Текст книги "Доктор болен"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 18

Слабый, точно котенок, Эдвин, тише воды, ниже травы, позволил вести себя к автомобилю. Он себя чувствовал под защитой брони рубашки и носков, шлема кудрей, талисмана кольца. Однако сразу вспомнил, что кольцо осталось в кармане сценических штанов, брошенных вместе с посохом в той уборной. Боб за рулем говорил:

– Копченого лосося надо по-настоящему есть с черным хлебом и с красным перцем. Ну, я бы, наверно, выскочил по пути на квартиру купить все эти вещи, да вот не доверяю тебе, понимаешь. Может, смоешься и опять пропадешь. Я на тебя из-за этого зла не держу, да мне не надо ничего такого. – Он взял тон человека, которому дорого время. – Так что не будет у нас к копченому лососю ни черного хлеба, ни красного перца. Надеюсь, не возражаешь.

– Можно было бы, – сказал Эдвин с надеждой, – вместе сходить в магазин, правда? Там у меня ведь не будет возможности улизнуть, правда? – Ох, неужели правда, думал он.

– Нет, будет, – возразил Боб, покачав головой, печально, с вселенской усталостью. – И на светофорах. Поэтому, понимаешь, держусь закоулков. Квартира недалеко, вот так вот. Теперь скоро до дому доберемся. – Он как бы успокаивал, точно увозил Эдвина от устрашающе злой свободы. Эдвин смотрел на свободу из мчавшегося автомобиля: пианино и люстры в витринах; нечитабельный молочный плакат; тинейджеры в гроте сидят за пластмассовым кофе, больные от скуки; мертвые кремовые квадратные глаза телевизионного магазина. – Недолго теперь, – твердил Боб, как бы облегчая естественное нетерпение. – Прямо тут повернем, понимаешь, потом вой туда до конца. Вон, видишь. – Эдвин видел: квартал многоквартирных домов, построенных в довоенные дни, когда эти дома неким образом источали тевтонскую силу, а сейчас в темноте выглядели безрадостно, как огромный работный дом. – Я на самом верху живу, – сообщил Боб. – Там правда лучше. Ни у кого под ногами не путаешься. Говорят, когда-то были лифты. А теперь нету. Правда, странно, как это лифт может просто исчезнуть, да? Придется в конце концов по всем лестницам топать.

Боб остановил машину у подножия бесконечной конфигурации железных лестниц с железными перилами, с качавшейся на каждой площадке тусклой лампой. Долгий подъем, думал Эдвин, по пути вполне может что-нибудь произойти, – легкий прыжок через первый барьер; лихорадочный стук в чью-то дверь, крик «Полиция, полиция!»; подножка Бобу, болезненное падение, трепыхающийся с ним вместе лосось; мозги Боба, вышибленные его же бутылкой, ловко стянутой из коробки. Но ничему этому не суждено было сбыться. Боб сказал:

– Первый пойдешь по ступенькам. – Сказал это еще в машине, не спуская с Эдвина пристальных безумных глаз, протянув длинную руку назад за коробкой. – А я прямо следом, чтоб никаких фокусов больше не было, понимаешь. Потому что, – пояснил Боб, – я в рукаве нож ношу и на этот раз пущу в дело. Могу,приятель, и пырнуть, и метнуть. Я теперь начеку, так что больше не пробуй меня за-долбать. Хватит с меня уже, понимаешь, твоих закидонов.

На четвертой площадке Эдвин взмолился об отдыхе на минуту. Только что из больницы, запыхался, в плохом состоянии. Безжалостный Боб погнал его наверх, хрустко ткнув горлом бутылки. А на шестой, и последней, площадке сказал:

– Вот и пришли. Я ж тебе говорил, что недолго. – Эдвин, держась за перила, глядя далеко вниз на уличные фонари, вдохнул несколько раз полной грудью разреженный воздух. – Видишь дверь, – сказал Боб. – Особое устройство. Никто не вышибет, точно. Из одного фартового дома, бомбежку выдерживает, вот так вот. В Белгрейвии [72]72
  Белгрейвия – фешенебельный район Лондона близ Гайд-парка.


[Закрыть]. – Запыхавшийся Эдвин видел под качавшейся лампой массивную дубовую панель, молоток – потускневшую скалившуюся львиную голову. Боб вставлял большой железный ключ. Засов скрипнул, вся дверь простонала прелюдию к величавому дому. – Ты вперед, – велел Боб. Темнота, запах чьего-то чужого дома, потом вспыхнувший свет разоблачил убожество крошечной прихожей Боба. – В месяц шесть никеров, – сообщил Боб, – не так уж и плохо с учетом всего. – Прошагали меж двумя рядами пустых бутылок из-под джина и виски, – почетный поблескивающий караульчик. Потом Боб отправил в мир света гостиную. Пивные бутылки и липкие матовые стаканы, разбитый викторианский диван с лежавшей на нем пылью, проигрыватель. Боб пнул выключатель электрического камина: поддельные угли и спрятанный вентилятор прикидывались живым пламенем. – Ну, – сказал Боб, по-прежнему держа под левой рукой коробку с едой, – даже не пробуй схватить этот ключ. – И помахал Эдвину ключом. – Ты останешься тут на какое-то время, вот что ты сделаешь; даже не пробуй смыться. Оглядись, или сядь, или еще чего-нибудь, пока я соберу нам чего-то поесть. – И ушел, оставив ключ на ободранном и побитом столике, претерпевшем жестокое обращение предмете обстановки, вызвавшем в Эдвине чувство искренней жалости. Эдвин прошел к дверям гостиной, увидел в затхлой кухоньке спину Боба. Боб готовился готовить еду. Он еще оставался в реглане, элегантном среди пустых банок из-под сардин, мутных молочные бутылок, сухих хлебных корок. Тихо пел маленький холодильник. Эдвин тихо прокрался с ключом к входной двери квартиры. Нет, впрочем, недостаточно тихо. Боб с ножом в руке оглянулся и помрачнел. – Слушай, – сказал он, демонстрируя нижние зубы, – не хочу я тебя лупцевать, потому что, догадываюсь, тебе это может понравиться. Не знаю – покуда не знаю, – что тебе нравится, что не нравится. Это мы и узнаем. Только ты отсюда не смоешься. – Он выхватил ключ у Эдвина и положил в карман своего пиджака. Потом, ведя Эдвина назад в гостиную, сменил топ и жалобно проскулил: – А в чем дело? Я тебе не нравлюсь?

– Дело не в том, – сказал Эдвин, – нравишься или не нравишься. Я не знаю, зачем ты сюда меня притащил, но если считаешь меня извращенцем, то полностью ошибаешься. Я вполне нормальный.

– Ты? Нормальный? Смехота. Чокнутый, точно так же, как я. По глазам твоим вижу. Все твое поведение на это указывает. Вот съедим копченого лосося и серьезно возьмемся за дело. Покажу тебе пару вещичек, поглядим, чего скажешь. Но сперва поедим. Пойдешь со мной на кухню, чтоб я тебя видел.

– Говорю тебе, это бессмысленно, – доказывал Эдвин. – Ничего общего между нами я даже придумать не в силах. Вполне можешь меня отпустить. Только время зря тратишь.

– Поглядим, – кивнул Боб, втолкнул Эдвина в кухоньку, вытащил из тумбочки под раковиной два грязных стакана для джина. – Шампанского дернем, – сказал он. – Смотри. – Эдвин посмотрел: «Вдова Клико» 1953 года. – Открывай, – сказал Боб, – выпьем, пока я режу лосося. Если пробкой в меня попадешь, не пожалуюсь.

Эдвин начал кое-что соображать. И сказал:

– Ты мазохист. Да?

– Чего? – подозрительно переспросил Боб.

– Мазохист. Физическую боль любишь. Может быть, флагеллант. Да?

Боб явно знал значение второго термина.

– Хлысты, – взволнованно вымолвил он. – Хлысты. Хлысты люблю. Пошли, посмотришь мои хлысты. Давай, давай. Потом можно поесть. – Возбужденно дрожа, дыша быстро и неглубоко, он потащил Эдвина через прихожую в другую комнату. Нащупал выключатель, втолкнул Эдвина. Комната была пуста, не считая буфета и фаланги пустых бутылок. Полуослепший Боб трясся над буфетом, дергал дверцы, а потом сказал: – Смотри. Мои, все мои, чертова дюжина. Хлысты. – Вытащил из буфета хлысты, бросил на пол к ногам Эдвина, – пастушьи хлысты, девятихвостая плеть, хлыст наездника, длинный для каравана мулов, один с перламутровой рукояткой, детский хлыст для волчка, один устрашающего плетения кнут, ремень с шипами, – хлысты. – Бери, какой хочешь, – предложил он Эдвину, сгорая от возбуждения. – Выбирай, какой нравится. Давай. Давай, чтоб ты лопнул. Я хочу видеть тебя с ним в руках. – Эдвин колебался. – Давай. Давай. – Боб был в смертельной агонии, все так же в пальто-реглане.

– Нет, – сказал Эдвин.

– Возьмешь. Должен. Смотри. – Боб начал срывать с себя верхнюю одежду. – Покажу, – глухо проговорил он, задушенный рубашкой. – Вот, – сказал он, отшвыривая ее. – Смотри сюда. Пятьдесят швов на спине. Пятьдесят. – И продемонстрировал широкую спину, шишковатую, испещренную шрамами. – А мне плевать. Можешь хлестать с любой силой. Мне плевать. Давай. ДАВАЙ, – вопил он.

– Не буду, – сказал Эдвин. А потом добавил: – Если побью, выпустишь?

– Да, да, да, да, да.

– Но всего один раз. Только один. А потом ты отпустишь меня?

– Все, что скажешь, чего пожелаешь. Давай, щелкай.

Эдвин выбрал хлыст с короткой крепкой рукояткой и длинным ремнем, щелкнул им в воздухе, а потом по спине Боба. На морщинистой истерзанной спине возник сердитый снимок хлыста.

– Сильней. Сильней, – молил Боб. Эдвин почувствовал, как в низу живота у него поднимается садистская радость. Это уж совсем ни к чему. Обозлившись на себя, еще щелкнул хлыстом. И еще. Потом швырнул поганый предмет через всю комнату, хлыст звякнул о бутылки, упал мертвой змеей. Боб лежал лицом вниз на полу, задыхаясь, спокойный. Он свалился на груду собственной верхней одежды.

– Теперь пусти меня, – сказал Эдвин. – Дай ключ.

– Нет, – прозвучал голос с пола.

– Ты обещал. Пусти.

– Нет, нет. Останься.

Эдвин, кроткий доктор Прибой, злобно пнул Боба, стараясь сбросить его с пиджака, где покоился ключ.

– Да, – сказал Боб. – Сделай так еще раз.

– Я, – сказал Эдвин, – забью тебя до смерти, черт побери, если не дашь ключ.

– Да, да, давай.

Ничего хорошего не выходило.

– Ты свинья, – заключил Эдвин. Боб расплакался. Презирая себя, Эдвин пошел в прихожую, толкнул входную дверь. Она безусловно была заперта. Вошел в спальню, увидел усеявшие ее бутылки, незастланную кровать с нуждавшимися в смене простынями, изодранные соблазнительные журналы кругом. Окно открывалось в шестиэтажную пустоту. Эдвин отошел от него, с изумлением обнаружил на стуле журнал, посвященный исключительно бичеванию. Зачарованно перелистал глянцевые страницы: страстные объявления раздел за разделом, изображение в действии свирепых хлыстов, ученая статья о вавилонских камерах пыток, многословная редакционная статья с упоминанием о кровном братстве читателей. Читая с разинутым ртом, услыхал трижды стукнувший молоток, львиную голову. Боб со стонами пошел в пальто к двери, успокоенным взором взглянув по дороге на Эдвина.

– Ты, – сказал он, – останешься тут. Это по делу.

Эдвин нашел на туалетном столике пачку непристойных снимков, начал перебирать, поражаясь возможности извращенного варьирования темы, которая в его здоровые времена казалась столь простой. Услышал шотландский говор вошедшего, вероятно мужчины из Горбалса. Из гостиной доносилась беседа:

– Зекай навздрянь, смотри, не фраернись.

– Заныкай хабар под вердник и ховай до самого крафтера.

– На вось?

– В основном махалы по ходке барыги. Свистнут, когда колотушки закинут на хазу.

– Глянь. Блянь. Длянь.

– Мокрушки на утренних летках. Борбота с колготой на вечер замахрючена.

– Хорошо.

Боб вернулся в спальню, где Эдвин под разнообразными углами исследовал самую сложную множественную позицию.

– Я ухожу, – объявил он. – Уезжаю в машине, а куда – тебя не касается. По делам. Вернусь завтра. Скажем, примерно к обеду. Ты тут останешься.

– Нет, будь я проклят.

– О да. Все с тобой будет в полном порядке. С голоду не умрешь. Два копченых лосося по никеру каждый. Ну, я пошел одеваться. – Боб вернулся в камеру пыток, слышно было, как он пипками расшвыривает бутылки. Мужчина из Горбалса зашел взглянуть на Эдвина, кивнул, подмигнул оставшимся глазом, понимающе ухмыльнулся.

– Ти, – полюбопытствовал он, – доктерер филозовии?

– Правильно, – подтвердил Эдвин.

– Ддейвид Юмммм, – провозгласил мужчина из Горбалса. – Бберркклли. Имманнуилл Кканнтт. – Собственно, было не слишком-то удивительно слышать подобный набор имен от такого субъекта. Эдвин знал: французские преступники, перерезая горло, цитируют Расина, Бодлера; итальянские мафиози обязательно знают, как минимум, Бенедетто Кроче. Одни англичане не в состоянии обозреть опыт человечества в целом. – Меттаффиззикка, – изрек мужчина из Горбалса и сказал бы еще что-нибудь, если бы не зашел Боб, завязывая галстук.

– Пошли, – сказал Боб, – если надо дело делать. Ты уверен, он будет?

– Канешшно.

– Веди себя хорошо, – наказал Боб Эдвину. – Сосни хорошенько. Посмотри телик в передней комнате. Поешь копченого лосося, только с пальцами осторожней, когда будешь резать.

– Это насчет часов, да? – полюбопытствовал Эдвин. – Ваше дело.

– Это наше дело, – отрезал Боб, – вот что это такое. Не твое. Завтра увидимся. – И они ушли, кивая. Хлопнула дверь, заскрежетал ключ. А потом Эдвин остался, в конце концов, наедине со своей первой на свободе ночью за долгое-долгое время.

Глава 19

С полным шампанского пивным стаканом, с куском копченого лосося на оторванном от краюхи ломте, Эдвин уселся смотреть телевизор. Кресло, одно-единственное, издавало подраненный звук сломанной пружины и извергало пыль, отчего он чихал. Включив ящик, почти сразу же погрузился в медицинскую лекцию, до того специальную, что вообразил, будто причудливой волей случая по ошибке попал в какую-то закрытую больничную сеть. Лектор в белом выглядел болезненно ожиревшим и, из-за заливавшего очки света, слепым.

– Минимально идентифицируемый запах, – вещал он, – или МИЗ, определяется посредством аппарата Элсберга. Методы обонятельного тестирования имеют очевидное, хотя и ограниченное, применение в клинической неврологии. Приблизительно у семидесяти пяти процентов пациентов с опухолями в лобных долях или близ этой области МИЗ неизменно оказывается несколько повышенным. – Он сияюще улыбнулся Эдвину. – Методы Элсберга, – продолжал он, – равно как и Цваардемакера, распространяются лишь до относительных порогов. Что касается абсолютных порогов… – Эдвин ткнул в белую кнопку на ящике, и мужчина в шляпе мигом застрелил мужчину без шляпы и сказал съежившейся женщине:

– Можете больше не беспокоиться. Больше он вам неприятностей не доставит. – Под самую что ни на есть благородную церковную музыку по экрану покатились имена исполнителей:

Джек Фэрфлай………А. Э. Модлин

Бренда Пилл…………Мэри Кричлоу

Медведь………………Берт Лэдлоу-Сторм

Хромой вассал………Герберт Ректор.

Потом радостно грянула реклама.

– Прибой, – объявила счастливая большеротая женщина, – все отстирает, но все отстирает за минимальное время и с максимальным эффектом.

– Нет, нет, нет, – возразил Эдвин. – Этого мне не надо, это нечестно.

Невидимое трио запело:

 
Прибой, Прибой, всегда с тобой.
Дешево и сердито,
Выброси свое корыто.
Ни у кого нет придирки
К белоснежной стирке.
Сейчас же бери, сейчас же беги за Прибоем.
 

Дешевый мотивчик вальса сопровождал вращение белой квадратной машины с фамилией Эдвина на ней.

– Нет, – повторил он, – нет, нет. – И выключил телевизор. В доме мафиози, толкача котлов, часов не было, поэтому время бродило по комнате в ночных шлепанцах. Эдвин, будучи гораздо проворнее времени, начал разглядывать всякие вещи. Имелась у Боба пара весьма глупых книжек с воплями, декольте и ляжками в чулках на обложках. Эдвин целенаправленно изорвал одну, рассеяв по полу клочки бумаги, с удовлетворением наблюдая, как пенный прибой изолированных неведомых слов снегом накатывает на потертый ковер. Хлысты Боба подхлестнули в нем кровь до жажды насилия. Легко было расправиться со старым диваном и креслом, разодрать и растрепать обивку. Он сжалился над столиком, и без того уже сильно побитым. Однако безжалостно расколотил экран телевизора, постарался, пускай без большого успеха, испортить холодильник. Распоров в спальне подушку, с изумлением, но с удовольствием обнаружил пачки пятифунтовых банкнотов, сунув несколько себе в карманы.

Открыл окно, выкинул все хлысты Боба, кроме одного. Последний собирался использовать не как инструмент наслаждения, а как внезапное оружие, сразу же по возвращении Боба. Лицо, думал он, глаза, рот. Потом замер, шокированный своей столь быстрой дегенерацией. Что на него нашло, скажите на милость?

Слова, понял Эдвин, слова, слова, слова. Слишком долго он жил словами, а не тем, что слова означают. Другим таким был Джеймс Джойс, который сознательно выбрал сладкую сердцу возлюбленную в кондитерской и не стал поправлять визитера, назвавшего картину фотографией, поскольку «фотография» – очень славное слово. Но Джеймс Джойс хотя бы не говорил гангстеру, будто был звонком на малине, просто из-за очаровательного звучания этих слов. Белый свет, полный слов. Свет слов, думал Эдвин, произнес это вслух, полюбовался звучанием. Суматошный свет слов. Но, кроме случайных звукосочетаний, этимологии, лексических определений, понимает ли он по-настоящему смысл хоть единого слова? Любовь, например. Интересное сочетание звуков: чистый звонкий аллофон разделяет фонему, скользя к новейшей английской гласной, неизвестной, к примеру, Шекспиру, заканчивается мягким звучным лабиодентальным укусом. А происхождение? Эдвин видел, как это слово летит назад к англосаксам и дальше, а родственные тевтонские формы тоже несутся назад, так что все в конце концов растворяется в доисторической германской матери. Но было в этом слове нечто еще более восхитительное, для мужчины, если не для филолога: его истинное значение при употреблении в таком выражении, как «Эдвин любит Шейлу». И он понял, что не считает его восхитительным. Выпусти доктора Прибоя в реальный мир, где слова приклеены к вещам, и смотри, что он делает: лжет, крадет, вершит акты насилия над людьми и вещами. Его никогда существенно не интересовали слова, вот в чем беда.

А потом все это дело с протестом против обращения с ним как с неодушевленным предметом. Уж чья бы мычала, печем горшку перед котлом хвалиться, не так ли? Он относился к словам как к предметам, к предметам анализа и классификации, а не как к неотъемлемой части теплого потока жизни. Теперь безусловно славные слова – например «церебральный», «энцефалограмма», «неврология» – показали свою жестокую обратную сторону. А в плаксивом плоском флагелланте настоящие хлысты, не латинский flagellum, уменьшительное от flagrum; [73]73
  Бич, кнут (лат.).


[Закрыть]смотрите, джентльмены, какое восхитительное чередование «l» и «r». И какая приятная аллитерация, думал он: плаксивый плоский флагеллант. И какая занятная двусмысленность.

– Ох, заткнись, – вслух сказал Эдвин. Чокнутый, точно чокнутый. «L» в испанском превращается в «r» в португальском: blanco, branco [74]74
  Белый (исп., порт.).


[Закрыть]. A glamour на самом деле, ха-ха-ха, grammar [75]75
  Glamour – очарование; grammar – грамматика (англ.).


[Закрыть]. Замечательно. Ох, заткнись.

Он вдруг почувствовал огромную усталость. Может быть, наконец, те самые снотворные таблетки подействовали. Отрезал еще кусок копченого лосося, прикончил бутылку шампанского. Яростно икая (что за глупое, неправильное, звукоподражательное слово), лег одетый в разоренную грязную постель Боба. И в парике. Парик сидел замечательно.

Глава 20

Сразу перед полным пробуждением Эдвин знал, что непременно подумает, будто он снова в больнице, поэтому полностью пробудился с точным сознанием своего местонахождения и событий вчерашнего вечера. По освещению догадался, что время разумное, можно вставать, – время ощупывать после бритья щеки, слышать сухую дробь кукурузных хлопьев, сыплющихся в суповую тарелку. Рядом лежал журнал, открытый на порнографической картинке, – полностью одетая женщина щелкает хлыстом; общее убожество комнаты, усугубившееся в утреннем свете, сглаживала лишь полковая упорядоченность пустых бутылок на полу. Эдвин нежно поднял с постели свою головную боль, вкус шампанского во рту, нашел на кухоньке котел (если часы называют котлами, то как называют котлы?), поставил воду для чая. Потом пошел в крошечную темную ванную с обмылками, множеством ржавых лезвий, щетинистым осклизлым кольцом на раковине. Бритва Боба представляла собой жутко засоренный механизм, но Эдвин поднес ее к щеке и, не совсем от души, подвергся грубому бритью. Вернувшись в спальню, глядя вниз на улицу, увидел гадких мальчишек, хлеставших друг друга по дороге в школу. Бобу было бы приятно: как знать, не возникнут ли тут убежденные юные флагелланты?

При виде мальчишек у Эдвина возникла идея. Никаких канцелярских принадлежностей в квартире не было, но было полным-полно туалетной бумаги, а в ящике туалетного столика Боба – разнообразная губная помада. Он выбрал одну с отчеканенным на металлическом футляре названием «Орхидея». Прелестное название, прелестное слово. Орхидные, однодольные. Крипторхид: [76]76
  Крипторхид – страдающий неопущением яичка.


[Закрыть]цветок, растущий в церкви. На трех листах туалетной бумаги красно, жирно написал: ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НА ВЕРХНЕМ ЭТАЖЕ ВЗЫВАЕТ О ПОМОЩИ. Завернул послание в пятифунтовую бумажку, пошел на кухню, завернул во все это кусок очень черствого хлеба. Веревочки нигде не нашлось, но Эдвин использовал для надежной перевязи галстук Боба, потом выбросил кусок в окно. Двое мальчишек перестали хлестать друг друга и бросились за ним на середину дороги. Туалетную бумагу проигнорировали, взволнованно отшвырнули, занявшись пятифунтовой бумажкой. Глянули вверх на окно, помахали Эдвину и заплясали прочь. Ну и утро: хлысты и деньги. Эдвин видел, как послание полетело через дорогу, на миг прилипло к фонарю, потом ветер суматошно его закружил, понес по суматошному свету. Сумятица сумасшедших слов, милорд.

Потом вниз по улице рано утром на работу затрусил Хиппо, неаппетитная мясная начинка сандвича. Видно, агентство, где он работал, перевело его из религиозного в мирской департамент, ибо передний щит, как видел, прищурившись, Эдвин, гласил: «ПРИБОЙ – ЗНАЧИТ ЧИСТО». А на заднем было написано: «ПРИБОЙ ВСЕ ОТЧИСТИТ». Что это за чертовщина: Прибой? Чистящее средство – да, но машина или порошок, так и не разъясняется. Сгодилось бы для доктора Рейлтона. Присылайте предлагаемые вопросы для викторины на почтовой открытке. Что ты такое, Прибой, машина или порошок? Эдвин закричал во всю мочь, в полную силу утренних лондонских легких:

– Иппо-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

Хиппо огляделся на манер «на-этом-острове-столько-всякого-шуму». Решил, что ему просто чудится: голоса предков в лондонском воздухе, густо насыщенном привидениями. И поплелся дальше. Эдвин, откашлявшись, снова позвал:

– Иппо-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

На этот раз Хиппо остановился, поглядел по основным координатам компаса, потом, сменив измерение, в небеса с крыши дома до зенита до крыши дома. Наконец увидел махавшего Эдвина и радостно помахал в ответ. Он жил в мире главным образом фатических жестов. И, удовлетворенный, снова потопал прочь.

Эдвин, вздохнув, направился посмотреть на котел, перегнавший почти всю воду в пар. Приготовил чай, накромсал копченого лосося, угрюмо позавтракал. Для того его приберегали, чтоб стать мальчиком для битья при мафиози, толкаче котлов? Никогда его родители – любезный покойный пастор, знаток греческого, мать-садовница, тайная теософка, – даже не воображали такого для единственного своего сына. После завтрака, закурив сигарету Боба, Эдвин пошел к окну гостиной, широко распахнул его. И с неописуемой радостью увидал Чарли, мойщика окон, за работой, тремя этажами ниже и на два окна левее его.

– Доброе утро, – без иронии сказал окликнутый Чарли. – Немножечко прибарахлился, а? Цвет волос тоже сменил. Хотя дело твое, не мое. – И стал дальше тереть поскрипывавшей губкой, нахмурившись.

– Слушай, – молвил Эдвин. – Внимательно слушай. Знаю, звучит романтически, байронически, ерундово, только я здесь в плену. Мой тюремщик ушел, запер дверь, и я просто не в состоянии выбраться. Он нынче утром вернется, возможно, попытается меня убить. Помоги мне, пожалуйста, а?

Чарли немного подумал, насупившись, как бы высчитывая.

– Эта квартира, – сказал он со временем, – Боба Кариджа. Чокнутый малый. Это он тебя запер. Вот так. – Еще подумав, заключил: – Ничего хорошего. Моя лестница до тебя не достанет. Мы обычно влезаем туда, с подоконников моем. В этом доме не все жильцы окна моют. Куча жлобов грязнуль, вот что я скажу. – И опять заскрипел.

– Ну, – сказал Эдвин, – а не можешь ли ты кому-нибудь сообщить? Должен быть какой-то способ вызволить меня отсюда. Кто-нибудь может замок сломать, например.

Чарли подумал.

– Тут слесарь нужен, – заключил он. – Вряд ли я знаю свободного в данный момент. Конечно, замок надо выломать. Наверно, самый лучший способ.

– Да, хорошо, только кто это сделает?

– Да кто хочешь, – неопределенно сказал Чарли. – У меня у самого времени нету, – объявил он. – Кое-кому приходится работать, – с негодованием пояснил он. – Мы себе вообще такой роскоши не позволяем – запереться и ждать возвращения чокнутого облома с грузом котлов. Я его хорошо знаю, Боба Кариджа. – И раздраженно возобновил чистку.

– Деньги, – сказал Эдвин. – У меня деньги есть. Пожалуйста. Может быть, вопрос жизни и смерти. – И помахал Чарли кучей пятерок.

– Не надо мне твоих чертовых денег, – отозвался Чарли. – Знаешь, что можешь сделать со своими деньгами. Когда я что-то делаю, то я это делаю потому, что я это делаю для того парня, который мой друг.Не знаю, друг ты мой или нет. Ты этого ни так, ни иначе не доказал, правда? Вот твоя миссис – дело другое, если понимаешь, что я имею в виду. Она выпивала со мной, в дартс играла, угощала в свой черед за свои деньги. Знаю, расстроится до кошмариков, если узнает, что ты путаешься с такими обломами чокнутыми. Поэтому я пойду найду Гарри Стоуна, Лео Стоуна, расскажу, что стряслось, уж они меж собой разберутся. Обожди только, покончу вот с этим окошком, потом поглядим, чего тут можно сделать. – Он сверкнул Эдвину какой-то театральной улыбкой, а потом принялся тщательно завершать пассаж, которым занимался. Эдвин теперь убедился в безумии всех, кроме себя самого, но это мало утешало. Стучавшее сердце предчувствовало возвращение Боба, нагруженного котлами, не особо довольного бичеванием своей квартиры. Однако через пятнадцать минут Чарли сказал: – Выглядит по-настоящему славно, вот так, симпатично, блестит, да разве эти жлобы оценят? Нет, зуб даю. Рады любой старой грязи, дерьму, брызгам и прочему, да ведь я занимаюсь искусством ради искусства. Перфекционист, вот кто я такой. Головной боли у таких типов больше, чем у вас у всех, да уж вот так вот. Ну, теперь пошел на берег. – Он посвистывал себе, спускаясь по лестнице, остановился на полпути, крикнул Эдвину: – Присматривай тут за хозяйством, пока меня нету, да не разрешай никому с ним возиться. Я быстро. – На уровне земли, не спускаясь, Чарли потянулся, словно только что встал, а потом спортивно побежал за угол.

Ветер гнал по улице бумагу и листья, и в один момент Эдвин подумал, будто видит краткое возвращение своего послания на туалетной бумаге. За кварталом многоквартирных домов остановилась машина, и он ощутил страшную тошноту, вообразив ее знакомый вид. Но вышедший мужчина был хром и на вид безобиден, как сборщик квартирной платы. Эдвин пошел в другой конец квартиры, выглянул из окна спальни. Улица угнездилась в спокойствии буднего дня жилого района, почти не изуродованная ни людьми, ни велосипедами. Взяв единственный оставшийся хлыст, Эдвин стал им пощелкивать и посвистывать, беспокойно расхаживая по квартире.

По окончании неизмеримого пласта времени показалось, будто он слышит другую машину, подъехавшую к кварталу. Снова пошел к окну спальни и с неизмеримым облегчением увидел такси, извергающее из себя Чарли, черного пса неизвестной породы и двух идентичных мужчин, хотя один из них нес мешок. Эдвин бешено замахал и продолжал махать, пока компания поднималась по железной лестнице, а такси уезжало. Как только он стал хорошо виден своим, как надеялся Эдвин, спасителям, Гарри Стоун как следует присмотрелся и неискренне проговорил:

– Всемогуссий Иисусе Христе. У него таки снова волосы отрасли, – добавил он. – Сто за фокус, сплосная голова кудрей. – Лео Стоун успокоил своего близнеца, весьма разумно объяснив, каким образом может произойти подобная вещь за такое короткое время, а Эдвин подтвердил, на секунду приподняв парик. Гарри Стоун, похоже, не до конца успокоился. – Какой-то пусок растет, – заявил он. – Надо будет пройтись хоросенько к завтрасне-мувесеру. – Когда отряд добрался до двери, Эдвин вышел в прихожую и стал ждать на манер человека, который накрывает на стол, присматривая за опущенной в кастрюлю курицей. Ибо дело было долгое. Пес Ниггер принюхивался под дверью, Лео Стоун произнес слово «слесарь», а Чарли сказал:

– И я говорю то же самое, слесарь. – Звякали и испробовались инструменты, замок все время обещал легко поддаться и все время отказывался от обещания в последний момент.

– Настояссяя сволось, – заключил Гарри Стоун. – Мертво крепкий.

– Может, с петель снять? – предложил Чарли. Сквозь скважину слышалось тяжелое дыхание согбенных близнецов Стоун.

– По-моему, идет, – сказал Лео Стоун. – Пальцы скрестите. Ах, раздолбай тебя, – продолжал он, когда запор кокетливо устоял.

– Шпилькой, – посоветовал Чарли.

– Если не поможет, то все, – объявил Лео Стоун. Последовал натужный железный шум насилия над замком.

– Ну, давай, – понукал Гарри Стоун. Оператор издавал скуповатые стоны, потом дверь с астматическим крещендо внезапно подалась внутрь, раздалось облегченное а-а-а-х-х-х, собачья голова, львиная голова, три человеческих головы смотрели на Эдвина.

– Вы, – сказал Гарри Стоун, – свободны, будь я проклят.

– Открыто теперь, – сказал Чарли. – Вполне можно заодно окна помыть. Ну и бардак, – добавил он, войдя. На близнецов Стоун учиненный Эдвином разгром в гостиной не произвел впечатления.

– Прям как пес, – сказал Гарри Стоун. – Такое одназды нас Ниггер устроил, кода мы его оставили одного.

– Он вас за это достанет, – предупредил Лео Стоун. – Надо спрятаться до завтрашнего вечера.

– Моя жена, – сказал Эдвин. – Вы не видели мою жену? – Кареглазые головы опечаленно закачались.

– Скажу, что можно. сделать, – вызвался Лео Стоун. – Вдобавок в каком-то смысле на пользу ему пойдет. Знаешь, кто там таким рэкетом занимается, крышу обеспечивает, Мантовани, Скьяпарелли, или как его там?

– Перрони?

– Сойдет, – кивнул Лео Стоун, бурля творческим возбуждением. – Оставим записочку от Перрони. Пускай этот Боб партией дизелей разродится. Где чего-нибудь, чем писать?

Пока Чарли судорожно протирал окна, Лео Стоун крупно написал губной помадой на кремовой стене гостиной: «ТУТ БЫЛА ШАЙКА ПЕРРОНИ, БЕРЕГИСЬ, ПОГАНАЯ ХАРЯ». Ушло полных три тюбика, «Розовый коралл», «Утренняя роза», «Лесной костер».

– Но, – сказал Эдвин, – не возникнут ли неприятности? Я имею в виду, не решит ли котельная мафия перебить шайку Перрони?

– Неприятности? – провизжал Гарри Стоун. – Перебить? – И толкнул Эдвина правым плечом. – Кому с ниминузны неприятности? Парни Перрони гораздо высе котельной мафии, гораздо высе, вообсе никакого сравнения, будь я проклят. Неприятности? Просто смех, вот и все.