Текст книги "Доктор болен"

Автор книги: Энтони Берджесс

– Теперь окна намертво чистые, – объявил Чарли. – Может со мной расплатиться при встрече. Погано живет.

– В любом случае, – сказал Эдвину Лео Стоун, – лучше сегодня вам взаперти посидеть. У нас нельзя спрятаться, потому что всего две кровати, на них днем две дочки Ренаты, поэтому, думаю, лучше остановиться у Леса. По-моему, с вами там все будет в полном порядке. Свежие овощи просто мешками, есть чего пожевать.

Чарли вернулся к своей лестнице, а Эдвин и близнецы Стоун нашли за углом такси. Пес по собачьему обыкновению влез первым, занял середину сиденья, облизываясь после рыбного обеда стоимостью, как минимум, никер. Доехали до грязной улицы не очень далеко от «Якоря», вылезли перед ветхим домом с плоской крышей: на стенах меловые каракули, занавески дырявые, точно сыр, друг на друга орали сопливые праздные ребятишки, играли обломками кирпичей.

– Лес ессе не вернулся, – сказал Гарри Стоун. – А она, по-моему, там. Он соснуть возврассяется в регулярное время открытия, сидит до самой зари на сотландском виски да на молоке. – Эдвин попробовал расплатиться с таксистом пятифунтовой бумажкой.

– Сдачи не надо, – бросил он.

Шофер, добродушный мужчина, выходящий из среднего возраста, повидавший мир, фыркнул и заявил:

– Даже не пробуй мне втюхивать, землячок, потому как я подозрительный, понял? Может быть, в магазине всучишь, хоть того не заслуживаешь. Поглядите-ка на бумажку, – сердечно предложил он, подобно мистеру Бегби, демонстрирующему опухоль мозга. – Даже подделана не как следует, – упрекнул шофер. – Только гляньте в глаза шлюхи в шлеме, которая будто бы «Правь, Британия», или как ее там. Глянь, косые. А это чего у льва в носу, вроде кольца? Совсем ему тут делать нечего, правда? Я в свое время видал неплохую работу, достойную каждого. А тут только гляньте. То-то и оно-то, – сказал он. – Нынче, похоже, никто ничего не умеет как следует делать. Все война виновата, – сказал он, – как и во многом другом. Жуткое наказание для человечества, вот что.

Глава 21

Кармен с радостью предложила Эдвину убежище.

– Ох, блин, – сказала она, – да, он говорыт, как порадочный. Как caballero [77]77
  Кавалер ( исп.).


[Закрыть]он говорыт. Спыт в сэрэдыпе койки. – С момента их последней встречи ее зубной кариес как бы дальше продвинулся (кариес галопирует?), но она одарила его широкой улыбкой вроде иллюстрации из учебника одонтологии. На ней по-прежнему был синий джемпер, плетенье ниток на груди разошлось до фактических дыр, но юбку с названиями экзотических блюд сменил более здравый монтаж – знаменитые храмы Европы. По какой-то причине Эдвину на память пришла испанская народная песня, слышанная однажды по третьей программе, – «пусти к себе в часовенку моего монашка», – и он сдуру произнес эти слова вслух. – Сучок, – радостно объявила Кармен и мгновенно крутнулась тяжелым телом, отчего храмы непристойно заколыхались.

– Тода мы его у тебя оставляем, – скорбно сказал Гарри Стоун. – Не выпускай, сто бы ни было. Это для него опасно, понятно? Пускай сидит в норе до завтраснего весера, особенно с такой головой.

– А что за дела завтра вечером? – полюбопытствовал Эдвин. – Вы так и не объяснили.

– Говорил, – окрысился Гарри Стоун. – Конкурс на лысую голову, какая красивее. Снасяла сто-то наподобие иссем таланты с усястием Лео, в консе лысые головы, организовано в сесть какого-то нового фильма с каким-то главным лысым молокососом. И по телику будут передавать.

– А какой первый приз? – спросил Эдвин.

– Да навалом всего, – провизжал Гарри Стоун. – Сотня никеров и кинопроба. Токо подумайте, сто оно таки для вас ознасяет, для проклятого бедняги перфессера. Звезд видали? Купаются в деньгах, разъеззают везде в «кадиллаках», в больсих лимузинах, телки во всяком возрасте с визгом на них кидаются. Вы тозе будете в таком зе полозении, – втолковывал он, по-еврейски резко толкая Эдвина. – Будете, если, – добавил он, – с нынесиего момента до завтраснего весера не присините своей голове никакого вреда.

– Значит, я вообще никаких денег не получу? – допытывался Эдвин. – Одну кинопробу, да?

Близнецы подняли восточный гвалт, говорили одновременно, махали руками, готовыми, если б нашлись безделушки, смахнуть безделушки на пол. Что деньги по сравнению с шансом стать всемирно известной великой легендой экрана, вопрошали они. Тыща никеров – ноль; они просто уверены, мужчина интеллектуального калибра Эдвина презрительно отвергнет ничтожную тривиальную кучу сальных бумажек; другое дело – бедные жиды без единого таланта; в любом случае, чья идея? Они шлепали и пихали Эдвина, уверяя, что на самом деле оказывают ему огромную услугу, тратят время, труды, заботятся о нем, а от него мало помощи, правда? Оказался в руках мафиози, толкачей котлов, полиция его преследует по всему Лондону. Никакого чувства ответственности, вот в чем его беда.

– Но, – сказал Эдвин, – если приз столь желанен, не вижу, какой у меня может быть шанс. Наверняка миллион человек готовы побриться наголо ради сотни никеров и кинопробы. Мне даже сунуться не дадут.

Просто смех, вот и все. Неужто он действительно, в трезвом рассудке, по-честному думает, будто подобные вещи нельзя устроить? Неужто наивно воображает, будто конкурсы такого типа обходятся без мухлежа? Ну, так пусть теперь знает: устроителю конкурса по полной справедливости светит срок, тогда как им, близнецам Стоун, это известно; существуют определенные вещи, связанные с определенным нелегальным импортом в прошлом, – нет, не котлов, ничего даже похожего на котлы, не будьте идиотом, – которые можно предать публичной огласке, причинив неизмеримый вред тем, кто пусть пока остается неназванным. А судьи? Снова есть над чем посмеяться. По контракту с определенным каналом судить будут определенные телки с определенными родовыми характеристиками, по с малым талантом. Поэтому не смешите нас. Эдвин, однако, по-настоящему не убедился.

Когда близнецы все со столь же громкими речами ушли, пес их тоже, фокусничая с капустной кочерыжкой, Эдвин получил возможность обследовать маленькую квартирку, ставшую теперь его убежищем. Меблирована она была главным образом рыночными овощами. В кресле в гостиной покоились два-три крупных стручка мозгового горошка, в топке камина – картошка, на немногочисленных ровных поверхностях аккуратно лежали брокколи, брюссельская капуста, цветная капуста, кочанная капуста; в спальне сильно пахло фруктами-паданцами. Кармен бросала в большой дымившийся паром чан сельдерей корешок за корешком, готовя, по ее объяснениям, сильнодействующее средство от ревматизма. Эдвин с интересом, с надеждой заметил, что его чокнутый обонятельный аппарат, похоже, приходит в порядок, поскольку запах рома привел его к жестяному тазу с гниющими бананами.

А от пришедшего Леса пахло молоком и скотчем. Кармен сказала:

– Я зюда его не звала. Я не драхалась. Ох, блин, его те двое зюда привели.

– Я все знаю, девчушечка, – сказал Лес. – За него в этом смысле не беспокоюсь, наслушавшись его жены. – Он холодно взглянул на Эдвина. – Хорошую ты кашу вчера вечером заварил, а? В хороший кисель вляпался, а? Будет тебе урок, а? – Эдвин повесил голову. – Ладно, – чуть мягче сказал Лес. – Мир совсем испоганился. – Он принес с собой дерюжную сумку, которую опустошил на пол, – еще фрукты и овощи. Картошка катилась под стол, шуршали зеленые листья, хрустела капуста, скрипели побеги. Но когда уселись втроем за ранний полдник, блюда оказались чисто плотоядными: зараженное червями мясо, принесенное Кармен из гамбургер-бара.

– Так вы мало овощей едите? – полюбопытствовал Эдвин.

– Фактически, немного, – подтвердил Лес. – Фактически, слишком часто их видим. Почти все время среди них живем.

Лес после еды удалился поспать, Кармен готовилась отправляться на работу, надела на дроздово-черные волосы ток не к лицу, взяла хозяйственную сумку, – не для покупок, для фарша из гамбургерной.

Эдвин осторожно сказал:

– Я вот думаю вместе с вами пойти. Погулять. Знаете, на свежий воздух.

– Ох, блин, – в отчаянии вскричала Кармен. – Слыжижь? Лез, слыжижь? Пойди, он говорыт. – Лес в носках ворвался в гостиную. Мрачно глянул на Эдвина и сказал:

– Ну, мне не надо тебе ничего объяснять, ты ведь, по-твоему, умней меня. Только не думаешь ли, что с нас хватит проблем в любом случае? Не кажется ли тебе умней сидеть тут, не кусать руку, которая тебя кормит, держаться подальше от неприятностей? Я не собираюсь тебя запирать, так как на самом деле терпеть не могу держать кого-то взаперти, но прошу тебя ради всех сидеть тут. Тут полно всякого, чтобы время убить. Можешь читать, можешь чистить картошку, можешь подкидывать вон в тот котел сельдерей от ревматизма.

Тут не соскучишься. Только не рискуй своей собственной жизнью, а также не вляпывай нас, твоих друзей, в жуткую кашу.

Речь была убедительной, Эдвин на какое-то время почувствовал себя пристыженным. Кармен ушла, Лес храпел, Эдвин начистил полный железный котел картошки. В сумерках Лес проснулся, сухо чмокнул губами, вышел на кухню, нашел Эдвина за работой.

– Хорошо, – сказал Лес. – Хорошо. «Кинг Эдвард», лучший сорт, не найти в мире лучше картошки. Не то чтоб я сам ее много ел. Полнит. – Зевая, почесывая голову, стал обуваться с такими речами: – Варево, Вавилон, авиатор. Ява, – добавил он. – Прошу прощения, – извинился. – Просто думаю, чем бы лучше всего заняться нынче вечером. Тебе, я имею в виду. Сегодня у нас снова идет та же опера, да не похоже, чтоб тебе там было безопаснее, чем в любом другом месте. С другой стороны, не станешь же ты весь вечер тут чистить картошку. По-моему, кто хочешь свихнется.

– Я вполне могу, – подхватил Эдвин, – просто здесь оставаться. – У него было тайное намерение пойти поискать Шейлу. Ему казалось, фальшивые дензнаки, возможно, сойдут в темноте, предоставив возможность ездить в транспорте с места на место без большого труда, а также по пути подкрепляться. В самом деле, дела непомерно улучшились. Он прилично одет, с волосами, с деньгами. Фальшивые волосы и аналогичные деньги. Ему гораздо лучше, чем при возвращении от нехорошего жадного Часпера. Часпер больше его не заботил. В конце концов он отыскал свой уровень.

– Ну, – сказал Лес, – тогда хорошо. Слушай, тут полным-полно всякого чтения. – Кивнул на беспорядочную грязную кучу «Пэнов» и «Пенгвинов» [78]78
  «Пэн», «Пенгвин» – крупнейшие лондонские издательства.


[Закрыть]. – Пара классиков тоже найдется, только я их в шкафу держу. Типа Дж. Б. Пристли, Невила Шата, «Больше нет орхидей». В конце концов, не годится, чтоб каждый их лапал. Да ведь ты – читатель, вроде меня и старика Чарли. – Лес радостно одевался, распевая хабанеру из «Кармен»:

 
Я ублюдок, сама ты шлюха,
Будь ты моею, дал бы в ухо.
 

И с песней ушел, а Эдвин остался с овощами и с классиками. Еще было рано, поэтому сварил себе картошку, не забыл посолить, поел, сопроводил еду банановой ромовой кашей, которую ел ложкой, зная о ее питательной ценности. Причесывая парик, услыхал стук в дверь. Неужели Боб? Прихватил хлебный нож, дождался более настойчивого повторения стука, потом подумал: «Это должна быть Шейла». Понес с собой к дверям хлебный нож, открыл, замахнулся – и обнаружил на пороге Ренату.

– Na, – сказала она, качнув головой. – Мной за хвоста нет. Утверждать могу так. – И покачнулась, полная доппель джинов.

– Ну? Что? В чем дело?

– Ungeduld, – объявила Рената. – Нетерпение. Вам теперь скажу я. Миссис с бородой художником молодым вашу видели. Давайте мне вы деньги. Скажу, где я вам. – И уверенно протянула руку.

– Откуда мне знать? – сказал Эдвин. – Откуда мне знать, что вызнаете?

– Знаю я, – подтвердила Рената. – Я, дорогой, знаю, мой. Вечером вчерашним, дня предыдущего вечером видели в месте их том.

– Вот, – сказал Эдвин, вручив ей пять фунтов. – Где?

Рената поцеловала бумажку, свернула ин кварто, ин октаво. Джинисто качнулась вперед и шепнула:

– Сохо, Сохо. Под глупым в месте названием очень.

– Но где в Сохо? – спросил Эдвин. – Черт возьми, Сохо большой район.

– Название забыла, – призналась Рената. – Да, ох. Художников для оно. Клуб. – Воздела висевшие по бокам руки, превратившись в распятие. – Большие стенах на картины. Однако не очень хорошие. Nicht so schlecht, – мягко брызнула она слюной. – Nicht so gut [79]79
  Не слишком плохие… Не слишком хорошие (нем.).


[Закрыть].

– Грик-стрит? Фрит-стрит? Где?

– Сохо, – твердила Рената, с кивками тащась купить еще джина. – Туда идите, дорогой, дитя вы бедное, мой. – Эдвин захлопнул дверь, поспешил закончить туалет. В любом случае, это начало, какое-то начало. Полюбовался собой в зеркало, прототипом поэта, поразмыслил, не лучше ли было бы с бородой. Человек будущего, бесконечно пластичный. А также, возможно, гарантированно не узнаваемый Бобом. Но ведь дело в глазах, правда? Обшарив гостиную, он нашел в ящике – среди автобусных билетов, шпилек, пуговиц, сломанных зубьев расчесок, бутылочных открывалок, изолированных проводов, пары гнилых помидоров, подарочных купонов из пачек кукурузных хлопьев, клочьев волос, туго скрученных в комья, грязных открыток, армейской платежной книжки, старой вставной челюсти, пастилок для освежения дыхания, благочестивого ароматизированного служебника, нескольких неразвернутых пачек «Минтос», трезубцев-вилочек для коктейля, четырех-пяти игральных карт, костяшек домино, игральных костей и стаканчика – дешевые пыльные солнечные очки. Они были узкими, должно быть, принадлежали Кармен или ее предшественнице. Однако вполне удобно уселись на его собственном носу и ушах. Таким образом вооружившись и скрыв свою чокнутость, Эдвин приготовился к любым приключениям.

После долгих поисков, шатания по закоулкам, мимо порочных лавок, торгующих рыбой с чипсами, он очутился на прекрасной широкой лондонской магистрали, той самой, где рыскал вчера на рассвете. Заглядывая в многочисленные табачные магазины, наконец увидел искомое: жующую костлявую девушку, нерадивую, уделявшую больше времени поджидавшей подружке, – тоже жевавшей пудингово-пухлой сучке в пластиковом дождевике, – чем покупателям.

– Будьте добры, двадцать «Сениор», – попросил Эдвин, протягивая банкнот.

– Мельче нету? – покосилась жующая девушка.

Эдвин снял солнечные очки, демонстрируя честные, хоть и чокнутые глаза, сказал:

– Извините. – И пострадал от обиженно отсчитавшей сдачу девушки.

– Почти все получите серебром, – объявила она. Такое он получил наказание. Эдвин рассыпался в благодарностях. На улице, наслаждаясь бесплатным дымом, кликнул такси. (Исландское heill: [80]80
  Приветственный клич.


[Закрыть]английское health – здоровье; отсюда приветствие «здравствуйте», оклик.) Не даровая поездка, а за настоящие, деньги. Но ведь на самом деле бесплатная, правда? Как знать, с чего начинается, что в действительности tuum и meum? [81]81
  Твое и мое (лат).


[Закрыть]

– Сохо-сквер, в конец Грик-стрит, – сказал он водителю. Вроде разумная отправная точка. Эдвин, сам насквозь поддельный, ощущал определенное родство с поддельными удовольствиями Тоттенхэм-Корт-роуд и Оксфорд-стрит на страдальческом пути к Сохо. Когда слева засверкали Кросс и Блэквелл, шофер уточнил:

– Тут что ли, шеф? – На площади стояла, ползла мешанина машин. Эдвин расплатился, но не расщедрился на чаевые, и пошел на Грик-стрит. Клуб с картинами на стенах. Как попасть в клуб, не будучи членом? Наверно, обождать рядом какого-то члена и попросить провести. Почти как в те времена, когда он дожидался у кинотеатра, просил любого входившего взрослого стать сопровождающим, без которого дети младше шестнадцати не допускались на фильмы определенного сорта. «Опасное неведение». «Чудо рождения». «Человек с отвалившимся носом».

Эдвин прошел долгий путь, не находя клуб художников. Рестораны предлагали все на свете, кроме ростбифа и йоркшира [82]82
  Йоркшир – пудинг из жидкого пресного теста, запеченного под куском мяса на рашпере; самые популярные блюда английской кухни.


[Закрыть]. Кофейные бары с хитроумными приспособлениями: выше «Рай», ниже «Ад», ватерклозет под названием «Чистилище»; «Гнездо Некрофилов»; «Вампир» с кровавым светом, кровавящим кофе. Полным-полно пабов. Наконец, с усилением жажды, он зашел в один, решил, что хозяин ему не понравился, и предложил пять фунтов за двойной скотч.

– Что такое, что такое? – сказал хозяин, разглядывая бумажку на свет. – Вас надули, вот так вот, вас надули, настоящая фальшивка.

– Ну и свиньи, – сказал Эдвин, протягивая честное серебро. – Просто нельзя никому доверять, правда? – Хозяин направился к телефону, поэтому Эдвин выхлебнул виски и вышел.

Наконец вроде бы он нашел, что искал. «КИТАЙСКИЕ БЕЛИЛА». Туда как раз входил негр с бородкой, поэтому Эдвин вежливо проговорил:

– Простите, сэр. Я ищу кое-кого. Может быть, встанет вопрос о покупке картины. Не будете ли добры…

– Если картину хотите купить, – сказал негр, – у меня есть картины. Состоятельный покровитель искусств? – Одновременно ухмыльнулся и улыбнулся: проявление извечной дихотомии художника. – Заходите, – пригласил он. – Внутри мои картины висят. – Открыл дверь, выставив напоказ корпус мужчины в рубашке с короткими рукавами, восседавшего за книгой для посетителей. Эдвин написал свое имя и расписался. Негр, которого, видно, звали Ф. Уиллоуби, откинул гардину. Эдвин снял темные очки, увидел ожидаемое: обносившихся косматых мужчин и девушек в цветных чулках. Помещение было длинное, узкое, шумное, дымное. В конце находился бар, стены были увешаны полотнами. Никаких признаков Найджела и Шейлы. Может, позже придут. Времени, в конце концов, навалом.

– Наверное, мне не позволено заказывать напитки, не будучи членом, – сказал Эдвин. – Поэтому, может быть, я дам вам денег, чтоб вы это сделали вместо меня. – И попытался сунуть в широкую художническую лапу Ф. Уиллоуби свернутую пятифунтовую бумажку. Но Ф. Уиллоуби заявил:

– Любой, кто пришел, может платить за выпивку. Мне большой перно.

– И вы его получите, – посулил Эдвин, с радостью видя, что бармен занят и что он с виду в любом случае ему не нравится. Бармен немножко косил, точь-в-точь как псевдо-Британия, которую ему предстоит получить. Но только Эдвин приготовился привлечь его взор, раздалось общее шиканье, торговля временно прекратилась. Оглянувшись от стойки бара, Эдвин увидел высокого худощавого юношу в очках, в свитере с высоким воротом, с геометрически прямыми волосами, сидевшего на стуле посреди зала, неумело наигрывая на испанской гитаре. Издав два-три кислых простых аккорда, юноша стал декламировать, подчеркивая свои каденции аккордами, якобы на манер псалмопевца:

 
Тем, кто выход искал и нашел:
Это.
А из дыр вырастают искомые двери,
Для тех, кто выходит, высоко вскинув голову,
                                                                        точно звери:
Это.
Где дыры?
У мужчины, у женщины, в бутылке, в банке,
в потрепанной книжке, подобранной в грязи
под дождем на железнодорожном полустанке.
А святая святых, а дырая дырых, где
Это?
 

И еще много всякого, столь старомодного, что уже современного; Эдвин страдал от жажды, но слушал в основном с уважением.

– Это, – объяснил шепотом Ф. Уиллоуби, – «Это». Поэма, – добавил он. – А мои вон, вон там, – ткнул он пальцем; кто-то, видя указующий перст, шикнул. Эдвин увидел ряд небольших холстов, и на каждом был круг. Одни круги больше других; на глухо закрашенных фонах варьировались яростные плакатные тона, но все произведения Ф. Уиллоуби были портретами круга.

– Это просто круги, – шепнул Эдвин. – Круги, вот и все.

– Ш-ш-ш-ш.

– Просто? – переспросил Ф. Уиллоуби. – Просто, вы говорите? Пробовали когда-нибудь нарисовать круг голыми руками?

– Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш.

 
В последнюю дыру мы выходим на
Это.
Мышь становится львом, когда дыра не дверь,
                                                                        а пробоина,
 
 
Выход в
Это:
В клеть. В клеть. (И прозвучал гитарный
                                                                    аккорд: «КЛЕТЬ».)
 

– Но ведь, – шепнул Эдвин, – всякое произведение живописи пишется голыми руками, правда?

– Слушайте, – сказал псалмопевец. – Я почти закончил. Не возражаете?

– Наилучшая строчка, – заметил Эдвин.

– Ш-ш-ш-ш. – Девушки казались симпатичней, надув губки в шиканье: ш-ш-ш.

Псалмопевец закончил постлюдией:

 
Наружная дыра, обнаруженная сквозь дыру,
Не нарушенная наружность, а всего лишь
                                                                    окружность,
Дырительница, которая нам дырует
Это.
 

Правая, издававшая аккорды рука оторвалась от струн и демонстративным жестом дернулась в воздухе. Эдвин хлопал громче всех, заказал два больших перно и всего прочего по желанию бармена, получил кучу сдачи настоящими деньгами.

– Насчет круга, – сказал он.

– Был в прошлом один великий художник, – признал негр, – итальянец, он мог это сделать. С тех пор никто больше не может. Только я, – сказал он и хлебнул.

– Но разве от этого повышается эстетическая ценность? – спросил Эдвин. – Зрителю ведь неизвестно, как вы это сделали, рукой или циркулем, правда?

– Рассматривайте изо всех сил, – предложил Ф. Уиллоуби, – никакого укола от циркуля посередине не обнаружите.

– Но допустим, я нанесу там укол, как будто это сделано циркулем, – продолжал Эдвин. – Будет ли хоть какая-то эстетическая разница?

– Слушай, браток, – сказал Ф. Уиллоуби с парижским акцентом, – я их просто пишу. Я не спорю насчет эстетики, ясно? Десять гиней за все.

– Лады, – согласился Эдвин, отсчитывая пятнадцать фунтов. – Мне четыре десятки сдачи.

– За четыре десятки, – сказал Ф. Уиллоуби, – можешь и вон те полотна забрать. – Рисунок довольно приятный: красновато-коричневые, лимонные, желтовато-зеленые завитки.

– Извини, – сказал Эдвин. – В любом случае, твоя очередь платить за выпивку. – Ф. Уиллоуби протолкался купить два простых легких эля, заодно принес Эдвину сдачу. Эдвин почуял быструю пульсацию интереса к нему, задумчивые яркие глаза, устремленные на необычайно щедрого патрона, который за десять гиней купил комплект кругов и обязательно купит еще что-нибудь.

– Пожалуй, мне нравятся работы Найджела, – объявил Эдвин. – Их поблизости нету?

– Найджела? – переспросил Ф. Уиллоуби. – Какого Найджела? Найджела Крампа? Найджела Мелдрама? Найджела Макмура? Найджелов много.

– Найджела с бородой.

– Благослови тебя Бог, – по-диккенсовски молвил Ф. Уиллоуби, – все практически с бородами. А тут никаких их вещей нету. – Он как-то угрюмо взглянул на плачевные главным образом картины на стенах: старомодная стилизация под Кирико [83]83
  Кирико Джорджо де (1888–1978) – итальянский живописец, предшественник сюрреализма.


[Закрыть]с разбитыми колоннами, с лошадьми, больными артритом; пара портретов общеизвестных подруг художников; мертвые натюрморты; нечто в стиле Клее [84]84
  Клее Пауль (1879–1940) – швейцарский художник, один из наиболее оригинальных мастеров XX в.


[Закрыть], заколотый мужчина, хлебный ломоть луны.

Пока длился вечер, Эдвин скупил почти все картины. Сокрушался, что столько художников, охотно принявших фальшивые бумажки Боба, обладают столь малым опытом и мастерством визуального наблюдения, но, в конце концов, это их дело. Он начинал себя чувствовать зрелым гангстером. Художники обещали устроить доставку работ, и Эдвин, поразмыслив, дал больничный адрес и назвался Р. Дикки. По-прежнему не было никаких признаков Шейлы и хоть какого-то Найджела, по его это заботило меньше и меньше, пока текло спиртное. Надо отдать должное молодым художникам: они проворно разменяли пятифунтовые-банкноты на вино, спирт и подлинную валюту. В конечном счете клуб вроде бы тоже не пострадал: художник, казавшийся относительно преуспевающим в результате отсутствия бороды, пришел обналичить довольно крупный чек. И вышел с большим количеством фальшивых бумажек, с высоко поднятой головой, презрительно раздув от успеха ноздри. Поэтому на самом деле все было в полном порядке.

Юноша с прямыми волосами и черепашьей шеей Колина Уилсона снова занял стул в центре, ударил по тяжеловесному басовому ми, по дискантному невралгическому ровному ля, по жестяному ре, чистому соль, резковатому си. Потом начал петь увеличившейся по сравнению с прежней толпе очень в те времена популярную у молодых англичан песню: историческую американскую балладу о конфузе британцев на Бостонском чаепитии [85]85
  В декабре 1773 г. борцы за независимость североамериканских английских колоний выбросили в море партию чая с британских кораблей в Бостонском порту.


[Закрыть]. Однако Ф. Уиллоуби, Перводвигатель Уиллоуби, по-прежнему, как кольцевой ночной поезд, вертелся по кругу.

– Согласись, – сказал он, – это истинная проверка владения ремеслом. Рубенс мог это сделать? Тот самый, как его, одноухий, мог? А тот большой испанский художник с астигматизмом? Нет. А я могу, правда? Я их отдал тебе слишком дешево, – заключил он.

– Можешь еще фунт получить, – предложил Эдвин. И полез за пятеркой.

 
А граждане Бостона с перьями на голове
Валятся из трюма с грузом на спине.
Любо, братцы, любо, чайный льет поток,
Дэви Джонс [86]86
  Дэви Джонс – на морском жаргоне злой дух моря.


[Закрыть]напьется, черт внесет налог.
 

– Оценка тоже важна, – признал Ф. Уиллоуби. – На самом деле требуются патроны двух типов. Одни с деньгами, другие со вкусом. Пожалуй, хорошее соображение для женитьбы.

– Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш.

– Но, – сказал Эдвин, – если какой-нибудь автомат может лучше…

– Автомат лучше не может.

– Фактически, как фотография, да? – рассуждал Эдвин. – Чего фотография не дает, так это человеческого видения. Но человеческое видение принципиально не идеально. Как раз поэтому идеальный круг…

– Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш-ш.

Эдвин надул губы, ответив поцелуем взъерошенной шикавшей девушке. Поцелуем? Что, секс возвращается?

– Слушайте, – сказал певец. – С меня хватит. Точно то же самое, что при декламации поэмы. Чистая невоспитанность. Либо он заткнется, либо я. – Гитара согласно звякнула.

– Извините меня, – сказал Эдвин, готовя пятифунтовую бумажку. Певец испепелил его взглядом и продолжал:

 
Грянула Революция славная,
За свободу Америки в бой, братва
                                                  равноправная…
 

В портьерах на дверях клуба возникли Найджел с Шейлой, Шейла в зеленом, в шляпке, похожей на лист.

– Шейла! – крикнул Эдвин, стараясь прорваться сквозь толпу.

– Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш.

– Шейла! Шейла! – Но на зов Шейла ответила просто формальным взмахом. Мужчина с незнакомыми волосами, где-то когда-то, должно быть, встречавшийся, раз знает ее имя. Эдвин проталкивался, его отталкивали.

– Нельзя ли, – попросил певец, – получить разрешение закончить песню? Еще несколько строчек, и все. Позвольте мне вымолить в качестве одолжения эту небольшую любезность, черт побери. – Загудело сердитое одобрение.

Шейла и Найджел молчаливо переговаривались друг с другом: слишком людно, слишком неудобно, слишком трудно получить выпивку, пошли куда-нибудь, где потише. Слишком много патронов сегодня. (Эдвин слишком хороший патрон.)

 
Вздернем короля Георга, а раков [87]87
  «Раками», «красномундирниками» презрительно называли английских солдат.


[Закрыть]зажарим,
Пускай катятся к черту, мы им крепкого чаю
                                                                       заварим.
 

Шейла с Найджелом уходили.

– Шейла! – закричал Эдвин. Раздавались хлопки, соболезнования певцу, засверкали суровые взгляды на Эдвина. Он отчаянно пытался проложить дорогу к своей уходившей жене. – Шейла!

– Я не сгожусь? – сказала бесстыжая меднолобая женщина, не художница, просто торговка, принужденная к членству во множестве клубов запретом министерства внутренних дел на уличную мелочную торговлю. Она могла предложить богатому Эдвину плоть, – лучше краски. Певец, схватив гитару за шею, шагнул к Эдвину и сказал:

– Дурные манеры, вот чего я иногда терпеть не могу. Еще меньше терплю целенаправленные оскорбления. – И схватил Эдвина за пиджак. – Требую извинений.

– Почему? За что? Слушайте, вон там моя жена. Я должен к ней подойти. Ради Христа…

– Ты же Шейлой меня обозвал. Я хорошо слышал. Ты весь вечер меня доставал. Ну, я этого не потерплю…

Эдвин сбросил пиджак и попробовал улизнуть. Певец потянулся к воротничку Эдвина. Эдвин, разозлившись, толкнул его. Певец схватил Эдвина за волосы, которые, к его ужасу, мигом остались у него в руках.

– Ну, гляди, чего наделал, – сказала меднолобая женщина. – Ответишь за это.

Байронический парик уже начал быстрый путь по клубу на уровне голов, как в игре в фанты, когда все боятся, что музыка вдруг остановится, и психопатически передают фант. Эдвин погнался за ним. Ф. Уиллоуби не помогал; он по-негритянски хохотал, обнажая надгробные плиты зубов. Парик достиг стойки бара, угнездился в небольшом пространстве над косоглазием бармена. Потом быстро завершил эллиптическое движение, вернувшись под бурные аплодисменты к Эдвину посредством шерстяной девушки, неуклюже сделавшей реверанс.

– Не особенно обращай внимание, милый, – посоветовала меднолобая женщина. – Пускай смеются, если хочется. Лысые мужчины, по-моему, привлекательные. – Она сама была привлекательной, хоть и меднолобо-бесстыжей: дерзкое медное тело, крутые плотные завитки волос медного цвета, груди под горчичным свитером сулили медную твердость. Подобное утверждение было милым с ее стороны. Эдвин выбрался, глянул направо, налево. Ни того, ни другого не видно. Наверно, поймали такси. Или очутились в каком-нибудь баре поблизости. Трудоемкое это и пьяное дело – искать свою жену.