Текст книги "Доктор болен"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 13

Вопрос состоял в том, что купить – коробок спичек или билет подземки за три пенни. Эдвин был вполне уверен, что нынче невозможно найти спички дешевле двух пенсов за коробок. Он был абсолютно уверен, что на три полупенса нельзя купить ничего, кроме кубика мясного экстракта. Лучше идти всю дорогу пешком, но быть сам себе Прометеем: останавливать незнакомцев и просить огоньку – возмутительно, и попахивает настоящим бродяжничеством. У табачного киоска в конце улицы Эдвин вытащил три пенса по полпенни, положил на прилавок два пенса, извинился за свой внешний вид, и ушел с коробком огня. Всегда чувствуешь себя лучше с какой-нибудь стихией в кармане.

Он уже утомился, добравшись до Тоттенхэм-Корт-роуд. Дорожное движение смущало его, в пот вгоняло, не хуже пуловера. Оксфорд-стрит, Бонд-стрит, анонимный поворот направо, Беркли-сквер. Перед ним целиком лежала конфетная коробка Мэйфера. В пижаме и в ночном колпаке по ярчайшему Мэйферу. Он с завистью посмотрел на мужчину, входившего в «Трамперс».

Лондонский офис Международного Совета по развитию университетского образования находился на Куин-стрит. Эдвин в нерешительности помешкал на улице, поправил шапочку, затянул узел галстука, разгладил воротник пижамы. Порталы с символизирующей Систему Преподавания обнаженной скульптурной группой над ними были рассчитаны на устрашение. Двери из сплошного стекла казались вечно открытыми, и опять же должны были что-то символизировать. В вестибюле бронзовый бюст на мраморном пьедестале: сэр Джордж Мармор, великий Учредитель Университетов, Светоч высшего образования. Мармор – мрамор. Жалко, что эти слова не родственны. Лицо сэра Джорджа, твердое и бесчувственное, испещряли прожилки. Высоко на противоположной входу стене девиз организации:

«SIC VOS NON VOBIS» [39]39
  «Так вы не для себя» (лат.). Полустишие, написанное Вергилием для изобличения, посредственного поэта, присвоившего его строки. Когда плагиатор не сумел раскрыть смысл этих слов, Вергилий пояснил:
Эти стишки я написал, а почести достались другому.Так вы не для себя вьете гнезда, птицы,Так вы не для себя приносите шерсть, овцы,Так вы не для себя мед собираете, пчелы,Так вы не для себя плуг тащите, волы.

[Закрыть], – изысканно безглагольный, двусмысленный, хитрый, типичный. Швейцар направился к Эдвину.

– Вы когда-нибудь задумывались о смысле этого? – спросил Эдвин.

– Чего, сэр? Этого, сэр? Нет, сэр. – Достойный старик астматик.

– Может быть, это значит: «Вот вы работаете, однако не на себя». Интересно, кто это – «вы».

– Кого желаете видеть, сэр? – Эдвин знал, старик мерит его своей меркой. Тут, должно быть, полно таких: ходячие вывески ценностей высшего образования, неразговорчивые неряшливые педанты, которым велено не отклоняться от темы. Как заметил Эдвин, вокруг в данный момент никого из них не было: вестибюль согревали сновавшие туда-сюда темнокожие, тонкоголосые и даровитые. Видимо даровитые.

– Мне хотелось бы повидать мистера Часпера.

– Мистера Часпера, сэр. А как мне о вас доложить?

– Доктор Прибой.

– О, ясно, сэр. – Швейцар кивнул и медленно пошел назад. – Очень хорошо, сэр. – Он любезно улыбнулся, возвращаясь в стеклянную будку. – Позвоню только его секретарше, сэр. – В будке он завязал телефонный разговор, кажется дольше необходимого. Эдвин побродил по вестибюлю, поглядывая на последние публикации Совета – дорогие монографии, обзоры новой архитектуры. Определенно могут позволить себе выделить боб-другой.

– Как фамилия? – Патрицианский голос, секретарша блондинка, устрашающе элегантная, – вся в черном, индивидуальный пошив, ноги в рекламных из «Вога» чулках.

– Фамилия, – сказал Эдвин, – Прибой. Доктор Эдвин Прибой.

– О. И зачем вы хотели увидеться с мистером Часпером? – Эдвин приготовил лекцию по идиоматическому употреблению претерита [40]40
  Претерит – форма прошедшего времени.


[Закрыть]. Она называлась бы так: «Прошедшее время как смертельное оружие».

– Просто хочу повидать его, если это возможно. Я был выпущен из больницы с целью встретиться с ним. Этим объясняется, – объяснил Эдвин, – мой довольно странный наряд.

– О, – сказала секретарша. – Лучше, пожалуй, пройдите сюда. – Что, возможно, означало: «Больше не могу допустить, чтобы меня здесь видели беседующей с вами». Она повела его по коридорам, дойдя, наконец, до дверей, которые хорошо помнил Эдвин. Перед дверью стояла вешалка для шляп с котелком мистера Часпера с круто загнутыми полями. Большеголовый мужчина. – Будьте добры просто здесь обождать, – сказала секретарша, входя в кабинет. Через три минуты к дверям подошел сам Часпер, громкоголосый, с сердечным рукопожатием.

– Прибой, – сказал он, – Прибой, Прибой. Самое поэтическое имя на всем факультете. Заходите, дорогой друг. – Это был симпатичный брюнет, элегантный, подобно своей секретарше; какой-то там тори. Он сел за свой стол, сложил руки, энергично взглянул на Эдвина и молвил с понижающейся интонацией: – Да.

– Я только что из больницы вышел, как видите, – сказал Эдвин. – И хотел перемолвиться с вами словечком по поводу денег.

– Я так понимаю, операция прошла удачно? – сказал Часпер. – Полагаю, мы скоро получим известие. Знаете, наш доктор Чейз позаботится о вашем возвращении. А как, – осведомился Часпер, – миссис Прибой?

– Наверно, хорошо, – сказал Эдвин. – Что мне действительно нужно в данный момент, так это каких-нибудь денег.

– М-м. Ведь вам заплатили, не так ли? – Часпер добродушно нахмурился. – Жалованье за два месяца вперед. Казначей прислал копию ведомости. Это значит, что больше вам жалованья не положено до… дайте сообразить, да, до конца ноября. Довольно долгое время. Думаю, – сладкозвучно продолжал он, – вы обнаружите, что жить здесь довольно дорого. Или ваша жена обнаружит. – И улыбнулся, как бы сообщая: «До чего женщины экстравагантны, не правда ли? Моя тоже, старик. Я-то знаю».

– Ну, – сказал Эдвин, – если честно, проблема вся в том, что жена моя отправилась чуточку отдохнуть и забрала все деньги с собой, а мне нелегко с ней связаться. Вопрос, понимаете ли, в монете-другой, чтобы мне протянуть до ее возвращения.

– Но ведь о вас в больнице заботятся, правда? – сказал Часпер. – Я хочу сказать, не принято нуждаться в лишних деньгах на еду и так далее, лежа в больнице. Люди вам передачи приносят, не правда ли? Это, кстати, напомнило мне, – сказал Часпер, – что я не навестил вас, не так ли? Непременно приду, принесу винограду или еще чего-нибудь. Я так понимаю, вы любите виноград? – И что-то нацарапал в записной книжке.

– Если б я мог занять, – сказал Эдвин, – пару монет на жизнь. Если бы вы могли черкнуть казначею записку. Чтобы высчитали из ноябрьского жалованья. Вот и все. Всего пару монет. Фунтов, – перевел он, чтоб Часпер как следует понял.

– И сигарет принесу, – обещал Часпер. – Рад видеть, что вы выглядите настолько лучше.

– Лучше чего? – спросил Эдвин. – Слушайте, насчет пары монет. Фунтов. Одного фунта…

– О, лучше, чем я ожидал после всей этой возни с замшелым серым веществом. Волосы, думаю, быстро вырастут?

Возникла секретарша.

– К вам профессор Ходжес, мистер Часпер. Пришел чуть раньше назначенного.

– Впустите его, – велел Часпер. – Рад был снова вас видеть, Прибой. Заскочу в часы для посещении. Раньше надо было это сделать, да вы знаете, как мы тут заняты. Привет миссис Прибой.

На стене висела карта. Эдвин глазел на нее, открыв рот.

– Зенобия, – сказал он. – Нет такого места, Зенобия. – Вошел аккуратный мужчина с умными глазами, профессор Ходжес. – Слушайте, – сказал Эдвин, – что это за Зенобия? Кого вы одурачить хотите?

– Не принесете ли досье, миссис Вулленд? – сказал Часпер. Секретарша зашла во внутреннее помещение. Эдвин остался на собственном попечении. – До свиданья, Прибой, – сказал Часпер. – Постарайтесь как следует отдохнуть.

Теперь у дверей в кабинет Часпера не было шляпы не только Часпера, но также и профессора Ходжеса. Профессорская шляпа была очень мала. Шляпа Часпера чуточку велика. Держалась у Эдвина на ушах. На ленте значилось имя авторитетного шляпника. Ее можно вернуть, обменять. Это следующая задача. Заложить? Не много получишь. Эдвин вошел в читалку. Хмурые индусы читали «Панч» и «Нью стейтсмен». Тут уж никакой «Жестокой красоты». Эдвин завернул котелок Часпера в номер «Таймс». На каминной полке лежал довольно симпатичный том о карибских птицах. Можно получить за него кое-что, хотя на рубашку, наверно, не хватит.

– Простите, – вдруг сказал негр. – Эта книга моя.

Эдвин опомнился, потрясенный. Кража, да? Настоящая деградация. Но во всем виноват Часпер. Сволочь скупая. Тем не менее невозможно удачно продать эту шляпу или обменять. Он ее позаимствовал, вот и все. Отдаст, когда раздобудет каких-нибудь денег. «Таймс»? Эдвин решил использовать на обертку всего один двойной лист. Это будет около пенни. Оставил три полупенса, – на его взгляд, поистине щедро. И остался пустой (прелестное слово).

– Получили, что хотели, сэр? – спросил любезный астматик швейцар у выходившего с пакетом Эдвина. Эдвин улыбнулся.

Теперь надо было пешком возвращаться к больнице, вероятно к «Якорю», в данное время, – как сообщали уличные часы, – открытому. Может, Шейла заглянет, хотя он как-то сомневался. Интуиция у него в последние дни довольно неплохо работала, возможно вследствие болезни. Но лучше всего держаться именно этого заведения. Может быть, кто-нибудь знает, где она; может, она поручила кому-то отнести в больницу записку.

За Грейт-Рассел-стрит Эдвин увидел мужчину в фуражке, носившего, точно сандвич, рекламные щиты, уныло шаркавшего по серой улице под серым небом. Передний щит гласил: «НЕ ДИВИТЕСЬ, БРАТИЯ МОИ, ЕСЛИ МИР НЕНАВИДИТ ВАС. I Св. Иоанн, 3». На заднем щите было написано: «СКАЗАЛ БЕЗУМЕЦ В СЕРДЦЕ СВОЕМ: „НЕТ БОГА“. Псалом 52».

– Хиппо, – окликнул Эдвин.

– А? Чего? – Хиппо вытаращил глаза, морщинистый, грязный, с верхней губой, запавшей внутрь в месте отсутствия зуба. – Чего надо?

– Тебе чертовски хорошо известно, – сказал Эдвин, – чего мне надо. Мне часы мои надо, черт побери. – И протянул руку.

– Не знаю, кто ты такой, – сказал Хиппо. – Никогда раньше за всю свою хреновую жизнь тебя не видал.

– Стой. – Прохожий, слыша императив, остановился на миг. – Проклятье, хорошей, должно быть, мы выглядим парочкой, – прокомментировал Эдвин и принялся разъяснять Хиппо: – Щелкушка. Больница. Часы.

Тон Хиппо начинал возвышаться к базарному вою кокни.

– Никогда не видал твоих хреновых часов. Никогда даже не знал, что у тебя есть часы хреновы. Чего пристал. – Он жестикулировал на восточный манер. – Сделай хреново доброе дело, и вот чего получишь. Не достать меня, – продолжал он, – таким, как ты, вообще никому. – Он старался собрать небольшую толпу. – Вот он тут объявляет, будто я украл его хреновы часы. Никогда не видал я хреновых часов. Никогда даже не знал, что у него есть часы. – Библейские тексты внушали к нему симпатию.

– Позор, – сказала женщина в вышедшем из моды твиде, уже благородно подвыпившая. – Их должны в своих странах держать. Иностранцы у наших людей отнимают работу.

– Если вы говорите, будто он у вас часы украл, – сказал мужчина в пальто и в очках, – то должны доказать. Должны в участок его отвести и должным образом предъявить обвинение.

– Не хочу неприятностей, – объяснил Эдвин. – Мне нужны только часы или соответствующий эквивалент в наличных.

– Являются сюда, – сказал мужчина с кипой дневных изданий, – учатся нашему языку. Правительство слишком мягко с ними обращается, как я погляжу.

– Говорит, я часы его хреновы прихватил, – скулил Хиппо. – Какое он право имеет расхаживать тут и это говорить? Я ни ему и никому другому ничего плохого не сделал. Стараюсь честно заработать на жизнь, хожу тут вот с этими досками, а он пришел и давай ко мне приставать. Стыдоба хренова.

– Точно, – сказала подвыпившая женщина в твиде. – У нас свободная страна, была, по крайней мере, пока эти заграничные не нахлынули. То и дело видишь, – сообщила она маленькой плотненькой женщине, которая присоединилась к компании, – как они живут на бесчестные заработки белых женщин. Большей низости нету.

– Просто хожу с объявлениями, – продолжал Хиппо, – видите, вот написано. Объявляю, по-моему, про какую-то приличную кафешку, куда котов вроде него вообще не пускают. Видите, просто стараюсь вести приличную жизнь, прокормить жену и семерых ребятишек. – Вой еще повысился.

Эдвину не понравились инициированные твидовой женщиной и завершённые Хиппо обвинения в сутенерстве. Вдобавок до толпы дошел факт неграмотности Хиппо, отчего она проявила к нему еще больше симпатии. Интуиция полыхнула, и Эдвин сказал Хиппо:

– Я все про тебя знаю. Ты звонок на малине.

Ошеломленный Хиппо выше замахал руками.

– На-а како-ой на мали-ине, – заныл он, – просто на одной хазе. И со всем с этим покончено. Завязано, Богом Всевышним клянусь. Не собираюсь я тут стоять, чтоб он меня оскорблял. Уйду с его дороги, – сообщил он симпатизирующей толпе. – Надо же вот так вот на меня наехать. – И приготовился тащиться дальше, прилаживая свои щиты.

– Надо на него в полицию заявить, – предложила твидовая женщина. Полисмен, легкий на помине, возник, присматриваясь, в дальнем конце улицы. – По-моему, – сказала твидовая женщина, – лучше нам не мешаться.

Универсальное чувство вины, думал Эдвин, пока толпа рассыпалась с пристыженными физиономиями. Государственный заменитель первородного греха. Хиппо улепетывал быстрей всех. Мужчина с дневными газетами в спешке выронил экземпляр «Стар». Осенний порыв ветра подхватил газету, налепил лист на задний щит Хиппо. «СКАЗАЛ ГЛУПЕЦ В СЕРДЦЕ СВОЕМ» мгновенно залепилось, и Хиппо принялся пропагандировать атеизм на лондонской улице. Хотя для него это никакой разницы не составляло.

Глава 14

– Мы с Кармен, – сказал Лес, – собирались прийти вечером навестить тебя и передать вот это. Но, видя тебя тут, могу сейчас отдать. – И протянул Эдвину записку в незапечатанном конверте. Там было сказано:

«Милый, я больше не живу в „Фарнуорте“, слишком дорого. Где, пока не знаю, но буду писать. Очень рада, что операция позади. Приду навестить, когда тебе действительностанет лучше. Люблю. Ш.».

– Ну, – сказал Лес, – очень быстро управились, правда? Удивительно, что нынче делают.

– У вас есть хоть какое-то представление, куда она отправилась? – спросил Эдвин. – Не сказала?

– Была тут вчера вечером, – сообщил Лес, – с тем художником. У меня мысль такая, что отправилась куда-то к Эрлс-Корту. Точно, конечно, не могу сказать.

– У меня просто нет ни единого пенни, – сказал Эдвин. – Ничего, кроме вот этой распроклятой шляпы. – Завернутая в «Таймс», она лежала на стойке бара.

– Много за нее не получишь, – заключил Лес. – Может быть, боб-другой. Деньги – вечная проблема. Я Кармен сейчас на работу послал. В гамбургерный бар, – добавил он.

Лес, решил Эдвин, гораздо приятнее Часпера. Лес уже уговорил две пинты легкого эля, смешанного с крепким. Все люди тут, в баре «Якорь», казались очень милыми людьми. Хозяин с хозяйкой тоже, кажется, очень милые. Очень симпатичные.

– Излишнее беспокойство о будущем не приносит добра, – изрек Лес. – Вот что тебе надо усвоить. Беспокойства не далее очередной выпивки вполне достаточно. Если хочешь, можно… – Он рыгнул, и превратил отрыжку в начальные такты «Trauermarsch» [41]41
  Траурный марш (нем.).


[Закрыть]Зигфрида. – Потрясающе, – объявил Лес. – Волокут старика Зигфрида на погребальный костер. Тонну весит, будь я проклят. Нашего нынешнего, Ганса Ванфрейда, потаскай-ка, любой напополам треснет. Вполне можно выпить за его здоровье. Славный парень. Чего я сказать хотел, так это, если нас очередная выпивка волнует, не вызвать ли нам вон тех двух на щелкушку? Когда выиграем и они спросят, чего нам за это, не говори просто – полпинты легкого. Говори – золотые часы или какую-нибудь веру линн [42]42
  Линн Вера – популярная в годы Второй мировой войны британская певица.


[Закрыть]. Они себе могут позволить.

– А если проиграем? – полюбопытствовал Эдвин.

– Не проиграем, – сказал Лес с величайшей уверенностью и кликнул двух выпивавших, одного раздутого, другого изысканно тощего, сидевших на скамейке у большого непрозрачного окна бара, поставив пинты на подоконник позади себя. – Ларри, – кликнул Лес, – Фред. Мы с ним с вами сыграем. – И позвенел пятью монетами в кулаке. – Ты, Альберт, мел бери в руки. – Альберт представлял собой бывшего петуха, спившегося пуншем и ушедшего на покой. Он встряхнулся, как пес, сел за доску для шаффлборда [43]43
  Шаффлборд – популярная в пабах игра с монетами или металлическими фишками, которые щелчками передвигают по разделенной на девять клеток доске.


[Закрыть], и стал ждать, тяжело пыхтя.

Лес с Эдвином выиграли очередь. Лес метнул три монеты прямо в Шотландию, все три чистенько посреди клеток. Альберт отчеркнул мелом весь ряд. Ларри три из своих пяти положил неаккуратно. Эдвин вдруг ощутил радость игрока. Лес был прав: беспокоиться стоило только об окончании этой игры. Эдвин метнул две в верхний ряд, одну в средний. Две оставшиеся попали на линии.

– Хорошо, – довольно громко объявил Лес, – сделано. – Фред в стильном стиле спиннингиста щелкнул четыре, но к верху не приблизился. Лес положил все пять. Верхний ряд теперь заполнился. – Славно, славно, – сказал Лес. Ларри нацелился на два верхних ряда, положил туда три монеты. Эдвин щелкнул четыре, севшие на линии. Пятая чисто вбила их в клетки. – Прекрасно, – причмокнул Лес.

Дело было в шляпе. Разница в счете между двумя командами все время составляла не меньше пяти. Лес заполнил нижний ряд, положил две в следующий над ним, – все это с оскорбительным мастерством. Теперь Эдвин должен был нанести coup de grace [44]44
  Последний удар (фр.).


[Закрыть]где-то посередине. И не справился, не сумел. Разрыв угрожающе сократился. Обеим командам требовалась только одна удача. Юный голос позади Эдвина проговорил:

– Слушайте, чья это шляпа?

– Не сейчас, – сказал Лес. – Одну минутку, пожалуйста.

Эдвин промахнулся с тремя монетами. А четвертую положил хорошо.

– Подпихни ее, – сказал Лес. – Просто пихни, и все. – Сердце у Эдвина быстро билось. Он толкнул пятой монету четвертую. Четвертая скользнула на место. Лес ликовал.

– Последней немножечко тесновато, – заявил Фред.

– Тесновато? – переспросил Лес. – Тесновато? – апеллировал он к Альберту. – Старик, тут карета с лошадьми пройдет, чтоб я сдох. – Альберт сказал, что не тесновато. Ларри с Фредом признали победу Леса и Эдвина и спросили, чего они хотят. Легкого светлого пива и золотые часы.

– Слушайте, – сказал молодой человек, изящный, городской, – чья это шляпа? – «Таймс» соскользнула, котелок с загнутыми полями остался сидеть голышом.

– Моя, – сказал Эдвин, – более или менее.

– Одолжите мне, – попросил молодой человек, – всего до конца дня. Это важно.

– Я бы одолжил, – сказал Эдвин, – но…

– Не надо было говорить про важность, – вставил Лес, – ибо цена от этого повышается. Скажем, фунт в залог с возвратом при возврате шляпы и надежное оксфордское поручительство за долги. Идет?

– Идет. – Молодой человек протянул книжку оксфордского стипендиата. – А теперь, может быть, джентльмены… – Фунт в залог; фунт на стойку.

– Нам еще раз то же самое, – сказал Лес хозяйке, симпатичной добродушной женщине. А Эдвину сказал: – Что я тебе говорил? Десять минут назад ты расстраивался, что у тебя нету денег на выпивку. А теперь погляди на себя – вдвойне подзарядился. И в кармане кое-что.

– Мне надо рубашку купить, – сказал Эдвин.

– Рубашку? Зачем тебе рубашка? Я рубашку никогда не ношу. – Он дернул свое полосатое облегающее одеяние. – Нет, настоящую, то есть рубашку, какую с галстуком надо носить. Твой прикид – как бы новая мода. Экономит по утрам кучу времени. То есть, если спишь в пижаме. И ночью должно кучу времени сэкономить. Вон, – сказал Лес, – идут два еврея. Может, что-нибудь знают про твою миссис. – Эдвин, однако, видел только пса Ниггера. Пес положил на стойку лапы и получил колбасу. – Лучше б ты заплатил, – посоветовал Эдвину Лес. – У тебя деньги есть.

Когда Ниггер прикончил свою колбасу, в бар вошли близнецы Стоун.

– Смотри-ка, кто тут, – скорбно сказал Гарри Стоун. – Перфессер. Не кто-нибудь. Будь она моя миссис, долозу я вам, разлозил бы ее у себя на коленях. Видали, с каким она молокососом была? Я бы такого не допустил.

– Где она сейчас? – спросил Эдвин.

– Непременно верну нынче вечером, – посулил красивый молодой человек, грациозно взмахнув шляпой Часпера. – И еще раз спасибо.

– Никакой спешки нету, – сказал Лес. Молодой человек ушел, взгромоздив шляпу на голову. Шляпа превосходно сидела.

– Веера была, – сообщил Гарри Стоун, – сказала, мозет, сегодня зайдет. Лео, позалуйста, полпинты крепкого. – Лео Стоун пристально смотрел на Эдвина. Потом заговорил, причем речь звучала сперва тарабарщиной, быстрой, ритмичной. Как филолог, Эдвин знал: это вариант trompe-l’oreille [45]45
  Обманки (фр.);жаргона для тайных переговоров.


[Закрыть], характерный для старого Лондона. Слоги подлинных слов отделялись один от другого вокабулой «боро». Речь, однако, была слишком быстрой, чтоб за ней уследить. Гарри Стоун отвечал на том же жаргоне, глядя на Эдвина, делал собственные комментарии. Близнецы по-еврейски оживились.

– Ему хосется знать, – перевел Гарри Стоун, – сто у вас там под сапкой.

– Отсутствие волос, – объяснил Эдвин. – На данный момент. Лыс, как лысуха, по клиническим соображениям.

– Вид зуткий? – уточнил Гарри Стоун. – Я имею в виду, узасное уродство? Я имею в виду, одни срамы, раны и просее, сто обысьного селовека просто вывернет наизнанку? – Тактично подразумевалось, что обычных вокруг не имеется.

– Нет, – сказал Эдвин. С двумя виски и парой пинт в желудке он лишился центров торможения. – Смотрите. – И сдернул шапочку.

– А-а-а-х, – сказал Лео Стоун. – Дьявольски потрясающе.

– Таки правда, красиво, – подтвердил Гарри Стоун. – Думаю, мозно использовать.

– Прямо сейчас отыщу свистуна, – сказал Лео Стоун и взволнованно начал искать медь. – Даст нам пару кусков, – бросил он своему близнецу и, вооружившись четырьмя пенсами, убежал.

– В чем дело? – спросил Эдвин. – Что тут происходит? – Гарри Стоун принялся изучать его голый скальп под разными углами. – Если вы думаете, – сказал Эдвин, – будто кто-нибудь снова начнет обращаться со мной как с неодушевленным предметом, с меня хватит, я вам говорю. – И с достоинством надел шапку.

– Деньги, – страстно сказал Гарри Стоун. – Вот сто это знасит – деньги. Везде деньги, если правильно взяться. Эта лысая голова – деньги. – Мельтешившими в возбуждении руками он задевал Эдвина. – Деньги, – повторял он, – мани. – А Эдвин восхищался ударной гласной. «Мани». Гласная сосредоточенная, удлиненная, растянутая; рот Гарри открывался как бы жадно и в то же время презрительно, будто ловил деньги, мухами летавшие в лондонском воздухе.

Ворвался Лео Стоун.

– Вам ведь сорока еще нету,да? – задыхаясь, спросил он Эдвина. Эдвин, недоумевая, кивнул. – А под какой фамилией вы обычно живете? – задыхался Лео.

– Под собственной, – признался Эдвин. – Прибой. Но какое…

– Прибор, – кивнул Лео. – Тоже красиво. – И опять побежал к свистуну.

– Честно было бы, – проговорил из угла Ларри, – дать нам реванш. – Он прикончил пинту и тщательно причесался.

– Точно, – подтвердил тощий Фред. – Альберт, бери снова мел. – Альберт уже сидел у доски с мелом в руке и с разинутым ртом.

Лес энергично кивнул в знак согласия принять вызов и от расстройства запел матросскую песнь, с которой начинается «Тристан и Изольда». Пел он ее в незнакомом апокрифическом переводе:

 
Свежий ветер с моря
Задувает снова.
Ох, хлебнешь ты с ними горя,
Ирландская корова.
 

Выиграв очередь, Лес вбил три монеты. Мел черкнул раз, два, три. Фред положил четыре. Эдвин заполнил средний ряд и вбросил две в Шотландию.

– Славная опера, – сказал Лес. – Этот малый поехал в Ирландию, чтоб привезти своему дядьке ту самую телку. Тут они друг в друга втюрились. Что потом, как вы думаете? Трагедия. Прямо жуткая трагедия. И его прикончили, и она на него падает и умирает. Поет сначала, конечно. Не один час умирает. – Пришел его черед играть. Пять монет без труда улеглись в верхний ряд. Эдвин чувствовал на своей лысине дыхание братьев Стоун.

– Пусок узе лезет, – заметил Гарри Стоун. – Электробритвой луссе всего. Нузен таки хоросий уход до весера сетверга.

– Да что, на самом деле… – начал было Эдвин.

– Деньги, – сказал Гарри Стоун, почти тряся Эдвина. – Вы нам всем, выигрыс принесете.

– Нет, знаете ли. Если думаете, будто я собираюсь участвовать в той или иной чертовой интермедии… – Он с достоинством надел шапку.

– Ну и язык, ну и выражения. – Прозвучало шокированное цыканье.

– Стыд и позор, – страстно провозгласил Гарри Стоун, – упустить такой санс. Просто конкурс, и все.

– Твоя очередь, – напомнил Фред, подтолкнув локтем Эдвина. Рассерженный Эдвин с чудовищной легкостью набрал четыре очка. Ларри удалось набрать три. Лес хорошо постарался. Гарри Стоун сказал:

– Конкурс лысых голов. На луссюю неестественно лысую голову до сорока. То есть на спесиально побритую лысую голову. На красоту тозе будут смотреть. – И встряхнул Эдвина. – Судят всякие знаменитые телки по телику.

Эдвина дергали и с другой стороны: его очередь. Меловые значки очень быстро пятнали клетки; игра шла быстротечная. Лес пел:

– Твой малыш… околел; дай его… оживлю, – но тихо, поэтому мало кто слышал. Он без особого труда набрал четыре очка.

– У слова competition [46]46
  Конкурс (англ.).


[Закрыть], употребленного вами, – сказал Эдвин, – интереснейшая история. Имеется среднеанглийская форма coynte. В более ранних формах более определенное начальное kw. Разумеется, родственно quim, а также, что вовсе не столь удивительно, как вам, возможно, покажется, queen [47]47
  Королева (англ.).


[Закрыть]. Квимтессенция женственности, можно сказать. – Он был доволен своим каламбуром, но, похоже, никто больше не усек, не обрадовался. Гарри и Лео Стоуны внимательно слушали голос за дверью бара.

– Идет, – сказал Гарри Стоун своему близнецу. – За тобой.

– Ради бога, побудь сегодня за меня, – взмолился Лео. – Я просто не в настроении. Честно, просто не вынесу. – Женщина за дверью теперь показалась в дверях, кивая куда-то за кулисы, заканчивая свою реплику:

– Ja, ja, ganz schrecklich [48]48
  Да, да, ужасно (нем.).


[Закрыть].

Вывернул звероподобный грузовик, сунулся в узенький переулочек справа от паба, выворачивая куски кирпича и средневекового камня. Женщина миг постояла в дверях, лихорадочно вглядываясь, под грохот крыльев грузовика у нее за спиной.

– Стоб ее, – молился Гарри Стоун, – в один прекрасный день ссиб бы и переехал бы вот такой вот грузовик. Ниспосли, Господи. – Женщина представляла собой ганзейку, суровую, бочкообразную, затянутую в корсет, в шерсть цвета электрик, в туфлях на низком каблуке, с матерчатой сумкой. Она переводила взгляд с одного близнеца на другого, делая выбор. Кивнула и направилась прямо к Лео Стоуну.

– Доппель [49]49
  Доппель (doppel) – двойной (нем.).


[Закрыть]джин, – приказала она.

Лесу и Эдвину требовалось набрать три; их соперникам – пять. Лес промазал из прекрасного положения, выругался и набрал два очка. Заканчивать вновь пришлось Эдвину. Ларри приобрел четыре из нужных пяти. Фреду оставалось заполнить лишь легкую нижнюю клетку, а Эдвину досталась неудобная посередине. На сей раз он должен попасть. Над доской, как над порнографическим журналом, раздавалось взволнованное пыхтенье. Первая монета Эдвина никуда не попала. Вторая пролетела прямо в конец доски в аут.

– Не нервничай, – посоветовал Лес. – Полегче теперь. Нежно, медленно. Вообще спешить некуда. – Третья попала в клетку над той, куда надо было попасть. Четвертая сдвинула третью вверх, но сама осталась слишком низко. Эдвин вспомнил про деньги у себя в кармане, стало быть, выигрыш или проигрыш не имеет значения. И щелкнул последнюю монету. Четвертая попридержала ее в самом что ни на есть нужном месте, и пятая мертво легла посреди нужной клетки.

– Ох, как мило, мило, мило, – возликовал Лес. – Мы их снова сделали. – И запел песнь Ирода, наблюдающего за падением седьмого покрывала: – «Чудо! Чудо!» [50]50
  Героиня оперы Рихарда Штрауса «Саломея» исполняет перед царем Иродом танец с семью покрывалами, сбрасывая их одно за другим.


[Закрыть]

Легкое светлое пиво и золотые часы. Эдвин чувствовал себя обязанным что-то дать этой небольшой компании, хоть и не филологическое. Гарри Стоун тихо сказал:

– Токо послусайте, каких она ему сертей задает. Ведет себя, будто зена, а не то, сто есть таки на самом деле. Скоко крику. – Женщина монотонно распекала Лео Стоуна, а сам Лео Стоун без конца жевал нижнюю губу.

– Доппель джин, – дважды повторяла она. Не совсем трезвый Эдвин сказал:

– Если была мысль с помощью моей лысины напоить эту женщину бесконечной очередью двойных джинов, другое что-нибудь придумайте.

– Не-е-ет, – прорычал Гарри Стоун. – Все деньги на свете не принесут этой зенссине ссястья. На вас выигрыс токо куренка накормис, про нее говорить дазе несего. Напоить эту зенссину дзином – надо селое состояние. Не знаю, засем он с ней связался. Хотя знаю, в каком-то смысле.

– Зачем?

– Из-за оссюсенья вины, – неожиданно сообщил Гарри Стоун. – Немсы евреям устроили распроклятую зизнь. Поэтому, как война консилась, Лео устроил сести-семи этим самым немеским телкам распроклятую зизнь. Вы себе дазе не представляете, наскоко распроклятую. До сих пор трясутся при одном воспоминании об этом. Поэтому он теперь с ней связался. Хотел тозе устроить проклятую зизнь, да она никогда ему возмозности не давала. А к нему присло оссюсенье вины. Токо послусайте, сто за язык. – Женщина продолжала грязную тираду на языке Гете. Лео Стоун отвечал вроде бы на том же языке. После нескольких фраз Эдвин сообразил: это идиш. Со всеми скорбями своей рассеянной по миру, беспокойной, измученной расы, отразившимися во взгляде, Гарри Стоун обратился к хозяину:

– Эй, Дзек, эй.

– Чего? – Хозяин представлял собой компактного мужчину, вполне представительного, с ласковыми проницательными глазами над крепким носом и с сардоническим ртом.

– Дай-ка нам бутылку «Гордона», – сказал Гарри Стоун, – и бутылку сотландского. И полдюзины тоника, и сипфон. – Хозяин направился к полкам, а Гарри опять повернулся к Эдвину: – Надо нам днем открыться, заработать боб-другой прибыли. Ненавизу свое заведение, но привязан к нему и увяз. Токо, – сказал Гарри Стоун, – никакого пива не дерзу. Стоб по-быстрому опрокидывали по рюмке. В пятнису утром сосьтемся, – сказал он хозяину. Взглянул на скрытую лысину Эдвина и кивнул. – Смогу-таки расситаться кое с какими долгами после сетверга.