежавшими к какой-то секте или же банде. Вам не встречалась похожая наколка?

Не отрывая взгляда от зеленых драконов, несущих на хребте пламенеющих дьяволиц, Каренов молча покачал головой.

– Значит, не встречалась, – разочарованно протянул Морозов.

– Первый раз вижу.

– Как вам кажется, кто он, этот «Печенкин»: сексуальный маньяк, шизофреник?

– Трудно сказать… Может, охотник за трансплантантом?!

– Думали уже, думали… Печень наркомана – не лучший подарок. Или все-таки могли всучить?

– Всучить-то могли, но при первом же биохимическом анализе обнаружится, что товар с гнильцой… Впрочем, это уже их дело. Я бы на вашем месте ничего не стал исключать: ни маньяка, ни пересадку органов.

– И Калистратова – «Печенкина»? Способен он на такое?

– Я уже ни за что не берусь поручиться, – обреченно махнул рукой Каренов. – Грань между нормой и патологией сейчас настолько размыта, что любой из нас может угодить на больничную койку. Когда у людей кольцо тревоги охвачено постоянным возбуждением, приходится думать уже не об отдельном пациенте, а обо всем обществе.

– Кольцо тревоги? Это вы метко сказали. Теперь, когда у России не стало надежных границ…

– Не о границах разговор, – Каренов тоскливо поморщился. – Есть такая зона в мозгу – «кольцо тревоги», но и вы, конечно, правы, насчет границ.:. Пылающее кольцо безумия.

– Историю болезни мы у вас на время позаимствуем, с возвратом, – сказал Морозов.

ВЕЛЛА КОЛОР КРИМ – ЦВЕТ ЛЮБВИ

Глава тринадцатая
Гнездышко

– Твой диван – настоящая ловушка, – зевая, сказала Лора, взглянув на часы. – Давай подымайся, а то мы опять никуда не выберемся.

– Вот уж горе, так горе! – Саня рывком сдернул покрывавшую их простыню.

– Не смей!

– Почему?

– Ты знаешь, чем это кончается.

– Мне ли не знать?

– Бесстыжий! – она засмеялась.

– Сварить кофе? – он притянул ее к себе, жадно вдохнув головокружительный запах волос.

– Отстань! Я на черта похожа.

– Яйца всмятку, мадам? Ветчина?

– Я сама приготовлю, – она зябко поежилась, не сдвинувшись с места. – Мы спали при открытом балконе?

– И это спасло нам жизнь.

– Опять жара?

– Опять.

– Помнишь, какое пекло стояло в Пирее? – закинув руку за голову, она глянула на него краем глаза.

– Мне ли забыть! – При мысли о том, как он влез в ее каюту через иллюминатор, у Сани задрожал подбородок.

– Смеешься, мерзавец? Тебе легко смеяться над бедной женщиной. Ты будешь вставать?

– И куда мы пойдем?

– Давай сегодня пообедаем в ресторане.

– Давай, – не слишком охотно согласился он.

– Тебе не хочется?

– Не то, чтобы не хочется, но лучше, чем здесь вдвоем, нам не будет нище.

– Я бы пробежалась по магазинам, потом могли бы сходить в кино… Сто лет не была!

– Какое теперь кино? Сплошная лабуда. Смотреть нечего. А целоваться намного приятнее на диване. Главное, удобнее, в случае чего.

– Какой же ты неисправимый циник!

– Я не циник.

– Кто же ты тоща?

– Рыцарь, готовый на все, только бы услужить даме сердца.

– И сколько у рыцаря дам?

– Дам может быть, сколько угодно, но дама сердца всегда одна.

– Ты думаешь, я забыла, как ты увивался вокруг Машки?

– Какой еще Машки?

– Забыл свою тощую манекенщицу?

– Она не моя и я не увивался.

– Ну, она увивалась. Какая разница, если ты все равно с ней спал?

– Я с ней не спал, – вдохновенно солгал Саня, следя за мельканием солнечных бликов на потолке. – Мое сердце безраздельно принадлежало другой, а ум был занят нелегкой задачей, как незаметно пробраться в башню замка… На заре туманной юности я написал что-то вроде баллады. Подражательно и вообще вздор, но, клянусь, в своем воображении я видел тебя. Еще тогда, Лора, много лет назад.

– Прочитай.

– Слова я давно позабыл, а листок, на котором было записано, затерялся.

– Хоть что-нибудь помнишь?

– Только самое начало, – припоминая, он закусил губу. – Кажется, так: «О мой темнокудрый любовник! Садись на коня вороного! Как ветер, мчись к старому замку, найди моих братьев любезных. Пусть кличут надежную стражу, вассалов и храбрых, и верных, и скачут лесною дорогой на помощь к своей королеве…» Дальше не знаю.

– И этой королевой была я?

– Я узнал тебя с первого взгляда.

– Какая изысканная ложь!.. Но все равно, мой родной, спасибо тебе.

– Ты плачешь? – взволнованно спросил Саня, целуя влажные сияющие глаза. – Что случилось, любимая?

– Ничего не случилось, – Лора глубоко вздохнула, сглатывая так некстати подступившую горечь. – Не обращай внимания, – она уткнулась в его плечо, сбросив на пол сбившуюся в ногах простыню.

– Какие волшебные линии, – свободной рукой он провел по плавным извивам спины, задержав ладонь на последнем подъеме. – Я просто дурею, с ума схожу.

– Обводы?

– Обводы, обводы, – горячо шепнул он, ощутив, как в отдалении зарождается, вскипая радужной пеной, новый накат.

– Как у чайного клиппера?

– Как у чайного! Как у виолончели!

– Не бросай меня, Сандро! – выскользнув из-под его руки, она перевернулась на спину. – Не бросай…

– Да ты что! – встрепенулся он, приподнявшись на локте. – Как только такое могло прийти в голову… И тебе не стыдно?

– Стыдно, Санечка. Старая баба, а влюбилась, как кошка, и ничего не могу с собой поделать.

– Это ты-то старая? – он засмеялся, и этот его не к месту громкий и продолжительный смех мог бы показаться принужденным, если бы не звучала в нем неподдельная радость, густо замешанная на жалости и смутной тоске. – Ты юная круглозадая Афродита, выброшенная случайной волной на пустынный берег.

– Оставь в покое мой зад, коварный соблазнитель!.. Ты жуткий льстец и, ко всему прочему, ловелас. Знаешь?

– Понятия не имею. Гнусная клевета.

– Знаешь, знаешь… Ты хитрый.

– Я хитрый? Никогда за собой не замечал.

– И любострастный.

– Что это значит?

– Сам знаешь, не разыгрывай простачка… Мне очень хорошо с тобой, Саня! И страшно.

– И мне, любимая, тоже страшно. Это подарок судьбы. А любострастный – плохо или хорошо?

– Наверное, хорошо, если только со мной.

– С тобой, только с тобой.

– До сих пор не могу понять, как тебе удалось залезть ко мне в постель? Бочком, бочком, словно лещ под сетью. Как ты ухитрился?

– Сам не знаю. Повезло.

– Думаешь, я так легко к себе допускаю?

– Ничего я не думаю. У меня сердце чуть из груди не выскочило.

– Почему, хотелось бы знать?

– Так боялся.

– И чего же ты боялся? – Лора приникла губами к его груди и, медленно сползая книзу, осыпала легкими, почти некасаемыми поцелуями. – Чего же это он так боялся, трусишка?

– Всего.

– Всего он боялся, всего…

– Что не получится от волнения.

– И теперь боишься?

– Теперь не боюсь, – почувствовав, как сжалась ее рука, он задохнулся от блаженной истомы и нежности. Острые ноготки причиняли легкую боль.

– Попался?

– Ага, еще с того раза.

– То-то же. Смотри у меня, – потянув его на себя, она откинулась с тихим стоном и, разметав волосы по подушке, опустила веки.

Любовный лепет, когда слова значат так мало, не вмещая и крохотной доли всего того, что так и рвется наружу, смешался в торопливых объятиях, обретших вскоре выверенный и осмысленный ритм.

– Говори… Говори, – понукала она, отстукивая зубками. – Со мной нужно говорить… Ненавижу молчание.

– Моя прекрасная, – шептал он, не слыша себя и проникаясь дрожью ее направляющих пальцев.

В постели Лора называла все своими именами, но звучало это как-то по-особенному, обновленно и чисто, словно впервые было названо на еще безгрешной Земле.

– Какой ты сильный, Сандро, – опустошенно выдохнула она, прижимаясь всем телом. – Ты это нарочно?

– Нарочно, что?

– Тебе нравится, как я визжу, змей.

– Ужасно. Я прямо балдею.

– Балдей, балдей… У тебя было много женщин?

– До тебя – ни одной.

– Милый лжец! Врет и не краснеет.

– Каков вопрос, таков ответ.

– Ну скажи, сколько? Десять, двадцать, может, все сто? Неужели сто, Саня? – она сама не понимала, зачем затевает этот дурацкий разговор, уместный разве что наутро после выпускного бала. – Признавайся мерзавец! – колотила кулачками в его волосатую грудь и не могла сдержаться.

– А у тебя? – он расслабленно потянулся. – У тебя сколько?

– Что?! – она взметнулась и нависла над ним, тесно сдвинув колени. – Ну и нахал! Разве можно спрашивать женщину о подобных вещах?

– Не хочешь – не отвечай.

– А ты?

– Что я?

– Хочешь?

– Не хочу, потому что люблю тебя, дура. Люблю!.. А все остальное не имеет значения.

– И я люблю тебя, мой сладенький. Очень люблю. Все глаза выплакала. Как ты меня чудесно назвал: «Дура»! Дура и есть.

– Нет причины горевать, любимая. Радоваться надо.

– Чему радоваться?.. У нас осталось только два дня.

– Два дня, две ночи и еще тысяча дней и ночей.

– Не знаю, Саня, не знаю… Все так сложно, запутано.

– Не вижу особых сложностей, – неожиданно для себя выпалил он. – Оставайся у меня!

– То есть как? – Она была явно ошеломлена. Ее левый, косящий в бурные мгновения глазик немедленно расширился и соскользнул с оси.

– Как ты прекрасна! – он бережно поцеловал это дивное ведьмино око. – Очень даже просто: оставайся, и все.

– Странное предложение, – ее опаленное скрытым пламенем лицо стало совершенно неузнаваемым. – Ты в своем уме?

– Решай сама, Лора. Лично я совершенно свободен.

– Но не я!

– Тебя пугает развод? По собственному опыту смею заверить: ничего страшного.

– Сам не знаешь, что говоришь.

– Боишься сменить дворец на хижину?

– Дурачок ты, Сандро, – она отвернулась, скрывая слезы. – Никакой дворец не стоит хорошей постели, поверь мне… Плевать я хотела на любые хоромы, но и насчет своего дивана не обольщайся. Ты не самый лучший в мире любовник, хотя ни с кем мне не было так хорошо, как с тобой… Не обижайся, миленький.

– Что ты хочешь этим сказать? – он почувствовал себя уязвленным.

– Никаких задних мыслей. Позволь, я встану.

В круглом зеркальце у изголовья, которое Саня использовал для бритья, отражались ее руки и грудь. Застегнув лифчик спереди, она перевернула его и легким эластичным движением упрятала свои нежные бледно-розовые звездочки в ажурные чашки.

Вспомнилась ночь на верхней палубе под крупными звездами, провожавшими еще Одиссея.

«Знай, – сказала она, поднимаясь с колен, – я всегда готова сбросить платье».

Теперь она собиралась его надеть. Впервые за целых три дня. Это могло ничего не значить или, напротив, означало многое.

– Не понимаю, чем мог тебя обидеть.

– Я вовсе не обижена, Сандро, скорее смущена. Во всяком случае хорошо, что ты так сказал. Немного неожиданно, правда, но хорошо. Я благодарна.

– Благодарна? – он горько усмехнулся. – Не таких слов я от тебя ожидал, Лорхен, не таких.

– А каких, мой повелитель? Думал, стоит поманить меня пальцем, и я растекусь?

– Зачем ты так, Лора?

– Не грусти, – послюнив пальцы, она пригладила ему волосы на висках. – Не грусти, мой темнокудрый любовник. Будет и на нашей улице праздник.

– Когда?

– Посмотрим. Придется набраться терпения, иначе можно наделать непоправимых глупостей. Ты понял?

– Не совсем.

– Скоро поймешь. Не будем портить себе оставшихся минут. Люби меня, Саня, люби.

Оба чувствовали, что переступили какой-то рубеж, и почти инстинктивно избегали резких движений в еще неосвоенном пространстве, чреватом любыми неожиданностями, вплоть до разрыва.

Телефонная трель прозвучала сигналом тревоги. Чуждый сантиментов, чреватый любыми неожиданностями мир напомнил о себе грубо и властно. После вчерашнего разговора с редакцией Саня забыл отключить звонок. Как и положено, оплошность дала знать о себе в самый неподходящий момент.

– Возьми, – сказала она, умудренно сочувствуя его колебаниям. – Чему быть, того не миновать.

Подняв аппарат с пола, он снял надтреснутую, скрепленную розовой изоляционной лентой трубку.

– Добрый день, Александр Андреевич, – приветствовал его незнакомый голос.

– Добрый…

– Извините за беспокойство, но мне необходимо срочно переговорить с Ларисой Климентьевной.

– С-с Ларисой? – вздрогнув, словно от электрического разряда, Саня зажал микрофон. – Тебя! – затравленно передал он одними губами.

– Спроси, кто, – не изменившись в лице, но так же беззвучно велела она.

– А куда, собственно, вы звоните? – сумел совладать с собой Саня. – Кто говорит?

– Извините, если попал не туда. Мне нужен Александр Лазо. Моя фамилия Смирнов, Валентин Петрович Смирнов.

– Смирнов? – излишне громко переспросил Саня. – Валентин Петрович?.. Что-то не помню такого, – он выжидательно уставился на Ларису.

– Я подойду, – она потянулась за трубкой. – Теперь уже все равно… Охранник мужа, – шепнула в самое ухо. – Не волнуйся.

Легко сказать! Саня не находил себе места. Натянув джинсы, он спрыгнул с дивана, зачем-то схватил расческу, но тут же бросил и принялся искать кроссовки.

– Валентин Петрович? – на ее лице мелькнула озорная улыбка. – Как вы меня нашли?

– На том стоим, Лариса Климентьевна, вы уж меня простите.

– Ничего, ничего, – она переступила, выразительно округлив бедро. Тонкие пальчики требовательно скользнули вдоль расстегнутой молнии. – Что случилось?

Саня поспешно вздернул пластмассовый язычок. Пытаясь хотя бы приблизительно уловить содержание разговора, тесно прижался к ее плечу… Лора умела взять себя в руки – этого у нее не отнимешь, но вызывающее спокойствие лишь усиливало волнение. Отдалив трубку от уха, чтобы и он мог слышать, она успокоительно пробежалась ноготками по его волосам.

– Надо бы повидаться, так сказать, согласовать действия… Вы же понимаете – моей инициативы тут нет…

– Повидаться, так повидаться. Вы где сейчас?

– Стою возле дома, под аркой. Там, где булочная.

– Я сейчас выйду, – опуская трубку, она уже нащупывала другой рукой косметичку. – Придется идти… И как он меня поймал?

– Я пойду с тобой.

– Да ты, парень, рехнулся! – сердито нахмурив брови, она притопнула каблучком. – Сиди и не рыпайся. Я сама все улажу.

– Но ты вернешься?

– Смотря по обстоятельствам. Я же не знаю, что у него на уме! Так просто он бы не стал звонить… Не посмел.

– Он же все равно знает, что мы… вместе? – пробовал настаивать Саня.

– Это его проблемы.

– Не только.

– Со своими как-нибудь справимся сами, – она мимолетно приложилась губами к его виску, стерла бледный отпечаток помады. – Ни о чем не беспокойся, договорились? – побросала в сумку разные мелочи и, гордо расправив плечи, направилась к двери. – Не провожай.

– Я буду ждать!

Лора не обернулась.

Смирнов поджидал, прислонившись к капоту темно-си-него джипа «Тайота», с радиотелефоном в руке. Установить местонахождение хозяйки и вычислить ее нового друга не составило большого труда. Дипломатично отвечая на расспросы шефа, он уже знал и адрес, и номер телефона но, пока можно было тянуть резину, ничего не предпринимал. Мешало чувство собственного достоинства и почти врожденная застенчивость, которую он испытывал всякий раз, когда приходилось общаться с красивыми женщинами. В довершение всего, Лариса Климентьевна ему нравилась.

– Так-так, Валентин! – улыбнулась она, подавая руку. – И чем я обязана такому вниманию?

– Иван Николаевич звонил из Гамбурга, интересовался, так что сами понимаете… Я человек подневольный.

– Это вы-то? Не смешите меня. И что угодно товарищу Кидину?

– Беспокоится, Лариса Климентьевна, где вы… Дома нет, на даче – тоже. Три раза звонил.

– Очень мило с его стороны, – она прижала подхваченную шальным ветром юбку. – Ну и дали бы ему телефон. Вы же знали, где я нахожусь!

– Я? – искренне изумился Смирнов, обезоруженный вызывающим блеском дерзких, широко расставленных глаз. – Откуда, Лариса Климентьевна?

– Разве не вы меня вызвали на свидание?

– Затем и вызвал, чтобы узнать, где вы… были.

– Так значит?

– Должен же я дать какой-то ответ.

– Согласовав со мной?.. Очень мило. Я, Валентин, гощу у подруги, на Николиной Горе… Знаете дачу с зеленой башенкой над самым обрывом?

– Понял, – он потупился, скрывая одобрительную усмешку. – Мне так и сказали, когда я туда позвонил.

– А что еще вам сказали?

– Если я правильно понял, вы отправились на конную прогулку?

– Вы правильно поняли, – поигрывая носком туфельки, она не переставала улыбаться, ласково и бесстыдно. – Надеюсь, и Кидин понял?

– За него я не в ответе, Лариса Климентьевна, но думаю, он звонил Селницким.

– Как жаль, что меня в тот момент не оказалось на месте. Не повезло Ивану Николаевичу!

– Я взял на себя смелость предположить, что вы… увлеклись общественной деятельностью: выставки там всякие, презентации, телевидение, пресса.