Текст книги "Имя мое — память"

Автор книги: Энн Брешерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Хастонбери-Холл, Англия, 1918 год

Я никак не мог поверить, что умираю. Добрый доктор Берк знал об этом, и сначала я ему не верил. Был твердо убежден, что он ошибается, ведь судьба не может быть такой жестокой, вопреки тому, что имел все основания считать, что судьбе нет дела до событий подобного масштаба. Но по мере того как проходили дни, невозможно было не признать, что с легкими у меня становилось все хуже. Прежде мне доводилось умирать от туберкулеза, и я знал, как это бывает. А на сей раз мои легкие были повреждены газом. Наверное, я тот, кто не боится смерти, однако я не мог с ней смириться.

На мою долю выпало так много жизней, из которых я был счастлив уйти, пусть даже в мучениях. Много раз я горел желанием начать снова, чтобы узнать, куда приведет меня новая жизнь, в надежде, что она приведет меня к Софии. А сейчас София у меня была, но я не мог остаться.

Как же мне снова ее найти? Волей судьбы она в конце концов приплыла бы ко мне в руки, но сколько мне осталось ждать? Пятьсот лет? Я не мог этого допустить.

Я обладал способностью сам заканчивать свою жизнь. Может, это и неправильно, но так было. Почему же я не мог жить, если хотел? Я должен был бы этим обладать. Вот о чем я размышлял. Никогда прежде не просил об этом свое тело. Должно же было иметь значение все то, что я знал, и что моя голова доверху забита разнообразной информацией. Я говорил на языке басков. Умел играть на клавесине. От этого для меня должна была быть какая-то польза. Но нет. Моему телу было на это наплевать.

Я понимал, что София может покинуть меня. Исчезнуть на целые столетия, не подозревая даже о моем существовании. Моим делом было искать и вспоминать, ее делом – исчезать и забывать. Мне невыносимо было первому покинуть ее. Я пытался удержать те семнадцать дней с такой страстью, как ничто и никогда.

Ничего иного я не мог придумать, как только любить ее. Это все, на что способен человек.

Очевидно, София тоже догадывалась об этом. Когда в тот вечер она пришла ко мне в палату, я заметил в ее глазах печально-вопрошающее выражение. Словно говорила: «Ты ведь не умрешь, правда?»

Двух других обитателей моей палаты уже не было – один ушел из жизни, а другого перевели в госпиталь ближе к его дому в Суссексе. Не могу сказать, чтобы мне их недоставало. Их отсутствие придавало новую окраску нашим встречам с Софией.

– Можно поделиться с тобой секретом? – окидывая взглядом комнату, спросила она.

– Прошу тебя.

– Здесь была моя спальня.

Я прислонился спиной к подушке.

– Твоя спальня? – Я осматривал желтые стены, высокие окна с цветастыми портьерами, тянущиеся вдоль стены книжные полки. Действительно, это помещение не напоминало больницу. – Как это возможно?

– До того, как дом реквизировали.

– Неужели? Так ты здесь жила? – По ее акценту и манерам было ясно, что она из хорошей семьи, но я не отдавал себе отчета в том, насколько хорошей. Я принял это к сведению. – Значит, я ночевал в твоей спальне.

София кивнула с озорным видом.

– Мне это нравится.

– Правда?

– Да. Очень. А где ты живешь сейчас?

– В одном из коттеджей у реки.

– Ты не против этого?

– Нисколько. Я была бы рада остаться, даже после войны.

– Но вы переедете сюда обратно?

– Полагаю, да. Если это когда-нибудь закончится.

– А ты не хочешь?

Она пожала плечами.

– Тут уже не так радостно, как прежде. Для меня с отцом дом чересчур велик, а сад весь зарос.

При мысли, что София родилась в этом благородном доме, мои намерения показались мне нескромными. Вероятно, она была леди Констанцией. Она вернулась в качестве жены мирового судьи, а я был босоногим сиротой.

Узнав о ее причастности к этому дому, я стал постепенно подпадать под его очарование. Старый дом, доверху наполненный старыми вещами. Зная, что я умираю, она приносила мне кое-какую одежду из гардероба ее деда, а затем предусмотрительно удалялась, пока я пытался надеть что-то на себя. Из-за того, что я умирал, она соглашалась брать меня на прогулку по верхним этажам и показывала комнаты, где спали знаменитые мужчины и женщины, иногда вместе.

На следующий вечер София принесла мне книги из библиотеки.

– Если ты прожил так долго, как говоришь, то, вероятно, все это уже читал.

Я изучил корешки книг.

– Да. – Я указал на Овидия: – Читал его на латыни. А вот Аристотеля по-гречески.

– Так ты читаешь на латыни и греческом?

По моему произношению и манерам она догадывалась, что я не выпускник муниципальной школы. София смотрела на меня побуждающим взглядом, в котором можно было прочесть и симпатию тоже.

– Разве мог бы я этого не уметь, живя так долго?

– Какие еще языки ты знаешь?

Я пожал плечами.

– Много разных.

– Например?

– Назови какой-нибудь, и я отвечу.

– Арабский?

– Да.

– Русский?

– Не современный – да.

Она кивнула с сомнением, но была приятно удивлена.

– Ладно. А немецкий?

– Разумеется.

– Японский?

– Нет. Ну, чуточку.

– Французский?

– Да.

София покачала головой.

– Ты со мной честен?

– Абсолютно. Всегда.

– Трудно поверить в то, что ты говоришь.

Я дотронулся до ее вьющихся волос, и она не отстранилась. Я был счастлив.

– Почему бы тебе не поискать в твоей библиотеке? Постарайся найти книгу на языке, которого я не знаю.

Казалось, ей понравилась моя просьба. В тот вечер она принесла мне восемь книг на восьми языках, в каждой из которых я прочитал и перевел для нее по отрывку. София смогла в какой-то степени проверить меня в латыни и греческом, а итальянский, французский и испанский она знала уверенно.

– Но эти языки легкие, – запротестовал я. – Романские языки. Принеси мне книги на венгерском, на арамейском.

С ее лица пропало задорное выражение.

– Как тебе это удается? – тихо спросила она. – Ты начинаешь меня пугать.

Следующие несколько вечеров она приносила мне из дома разнообразные предметы. После книг и языков моим вторым испытанием стали музыкальные инструменты. Ее прадед был коллекционером. А я мог объяснить происхождение этих инструментов и играть почти на всех. Я играл на костяном авлосе и свирели Пана, натертой древним воском, и дул в римскую трубу, на которой два раза играл на протяжении своей военной карьеры в Анатолии. Эти инструменты были слишком старыми и не давали хорошего звука, но, по крайней мере, я сумел продемонстрировать, на что способен.

София смогла принести мне только часть инструментов, но вот однажды вечером повела меня, одетого в бриджи ее деда для верховой езды, из ее бывшей спальни в музыкальную комнату, где я с восторгом играл на клавесине. Пальцы мои огрубели, и, честно говоря, я не обладал большим талантом, но присутствие девушки в такой момент, а также моя память выручили меня.

Мне так хотелось ее поцеловать.

– Ты такой необыкновенный, – сказала она. – Как тебе удается?

– Если бы ты знала, сколько лет я играл, то не стала бы называть меня необыкновенным. Те пальцы, которые есть у меня сейчас, не вполне мне подходят.

– Ты говоришь так, словно у тебя были другие пальцы.

– Да. Сотни. Чтобы играть по-настоящему хорошо, необходимо тренировать мышцы и обладать определенными физическими данными.

Она отвернулась, и я испугался, что зашел слишком далеко со своими сотнями пальцев. Спустившись с небес на землю, я понял, что устал, выдохся и раздосадован тем, как быстро слабеет мое тело. Как я вообще мог желать поцеловать ее?

– Я правда не понимаю, как ты, такой молодой, умеешь делать многие вещи, – ласково произнесла София.

– И почти все они совершенно бесполезны, не так ли?

– Как ты можешь такое говорить?

– Какая польза для меня в том, что я играю на авлосе или свирели Пана? Они устарели. Ты не представляешь, сколько времени я впустую потратил на каждый из этих инструментов. Теперь это не имеет смысла.

– Совсем не впустую! – возразила она.

Глядя на ее разгоряченное лицо, я не мог сдержать улыбки.

– Ты права. Это дало мне возможность попытаться произвести на тебя впечатление.

Посмотрев на свои пальцы, она перевела на меня задумчивый взгляд.

– Разве тебе не доставляло удовольствие осваивать эти инструменты? – спросила она. – Разве не нравилось, что ты умеешь играть?

– Это было давным-давно. Но мне нравилось, что я умею играть.

– Значит, в этом их польза.

Третьим моим испытанием стали навигационные приборы. Коллекционером был еще один из ее предков, так что она испытывала меня в них. Я не только знал, как действует каждый из них, но и связывал с ними необычайно любопытные воспоминания. С каждым была связана какая-то история. Морское путешествие в шторм к мысу Доброй Надежды, опасное плавание под благоприятным расположением звезд. Я рассказывал ей о мощных тайфунах, ужасающих подходах к берегу, нападениях пиратов и многочисленных утопленниках, в роли которых два раза оказывался сам. Ей нравилось слушать об отплытии из Венеции, и я рассказал ей о собаке по кличке Нестор. София снимала туфли и садилась на мою кровать, поджав под себя ноги и слушая, пока я не замолкал. Потом прислонялась головой к моему колену, и я молил Бога, чтобы она не отодвигала ее.

Когда гасли последние огни в коридоре, София со вздохом собиралась уходить.

– Как мальчик из Ноттингема научился так интересно рассказывать истории?

– Я мальчик из многих мест. Просто я рассказываю тебе то, что помню.

Она посмотрела на меня с сомнением.

– Я постоянно борюсь со своей доверчивостью. Поначалу мне удавалось, но теперь становится все труднее. – София пытливо изучала мое лицо. – В тебе есть нечто такое, что отличает тебя от всех людей, которых я знаю. Какая-то непонятная уверенность. Словно ты действительно человек, знающий целый мир.

Я рассмеялся, счастливый, что она позволила мне долго держать ее за руку.

– Почему ты не знаменит? Почему о тебе не пишут писатели, а фотографы не снимают тебя?

Я был задет и не скрывал этого.

– Никто обо мне ничего не знает. Я никому не говорю. Не хочу быть знаменитым. И почему кто-то должен мне верить?

– Потому что ты умеешь делать необыкновенные вещи.

– Как и многие другие.

– Но не как ты.

Я дотронулся до повязки на ребрах.

– Мне хочется прожить свою жизнь по возможности спокойно. Не желаю, чтобы меня считали сумасшедшим, отправили в психушку, куда попадают люди со старыми воспоминаниями. Я никому не рассказываю об этом.

– Но мне ты рассказал.

Я повернулся к ней. Я чувствовал приближение могилы и не мог поступить по-иному.

– Господи, София, ведь ты для меня не «кто-то». Разве ты не слышала, что я говорил? Может, ты считаешь меня очередным трогательным парнем на твоем попечении, и так оно и есть. Но ты для меня – все на свете.

Я сел, выпрямившись и покраснев, но был настроен так решительно, что почти не чувствовал свои легкие и остальное тело. София отпустила мою руку, и было видно, что она вот-вот заплачет.

– Прошу, постарайся мне поверить, – произнес я. – Это произошло не случайно. Ты находилась со мной с самой первой жизни. Каждый раз ты – мое первое воспоминание, единая связующая нить всех моих жизней. Именно ты сделала меня личностью.

Хоупвуд, Виргиния, 2007 год

Люси проводила дни в одиночестве. Стоя за прилавком в магазине «Здоровая еда», она смешивала фруктовые коктейли из множества ингредиентов для бесконечной, как ей казалось, очереди покупателей, но при этом была настолько погружена в свои мысли, что, по сути дела, оставалась одинокой. Звук крошащегося в блендере льда то врывался в череду ее постоянных размышлений, то опять затихал. Он был саундтреком к ее лету.

Она ничего не сказала Марни. Она и себе ни в чем не признавалась. Люси дожидалась нужного момента.

Чаще всего она думала о Дэниеле. Не знала, думать ли о нем как о живом или о мертвом, но думала о нем постоянно. И все время мысленно разговаривала с ним.

Ей казалось, она стала лучше понимать его одиночество. Она понимала это состояние настолько хорошо, что чувствовала, будто подхватила его от Дэниела, как лихорадку. Что ж, поначалу заразилась от него помешательством; одиночество возникло намного позже. Когда ты знаешь, что отличаешься от других, когда твой внутренний мир непонятен никому, включая тебя самого, то это, естественно, изолирует тебя от людей. Ты не в состоянии уловить то, о чем принято думать у нормальных людей, в сравнении с тем, о чем на самом деле думаешь ты, и расхождение между вами растет. Самые обычные отношения становятся более напряженными, пока ты, возможно, не прервешь их.

«Наверное, это можно назвать душевной болезнью, – говорила себе Люси, когда у нее случались неприятности. – А может, я на правильном пути. Видимо, многие ненормальные люди тоже на правильном пути».

Это можно было назвать бесплодной попыткой найти разумное объяснение. И она принялась искать нелогичное объяснение, которое лучше всего подходило бы к тому, что она испытала. Люси надеялась на свою внутреннюю гармоничность, которая ее не подводила.

Считается, что доступ к прошлым жизням можно получить с помощью гипноза. Это называется возвращением в прошлую жизнь. То есть мы предполагаем существование прошлых жизней, что само по себе странно, но Люси пока старалась не придавать этому значения. Она принимала это временно, в качестве гипотезы. Догадки теперь сопровождали ее постоянно.

Итак, из данного предположения следовало, что в прошлой жизни Люси была той самой английской девушкой. Это казалось неправдоподобным. Это означало бы, что тот огромный дом действительно существует или существовал где-то прежде, очевидно, в Англии. Это означало бы, что у нее была когда-то мать, которая занималась садоводством и умерла, когда она была маленькой. Это означало бы, что существовал реальный парень, которого она любила и называла Дэниелом, отождествляя его в своих мечтах с ее Дэниелом из средней школы, и который умер.

Это означало бы, что существовала когда-то записка, оставленная для… для нее. Это означало бы, что эти вещи существуют в реальном мире и она может найти их, если они не утрачены или уничтожены. Чтобы связать мысленные образы с вещами в реальном мире, понадобилось бы усилие воображения, но именно это и предполагала ее гипотеза. Люси хотелось все выяснить. Она не успокоится, пока не сделает этого. Люси намеревалась ни на мгновение не давать спуску своему помешательству; нельзя было допустить, чтобы оно продолжало преследовать ее. Если существуют реальное место, дом и записка, она намерена попытаться найти их.

Ее летний перерыв в занятиях и в самом деле оборачивался каникулами, когда она отдыхала от здравомыслия. Люси вскользь вспомнила о Дане, понадеявшись, что в конце сможет без приключений вернуться назад.

Хастонбери-Холл, Англия, 1918 год

Она захотела узнать о Софии, и я рассказал ей. Не все, но многое. Она слушала с таким вниманием, словно сама это вспоминала. Так или иначе, именно это я нафантазировал в часы, которые принужден был проводить без нее.

– Так что мы сделали, когда отправились в пустыню?

Она немного подшучивала надо мной, все еще ставя под сомнение мои слова и дожидаясь, когда я рассержусь. Но стала более снисходительна и начала мне верить. Вопреки себе, начала верить тому, что я рассказывал ей о моем прошлом. Но, спрашивая меня о себе, когда я припоминал ее участие в этих приключениях, она по-прежнему просто играла.

– Сначала мы очень торопились. Как я говорил, мне надо было увезти тебя от моего ужасного брата.

– А потом?

Мне нравилось, когда она снимала туфли и устраивалась на кровати рядом со мной.

– Мы поехали медленнее. В пустыне не видно было ни души. Мы почувствовали себя в безопасности. Ты проголодалась и съела почти всю еду.

– Неправда.

– Правда. Прожорливая девочка.

– Во мне было пятьсот стоунов?

Я покачал головой, мысленным взором представляя ее такой, какой она была.

– Едва ли. Ты была такой же стройной и красивой, как сейчас.

– Итак, я была прожорливой и съела всю еду. А дальше?

– Я развел огонь, установил очень примитивный навес и положил под него одеяла.

Она кивнула.

– Но тут мы оба увидели на небе потрясающие звезды и вылезли из-под навеса.

– Как здорово! А что было потом?

– Мы стали нежно любить друг друга под открытым небом.

Мне нравилось смотреть, как вспыхивают ее щеки.

– Нет, этого не было.

Я улыбнулся.

– Ты права, не было.

– Не было? – разочарованно протянула она.

– Нет. – Осмелев, я коснулся ее щеки. – Но мне хотелось.

– Может, мне тоже. Почему же мы этого не сделали?

Она подтянула колени к груди.

– Потому что ты была замужем за моим братом.

– Тем самым, который пытался меня задушить?

– Да. Он был убийственно ревнив, поскольку думал, что я предал его и использовал тебя. Я не хотел, чтобы он оказался прав.

– Но он того заслуживал.

– Верно. Но мы заслуживали лучшего.

На ее лице отразилось волнение.

– Ты так считаешь?

– Да. С тобой остаются сожаления. Со временем они коверкают душу. Даже если ты не в состоянии вспомнить. – Я прикоснулся к ее ногам, на которых были носки. Как я жаждал прикоснуться к каждой части ее тела. – Так или иначе, у нас еще будет шанс.

Не знаю, что стряслось с Софией в ту ночь, но, придя ко мне на следующее утро, она была какой-то другой. Серьезной и настойчивой.

– Доктор Берк ошибся на твой счет. Ты поправишься.

Я не мог ей лгать.

– Правда! – воскликнула она.

– Скажи это моим легким.

– Обязательно.

София обвила меня руками и прижалась щекой к моей груди. Она всегда переживала, если кто-то видел нас вместе, но теперь, похоже, это ее не заботило.

Она долго не выпускала меня из объятий, а потом подняла голову и прошептала:

– Так ужасно, что на твою долю выпали эти страдания. Не могу спокойно думать о том, что ты перенес. Ты заслуживаешь лучшего.

– Все нормально, – поспешно произнес я. – Со мной бывало и хуже.

Глаза ее были полны печали, а я не хотел, чтобы кто-то из нас тосковал.

– Но от этого боль не уменьшается, так ведь?

– Нет, не так, – возразил я. – Боль – это страх, а я не боюсь. Я знаю, что скоро обрету новое тело.

– Ты говоришь, твое тело – это как комната, в которую можно войти и из которой можно выйти. – Ее руки лежали на моих плечах. – Но ведь это – ты.

Мне вдруг стало досадно. Я указал на свою грудь.

– Это не я. Тело разрушается, но я – нет. – Не хотелось, чтобы она смотрела на меня с сочувствием. Мне претило выглядеть перед ней слабым. – Обещаю. Я снова стану здоровым и разыщу тебя.

София посмотрела на меня с нежностью. Потом немного помолчала, и мне пришло в голову, что она выглядит старше, чем в первый день, когда я очнулся и увидел ее.

– Мы заслуживаем лучшего, – прошептала она.

– И нам станет лучше.

– Правда?

– Да, конечно. Я ничего не имею против этого. Если надо, я могу подождать еще, потому что знаю, что снова буду с тобой и снова буду сильным. Я стану заботиться о тебе, любить тебя и сделаю счастливой.

– Ты и так делаешь меня счастливой.

Она обняла меня, и я осознал, что плачу, уткнувшись в ее плечо. Меня так сильно лихорадило, что я едва сдерживал дрожь.

– Еще одно, пожалуй, – произнесла она.

– Что такое?

– Когда ты опять меня найдешь, как я узнаю, что это ты?

– Я скажу тебе.

– А если я тебе не поверю? Я упрямая девчонка.

Я крепко прижал ее к себе.

– Да, упрямая. Но ты не безнадежна.

В последний солнечный день моей жизни София принесла мне пальто своего отца и повела на прогулку. Помню, каких усилий мне стоило при ходьбе удержаться на ногах. Мы отошли достаточно далеко от дома, чтобы позабыть о том, что это госпиталь. София была в ярко-голубой шерстяной шапочке и ворсистом красном платье, одно прикосновение к которому доставляло мне удовольствие. Она походила не на медсестру, а на прелестную беззаботную девушку, прогуливающуюся по саду с возлюбленным. Такими мы себя воображали.

Мы нашли освещенный солнцем клочок травы и легли на него. Чувствуя солнечное тепло и приятную тяжесть головы Софии на своем плече, я обхватил ее руками. Как мне хотелось затаиться в этом мгновении, чтобы следующий миг никогда не наступил. Мы смотрели в благоговейной тишине, как на мысок ее ботинка уселась желтая бабочка.

– Здесь был когда-то сад бабочек, – сказала София. – Самая изумительная вещь, которую я когда-либо видела. – Она с улыбкой повернулась ко мне. – Ну, из того, что видел ты, может, и не самая изумительная.

Я рассмеялся. Мне нравился ее голос. Я хотел, чтобы она продолжала говорить, и, похоже, она об этом догадывалась.

– Там были тысячи, десятки тысяч разноцветных бабочек. А видел бы ты цветы! Я была очень маленькая и иногда ложилась, позволяя бабочкам садиться на себя. Я старалась не смеяться, когда они щекотались.

– Жаль, я не видел, – сказал я, наблюдая за слабым подрагиванием крылышек бабочки, сидящей на ее ботинке.

– Сад разбила моя мама. Она славилась своими садами.

– Правда?

– Да. И еще красотой. И энергичностью.

– Энергичностью?

– Она любила все делать быстро. Отец называл ее непоседой, потому что она и минуты не могла постоять спокойно.

– А бабочки? Что с ними случилось?

– После ее смерти они пропали. Отец не пытался ухаживать за садом.

Я пожалел, что задал этот вопрос, который вернул нас в поток времени. Время означает потерю, и София чересчур много от него выстрадала.

Она не поднимала головы, но я почувствовал, как от уныния отяжелело ее тело, прижавшееся ко мне. Я был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и меня тоже заполнила печаль.

– Я люблю тебя, – прошептал я. – Больше всего на свете. И всегда любил.

Я услышал тихие всхлипывания и, поднеся руку к ее лицу, ощутил влагу.

– Я люблю тебя, – сказала София.

Это были те слова, которые я ожидал услышать на протяжении многих жизней, но они причинили мне глубокую боль. Я пожалел, что она произнесла их. София и так потеряла слишком многое. Пожалел, что не умер в заляпанной грязью долине реки Соммы и заставил ее потерять еще одну вещь.

В течение двух дней я то забывался лихорадочным сном, то вновь просыпался. София находилась рядом со мной. Открывая глаза, я видел ее, а когда был не в состоянии их открыть, то ощущал ее присутствие. Я спрашивал себя, не уволили ли ее из штата больницы – ведь она неотлучно сидела при мне. София говорила со мной, я говорил с ней, но у меня осталось лишь весьма туманное представление о нашем общении.

А потом я проснулся. Тело болело, я с трудом дышал, но голова была ясная. София, увидев, что я сижу в кровати с открытыми глазами, поначалу пришла в восторг. Ее простодушная реакция стала для меня и радостью и мукой одновременно.

Но при дальнейшем осмотре она, вероятно, выяснила, что у меня нездоровый оттенок кожи и затрудненное дыхание. Доктор Берк тихо сказал ей что-то за дверью, и она вернулась в комнату с другим настроением. Глаза были широко открыты, а губы сжаты.

– Вернулась, да? – поддразнивая, тихо спросил я, чтобы подавить приступ кашля. – Тебя еще не уволили за то, что проводишь слишком много времени с пациентом Д. Уэстоном?

– Вряд ли они меня прогонят. Лишние руки им не помешают. К тому же это все-таки мой дом…

– Но признайся, что уж медсестры, по крайней мере, не дают тебе спуску.

– Думаю, они понимают мои чувства в отношении Д. Уэстона. – Она нежно прикоснулась к моему уху. – Все медсестры говорят, что ты самый красивый из наших пациентов.

Я улыбнулся, потому что дыхания для смеха у меня уже не хватало.

– Вот об этом вы и беседуете?

Некоторое время София молча сидела на моей кровати. Ее лицо приняло серьезное выражение.

– Я хочу уйти вместе с тобой, – заявила она.

Я обнял ее за талию.

– Что ты хочешь этим сказать, любимая?

– Хочу уйти туда, куда уходишь ты. Я не боюсь умереть. Хочу быть с тобой и вместе вернуться. Ты говорил, что души соединяются. Хочу остаться с тобой.

– Ах, София. – Я прикоснулся губами к ее свитеру, а потом прижался лицом к ее животу. – Нельзя лишать себя жизни.

– Почему?

– Ты молодая, красивая и здоровая. Повторное рождение происходит из желания жить. Самоубийство – отказ от жизни. Если ты действительно выбираешь смерть, то можешь и не вернуться назад.

– Но я не хочу отказываться от жизни и выбирать смерть – я хочу жить. Просто я мечтаю прожить свою жизнь вместе с тобой.

Я взял ее за руки и заглянул в лицо.

– Ты не представляешь, как сильно я хочу прожить свою жизнь с тобой. Но пока тебе надо попытаться жить по возможности полно и счастливо. Ты станешь медсестрой. Может, врачом. Влюбишься.

– Я уже влюблена, – произнесла она, и глаза ее наполнились слезами.

Я целовал ее руки.

– Ты снова влюбишься. У тебя будут дети, потом ты постареешь и умрешь в свой срок. И может, оглядываясь назад, ты иногда будешь вспоминать меня. А когда ты вернешься снова, я буду ждать тебя. Я тебя найду.

София покачала головой.

– Но как? Как ты меня найдешь?

– Я всегда нахожу.

– Но я ведь даже тебя не узнаю, верно? И буду обращаться с тобой как с незнакомцем. У меня посредственная память. Хуже, чем у пса Нестора.

Она расплакалась, и я крепко прижал ее к себе.

– Тебе не надо меня узнавать. Я сам тебя узнаю.

– Но я не узнаю себя, – промолвила София.