Текст книги "Имя мое — память"

Автор книги: Энн Брешерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Константинополь, 584 год

Моя третья жизнь началась и закончилась в великом городе Константинополе, и хотя она была бедной, горькой и короткой, однако отличалась одной важной деталью – я узнал в ней из прошлой жизни кого-то, помимо себя самого. И, разумеется, это была девушка из Северной Африки.

Прежде многие люди представлялись мне знакомыми. Я начал думать, что, вероятно, возвращаюсь не я один. Казалось, что некоторых я знал раньше. Брат намного младше меня, вызывая щемящее чувство, напоминал мне об умершем соседе. Но я еще не научился тогда распознавать душу или даже понимать, получится у меня это или нет.

Мне было одиннадцать лет, и я стоял за овощным прилавком на рынке близ Босфора. Тогда я был беден. Вряд ли в той жизни я хоть раз надел обувь. За несколько прилавков от моего началась какая-то суматоха. Я увидел процессию мускулистых слуг, несущих нечто вроде паланкина. Мне стало любопытно, и я двинулся за ними. Понимал, что, если подойду близко, меня прихлопнут, как таракана, а мне так хотелось посмотреть.

Порывистый ветер раздувал тонкие занавески паланкина. При каждом порыве я видел колено, или руку, или богатую ткань рукава. Я догадался, что это женщина. Решил, что она принцесса. Для меня это была высшая степень отличия.

Слуги повернули за угол. Занавеска заколыхалась, и я увидел пальцы, а потом показалось лицо. Я мгновенно сообразил, кто она. Наверное, тяжело задышал или произвел какой-то шум, потому что она взглянула на меня. Я увидел этот поворот шеи, круглые темные глаза, пристально смотрящие на меня. Лицо не было в точности таким, как я запомнил, но девушка была та самая. Теперь она казалась старше меня.

Не могу объяснить, как я понял, что это она. За прошедшие с тех пор годы я очень хорошо научился распознавать души, переходящие из одной жизни в следующую. Мне самому это кажется непостижимым, и трудно бывает объяснить, как я это делаю. Но не я один могу это делать. К примеру, компьютер почти невозможно запрограммировать на то, чтобы он распознал в старике молодого человека. Однако мы на это способны. И животные тоже.

Что же мы распознаем? Душа – загадочная субстанция. Для меня она не менее загадочна, хотя за многие годы я видел, как моя собственная душа и души других людей преломляются через сотни тел.

Со своим необычным опытом могу сказать одно: до чего же сильно проявляется наша душа в лице и теле. Сядьте как-нибудь в поезд и посмотрите на людей вокруг. Выберите лицо какого-нибудь человека и внимательно вглядитесь в него. Лучше даже, если это будет старый, незнакомый вам человек. Спросите себя, что же вы знаете о нем, и если будете открыты для информации, то обнаружите, что знаете много. Естественно, мы оберегаем себя от бросающихся в глаза особенностей незнакомых людей, так что будьте начеку. Начав смотреть по-настоящему внимательно, вы можете испытать раздражение и неловкость. Одна из премудростей жизни – упрощение, поэтому, когда ослабляете защиту, начинают докучать сложности. Вам встретятся определенные редкие люди – целители, поэты или люди, работающие с животными, которые проживают свою жизнь в таком состоянии. Я восхищаюсь ими и сочувствую им, но я больше не похож на них. В своей жизни я многое упрощал.

Глядя на лицо незнакомца, вы сумеете достаточно точно угадать его возраст, происхождение и социальный статус. Если вы будете продолжать смотреть и позволите себе видеть, то начнут проявляться нюансы. Сомнения, компромиссы, разочарования – маленькие и большие – обычно проявляются вокруг глаз, однако общих правил не существует. Надежды обычно таятся вблизи рта, но также горечь и упорство. Вокруг бровей легко различить чувство юмора, но также и самообман. Прибавьте к вашим наблюдениям посадку головы, разворот плеч, осанку, и вы узнаете намного больше.

Так накапливаются свойства души, которые потом выражаются в каждой последующей жизни. Когда человек действительно стареет, душа в его теле настолько изнашивается, что она, вероятно, выглядит в точности так, как если бы достигла этого возраста в одной из прошлых жизней. Ей едва ли следовало бы иметь дело с новым телом. Но это не означает, что со временем души не изменяются и не эволюционируют. Наоборот.

Первый раз увидеть знакомую личность в новом теле – странное и в чем-то навязчивое ощущение, но к этому привыкаешь. Начинаешь узнавать характерные места, где душа заявляет о себе: глаза, руки, подбородок, голос. Пафос в том, какую долю себя самого предлагаешь прохожему, проявившему к тебе интерес.

Увидев ту женщину на рынке в Босфоре, я не задумываясь устремился к ней. Вцепился грязными руками в занавески и не отпускал их, пока бежал рядом.

– Я… я… я был… ты была… я хочу. – Я никак не мог выразить свои мысли. – Ты помнишь меня?

Я совсем по-детски не мог отделить свои переживания от ее.

Не знаю, зачем я это сказал. Подумай я немного, я не захотел бы, чтобы она меня вспомнила.

Сомневаюсь, что она меня поняла. Не могу даже вспомнить, на каком языке я говорил. Не прошло и нескольких мгновений, как меня схватил один из здоровенных слуг. Я был худым и щуплым, и он приподнял меня и швырнул на землю. Потом, приблизившись, дважды пнул ногой в ребра.

– Прекрати! – рывком раздвинув занавески, выкрикнула она.

Он уже занес ногу и еще раз двинул меня по лицу.

– Это жена мирового судьи, наглый мальчишка, – пробурчал он.

К удивлению слуг, она сошла с паланкина. Вокруг нас начали собираться люди.

– Он всего лишь ребенок! – воскликнула она. – Не смейте его трогать.

Она говорила на изысканном греческом.

– Прости меня, – произнес я тоже по-гречески.

Наклонившись, она погладила меня по щеке. Я чувствовал, как у меня из носа идет кровь. Я многим был ей обязан, а ей досталось от встречи со мной лишь отвращение, но она проявила ко мне доброту. Я робко размышлял о том, как бы мне сделать для нее что-нибудь хорошее.

– Прости, – промолвил я на старом арамейском.

Не знаю, вызвало ли в ней это какие-либо воспоминания. Вид у нее был печальный.

– Мне жаль тебя, – сказала она, поднимаясь. – Отведи его домой к матери, – приказала она служанке и скрылась за занавесками.

В то время у меня не было ни дома, ни матери, так что я сбежал от служанки, не дожидаясь, пока она меня прибьет.

Каждый день в течение года, в надежде снова увидеть ее, я ждал у того самого прилавка. Тщательно продумывал планы того, что буду делать, увидев ее. Я даже записывал слова, которые скажу ей, если смогу приблизиться. В палатке со специями я устроился грузчиком и покупал ей на заработанные деньги небольшие подарки: апельсины, соты с медом. Но я никогда больше ее не увидел. Прежде чем мне представился случай, я умер от холеры.

С момента той встречи, оглядываясь назад, я могу проследить начало нескольких несчастливых мотивов, длящихся столетия. Несовпадение наших жизней во времени. То, что она была чьей-то женой. То, что забыла меня.

Несмотря на то что меня тогда побили, встреча с ней стала лучшим моментом моей жизни. Честно говоря, я был сбит с толку и искал для себя образец поведения. Будь она всего лишь идеей, эта идея служила утешением. Она вернулась. Вопреки тому, что я с ней сделал, она снова жила. Была красивой. Процветала. Я вновь мог ее видеть. Не в том смысле, что видел бы ее часто, но, по крайней мере, мог случайно встретить. Именно тогда я осознал возрождающую силу жизни.

Я уцепился за мысль, что в моей вновь и вновь возобновляющейся жизни и странной памяти есть особый смысл. Полагал, это даст мне шанс праведно отмыть мой грех. Как же мало я знал о предстоящем мне долгом и тяжелом пути!

Иногда люди говорят о значимости первого впечатления, и, поверьте мне, это справедливо. Ваш жизненный путь может мгновенно измениться. И не только путь одной вашей жизни, но пути всех ваших жизней, путь вашей души. Вспомните вы или нет. Это заставляет хорошо подумать, прежде чем сделать.

Что, если бы я не сжег ее дом? Сколько раз я размышлял над этим! Что, если бы я осознал безумие того, что мы совершали, и положил бы этому конец? Или если бы приложил все усилия для спасения ее и остальных жителей деревни? Меня убили бы, но что из того? Так или иначе, я был убит несколькими годами позже и ничего этим не достиг.

Если бы, вместо того чтобы убивать, я спас ее, мы могли бы легко и в согласии раз за разом возвращаться в мир. Я не намерен внушать вам мысль, что существуют простые формулы. Но встречаются родственные души. Определенные души навечно объединяются в пары, как гуси или омары. Я несколько раз был тому свидетелем. Но это могут совершить две сильные воли, и моя воля являлась одной из них. Моего желания отыскать ее было недостаточно. Надо было, чтобы она тоже захотела найти меня, а у нее имелись причины держаться от меня подальше.

Смерть – непостижимое событие, но я кое-что узнал о ней. Состояние моего сознания после смерти или до рождения не похоже на обычное состояние пробуждения и жизни, но с тех пор у меня сохраняются ощущения и воспоминания. Мне трудно оценить, сколько времени занимают эти смутные переходные периоды. Один месяц или десять? Или, может, девять?

Будучи, по сути дела, хранителем долгой удивительной памяти, а также одним из немногих людей на земле, кто мог бы поведать о потустороннем мире, я чувствовал себя обязанным отслеживать ход событий, пытаясь лучше их осознать. Не представляю, кто станет бенефициарием моего длительного исследования или будет ли от него вообще какая-то польза. Как сказал бы мой старый друг Бен, регистрация – не то же самое, что свершение, воспоминание – не то же, что жизнь, но чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю, что это лучшее из того немногого, что я могу предложить.

Могу рассказать вам о том, что чувствуешь после смерти, оказавшись в сообществе душ. Когда понимаешь, что тебя уже нет в живых, но ощущаешь вокруг себя другие существа. Это сильно успокаивает. С тобой оказываются люди, которых ты мог знать, а они знают и любят тебя. Ты не разговариваешь с ними и не общаешься явно, но понимаешь: ты не один и они поддержат тебя.

Мне знакомо также чувство, когда, умерев, попадаешь в пустоту. Все мы умираем в одиночестве, но это нечто иное. Ты постигаешь небытие. Возникает ощущение блуждания, оно продолжается очень долго. Ловишь себя на том, что страстно желаешь присутствия другого существа.

В этом есть своя закономерность. Смерть – отражение твоей жизни. Если при жизни у тебя были сильные искренние привязанности, ты примкнешь к своему сообществу душ. Вероятно, ты быстро вернешься к жизни среди родных людей. Твои жизни будут группироваться по географическому или этническому принципу. Попав в новое место, ты часто будешь мигрировать среди дорогих существ. Если твое сообщество этнически разнородно, ты, скорее всего, поменяешь расу, а если однородно, то, пожалуй, нет.

Будучи равнодушным мизантропом, эгоистичным или жестоким, ты окажешься одиноким и в жизни, и в смерти. После смерти ты перейдешь в небытие и вернешься в сообщество незнакомых людей, а подчас и врагов. И пока у тебя не лопнет терпение, ты будешь оставаться в одиночестве и в разладе с собой. Чтобы отыскать любое сообщество, в особенности желаемое, потребуется много времени и масса усилий. Как мне кажется, эти усилия нужны для искупления и оправдания. Ты вернешься, но пройдет какое-то время. Пока не создашь для себя нечто вроде семьи, будешь оставаться среди незнакомых людей. Пока сам не захочешь, ничего не произойдет.

Не знаю, есть ли рай и ад, и мне не довелось пока встретиться с Господом. Но сам замысел достоин восхищения.

Наша воля действенна в пространстве между жизнями. Полагаю, в смерти мы настраиваемся на высочайшую частоту воли. В жизни эти звуки почти не слышны, потому что они тонут в шуме бытия, подразумевающем наше особое место в мире и кратковременные потребности нашего тела. В смерти мы на какой-то период освобождаемся от цепкой хватки времени. Программа наша стерта, мы не делаем больше ставок, поэтому воля не отягощена грузом предрассудков. На каком-то уровне нашей высочайшей воли выражается желание отдать долги и достичь гармонии. И хотя эта гармония вполне целительна для души, она не обязательно принесет успокоение или удовольствие живому телу.

Разумеется, наша воля имеет свои границы – к примеру, волеизъявление других людей. Вот поэтому, если бы я просто с самого начала любил Софию и нашел способ внушить ей любовь, моя история была бы намного короче и радостнее. Я не стал бы тратить более тысячи лет на то, чтобы ждать ее, искать, пытаться удержать рядом столько времени, сколько понадобилось бы на преодоление нашей первой встречи.

Одна составляющая моего наказания заключалась в том, что я больше не встречал ее следующие двести лет. Но когда встреча произошла, она определила ход моей жизни до конца дней.

Хоупвуд, Виргиния, 2006 год

Находясь на заднем дворе своего дома, Люси никак не могла отделаться от запаха свежесрезанной травы. Было около семи часов вечера, жара не спадала, и Люси сидела, опустив ступни в тазик с холодной водой.

Теперь, повзрослев и недавно расставшись с чудесами сада Джефферсона в кампусе, она понимала, что в этом дворе нет ничего удивительного. Но когда она была маленькой, здесь было ее любимое место. Она помнила, что любила ковыряться в траве, делая лужицы с помощью водяного шланга. Как и при работе с глиной, ей очень нравилось пачкать руки. Удовольствие от прикосновений и еще один ее маленький мятеж.

В пятом классе Люси сделала огород и выращивала огурцы, однако после седьмого класса, когда она проводила июль на Виргиния-Бич с семьей Марни, до огурцов добрались кролики и олени.

В девятом классе она посадила малину. Ее мама жаловалась, что Люси собирает мерзкий компост и весь задний двор зарос кустами малины. И верно – Люси с удовольствием удобряла посадки, но не любила обрезать кусты. Однако в конце лета и осенью у них была свежая сладкая малина, не говоря о малиновом джеме, малиновом сиропе и замороженной малине.

– В супермаркете платишь четыре доллара за каких-то несчастных полпинты ягод, и по сравнению с нашими у них и вкуса-то никакого нет, – с гордостью признавала ее мать.

Первым опытом Люси в ландшафтном дизайне стал их бассейн. Ей тогда исполнилось шестнадцать лет. Соседи справа и слева от них соорудили бассейны, и ее отец объявил, что и они обзаведутся бассейном. Люси сделала в своем альбоме сотни его набросков. Ей не хотелось бассейн как у соседей – большой прямоугольник с яркой бирюзовой водой. Она придумала маленький бассейн, по форме и цвету напоминающий пруд, с естественным берегом, поросшим травой и цветами, которые подступали бы прямо к воде. Пока не заглянешь под край, никакого бетона не увидишь. Люси старалась найти материалы, которые им могли бы понадобиться, изучала вопросы дренажа, прикинула цены и составила заказ.

Но время для бассейна так и не наступило. Она год за годом надоедала отцу, демонстрируя ему новые усовершенствованные эскизы, пока однажды вечером не увидела, как он выписывает чеки на столе в гостиной, и не поняла, что он по-прежнему оплачивает больничные счета Даны. После этого Люси больше не говорила с ним на эту тему. Так или иначе, успокаивала она себя, построенный бассейн никогда не получился бы таким хорошим, как тот, что она придумала.

В то лето Люси горела желанием после занятий попасть домой, в свою комнату, к своей малине и неприхотливому заднему двору. С конца семестра она ощущала беспокойство, спала плохо и мало, просыпаясь от кошмаров. Объяснила матери, что это последствие экзаменов. В ее снах происходили погони, пожары, драки, кораблекрушения. Часто снилось, как нелепая мадам Эсме превращается в Дану. И почти в каждом сне присутствовал Дэниел – Люси видела его или чувствовала. После этих снов ее тело ныло от напряжения.

Она надеялась, что домашняя жизнь успокоит ее, как это обычно бывало. И думала, что если поменяет ритм ночи и дня, то сны прекратятся. И вот она дома, экзамены закончены, мадам Эсме далеко, но сны продолжаются. Не получалось оставить свои мысли в колледже. В этом была вся проблема. Если бы получилось, можно было бы наслаждаться счастливыми летними каникулами.

Люси услышала, как открывается сетчатая дверь, и повернулась к маме. На той был розовый костюм.

– Показывала дом? – спросила Люси.

– У меня выставлен дом на Медоу.

Люси заметила круги пота на розовом льняном жакете матери.

– Как все прошло?

– Я выставила еду и цветы и сама разгребла эту свалку. Пришли четверо брокеров – и ни следа покупателя. Эти хищники имели наглость слопать мои закуски.

Драматический тон матери едва не заставил Люси рассмеяться, но она сдержалась.

– Жаль, что так вышло.

Ее матери претило работать риелтором. Она говорила, что предпочла бы продавать нижнее белье в магазине «Секреты Виктории», но отец считал это неподобающим для выпускницы Суит-Брайар-колледжа. У Люси всегда было ощущение, что мать не в состоянии восстать против своего природного ханжества, так что за нее это сделали дочери.

– Ну что? – Она оглядела платье дочери. – Собираешься в гости?

– Кайл Фармер устраивает вечеринку.

– Кайл из хора?

– Да, та самая.

– Здорово. Я рада, что ты повидаешь своих старых друзей.

Мать с энтузиазмом относилась к обычным социальным контактам, и Люси корила себя за то, что у нее их мало и она даже не пытается сделать вид, что их много. Она думала, что, вероятно, ей следовало остаться в Шарлоттесвилле с Марни на все лето и таким образом поддержать в матери ее искренний порыв. Люси, как правило, избегала приходить на вечера встречи с выпускниками школы, атмосфера которых наводила тоску своей неоправданной ностальгией. Эти вечера ничем не отличались от подобных мероприятий, но казались какими-то преждевременными, потому что никто из выпускников еще никуда не уехал и ничего не совершил. Но на сей раз у Люси был мотив. На вечер собирался прийти Брэндон Крист, которого с натяжкой можно было назвать другом Дэниела по школе, поскольку иных друзей у того не было.

– Можно взять твою машину? – спросила Люси.

Мать кивнула, но на ее лице отразилось недовольство.

– Надо бы, чтобы ты летом помогла с оплатой за газ.

– Я заправлю баллоны. Сегодня я подала два заявления.

– Умница.

Ее маме всегда хотелось быть довольной. Она не желала осложнять жизнь Люси. Сама она так намаялась с Даной, что недостатки Люси казались ей почти достоинствами.

Пергам, Малая Азия, 754 год

Забегаю вперед, чтобы рассказать об одной из самых важных своих жизней, седьмой по счету, которая началась в Пергаме, что в Малой Азии, приблизительно в 754 году по новому летоисчислению. Возможно, вы слышали о Пергаме. Когда-то это был великий город, но ко времени моего рождения пора его расцвета миновала. Это было одно из прелестнейших мест среди тех, где мне довелось расти.

Пергам прославился как эллинистический город с колоссальным величественным акрополем и огромным амфитеатром, вмещающим десять тысяч зрителей. Во втором веке до нашей эры этот город легко превратился в римский, когда жители без сопротивления отдали себя под власть империи. В нем находилась одна из крупнейших библиотек Древнего мира, насчитывающая свыше двухсот тысяч книг. После того как один из Птолемеев прекратил экспорт папируса из Египта, здесь изобрели пергамент. Если вы знаете историю Древнего мира, то вспомните, что именно эту библиотеку Марк Антоний подарил Клеопатре в качестве свадебного подарка.

В период моего детства немногие прекрасные сооружения оставались нетронутыми, другие обрушились, а большая часть храмов была разрушена или преобразована в христианские церкви. А вот рынок сохранился в почти неизменном виде.

Когда я жил там, прямо с порога дома видно было Эгейское море. В наше время город возвышается над долиной, на пятнадцать миль удаленной от моря. Я вернулся туда несколько жизней назад, когда там начинали раскопки немецкие археологи, и снова увидел развалины старого города. Я узнавал колонны и каменные блоки под ногами. Раньше я уже прикасался к ним. Они казались мне ближе большинства человеческих существ. Пока мир вокруг нас менял свои очертания, мы замерли на месте.

Теперь я редко испытываю ностальгические чувства. Слишком многое оставил позади. Я знаю, что легче всего принять постепенные перемены, а огромные скачки и потери способны сокрушить человека. Из моей памяти давно уже стерся мой дом, следы моей жизни, воспоминания о семье. Но не это меня огорчало, а вид древнего города, когда-то могущественного, стоявшего на морских торговых путях, а ныне втиснутого в отдаленную засушливую местность.

А тогда я, мальчишка из восьмого столетия, сокрушался о том, каким разрушительным выглядит настоящее и насколько хрупко прошлое. Настоящее быстро проходит, можете вы сказать, и так оно и есть, но оно уходит, сметая все на своем пути.

Я часто сидел у какого-нибудь полуразрушенного алтаря с видом на море и пытался вообразить, каким был наш город до упадка. Хотелось думать, что история – путь прогресса, но, глядя на то, что осталось от Пергама, и размышляя о возможных путях в будущем, я понимал, что это не так.

Первым важным событием той моей жизни стало появление моего старшего брата из моей первой жизни в Антиохии, который вновь вернулся к роли старшего брата. Такого рода события, когда члены семьи переходят из одной жизни в другую, время от времени происходят. Держаться людям вместе на протяжении нескольких жизней обычно помогает преданность, однако исконное стремление души обрести гармонию и решимость может заставить человека противостоять перенесенным страданиям. Я узнал старшего брата с чувством неловкости, сохранившимся с юности. Меня терзала любая ассоциация с горящей деревней в Северной Африке, и к этому добавилась неприязнь, давно возникшая между мной и братом, когда я признался командиру – а позже священнику, – что мы совершили набег не на ту деревню. Мной двигало неотвязное чувство вины, а не враждебность или мстительность, но брат понял это по-своему. С первого момента узнавания, когда мне было не более двух-трех лет, я сообразил, что нужно избегать его.

Теперь его звали Иоаким, и он, храня верность своему раннему увлечению стать сторонником иконоборчества при императоре Константине, в возрасте семнадцати лет ушел из дома, оставив семью в Пергаме. Его миссия заключалась в уничтожении религиозного искусства, нападении на монастыри и унижении монахов. Нет никакого секрета в том, как уничтожались прекрасные старинные произведения искусства.

В то время меня звали Киросом. Я стремился, чтобы в каждой жизни у меня было новое имя. Позже я стал отзываться на имя, данное мне родителями, но сам себя называл старым именем. Это сбивало с толку больше, чем можно представить. Даже в течение одной жизни в одном теле довольно сложно сохранить свою индивидуальность. Вообразите себе десятки жизней и десятки тел в десятках мест и десятках семей, и это далее усложняется десятками смертей в промежутке. Без моего имени моя история – не более чем внушительный клубок случайных воспоминаний.

Иногда у меня возникало желание прервать нить моей затянувшейся жизни. Продолжать путь, сохраняя в себе целостность личности, казалось слишком трудным. Мне представлялось, будто прошлое и будущее, причина и следствие, модели поведения и связи образуют гигантское хитроумное устройство, продолжающее работать лишь благодаря моим усилиям. Если я махну на это рукой, все обратится в хаос чувств. Вот то, чем мы действительно владеем. Все прочее – фантазии и выдумки. Но нам нужны эти выдумки.

В какой-то момент после начала последнего тысячелетия я стал называть себя по-особому. Как бы ни называли меня родители, я просил их называть себя Дэниелом, тем именем, которое было у меня с самого начала. Некоторые противились, но всем, так или иначе, приходилось смириться, потому что у них попросту не было выбора.

События того вечера, о которых я хочу вам поведать, произошли около 773 года. Есть много такого, что я повидал и о чем мог бы вам рассказать. Но я излагаю любовную историю и постараюсь придерживаться нити повествования с наименьшими отступлениями.

Я отчетливо помню тот особенный вечер. Два года я не видел своего ужасного брата Иоакима, и он должен был приехать домой. Несколько недель назад он известил нас о том, что взял жену и привезет ее с собой. Как вы понимаете, все семейство переполошилось. Брат был старшим сыном в семье, и, несмотря на то что слыл отвратительным человеком, мы все думали о нем хорошо, поскольку его уже долго с нами не было.

Если не считать старшего брата, у меня в те годы была хорошая семья. В свое время я повидал порядочно людей, и лишь немногие внушали доверие. Полагая, что таких потом будет больше, я ошибался и не уделял достаточно внимания своим родителям. Отец мой был добрым человеком, хотя и сдержанным, а моя мать была искренне любящей душой, что, вероятно, иногда шло ей во вред. Самое худшее, в чем я могу их обвинить, это родительская слепота. Это нечто присущее почти всем, кто любит своих детей. Два моих младших брата, особенно самый маленький, отличались добрым нравом и доверчивостью.

Полагаю, в те времена я тоже умел лучше любить и меня любили больше – это взаимосвязано. Тогда мы не пытались заглядывать в глубь прошлого, а настоящее казалось гораздо ярче – не таким, как стало представляться позднее, – чем-то вроде крошечной частички мира.

Семья наша не была богатой – отец работал мясником, – но дела шли успешно, и у нас было двое слуг. Уверен, что в тот день у отца не осталось мяса для продажи на рынке. Для нашего пира под девизом «Добро пожаловать домой» он зарезал упитанного теленка и каждое второе существо с лапами и мясом, которое могло пойти под нож.

Я ожидал приезда брата с ужасом, смешанным с возбуждением. Надеялся, что в тот вечер домой явится улучшенный вариант моего брата вместе с женой, но предчувствовал, что, скорее всего, вернется заносчивый садист, когда-то покинувший дом.

Дом и внутренний двор были прибраны как для императора. Покончив с суетливыми приготовлениями, мы все стали ждать в напряженном молчании – мои родители, два младших брата, дяди, дедушка по материнской линии, несколько кузенов, слуги. Из-за тревожного ожидания мы были не в состоянии есть или разговаривать.

Не в правилах моего брата было бы приехать к свежеприготовленному ужину, к которому подавалось превосходное мясо с разными соусами, когда вся семья в радостном нетерпении ожидала гостей. В его правилах было приехать, когда кушанья остыли и засохли, а волнение ожидания обернулось беспокойством и тревогой.

Пока мы ждали, начался дождь. Помню, как мать радостно что-то говорила, пытаясь расшевелить нас. Тогда мы говорили по-гречески. Не на языке Софокла, а на отдаленно напоминающем его диалекте. Я до сих пор слово в слово помню разговор. Я и сейчас пытаюсь не забывать старые языки, но не так уж просто держать их в голове. Они созданы для общения, а в наши дни никто на них не говорит.

Брат прибыл не верхом и не в блестящих доспехах, как мы воображали, а пешком, одетый не по погоде и раздраженный. Он первым вошел из мрака в освещаемое свечами помещение. Взглянув на него, я стал думать, что сделалось с его военной карьерой, но тут в комнату вошла его жена. С того момента, когда она откинула капюшон и открыла лицо, я больше не думал о брате. Вот к этому моменту я бы хотел привлечь ваше внимание. Он имеет значение.

На протяжении двух столетий я видел девушку из Северной Африки лишь в своих воспоминаниях и во снах, но, взглянув на жену брата, к своему удивлению, увидел ее снова во плоти. До сегодняшнего дня не было души, которую я узнавал бы более стремительно и с большим энтузиазмом, чем ее. Сколько бы ей ни было лет и каковы бы ни были обстоятельства, она производит на меня очень сильное впечатление.

Я слишком долго глазел на нее – сначала из-за смущения, потом из-за потрясения и, наконец, из-за возбуждения. Брат ожидал, что его встретят с надлежащими поклонами, но мои глаза почти с болезненным восторгом были устремлены на его жену. Мое глупое поведение в тот вечер явилось причиной многих несчастий.

В конце концов до моей тупой башки дошло, что раздосадована она, а не он. Она была смущена и сбита с толку моим вниманием. Опустив голову, потупила глаза, в иные времена, когда я видел ее, выражавшие уверенность.

Я постарался взять себя в руки. Обняв брата, отошел в сторону, уступая место другим членам семьи. Я смотрел, как родители приветствуют свою новую дочь, Софию.

В тот вечер я словно вращался по ее орбите, пребывая в каком-то странном оцепенении. Где бы я ни находился и чем бы ни занимался, это имело отношение к ней, хотя я противился этому. И еще я старался подолгу на нее не пялиться.

К тому же она чувствовала себя не в своей тарелке. Вместо того чтобы есть, она посматривала на нас, свою новую семью, часто бросая взгляды на мужа. Все присутствующие ели и пили, а она скромно сидела, положив руки на стол. Брат заметил это не раньше, чем влил в себя несколько кубков вина.

– Наша еда тебе не подходит? Съешь что-нибудь! – рявкнул он на нее, и она наконец стала есть.

Той ночью я лежал без сна, не переставая изумляться. Поначалу я был растроган даже тем, что увидел ее, узнал, что она по-прежнему жива и теперь рядом со мной. Но постепенно до моего сознания начала доходить несправедливость того, в каком качестве она здесь появилась. Я тогда еще не осознавал всей меры своей любви к ней.

Но, услышав через стену голос брата, я стал отдавать себе отчет в том, что происходит. Она была его женой. Принадлежала ему, а мне – никогда.

Я не ревновал. Во всяком случае, поначалу. Я благоговел перед ней и перед тем, какую роль она играла в моем сознании. Я жаждал прощения. Не осмеливался желать ее или стараться заслужить ее. Если мой брат был добр к ней и она его любила, я нашел бы радость в их радости и просто был бы счастлив иногда находиться рядом с ней. Мне кажется, я не лукавил.

Но он не был к ней добр. Голос из-за стены угрожающе звенел.

Я не слышал всего, но он назвал ее шлюхой. Не один раз я услышал свое имя.

На следующий день я не осмеливался смотреть на нее из-за чувства стыда и вины. Почему я не сделал для нее ничего хорошего? Почему лишь умножал ее страдания? В конце концов я все-таки посмотрел на нее. Я увидел страдание – это точно, но и гордость тоже. А когда с ней заговорил Иоаким, я заметил на ее лице отвращение. По одному этому взгляду я понял, что она вышла за него не по своей воле. Его власть над ней была не безгранична, потому что она не любила его.

Несколько дней я на всякий случай избегал ее, но вскоре брат ушел из дома. Обычно он исчезал на несколько недель. А когда деньги у него кончались, возвращался домой, как правило пьяный. Так со временем я обнаружил, что Софию, как и меня, притягивает наш сад, и я позволял себе сказать ей несколько запинающихся слов. Позже я уговорил ее рассказать мне о своем детстве в Константинополе, и сам факт показался мне чудом. Ее отец был главой каменщиков, строителем нескольких церквей. Он ремонтировал большой купол собора Святой Софии. Но когда ей исполнилось девять лет, родители погибли во время пожара. Это помогает объяснить, почему ее родная бабка продала ее в возрасте пятнадцати лет за большие деньги в тот момент, когда мой брат проявил расточительность после одного из своих немногих крупных картежных выигрышей.