Текст книги "Рождественская оратория"

Автор книги: Ёран Тунстрём

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Дело было так, ребята, – прошептал он и улыбнулся. – Влюбился я в нее, в эту мисс Лолу. По правде-то ее звали Грета Свенссон. А она была замужем, за этим, за канониром. И как-то раз он нас застукал, когда мы…

– Когда вы были вместе?

– Точно. На следующем представлении он установил пушку на неправильном расстоянии, в десяти метрах от страховочной сетки. Когда я через три месяца очнулся в больнице, цирк вместе с канониром, Гретой и всеми моими друзьями уже плыл в Америку, на «Титанике».

Сплендид внимательно посмотрел на Сиднера.

– Мама была в этой больнице сиделкой.

– Это точно, – довольно хохотнул Альфонс Нильссон.

Потом они лежат на травяном брюхе осени и плюют по муравьям. Над ними пламенеют гроздья рябины, небо чистое, высокое, воздух еще теплый. Они норовят попасть плевком в муравьев, хоронят их в белой пене. Те некоторое время сопротивляются, но постепенно замедляют движения и, скорчившись, замирают, – пора их выудить и поглядеть, как они оживают.

– Во силачи, обалдеть можно. Малюсенькие, а силенок – ого-го!

– Здорово твой папа рассказывал!

– Вся штука небось в том, что они не думают. Другой раз мне тоже охота быть таким, ну, который прет напролом, не раздумывая. Слышь, Сиднер!! А вдруг нам только кажется, что мы думаем. И кто-то плюет в нас, и мы тоже барахтаемся в слюнях. И нас тоже кто-то вытаскивает и кладет на сухой листок, а мы немного погодя, как прочухаемся, говорим: ну, старик, пронесло. И живем дальше.

– Неужто все, что он рассказывал, правда?

– Думаешь, папаша мой врет?

– Да нет.

– Загибает маленько, само собой. И пускай, по-моему, тут он в своем праве. Не больно-то весело жить без ног. Я другой раз вожу его в лес. Он птиц очень любит. Берем с собой кофию и сидим тихонечко. Ты кем будешь, когда вырастешь?

– Вряд ли я доживу до тех пор, – говорит Сиднер.

Сплендид перекатывается на спину.

– Я-то, надо быть, по отцовскому делу пойду.

– А вдруг упадешь, как он?

– Все равно дело стоящее. Хотя чудно, что ни говори. Ты прикинь, летал-то он, считай, секунд двадцать за неделю. Ежели с ангажементом был порядок. Двадцать секунд, заместо того чтоб цельными днями торчать у станка на фабрике. Папаша вдобавок сказывал, что этакими вещами беспременно кто-нибудь должон заниматься. Показывать, что жизнь – штука непростая. Что есть люди особенные. Чтоб народ думал: Господи, бывают же полоумные! Очуметь можно! Он не то чтобы воображает, будто они станут ломать себе башку над его поведением, нет, они должны думать о том, что раз в жизни видали летящего человека. Должны запомнить эту картину. Лучше всего выступать перед детьми, так он говорит, они мастера преувеличивать и всю жизнь помнят, что как-то раз видали человека, который умел летать. Папаша говорит, чувствуешь себя как бы стихотворением. По крайней мере, строчкой стиха, и кто-нибудь должон создавать такие строчки. Нельзя это дело бросать. Священники-то не бросают, и музыканты тоже. Вот как мой папаша говорит. Я думаю, ты, когда вырастешь, будешь слесарем. Если, понятно, доживешь.

– Слесарем? Почему это? Ключи буду делать, что ли?

– Не только. Двери будешь открывать всяким людям, которые не могут войти в свой дом. А этаких уйма наберется, вечно они забывают, куда задевали ключи, а бывает, карманы у них худые, по бедности. Знаешь, сколько я ключей находил, не сосчитать, другой раз за один день по нескольку штук.

– А запасных ключей у них, что ли, нету?

– У бедняков запасных ключей не бывает.

– Почему ты решил, что мне надо стать слесарем?

– Решил, и всё. Больно ты пужливый. А слесарь много людей видит. Примечает, как им живется. Разные дома, разные квартиры. Тебе на пользу пойдет.

– Никакой я не пугливый.

– Именно что пужливый. Почти что не разговариваешь.

– А вот и нет.

– Со мной уж точно. Слушать тебя замучаешься. Одно слово на языке, другое в животе застряло.

– Может, и так.

– С народом тебе надо общаться. Знаешь, сколько всего можно увидеть. К примеру, тут в лесу жил финн-углежог. Так вот: люди пошли по ягоды, а как очутились возле домишка его, чуют – вонища несусветная. Постучались – ответа нету. Тогда послали за полицией и за Херманссоном, за слесарем то есть, сам знаешь.

– Не-а, не знаю.

– Вот и прикинь. Надо знать разных других людей, тогда все одолеешь.

– И как же оно было?

– Ух, ты с этим делом ни в жисть бы не совладал.

– Да чем все кончилось-то?

– Ладно, так и быть, слушай, только чур, пеняй на себя.

Сиднер хмыкнул:

– Мухи там были здоровущие, ровно шмели, скажу я тебе. Мохнатые такие. Штук тридцать – сорок. Солнце светило в комнату, и они блестели то зеленым, то синим. Хоть и мохнатые. А финн-углежог сидел на стуле. И половина лица у него заплесневела. Сплошь зеленая плесень, ровно мох, Херманссон сказывал.

– Ты сам с ним разговаривал?

– Не-ет, он папаше рассказывал, а папаша – матери, я кой-чего и подслушал через стенку. Папаша сказал: ежели он мертвый просидел этак две недели, то сколько ж просидел тут в одиночестве, когда был жив? Вот как папаша сказал.

– Слушай, а на кровать он как забирается?

– Мы его подымаем. Весу в нем, считай, всего ничего. А по углежогу червяки ползали. Белые… Вот чего можно увидать. Само собой, коли ты слесарь. – Сплендид старается посильнее разжечь Сиднерово любопытство: – Другой раз был тут один такой, который летать надумал. Лежал возле своего дома в Клоккергордене, наполовину сгнил уже. А к ногам крылья присобачены. Бумажные.

– Как у Аполлона?

– Ну, я не знаю. Звали-то его Эриком. А крылья, может, и картонные были. Ты как думаешь, он верил, что умеет летать?

– Твой-то папа верил. Иногда нужно верить, что умеешь.

– Или он знал, что помрет, и решил помереть так, чтоб все о нем заговорили. Чтоб мы тут повторяли: «Ну, этот, который крылья к ногам приделал».

Они замолчали, услыхав скрип колес и цокот конских копыт. Кто-то не спеша ехал со стороны Стапельсбаккен.

– Ба, уж не Сельма ли?

– Сельма Лагерлёф?

– Ага.

– Ты и ее знаешь?

– Не то чтобы знаю… – Тем не менее Сплендид поднялся с травы и выбежал на дорогу, а когда одноколка подъехала, стащил с головы кепку, поздоровался и схватил лошадь под уздцы. – Здрасьте, тетя Сельма!

– Сплендид, неужели ты?!

Сиднер видит в одноколке знаменитую даму – точь-в-точь такая, как на фотографиях. Седые волосы под черной широкополой шляпой, черное пальто, руки спрятаны в муфточку.

– К Фанни на именины едете, тетя Сельма?

– Да. А ты почем знаешь про ее именины?

– Слежу за газетами.

Пыль оседает вокруг конских копыт, Сиднер тоже подходит к экипажу, мнет кепку в руках, кланяется.

– А это что за молодой человек?

– Это Сиднер, я вам надысь рассказывал про него.

– Ах, вот ты какой, стало быть! Сплендид, ты что же, и сегодня разбудил Фанни и подал ей кофе в постель?

– Не-а, я с утречка окуней ловил, недосуг было.

– Шустрый ты парень. Где только силы берешь. Не то что я. Ладно, пора ехать дальше. Загляните как-нибудь. Оба, – говорит она.

Сиднера вдруг охватывает ревнивая зависть к Сплендиду, который умудряется быть повсюду едва ли не одновременно. Впоследствии он напишет:

«Некоторые люди состоят как бы из множества существ. Они способны удвоиться, даже удесятериться, присутствуя сразу во многих местах. И приходят они к таким, кому трудно, кому не с кем поделиться своими печалями и радостями. Они шагают по жизни, протягивая повсюду длинные усики сочувствия».

Он провожает лошадь взглядом, пока она не исчезает из виду. Стоит не шевелясь и упавшим голосом спрашивает:

– Что ты наговорил про меня?

– Да ничего.

– Почему даже не сказал, что знаешь ее?

– Ну, не все сразу.

– Окуней-то наловил?

– На обед хватит.

– А кто это – Фанни?

Сплендид показывает с холма вниз, в сторону Фаннина дома. За деревьями виднеется на балконе женщина в красном халатике, с кофейным подносом.

– Это она держит мануфактурную лавку?

– Угу.

Немного погодя он видит на балконе и Сельму Лагерлёф, с тортом. Фанни ставит поднос на балконные перила, скрывается в доме, приносит кресло и скатерть. Стелет ее на стол, наливает кофе, и обе женщины усаживаются.

– Если хочешь знать, Фанни подбрасывает Сельме разные идеи.

– Как это?

– А так, придет время – сам поймешь.

Двери, входы. Просветы в листве, где мелькает что-то красное.

_____________

Телепатический контакт со Свеном Гедином^[36] ничуть не мешает Фанни Удде управляться с мануфактурным магазином. В белой блузке с высоким воротом она стоит за прилавком и, поглаживая себя по затылку деревянным метром, листает французский модный журнал. Фанни улыбается и грезит, грезит и улыбается. Раз-другой прохаживается меж стеллажами, смотрит в дверь на дорогу, гостиницу и железнодорожный переезд, возвращается к прилавку и грезит.

Магазинчик ее похож на киргизскую юрту. Комплекты занавесок, лоскутья тканей, рулоны фланели громоздятся повсюду, тяжелые плюшевые драпировки отгораживают примерочные, воздух душный, но стоит Фанни шевельнуть тонкими руками, кругом плывет легкий аромат духов. Руки у нее очень красивые, тонкие голубые жилки бегут под кожей унизанных перстнями пальцев. Один из этих перстней, по ее словам, подарил ей Свен Гедин. Перстень подлинный, откуда-то из пустыни Гоби. На стене множество фотографий Гедина, одна – на ней он стоит прислонясь к белому авто где-то на шоссе в Швеции – с посвящением: «Моей верной поклоннице Фанни от Свена Гедина», так там написано, если кто не верит. Одну руку он положил на левую фару, видно, как фара блестит. Снимал умелый фотограф, березы на заднем плане образуют эффектное обрамление, Фанни вздыхает. Ей тридцать шесть лет, а никто из ныне живущих пока не знает, что под правой грудью у нее родимое пятнышко, маленькое, темное. Волосы она зачесывает вверх, укладывает большущей корзинкой, и никто из ныне живущих пока не видел их распущенными, не знает, какие они длинные. И губ ее пока никто не целовал, никто не касался ее прямого носа – уму непостижимо, как такое возможно!

Сплендид обладает уникальной способностью отыскивать пути в невиданные глухие места, у него чутье на тайные тропы, уводящие из повседневности, и в один прекрасный день он решает, что Сиднер созрел для такого открывательского похода, ведь дружат они уже довольно давно. Оба мнутся у дверей Фанни Удде, не очень-то им и охота нажимать на ручку и открывать, но колокольчик, настоящий китайский колокольчик, уже звенит «динь-дон», что по-китайски означает: заходите, даже если не купите и пачки иголок.

Динь-дон! – и они в ином краю.

Фанни сидит за прилавком, в высоком плетеном кресле.

– Здравствуй, Сплендид. Как мило, что ты заглянул. Что тебе сегодня понадобилось?

– Хотел показать Сиднеру колокольчик. Ну что китайский он. Сиднер живет в гостинице, а маму его коровы затоптали. – Сплендид подходит к Фанни, наклоняется над прилавком, разводит руками, смотрит ей в глаза. – Не верил он мне.

Фанни оборачивается к Сиднеру – о создатель плотских существ! Сиднер так и стоит у двери, трогает колокольчик; тихий дрожащий звон, блуждая меж рулонов тканей и драпировок, долго висит в воздухе, а Сиднер замирает, словно в попытке разгадать этот звук, правильно прочитать его и успеть увидеть все необычайные места и времена, что в нем сокрыты.

Казалось, вот-вот воочию увидишь лицо старика китайца, смастерившего колокольчик. Его руки. Дом, где он работал, горы за его родной деревней, овечьи стада на склонах, караванные тракты, по которым колокольчик везли. Все-все воскрешает этот дрожащий звон, Сиднер медленно открывает рот, цепенеет как завороженный. Фанни кивает в его сторону:

– Теперь он верит!

Она улыбается – пусть, мол, впитывает впечатления – и будто не слышит шепота Сплендида:

– Вон как с ним другой раз бывает, Фанни!

Когда Сиднер подходит к прилавку, она сперва ничего не говорит, только берет в ладони его узкую руку и внимательно рассматривает, потом поднимает взгляд на его лицо.

– Бедный мальчик! – Она поворачивает его руку ладонью к себе, прижимает к груди. – Точь-в-точь как у Свена.

Сплендид кивком подбадривает Сиднера, но тот глядит задумчиво, серьезно, он еще знать ничего не знает о своей жизни. В его тетради «О ласках» есть, кстати говоря, несколько слов, вероятно проистекающих из этого самого мгновения: «В шведском языке меня более всего завораживает слово Предчувствие. Предчувствовать что-либо. В этом слове сквозит активное начало, заставляющее думать, что субъект, подлежащее, и есть тот, кто предчувствует, меж тем как я твердо убежден (ах, да нет никаких твердых убеждений!!), что Предчувствие нисходит на нас. Источник Предчувствия находится вовне, это огонек в ночи, молния, которая снова и снова пробегает по небосводу, ищет чего-то, и порой толика этого сияния задевает нас, проникает в глубинные пласты нашего сознания. Правильней было бы сказать: я затронут Предчувствием. Она даровала мне Предчувствие». Сплендид вторгается в его отрешенность:

– Это она про Свена Гедина. Она с ним знакома. – Будто Сплендид не талдычил об этом весь день. – Глянь-ка сюда.

Рука Сиднера по-прежнему лежит у Фанни на груди, он всем телом поворачивается к карточке на стене: «Моей верной поклоннице…»

– Она самая и есть!

Оба смотрят на нее как бы глазами Свена Гедина, и она позволяет себе измениться, потому что живет грезами. Поуютнее устраивается в кресле, подпирает голову пальчиком и печально улыбается. Левой рукой смахивает что-то с кружевной блузки, закрывает глаза.

– Сейчас он в Вадстене. Обедает в лучшей городской гостинице. Ест… озерного гольца под пикантным соусом. Он одет в белое, в белый полотняный костюм, сшитый на заказ в Сингапуре. На столе перед ним бокал белого игристого вина, букет роз, влажных от росы. Он один. Подходит официантка. Что подать на десерт, господин Гедин? – спрашивает она. Он в нерешительности. Потирает пальцами подбородок, размышляет. Потом говорит: землянику со сливками.

– Но, Фанни, – перебивает Сплендид. – Какая земляника-то об эту пору?!

Фанни вздрагивает. Лицо у нее преисполнено страдания.

– О-о, что такое? Я ошиблась, у меня целый день ужасно болит голова. Я так устала.

– Да ладно, ничего страшного. Может, ее поездом возят из Италии.

– Нет, Сплендид. Я ошиблась. Я ничего не вижу.

– А как насчет слив? Может, он сливы заказал. Они ведь здорово похожи. Ну, издалека. Ежели консервированные.

– Ты прелесть, Сплендид.

– Прости, Фанни, я тут чепухи нагородил.

– Ничего-ничего. Приходится тебе учить меня скромности, Сплендид. Иди-ка сюда, я тебе взъерошу волосы.

Сплендид заходит за прилавок, наклоняет голову, вертит шеей, жмурится, а пальцы Фанни перебирают его волосы. Скользят по уху, по ключице. Сиднеру тоже велено подставить голову, но он делает это наперекор всему черному, пустому, безмолвному.

_____________

В дровяном сарае Сплендид вслух читает Сиднеру заметки из «Фрюксдальс-Бюгден».

– «Два брата-самогонщика признались вчера перед судом, что в течение нескольких лет тайком гнали и сбывали спиртное». Хм. – Он лежит на спине на лоскутном половичке и презрительно фыркает. – Тайком. Это ж братья Густафссон из Оммеберга. Самогонку они сыздавна гнали. Будто бы все об этом не знают! Почитай, каждый у них покупал. «Так называемое Мистериальное действо в суннеской церкви стало для публики большим разочарованием, поскольку представленные сцены были крайне сумбурны и совершенно непонятны». «Завтра состоятся проводы миссионера. Учительница Эстер Нурдберг уезжает миссионером в Восточный Туркестан». Восточный Туркестан! Достань-ка «Скандинавский семейный альманах», он там, за поленницей, поглядим, куда старуха намылилась.

– У тебя есть «Скандинавский семейный альманах»?

– Папашин подарок. Дескать, надо мне все знать. Прихвати заодно маленько вон тех желтых слив.

Целый год минул уже с их первой встречи, фруктов на полках не так много, как прошлой осенью, да и они наведываются сюда, пожалуй, реже, чем раньше.

– Вот, нашел. «Восточный Туркестан. Китайский Туркестан, иначе Кашгария, расположен к востоку от Западного Туркестана и отделен от него Тянь-Шанем и Памиром. Регион открыт лишь к востоку и плавно переходит в пустыню Гоби».

– Ух ты, черт! Читай дальше!

– «Окруженный краевыми горами, Восточный Туркестан представляет собой впадину, однако относительно уровня моря это плато высотой в девятьсот – тысячу метров. В северо-восточной части, которую с физической точки зрения можно рассматривать как особый район, местность кое-где опускается даже до ста двадцати шести метров ниже уровня моря».

– Ничего себе! Давай дальше!

– «Животный мир в возвышенных районах состоит, в частности, из яков, куланов, онагров, диких верблюдов и нескольких видов антилоп. На равнинах встречаются тигры, кабаны, косули, волки, лисы и проч.».

– Эвон куда Эстер-то нацелилась. Надо нам к ней сходить, хоть умри, надо.

– Зачем?

– Как зачем? Ты чё, знаешь кого другого, кто в Восточный Туркестан намылился?

– Не-ет.

– Вот видишь. После еще подзубрим, пускай видит, что мы тоже не лыком шиты.

– Да?

– Поздоровкаемся с ней за руку, а она двинет в Восточный Туркестан, и там ее запросто может слопать какой-нибудь тигр, а тогда получится, будто мы вроде как тоже имеем к этому отношение. А еще можно оттуда марки получать, и все такое. Ладно, вернемся к газете. Во, слушай, Сиднер: «Прискорбный инцидент случился в Эстаншё в ночь на среду. Мужчина примерно тридцати лет внезапно повредился рассудком и повел себя крайне агрессивно. Он перекорежил домашнюю утварь и мебель, выгнал на улицу свою мать, которой пришлось обратиться за помощью к соседям. Прибежавшие на подмогу люди связали больного и отвезли в лечебницу „Горный лес“, где он сейчас и находится. Прежде этот мужчина никогда не выказывал признаков душевной болезни; медики предполагают, что он страдает религиозными фантазиями, каковые и привели к столь прискорбному финалу». Что скажешь, а?

– Не знаю.

– Давай сходим поглядим на него. Отродясь не видал психических. Особо таких, с религиозными фантазиями. Спросим, чего он себе думал. На пользу тебе пойдет, Сиднер.

– Почему это все должно идти мне на пользу?

– Потому что боишься ты. А бояться нечего, я много чудиков знаю, хоть и не таких, чтоб бесперечь все вокруг колошматили.

– Так ведь поздно уже. Не успеем засветло.

– Я знал, что ты этак скажешь. Потолкуй с папашей своим, так, мол, и так, мы на Хелльшё пойдем, раков ловить, раки там мировецкие.

– Но раков-то сейчас ловить не разрешается.

– Подумаешь! Уже почти что сезон. – И Сплендид вдруг совершенно серьезно, как по книжке, говорит: – Тебе необходимо познавать мир. А то станешь как та девчонка, про которую мы читали.

Оба вздрагивают и сквозь щелки в стенах дровяного сарая глядят наружу. Сиднер видит, как струится вода в протоке, откуда веет холодом, и старается не глядеть в угол, на вырезку под названием «ОСОБО УДИВИТЕЛЬНЫЕ СООБЩЕНИЯ СО ВСЕГО СВЕТА», но взгляд так туда и тянет, словно магнитом.

«Из Нью-Йорка по телеграфу сообщают, что четырехлетняя девочка из г. Лайма (штат Огайо) медленно, но верно превращается в камень. Отслоившиеся частицы были подвергнуты химическому анализу и определены как известняк».

Сиднер прижимает пальцы к запястью, где прощупывается кое-что, чего там быть не должно, – затвердение, возникшее недели две-три назад, примерно тогда, когда они впервые прочли эту телеграмму.

– Неправда это, Сплендид.

– Эвон как заговорил. Ты чё, видал в газете опровержение? Видал, да?

– Конечно, не видал.

– Интересно, скоро она целиком каменная сделается? И откуда все начинается? От ног или от головы? Как думаешь, что хуже – когда в ногах начинается или в глазах?

– Кончай, ладно? Не верю я в это.

Он крепко сжимает пальцами запястье.

– Папаша мой говорил, что…

– Да чихать я хотел. Но хуже всего, наверно, когда начинается во рту, – говорит Сиднер, запинается и вдруг осознает, что это уже началось.

Он заразился.

Рот будто каменный. Он сглатывает.

– И похуже что бывает, – подначивает Сплендид. – Я слыхал, у мальчонки одного в год борода выросла, в два голос загрубел, а в три черепушка облысела. А еще у одного, говорят, зубы только в пятьдесят лет прорезались, волосы выросли в шестьдесят, а голос ломаться стал аж в семьдесят.

– Да врешь ты все.

– Ага, про последнее я соврал. Но остальное чистая правда. Я ведь к чему клоню-то? К тому, что много чего остерегаться надо. К тому, что нету в жизни порядка. А самое чудное тут… что вообще есть хоть какой-то порядок.

_____________

– Здравствуйте, – говорит Сплендид. – Нам бы психического повидать, этого, который из Эстаншё.

Воскресное утро, осень предприняла последнюю пламенную попытку вспомнить свое лето. В саду лечебницы гуляют по солнышку престарелые и сумасшедшие – гуляют на коротком поводке собственных нервов, прислушиваясь к шелесту яблонь и берез и к тому, кто исподволь этот шелест творит. Тени длинные, мягкие, струятся по высокой траве. Ниже по склону виден лоскуток жнивья, пшеницу уже убрали, поля блестят как шелк. Вдали ржут лошади, мычат коровы, в Сунне бьют церковные часы. Пышногрудая суровая начальница смотрит на мальчиков сверху вниз.

– Зачем он вам? Кстати, так говорить негоже.

– Маманя его послала нас разузнать, не надо ли ему чего.

– У пациентов есть все, что нужно.

– Ну и хорошо, – говорит Сплендид. – Она шибко беспокоилась, что он Библию с собой не захватил.

Кругом бормочут сумасшедшие, истошно вскрикивают, неожиданно дергаются то в одну сторону, то в другую, словно бьются со всем адским воинством.

– Библию?

– Ну да, он должон каждый день Библию читать, не то буянить начнет.

– У нас свои Библии есть. А в теперешнем состоянии он вообще читать не может.

– Ему эта вот Библия нужна. – Сплендид хлопает себя по курточке. – Он только ее читает, потому что сделал там пометки. Маманя его наказывала передать ее из рук в руки, не то он забуянит.

– Он и так буйный, и вообще, что это за разговоры?!

– Библия должна лежать рядом, на ночном столике, так его маманя наказывала.

– Ночной столик… нет у него ночного столика. Ступайте отсюда.

– Нету ночного столика! Слыхал, Бенгт-Эмиль? У него нету ночного столика. Надо же, очень печально. Интересно, знает ли про это главный врач в Карлстаде. Пошли, Бенгт-Эмиль.

– Эй, послушайте! – кричит начальница, но они уже идут прочь.

В роще за поворотом дороги Сплендид тащит Сиднера в гущу деревьев.

– Посидим тут, подождем, пускай отвалит в Сунне. К доктору ей надо, он ей втыкнет укольчик.

– Откуда ты все знаешь?

Сплендид роет ногой ямку в земле и не отвечает.

– А кстати, почему ты называл меня Бенгт-Эмиль?

– Иначе она бы мигом смекнула, кто мы. Бенгта-Эмиля Юлина ты наверняка знаешь, ну, этого, богатейского сынка. Карманных деньжат у него полторы сотенных в неделю, стало быть, пускай про него и думает. А мы пока подзубрим насчет Восточного Туркестана. Нет, ты представляешь – повидать настоящего психического!

Психический из Эстаншё сидит на чердаке, в деревянной клетке, Сплендиду и это известно. В сумерках двор затихает, но Сиднеру все равно страшно, и, взбираясь за Сплендидом по скрипучим ступенькам, он бормочет себе под нос, как бормотали престарелые и безумцы, дергано, нервно:

Я увожу к отверженным селеньям,

      Я увожу туда, где вековечный стон,

      Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:

      Я высшей силой, полнотой всезнанья

      И первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

      И с вечностью пребуду наравне.

      Входящие, оставьте упованья.

– Ты чего там бубнишь, опять этого, как его… Данто?

– Когда страшно… очень помогает… читать стихи, – шепчет Сиднер.

Вот она, клетка.

– Так я и думал. Папаша говорит, они завсегда этак поступают с теми, у кого башка совсем никуда.

– Что же ты ему скажешь? По-твоему, клетка надежная?

– Придумаю чего-нибудь.

Помещение высокое, будто церковь. Половицы скрипят, когда они ощупью пробираются ближе и видят, как сумасшедший вздрагивает и забивается в угол клетки.

– Здрасьте, дяденька. Мы это, навестить вас пришли. Давно тут сидите?

– Я – мрак с лимоном внутри, вот оно как. А они не верят. Дрался тот, ну, который в лимоне, мебель ему, вишь, не по нраву пришлась мамка лямка дамка.

Психический диким взглядом смотрит на них, но издает кудахчущий смешок, и Сплендид откашливается.

– Мы про вас, дяденька, в газете прочли. Я – Сплендид, а он – Сиднер, его маму затоп… А зачем они вас в клетку посадили?

– По ту сторону зеркала все черное, как малина. Можно навестить я на ступеньках вообще в кромешной тьме. Но он находит.

– В газете пишут, дяденька, у вас религиозные фантазии.

– Религиозные! Приветик. – Он поворачивается спиной, долго сидит не шевелясь, потом опять рывком кидается к ним. – Может, кончите, а то столько головной боли отбивается от скелета.

– Ну, что я говорил, – шепчет Сплендид, – психический, самый что ни на есть настоящий.

– Тише ты, Сплендид. Дай еще послушать.

Сиднер понимает, что переживает сейчас нечто важное. Сглатывает комок в горле, боится, но пройти через это необходимо.

– Слушать – это вам не кушать. Дружить крушить пушить тушить… Так это ведь пожар! – Сумасшедший истошно кричит: – Нет, нету пожара в тине. В блине в глине а там в лимоне им все видно.

– Дяденька, вы сердитесь? – спрашивает Сиднер.

– Да-да, верно, может, и так.

– А на самом деле?

– Другого слова нет. Напишем на обороте бумаги. Пускай стоят там и стыдятся ЧЕГО ТЫ ОТ МЕНЯ ХОЧЕШЬ?

– Я хочу… понять.

– Понять – это хорошо это надо.

Сумасшедший вздергивает верхнюю губу, скалится Сиднеру в лицо, обхватывает руками решетку, трясет ее.

– Вправду ли невидимое реально?

– Мрак с лимоном внутри, он сжимается. Рвется в мамку лямку дамку.

– Пошли отсюда, Сиднер, – говорит Сплендид.

– Нет, я хочу остаться.

– Как лошади у барьера? – спрашивает сумасшедший с любопытством, чуть ли не с улыбкой. – Половина лошадей не лимон, бьют копытом по стеклу пардон галлон. ЗАЧЕМ ВЫ ТУТ СМЕЕТЕСЬ НАДО МНОЙ, поэтому они меня тут заперли. Перед стеклом. Хорошо. Хорошо. – Он плачет, с силой рвет решетку, слезы ручьем катятся по щекам. – Хорошо для бедняг, которые никогда не живут.

– Да-а, – чуть ли не кричит Сиднер. – Вы тоже знаете?

Вовек не живший, этот жалкий люд

      Бежал нагим, кусаемый слепнями

      И осами, роившимися тут.

Кровь, между слез, с их лиц текла струями,

      И мерзостные скопища червей

      Ее глотали тут же под ногами.

– Дерьмо и моча это все. – Психический, недовольно насупившись, опять сидит к ним спиной и не отвечает, хотя Сиднер изо всех сил пытается проникнуть в ту щелочку понимания, которую словно бы заприметил.

– Продолжайте, не отворачивайтесь. – И он декламирует, тихо, отчетливо: – «Взглянув подальше, я толпу людей увидел у широкого потока…» Ну, давайте!

– Маманя – шлюха, – ледяным голосом перебивает психический.

– «„Учитель, – я сказал, – тебе ясней…“»

На сей раз пугается Сплендид, пугается за Сиднера, ведь и голос у него лихорадочно-возбужденный, и весь он охвачен лихорадочной спешкой, и Сплендидову руку отталкивает, когда тот пытается оттащить его от клетки.

– Пора сматываться, Сиднер.

– Маманя – шлюха! Маманя – шлюха!

– «„…ясней,

Кто эти там, и власть какого рока

Их словно гонит и теснит к волнам…“»

– Честно, нам пора… До свиданья, дяденька. Пошли, Сиднер. Пошли, говорю.

– Слишком много тьмы, для него. И лестницы и… – Просительную интонацию как ветром сдувает, психический мрачнеет, сжимает губы в нитку. – Иди иди лупи лупи. Ему плевать.

Сплендид тащит Сиднера к лестнице и вниз по ступенькам, во двор. На улице темно. Черная ночь. Сиднер дрожит всем телом. Сперва ему кажется, что плачет и шмыгает носом он один, но скоро обнаруживается, что со Сплендидом обстоит точно так же.

– Мне почудилось, – с трудом выдавливает Сиднер вперемежку со всхлипами и шмыганьем, – будто я сам сижу в клетке… я все понимал…. что он говорил… когда не смеешь слова сказать, сидишь с папой на кухне… или в школе… я тогда думаю… что меня вроде как и не существует… как подумаю о маме, что она умерла, а я… вроде бы могу говорить с ней… по-настоящему… и я вроде как тень… тень оживает… и не хочет показываться… как лимон этот, когда все сжимается и делается видимым… меня тут нету, Сплендид, по правде, я точно такой же вот сумасшедший.

– Ч-черт меня дернул переться сюда. Я ничего такого не хотел, – рыдает Сплендид, отчаянно шмыгая носом.

– Я знаю.

– Незачем было тащить тебя сюда. Но я ведь не знал толком, сколько у тебя сил, вправду не знал.

– Это… никому не известно.

– Само собой. Вроде как я другой раз думаю про папашу, что безногий он, калека, и в город выбраться не может… и несу его в лес и в другие места, где никто нам не докучает.

– Знаю.

– Он же маленький совсем, легкий. И все-таки, черт побери, отца лучше его на свете нету. Да, провалиться мне на этом месте, Сиднер, нету… Но несу-то его я, а не наоборот… и такой я взрослый да умный, хоть вообще-то сил у меня на это не хватает.

– Точно. Вот и я взрослый, все понимаю. Но совсем один, только ты меня понимаешь.

– Во-во. А бывало с тобой, чтоб помереть хотелось?

– Ну да-а.

Тут Сплендиду пришлось остановиться, завязать шнурки и подтянуть съехавшие носки. Это выбивает его из ритма.

– Хотя не по правде еще. Сперва надо девчонку потискать, а уж тогда…

– Угу.

– Ты это делал?

– Обалдел, что ли?

– Я тоже нет, – говорит Сплендид. Он наконец завязал шнурки и шагает теперь свободно, чувствует облегчение, но ждет Сиднера.

– Мною никто… не интересуется.

– А на меня одна поглядывает.

– Кто?

– Кайса, ты ее знаешь. Которая возле кооператива живет.

– Поглядывает, значит?

– Ну да, маленько.

– А на меня ни одна…

Сплендиду хочется утешить друга.

– Так маленько же. Может, почудилось мне, только и всего.

– Глядела ведь.

– Да, девчонка что надо. Титьки уже растут.

– Видел.

– Не такие здоровые, конечно, как у Бритт.

– Не-а, но все ж таки.

– Ага. – Поскольку же Сиднер так и не перестал хлюпать носом, ему приходится еще раз повторить: – Наверняка мне просто почудилось.

– Я никогда не женюсь.

– Женишься, еще как женишься. А мне наверняка просто почудилось.

– Сам знаешь, я не такой, как другие.

– Я тоже.

– Вот девчонки и не хотят со мной водиться.

– Из-за того, что читаешь… книжки и все такое?

– Да, об этом вовсе не с кем поговорить.

– Женишься ты, ясное дело. Девчонок, которые книжки читают, навалом. Хоть они про это не говорят.

– Кто, например?

– Ну, Мэри, – нерешительно говорит Сплендид.

– Больно она неказистая.

– Это верно. А как насчет Ингегерд?

– А она читает?

– Не знаю. Как-никак в очках ходит.

Оба немножко оживились, шагают по ровному месту, в сторону церкви. Звезды тускло мерцают над лесом и Юллебюской дорогой.

– Правда, титек у нее нету.

– Будут еще, Сиднер. Будут, не боись. Сестренка у тебя вон какая пригожая.