355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Энн Брешерс » Имя мое — память » Текст книги (страница 5)
Имя мое — память
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 07:14

Текст книги "Имя мое — память"


Автор книги: Энн Брешерс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

В то время меня отдали на учение к художнику, присланному для выполнения мозаик для баптистерия нашей церкви. Я привел Софию на строительную площадку и показал ей чертежи. Несколько недель я с неохотой показывал ей сделанные мной резные работы, а также стихи, написанные печатными буквами на листе пергамента. Этому я научился за прошлые жизни – языкам, чтению и письму, резьбе и проектированию. Я скрывал эти навыки от большинства людей, поскольку они не соответствовали моему воспитанию и могли показаться необъяснимыми, но от нее я ничего не скрывал. У нас было много общего. Она, как и я, любила предания и стихи. Знала много такого, чего не знал я. Перед ней я раскрылся с той стороны, с какой не раскрывался прежде ни перед кем.

Вот тогда я впервые узнал ее и полюбил. Тогда я любил ее невинно, клянусь вам. Даже в мыслях.

Уверен, что брат никогда не видел, как мы общаемся, но, вероятно, прослышал о нашей дружбе. Через три месяца после того вечера, когда он привез Софию в наш дом, он явился домой пьяным и озлобленным. Оказывается, брат проиграл огромную сумму отцовских денег, за что тот устроил ему взбучку и пригрозил, что расправится с ним. В ту ночь я слышал за стеной вопли брата, но знал, что его оскорбления на нее не действуют. Но вскоре раздались другие звуки. Оглушительный треск за стеной, ее пронзительный крик, звук приглушенного удара, рыдания.

Выбравшись из постели, я бросился в их комнату. Несмотря на прекрасную память, я не помню, как туда попал. Наверное, дверь была заперта. Припоминаю, что позже видел на полу куски и щепки от нее. София лежала на полу со спутанными волосами, в разорванной ночной сорочке, на лице – липкий глянец из пота и крови. Двумя столетиями раньше, стоя в дверном проеме своего горящего дома, она смотрела на меня со странной невозмутимостью, но сейчас на лице ее отражалось страдание.

Я выждал секунду, наблюдая, как брат скорчился и свирепо, по-звериному, смотрит на меня. Он ждал меня, бросая вызов и пытаясь заманить в свою игру. Но я совсем не думал о нем. Меня беспокоила только она. Сжав кулаки, я изо всех сил ударил брата в лицо. Он упал. Я подождал, пока он поднимется, и снова ударил. Припоминаю, что его ярость на мгновение уступила место изумлению. Я был младше его, меньше, этакий чудак, художник. И я опять двинул его.

Нос и рот у него были в крови. Еще не окончательно протрезвев, он был сбит с толку, невнятно бормотал что-то и, тяжело дыша, бессмысленно размахивал кулаками. Назревал очередной приступ жестокости, но ему требовалось время, чтобы собраться с духом.

Мне хотелось обнять ее и успокоить, но я понимал, что этим лишь наврежу ей. Она села, прислонившись спиной к стене. Не будь он таким пьяным и будь мне это безразлично, он непременно убил бы меня. Одно только нарушение симметрии между нами сыграло мне на руку. Я любил его жену, а он нет.

Я оставил брата на полу в крови и блевотине. Потом собрал свои пожитки. Разбудив отца, я умолял его позаботиться о ней. Я ушел из дома с мыслью, что без моего присутствия она будет в безопасности.

Драка с Иоакимом на глазах у его жены стала одним из поворотных моментов моего долгого существования, и на протяжении многих лет с тех пор я вновь и вновь терзал себя этим. В ходе многих жизней искра воспламенила ненависть, насилие и враждебность. Я спрашиваю себя, как я мог бы это предотвратить ради нее, себя и даже него.

Но, оглядываясь назад, понимаю, что это вовсе не было сознательным решением. Вряд ли совершил бы что-либо иное. Пусть это и неправильно, но я бы снова это сделал.

Хоупвуд, Виргиния, 2006 год

Люси не стала присоединяться к компании. Она просто ждала появления Брэндона Криста, сидя на диване. Даже не догадывалась, что выказала пренебрежение к могущественной Мелоди Сандерсон, пока ей об этом не сказала Лесли Милз, подруга Мелоди.

– Мелоди говорит всем, что ты не хочешь идти в бар, поскольку считаешь, что чересчур хороша для Хоупвуда.

Люси поймала себя на том, что пытается уловить смысл в наслоениях этих мелких придирок. Наверное, так оно и есть.

– Она считает, что все ребята, которые учатся в этих выпендрежных колледжах на севере, стали много о себе воображать.

– На севере? Я учусь в Шарлоттесвилле.

– Я знаю.

– Мне просто неохота пробираться за пивом через толпу, – произнесла Люси.

– Говорю тебе на тот случай, если захочешь туда пойти.

Люси всерьез подумывала, не пойти ли ей, но потом одернула себя. Она вспомнила то время, когда в своей наивности готова была сделать все, чтобы сохранить дружбу этих девочек. Люси вспомнила также и то, как она и ее родители относили все свои неприятности, неудачи и переживания на счет одной только вещи. Однако время Мелоди прошло, и та должна была это понимать.

И все же Люси, сурово отругав себя, двинулась в заполненную гостями столовую. Верно то, что, если не настроен дружелюбно, не следует идти на вечеринку. Когда наконец явился Брэндон, она направилась прямо к нему. Люси понимала, что это невежливо, но испытывала непонятный подъем.

– Я – Люси, – сказала она. – Мы вместе занимались химией.

– Ну конечно, – откликнулся он. – Я знаю, кто ты.

Он покрутил пластиковым стаканом с выпивкой.

– Хочу кое о чем тебя спросить, – заявила она.

Волосы у него были сильно напомажены, и это почему-то заставило Люси предположить, что он, вероятно, решил, что она флиртует с ним.

– Давай. – Он игриво приподнял брови.

– Ты ведь знал Дэниела Грея?

В том, что она открыто назвала его имя, словно это было имя любого другого человека, было что-то безрассудное и даже волнующее. Брови Брэндона опустились.

– Угу. В какой-то степени. Не очень хорошо.

– Ты имеешь хоть какое-то представление о том, что с ним случилось?

Брэндон смутился.

– Точно не знаю. Но ты ведь понимаешь, что говорил Мэтти Шайер и другие парни?

Люси уловила в его голосе мрачные нотки и сразу почувствовала глухую пульсацию крови в горле.

– А что они говорили?

– Тот последний вечер в школе и драка на ножах. Ты же слышала о том, что произошло.

– Много всего произошло.

Брэндон оглядел людей в столовой. Мэтти Шайера он не заметил, но увидел друга Мэтти, Алекса Флея, и окликнул его.

– Ты ведь помнишь Дэниела Грея?

Тот кивнул.

– Ты был там с Мэтти, когда он увидел, как Дэниел прыгнул с моста?

Люси уставилась на Брэндона.

– Что?

– Меня там не было, – произнес Алекс. – Но мне об этом рассказал Мэтти. Не знаю, утонул ли Дэниел или нет.

Брэндон кивнул.

– Тот еще был пижон, упокой Господь его душу.

– Ты хочешь сказать, он мертв? – спросила Люси.

Брэндон взглянул на Алекса, и тот пожал плечами.

– Понятия не имею. Так думал Мэтти. Никто толком не знает. После этого я ничего не слышал. Все разъехались в разные стороны.

– Не может быть, чтобы он умер! – с жаром воскликнула Люси. На нее накатил приступ негодования, и она уже не владела своим лицом и голосом. – Разве об этом не узнали бы все? Разве об этом не написали бы в газетах?

Никто не хотел с ней спорить. Их лично это не касалось.

– Об этом слышало множество людей, – словно оправдываясь, сказал Алекс. – Не знаю, где ты была, но Мэтти не делал из этого секрета.

– И уж во всяком случае, газеты обычно не стремятся писать о самоубийствах, – заметил Брэндон. – Особенно о самоубийствах подростков.

Медленно отвернувшись от них, Люси подошла к дивану и села, невидящим взором уставившись в окно и представляя лицо Дэниела, каким оно было в тот вечер. Она вспомнила свое паническое состояние в последовавшие за этим дни, когда не решалась выходить из дома или с кем-то разговаривать.

Она смутно понимала, что Брэндон и Алекс по-прежнему стоят рядом и ее мать наверняка устыдилась бы неподобающего поведения дочери. Брэндон сказал ей что-то вроде: «Я думал, все знают», но слова уже не доходили до ее сознания.

Дэниел не мог умереть.

Люси в оцепенении достала ключи из сумки и двинулась к машине. Потом села за руль и поехала. Вопреки постоянным увещеваниям матери экономить бензин она стала бесцельно кататься по самым темным улицам.

Когда совсем стемнело, Люси подъехала к мосту. Оставив автомобиль на травянистой обочине, она взошла на мост и стала вглядываться в воды Аппоматокса. Из-за отца и деда для нее это название и место являлось легендарным. Однажды она спросила отца, почему они часто говорят о Гражданской войне, тогда как янки этого не делают. «Потому что мы проиграли, – ответил он. – Победы забываешь, а поражения помнишь».

Люси стояла, прижавшись подбородком к перилам, и наблюдала, как медленно и зловеще течет вода. Это река поражений и потерь, и вот случилась еще одна. Ей стало любопытно, каково это – прыгнуть в воду.

По пути в Каппадокию, 776 год

Моего долгого отсутствия в Пергаме оказалось недостаточно для безопасности Софии. Сначала я услышал новости от младшего брата, потом от матери.

За три года характер Иоакима очень испортился. Отец мой умер. Я оплакал его и страшно тосковал по нему. Иоаким взял на себя мясную торговлю, превратив прибыльное дело в убыточное. Я с ужасом узнал, что он продал наш дом и отправил моих младших братьев, еще совсем детей, к чужим людям. Спасаясь от кредиторов или вновь увеличивая долги, Иоаким надолго оставлял жену с моей матерью в комнате какого-нибудь постоялого двора. К счастью, София умудрилась не иметь от него детей.

Получив весточку от матери, я принял важное решение. Одолжил лошадь и, проехав верхом тридцать миль в сторону Смирны, разыскал удаленную пещеру, где последний раз побывал сто лет, то есть две жизни, назад. За годы ветер нанес много песка, но я все же различил еле видимые зарубки, сделанные мной на известняковых стенах. С факелом и всей этой таинственностью я напоминал себе расхитителя гробниц, правда, гробница являлась моей собственной, но, к счастью, моих останков там не было. Петляя по узким проходам, я спускался все глубже под землю. Отметки мне были не нужны, поскольку дорогу я помнил. Я с облегчением заметил, что когда-то сооруженная мной груда камней осталась в целости и сохранности. Стал осторожно отодвигать камни, пока не увидел перед собой искореженную дверцу. Протискиваясь через нее, я осознал, насколько стал крупнее в этой жизни, чем был в той, когда вырыл проход.

Воткнув факел в земляной пол пещеры, я осмотрелся по сторонам. Большие предметы стояли на земле под слоем вековой пыли. Там находились две прекрасные греческие амфоры – одна чернофигурная, изображающая Ахиллеса в сражении, а другая краснофигурная с изображением уносимой в загробный мир Персефоны. (Первую я подарил археологическому музею Афин в 1890-х годах, а вторая по-прежнему при мне.) Было там несколько отличных римских скульптур, а также ранние изысканные образцы чеканки, приобретенные мной у купца-бедуина, утверждавшего, что они принадлежали ведическим царям из Индии. А еще там было начало моей коллекции перьев редких птиц, несколько резных работ по дереву, великолепная лира, на которой меня научил играть мой терпеливый отец из Смирны, и множество разных иных предметов.

До самых миниатюрных и ценных вещиц пришлось докапываться. На глубине менее фута под твердой почвой были спрятаны мешки с золотыми монетами – греческими, римскими, библейскими, византийскими и несколькими персидскими. В других мешочках хранились драгоценные камни и ювелирные изделия. Я старался не засиживаться над ними. В тот день мной двигали безотлагательность дела и печаль. Но пальцы нащупали золотое обручальное кольцо с лазуритом, которое носила моя первая невеста Лена, умершая молодой. Я старался полюбить ее. Перед тем как спрятать кольцо под землей, несколько мгновений подержал его в руках.

В четвертой жизни я был торговцем. Используя свой опыт и знание языков, сумел утвердиться на перепутье нескольких прибыльных торговых путей. Хотел разбогатеть, и мне это удалось. Отчасти это было реакцией на побои и унижение, которым я подвергался в Константинополе. Я терпеть не мог голодать и, поскольку знал иные формы существования, ненавидел это еще больше. И я решил, что раз уж без воспоминаний мне не обойтись, то следует проявить находчивость. И вот я стал пользоваться ими, чтобы оградить себя от прихотей происхождения. В каждой жизни, в которой я делал деньги, а в этом я преуспел, я откладывал большую часть на черный день. Помню, как фантазировал, что девушка из Северной Африки встретит меня, богатого и могущественного, и тогда захочет меня узнать.

В своей пятой жизни в Смирне я имел счастье родиться в семье образованных людей с большими связями в высшем обществе. Пока рос, я приобретал опыт из прошлых жизней и стал влиятельным купцом. Помимо накопления груд золота, я начал заниматься коллекционированием, имея особый взгляд на прошлое и будущее. Именно тогда я устроил свое хранилище в пещере и, пока передвижение не стало чересчур затруднительным, пользовался им в течение девяти жизней. Приблизительно в 970 году я переместил свой тайник в Карпаты.

К настоящему моменту, более чем через тысячу лет, я собрал огромную коллекцию имущества, денег и артефактов, хотя со временем ощущение могущества и удовольствие, которые я когда-то испытывал от обладания всем этим, померкли. Несколько предметов, добавленных за последние годы, совершенно не имеют объективной ценности. Я находил способы анонимно раздаривать вещи, а также закреплять их за собой. Где бы я ни появился, я всегда знаю свое имя. А в наше время все значительно упрощается с помощью банковских хранилищ и пронумерованных счетов.

В ту ночь в восьмом столетии я привел в порядок пещеру, взяв с собой мешочек относительно недавних одинаковых золотых монет – деньги мне нужны были больше сокровищ. Собрал припасы, сделал необходимые приготовления, купил у богатого бедуина великолепную арабскую лошадь и на следующий день выехал обратно в Пергам. Я нашел Софию и мою мать в комнатке, дверь которой выходила на узкую улочку. Мать казалась душевно сломленной. Она все еще пыталась сохранить свою любовь к моему брату; сердце не позволяло ей махнуть на него рукой. Лицо Софии было в синяках, однако она сохраняла присутствие духа.

Я поселил мать в живописной деревне за несколько миль от города. И постарался дать ей как можно меньше денег, понимая, к кому они в конце концов попадут. Но я удостоверился в том, что ей тут удобно, и пообещал, что вернусь и приведу к ней в дом моих младших братьев.

Тем вечером я отправился в путь верхом вместе с Софией. Ее близкое присутствие вызывало во мне трепет, но я твердил себе, что это не имеет значения. Оставь я ее там, и ее убили бы. Пока мы собирались в путь, ни она, ни мать не протестовали и не задали мне ни единого вопроса. Они понимали, что это ее единственный шанс.

Путешествие с Софией по пустыне верхом на прекрасной лошади стало одним из счастливейших эпизодов в череде моих многочисленных жизней. Признаюсь, я много раз переживал его в душе и теперь почти не вспоминаю. Мои чувства настолько сильны, что способны преломить и исказить правду о том путешествии. Но в таком случае, как мог бы сказать мой друг Бен, мои чувства – истинное отражение того путешествия.

Мы добрались до удаленных внутренних областей Каппадокии за четыре с половиной дня. Пока мы ехали, я мечтал, чтобы путь никогда не кончался и лошадь замедлила бы ход. Сразу признаюсь вам, что за эти несколько дней что-то изменилось. Простодушная и ничем не осложненная преданность с моей стороны превратилась в нечто более глубокое и волнующее.

В первый вечер я ощущал неловкость. Соорудил для нас навес с помощью синей ткани, натянутой на четыре колышка, и положил под него одеяла. Я хорошо умел разводить огонь и готовить еду. Этим навыкам, как и многим другим, я научился в ходе своих жизней. (Некоторые навыки остаются в голове, другие – в мышцах, и я потратил не одну жизнь на познание ограничения первых и ценность вторых.) Но в тот вечер мне казалось, будто я никогда не занимался этим раньше. Когда София смотрела на меня, я волновался. Все казалось незнакомым.

С сильно бьющимся сердцем, испытывая почти материнское умиление, я наблюдал, как она ест рис, хлеб, турецкий горох и ягнятину. София была очень тоненькой и поначалу ела медленно. Но, постепенно освоившись, проявила отменный аппетит. Увидев это, я почти не притрагивался к еде, которую взял с собой. Хотел, чтобы хватило для нее.

Когда она протягивала руку за едой, на ее предплечье можно было заметить синяки. София никогда не упоминала о них, отчего мне почему-то становилось еще грустнее.

Мы улеглись на одеяла на безопасном расстоянии друг от друга. Я не знал, о чем с ней можно говорить. Мы были слишком близки, но ни один социальный слой не был бы в состоянии нас понять. Притворяться я не хотел. Мы устремили взоры вверх, и тут меня осенило, что единственная функция устроенного мной полога – скрывать звезды. Молча мы выползли из-под него вместе с одеялами, чтобы окунуться в сияние звезд. Я по-прежнему смотрю по ночам в небо, не в силах до конца поверить, что небо то же самое, что и в ту ночь.

Я не хотел, чтобы София думала, будто мне от нее что-нибудь нужно. Не хотел, чтобы она боялась. Не понимал, насколько близко или насколько далеко следует держаться. Какой разговор покажется обременительным? Когда начинает тяготить затянувшееся молчание? Когда станет раздражать излишнее внимание? И не обидит ли недостаток внимания? Я мечтал, чтобы со мной София чувствовала себя в безопасности. Она зевнула, потом уснула, а я охранял ее сон.

На второй день путешествия верхом я более отчетливо чувствовал обнимающие меня руки, особое надавливание каждого из ее пальчиков, грудь, прижимающуюся к моей спине. Иногда София случайно касалась меня щекой или лбом. Пока мы скакали галопом по сухим темным холмам, я представлял даже, что она задевает меня кончиком носа. Но ничего от нее не хотел. Я надеялся, что ей хорошо, и желал оградить ее от опасностей.

Когда мы остановились на ночь, София скорее смаковала еду, чем просто утоляла голод. Я заметил, как ее синяки желтеют, постепенно сливаясь с прелестным цветом ее лица. Я ощущал ее изначальное умение жить, устойчивость и понимал, что они хорошо послужат ей на долгом пути. Это нечто такое, что проносишь с собой из одной жизни в другую. Она не могла знать этого о себе, но я-то знал.

Та вторая ночь была намного холоднее, а я не смог найти достаточно хвороста для поддержания костра. Одеяла хотя и были толстыми, но не спасали от холода, и Софии никак не удавалось забыться крепким сном. Я видел, как она дрожит, ненадолго засыпая и вновь просыпаясь. Стал укрывать ее своим одеялом. Согревался энергией, а она дрожала от холода.

Не вполне решив, что буду делать, я пододвинулся к ней. Приближаться к Софии вплотную я не собирался, а просто хотел поделиться своим теплом. Стараясь отдать ей толику тепла, я обвился вокруг нее. Наверное, она почувствовала во сне мое тепло, и потянулась ко мне. Я старался не прикасаться к ней, сколько бы ни жаждал этого. Потом залез к ней под одеяло, и София по-детски прижалась ногами к моему теплому телу. Я почувствовал ее обнаженные лодыжки и ступни. Спиной она прижалась ко мне, и я обхватил ее руками. Она вздохнула, и я стал думать, кем я ей пригрезился во сне.

Мне не хотелось двигаться. Я чувствовал себя бесконечно счастливым, а этот момент был таким скоротечным. У меня онемела рука, но я не собирался вытаскивать ее из-под девушки. Существуют краткие моменты радости, которые приходится растягивать на многие пустые годы, а мне – как никому другому. Необходимо продлевать их как можно дольше.

На третий день пути я почувствовал, что ее тело у меня за спиной перестало напрягаться, и воспринял это как дар. Когда в полдень мы остановились поесть, София просыпала рис мне на колено и улыбнулась. Я бы хотел, чтобы она рассыпала и проливала на меня тысячу вещей – лаву, кислоту, кирпичи – и каждый раз улыбалась.

В ту ночь София забралась под одеяло и молча прильнула ко мне.

– Спасибо, – сказала она, засыпая и щекоча волосами мою шею, а макушкой уткнувшись мне в подбородок.

Я прижался руками к ее грудям, чувствуя, как ее сердцебиение мешается с моим пульсом. Старался держать нижние части тела на безопасном расстоянии, поскольку определенный орган не желал подчиняться общей дисциплине.

В какой-то момент ночи я, видимо, ослабил контроль и заснул крепким сном. Полагаю, мне снились прежние воплощения нас обоих, и я был сбит с толку. Лишь на мгновение проделал весь путь назад к той первой встрече, когда увидел ее, но это, вероятно, потрясло меня. Когда я проснулся, София находилась рядом. Я не вполне понимал, что она здесь делает и в какой точке времени мы находимся.

– Прости меня, – прошептал я.

Спит она или уже проснулась?

– За что тебя простить? – прошептала София.

– За то, что я с тобой сделал.

В тот момент я был сбит с толку, предполагая, что она должна понимать, что именно я имею в виду. Я ощущал такую сильную связь с ней, что не мог примириться с мыслью, будто София знает меньше моего. В это странное обманчивое мгновение мне показалось, что мы пережили одно и то же. Откуда взялось подобное ощущение? Я с грустью осознаю лишь одно: ни один человек не пережил того, что я.

На ее лице отразилось смятение.

– Что же ты со мной сделал? – Она села. – Ты не сделал ничего дурного. Ты меня защищал. Спас мне жизнь. Не только сейчас, но много раз. На свой страх и риск проявлял ко мне доброту. Не знаю почему. Ты ничего у меня не просил. Ничего не требовал. Не проявлял в отношении меня похоти. Какой другой мужчина способен на это?

Наступало утро, и я, взволнованный до крайности, засомневался в ее простодушии.

Я сел, пытаясь прийти в себя. Мне хотелось все объяснить, но я не знал, насколько могу быть откровенным.

– Я старался тебя защищать. Верно. Но давным-давно я сделал с тобой нечто такое, что…

– Со мной?

– С тобой. – Я не мог вынести ее робкого взгляда. – Не с тобой, София, какая ты сейчас. Но задолго до этого. В Африке. Ты не помнишь Африку.

Безрассудный шаг. Чего я ожидал? Что в ее памяти мелькнет воспоминание, схожее с моим?

София опустила брови в характерной для нее манере.

– Я не бывала в Африке, – медленно произнесла она.

– Бывала. Давным-давно. А я…

– Нет.

И вот она сидела там, такая маленькая, под огромным рассветным небом, на фоне этого удивительного лунного пейзажа неподалеку от Каппадокии, и смотреть на нее мог только я. Уж если я хотел, чтобы она чувствовала себя в безопасности, то избрал неверный путь.

– Я выражался иносказательно. Я имел в виду…

Я нуждался в искуплении, однако не собирался получить его за счет Софии.

– Ничего я не имел в виду. – Пожав плечами, я стал смотреть на восток, где солнце понемногу пробивалось сквозь нашу уединенную ночь. – Странная у меня память.

Я говорил так тихо, что мой голос, наверное, унесло прочь, и София меня не услышала. Она долго не сводила с меня глаз. Потом неуверенно заговорила, но я уловил в ее голосе теплоту.

– Ты – хороший человек, но я тебя не понимаю.

– Когда-нибудь попытаюсь все тебе объяснить.

Мы вновь залезли под одеяло, повернувшись на восток. София крепко прижалась ко мне, наверняка почувствовав неуправляемые части моего тела. Но она не отодвинулась, а обернулась ко мне с любопытством.

Зарывшись лицом в ее шею, я нащупал губами ее ухо. Поднял юбки и положил ладони на ее голые бедра, распахнул платье спереди и поцеловал ее груди. После чего стянул с нее исподнее и вошел в нее с еле сдерживаемой страстью, какую только можно вообразить.

И все это я вообразил. Это лишь фантазия, которую я так долго лелеял наравне с воспоминаниями, что она почти превратилась в одно из них. И каждый раз я вновь переживаю в памяти именно эту фантазию, а не иные возможные сценарии развития событий. Как я уже говорил, моя память допускает немногие искажения. Я стараюсь развивать ее для достоверной регистрации событий, однако изредка сильные эмоции способны исказить факты. И в данном случае я неумеренно исказил факты, чтобы втолкнуть себя в нее и остаться там навсегда.

Но пусть строгая регистрация покажет правду: взглянув на меня, София страстно облизнула губы и молвила:

– Я жена твоего брата.

– Ты жена моего брата, – мрачно откликнулся я и, опечалившись, отодвинулся от нее.

Каким бы отвратительным ни был мой брат, он не мог посягнуть на святость брака. И на саму идею. Он хотя и не чтил эту идею, но не осмелился бы ею пренебречь. Потому, полагаю, что мы-то в нее верили. И ничего не могли с собой поделать.

Я пристально смотрел на нее, а она на меня. Поцелуй, настоящий поцелуй – и то, что неизбежно последует, – превратит наши великодушные намерения в пошлую измену. Не имеет значения, как сильно я ее люблю. Неважно, как я этого хочу.

Никто никогда не узнает, кроме нее и меня, – искушало меня тело.

Однако разум повел себя более прозорливо. Никто, кроме нас, не узнает, и брат окажется прав в своих мерзких подозрениях, а мы всегда будем чувствовать свою неправоту. Когда живешь так долго, как я, «всегда» – пугающий срок. Знаю, София думала о том же. В тот момент моя вера в наше общее сознание не была иллюзией.

Весь последний день мы ехали медленно. Знойный ветер осыпал нас песком, прилипавшим к потному телу, и от меня разило сильнее, чем от нашей лошади. Вечером я заметил какой-то предмет, наполовину засыпанный песком. Я остановился и слез с лошади.

Оказалось, это огромный кусок кованой латуни, тяжелый и искусно выделанный. Перевернув его, я обнаружил, что это нечто вроде таза. Вероятно, он принадлежал какому-то купцу, на которого внезапно напали, и тот поспешно скрылся. Везти тяжелый таз с собой было невозможно, но у меня возникла идея. Мы отъехали примерно на милю от дороги, к тому месту, где я в последний раз видел воду. Наполнив все наши емкости и два бурдюка, мы вернулись к тазу. Чтобы нагреть воду, я развел огонь и поставил таз на маленький пригорок, с которого открывался изумительный вид на заход солнца, окрашивающего небо оранжевыми и багровыми полосами восхитительных оттенков. Пока София с удивлением наблюдала за моими действиями, наступили сумерки и стало прохладно, но я продолжал работу, и вот таз наполнился чистой дымящейся водой.

В наше время мы настолько привыкли к водопроводу, что считаем своим исконным правом одним движением руки наполнить горячую ванну, с легкостью забывая, какой роскошью это было раньше. Из переметной сумки я достал кусок мыла и церемонно вручил его Софии. Не бог весть какой подарок, но мне показалось, будто в нем заключался символический смысл ее перехода к новой жизни.

Я намеревался оставить ее наедине с собой, но так не хотелось лишать себя созерцания ее удовольствия.

– Мне уйти? – спросил я.

Она покачала головой.

– Останься.

София сняла платье и нижнее белье без стыда и робости, но и без напускной скромности. Я смотрел, как она, вздрагивая от удовольствия, встает в таз сначала одной ногой, потом другой.

«В моих силах сделать тебя счастливой», – подумал я.

До меня дошло, что я смотрю на нее с пониманием происходящего. Я хотел, чтобы она запечатлелась в моей памяти более глубоко и точно, чем любое другое существо. Я мечтал вобрать в себя каждую ее частичку и хранить весь долгий жизненный путь. Я изучал ее ступни, слегка повернутые вовнутрь, изящную форму грудной клетки и манеру наклонять голову вперед. Я знал, что в следующий раз волосы, цвет лица и формы Софии будут иными, но манера двигаться сохранится.

Она плавно скользнула в ванну и окунула голову в воду. Потом с улыбкой вынырнула. Ее кожа приобрела более светлый оттенок. София легла на спину, и поверхность воды, постепенно разгладившись, отразила краски небес.

– Иди, сядь рядом, – произнесла она, и я опустился на плоский камень, лежавший на пригорке, прямо над ней.

Вид был великолепный.

Закончив купание, София велела мне залезть в ванну. Сама же с дерзостью собственника наблюдала, как я раздеваюсь, а затем проворными пальцами скребла мне спину. Погрузив голову под воду, я ощущал лишь тишину и руки Софии. Каждый из этих моментов был как жемчужина на нитке и чем дальше, тем прекраснее и совершеннее.

– Как бы я хотел, чтобы ты была здесь со мной, – сказал я.

Она окинула меня откровенным взглядом.

– Я тоже много чего хочу.

– Когда-нибудь мы будем вместе купаться, – произнес я со счастливым вздохом.

– Правда?

– Да. Когда-нибудь ты станешь свободной. Тогда я разыщу тебя, и мы будем счастливы вместе.

У нее на глазах появились слезы.

– Неужели?

– На это может уйти много времени, больше, чем ты представляешь, но когда-нибудь так и будет.

– Обещаешь?

Взглянув на нее, я проговорил:

– Обещаю.

Когда я вымылся, София постирала нашу одежду и разложила ее сушить. Нам ничего не оставалось, как калачиком свернуться под одеялами и прильнуть друг к другу обнаженными телами в ожидании, когда встанет солнце и высушит нашу одежду.

Мы доели остатки еды и, покинув мир наших грез, отправились в ту деревню, где София должна была начать новую жизнь.

Пока мы, сгорая от желания, лежали обнаженные под одеялами, я так и не решился поцеловать ее. Дождавшись, пока на горизонте появятся очертания пропыленной деревни, я остановил коня и помог Софии слезть. Потом долго держал ее в объятиях. Даже в тот момент у меня не возникло мысли поцеловать ее. Я был слишком привержен идее сохранения ее узаконенной невинности. Но вскоре догадался, что без поцелуя не обойтись.

Этот печальный поцелуй на грани слез получился более весомым, чем тот, которым мы могли бы обменяться несколькими часами раньше. С тяжелым предчувствием того, что должно произойти, я в последний раз наслаждался прикосновениями ее тела. Понимал, какую судьбу себе уготовил. Сознавал, что именно мне предстоит сохранить и какую цену придется заплатить.

Я оставил Софию в крошечной деревушке, дома которой были встроены в склоны холмов. Я поручил ее заботам женщины постарше, вдовы. Она с радостью приняла Софию и стала называть ее племянницей. Женщину я знал, ведь однажды она была моей матерью. Я мог ей доверять. Я оставил Софии денег и то, что, как я надеялся, станет ее новым безопасным лицом.

– Я увижу тебя вновь, – произнесла она.

Лицо ее выражало покорность, и я заметил у нее на глазах слезы. Я искренне и пылко согласился, хотя подразумевал не совсем то, что она.

– Ты когда-нибудь вернешься сюда.

– Обещаю.

Возвратившись в Пергам примерно через неделю, я понял, что рискую, но не хотел отступаться. Не мог отойти в сторону и не хотел стать другим человеком. Для этого еще будет достаточно времени. Я нашел своих братьев и поселил их к матери в ее домик. Каждому я дал денег и несколько предметов, которые легко было спрятать, но трудно украсть.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю