Текст книги "Храм Фортуны"

Автор книги: Эндрю Ходжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Дверь спальни тихо закрылась, преторианцы приставили копья к ноге и замерли. Собравшиеся у дома люди негромко, но возбужденно переговаривались. Сатурнин, наконец, подошел к Сабину.

– Извини, трибун, – сказал он, – что я не смог сразу принять тебя. Мне доложили, что ты приходил с важными известиями. Но вот Луций Либон, – он указал на юношу, который стоял рядом с ним, – привез мне не очень радостные новости из Рима. Они касаются моей семьи, и я очень переживаю... Кстати, познакомьтесь. Я рассказал Либону о тебе, и он был восхищен твоим мужеством.

– Да, трибун, – кивнул Луций. – Я очень рад приветствовать такого храброго и преданного человека.

– Либон в курсе наших дел, – пояснил сенатор, поскольку Сабин не знал, как ему себя вести. – С ним можешь быть совершенно откровенным. Ну, так что ты хотел мне сообщить?

Трибун огляделся по сторонам. Слишком много народа кругом, слишком много ненужных ушей.

– Давайте отойдем в сторону, – попросил он. – Сведения важные и неприятные. Они касаются...

В этот момент по толпе пробежало какое-то движение и легкий гул. Все невольно подняли головы. Из дома медленно вышла Ливия. Она опиралась на руку сына. Из глаз императрицы катились слезы; Тиберий шел с каменным лицом, ни на кого не глядя. За ними следовали два сенатора, в знак траура набросив на головы полы своих тог. Шум мгновенно стих. Всем стало ясно – цезарь умер.

Это, хотя и ожидаемое, но все же страшное в своей необратимости известие словно парализовало собравшихся. Они вдруг ощутили себя маленькими детьми, лишившимися отца – доброго, мудрого, справедливого отца, который вселял в них чувство уверенности и спокойствие, которого они любили, уважали и почитали.

Несколько секунд царила почти полная тишина, лишь беззаботные птички распевали свои песенки в кронах деревьев да легкий, теплый ветерок шелестел зелеными листьями.

Все смотрели на Ливию и Тиберия и молчали. Те тоже стояли неподвижно, словно, сраженные горем, были не в силах произнести хотя бы слово. Пауза уж слишком затягивалась. Сенатор Сатурнин медленным движением приподнял полу тоги и набросил ее на голову, выражая свою скорбь. Его примеру последовали еще несколько человек, замелькали пурпурные полосы сенаторских одежд, взлетевших над толпой. Тиберий несколько раз с усилием шевельнул губами и глухо произнес:

– Римский сенат и народ, плачьте. Наш отец император Цезарь Август скончался.

Из толпы послышались крики, стоны и завывания; люди били себя кулаками в грудь, рвали волосы, закрывали лица тогами.

– Хвала богам, – продолжал Тиберий, по-прежнему ни на кого не глядя, – я успел вовремя, чтобы услышать последние слова моего отца, закрыть ему глаза и вложить в рот монетку, дабы в Подземном царстве ему было чем заплатить перевозчику душ Харону. Я обещал и поклялся, что выполню его волю, которую он выразил в своем завещании.

– Можем ли мы узнать, каковы были последние слова нашего мудрого цезаря? – спросил вдруг сенатор Сатурнин, продвигаясь вперед.

– Да, – после некоторого раздумья медленно ответил Тиберий. – Он спросил нас, хорошо ли, по нашему мнению, он сыграл свою жизненную роль. А когда мы ответили, что трудно было бы сделать это лучше, цезарь сказал: «Что ж, тогда представление окончено. Похлопайте».

Ливия зарыдала, Тиберий обнял ее за плечи и прижал к себе. У многих на глазах тоже появились слезы. Сенатор Курций Аттик сделал шаг вперед.

– Это еще не все, – сказал он, дрожащим, срывающимся голосом, чуть сдвинув тогу с головы. – В свой последний миг наш цезарь взял за руку свою верную, преданную жену и прошептал: «Ливия, помни, как жили мы вместе. Будь здорова и прощай». С этими словами он и умер.

Рыдания звучали все громче, экстаз охватывал толпу. Сумерки уже почти сгустились, слуги принесли связки факелов, и теперь кроваво-красные языки пламени плясали в воздухе, разбрасывая вокруг причудливые блики...

* * *

После того, как первые эмоции несколько поутихли, Тиберий сухо пригласил почтенных сенаторов собраться немедленно на что-то вроде малого заседания, дабы принять несколько важных и первоочередных решений, касавшихся подготовки к погребению Августа, а также некоторых, не терпящих отлагательств, государственных дел.

Сатурнин должен был там присутствовать, и он попросил Сабина и Луция Либона, который по молодости лет еще не имел права носить сенаторскую тогу с пурпурной каймой, подождать у него на квартире. Гней Сентий обещал сразу же по окончании заседания вернуться и обсудить с ними создавшуюся ситуацию. Он даже не успел выслушать рассказ трибуна о судьбе Фабия Максима и пропаже завещания, ибо Тиберий не терпящим возражений голосом предложил немедленно приступить к делам и смирить свою глубокую скорбь, памятуя о том, что на них сейчас возложена забота о благе страны.

Сабин и Либон отправились в дом, который занимал Сатурнин, приказали принести вина и уселись в триклинии, изредка тихо переговариваясь. Похоже было, что каждый из них погружен в свои мысли и не замечает присутствия другого.

Сатурнин вернулся через полчаса, угрюмый и озабоченный. Он устало опустился на стул и прикрыл глаза.

– Ну, что? – не выдержал Либон.

Сабин с каменным лицом сидел в углу. Он чувствовал, что произошло что-то крайне неприятное. Но что? Ведь Тиберий же обещал Августу подчиниться его воле? Да, но где эта воля? В завещании, которое украли у Фабия Максима? Сумеет ли Тиберий устоять под нажимом Ливии, захочет ли теперь признать Агриппу Постума законным преемником покойного цезаря?

В голове у трибуна все плыло и кружилось, мысли путались. О, Фортуна, вот оно твое пресловутое колесо. Сегодня так, завтра иначе, послезавтра – вообще все становится с ног на голову...

Его размышления прервал Сатурнин.

– Так что ты хотел мне сообщить? – спросил он, открывая глаза и поворачивая голову. – Говори сначала ты, а потом я расскажу, как прошло заседание. Это, конечно, государственная тайна, – усмехнулся он криво, – как трижды подчеркнул достойный Тиберий, но, полагаю, что с вами я могу ею поделиться. Если уж Август вам полностью доверял, то не пристало его приемному сыну быть более подозрительным. Начинай, трибун.

Сабин коротко пересказал то, что узнал от Корникса. В продолжение его отчета сенатор несколько раз нахмурился и покачал головой. Его пальцы нервно сжимались и разжимались, подбородок чуть подрагивал.

Либон слушал с открытым ртом, время от времени судорожно глотая слюну. Его большие красивые глаза, казалось, сейчас выпадут из орбит.

– Так, – подвел итог Сатурнин, когда трибун закончил рассказ. – Так... Что ж, снова они нас опередили. До каких же пор эти убийцы будут безнаказанно вершить свои преступления?

Он порывисто встал на ноги и заходил по комнате, резкими движениями руки словно сметая с пути все преграды.

– Ситуация крайне сложная, – сказал он через несколько секунд. – Остается рассчитывать только на слово Тиберия...

– А что говорил Тиберий на заседании? – спросил Сабин с тревогой.

Сатурнин остановился и посмотрел на него отрешенным взглядом своих серых глаз.

– На заседании? – повторил он задумчиво. – На заседании не присутствовала почтенная Ливия – по закону женщины не имеют права участвовать во встречах сенаторов, а потому Тиберий вел себя сдержанно и разумно.

Он перечислил заслуги покойного, распорядился организовать погребальное шествие, для подготовки траурной церемонии в столицу отправили людей. Потом назначил своего сына Друза командующим Данувийской армией и приказал ему утром выехать в расположение легионов и поставить под контроль ситуацию в провинции.

Затем посетовал – не знаю, насколько искренне – на злую судьбу, которая одновременно лишила его отца и взвалила на его сгорбленные старческие дряхлые плечи заботу о целой огромной Империи. Он заявил, что до оглашения завещания цезаря вынужден принять на себя тот минимум власти, который даст ему возможность сохранить спокойствие и порядок в государстве, и слезно умолял достойных и мудрых сенаторов всячески помогать ему словом и делом. Это была очень трогательная речь. Если Тиберий говорил искренно – он не так плох, как я о нем думал.

Сатурнин замолчал и снова заходил по комнате.

– Что мы будем делать? – спросил Сабин. – Ведь нельзя же просто так сидеть и ждать?

– А есть другой вариант? – пожал плечами Сатурнин. – Возможно, Тиберий действительно хочет выполнить волю Августа, но не желает сейчас вступать в конфликт с Ливией, и отложил это до возвращения в столицу. А если нет – тут уж ничего не поделаешь. Разве что можно выкрасть Агриппу с Планации и отвезти его к Германику. Но я сомневаюсь, что тот станет бунтовать против Тиберия, не имея на руках официального документа, в котором цезарь объявлял бы Постума своим наследником. Кроме того...

За дверью послышались шаги, и на пороге показался высокий пожилой мужчина с густой шевелюрой седых волос и в белой с пурпурной полосой тоге сенатора.

– Я к тебе, Гней, – сказал он сразу, взмахом руки приветствуя всех собравшихся. – Ты слишком рано ушел, Тиберий объявил еще одно важное решение.

– Проходи, Гатерий, – пригласил Сатурнин, указывая на стул. – Не хочешь ли ты сказать, что он специально ждал, пока я уйду?

– Вполне возможно, – буркнул Гатерий, игнорируя стул. – Короче, он сделал первое назначение в должности временного правителя... вернее – второе, ведь своего сыночка он облек полномочиями главнокомандующего еще раньше...

– Да в чем дело? – нетерпеливо воскликнул Сатурнин. – Ты же не в курии, чтобы упиваться собственным красноречием.

– Тиберий объявил имя нового префекта преторианцев, – коротко ответил ставший серьезным Гатерий.

Сатурнин резко сжал кулаки.

– Кто им стал? – глухо спросил он. – Гай Валерий Сабин?

– Нет, – покачал головой седовласый сенатор – Элий Сеян.

В комнате повисла тишина. Никто старался не смотреть на Сабина, который все так же молча сидел в углу и смотрел в пол. Он почувствовал вдруг, как на его плечи опустилась огромная усталость, все нервное напряжение последних недель неподъемным грузом давило на спину, на шею, на мозги.

«Comoedia finita, plaudite, – подумал он отрешенно. – А храм Фортуны и дальше будет прозябать в нищете».

Часть вторая
Горе побежденным

Глава I
Юлийская курия

В начале сентября в год консульства Секста Помпея и Секста Апулея состоялось первое после смерти Августа заседание римского сената.

Несколькими днями ранее граждане столицы и многочисленные делегации из провинций и колоний были свидетелями погребения цезаря и сопровождавшей это событие церемонии.

Путь от Нолы до Рима тело принцепса проделало на плечах его верных подданных. Сначала сорок воинов-преторианцев в блестящих доспехах, покрытых траурными плащами, вынесли носилки с покойным из дома и двинулись по виа Аппия по направлению к столице. Впереди шли знаменосцы гвардейских подразделений со значками когорт и центурий, с которых, однако, в знак скорби были сняты все украшения.

За носилками следовали сенаторы и всадники, которые сопровождали Августа в его поездке и сейчас собирались проводить в последний путь. По мере прохождения к ним присоединялись все новые и новые люди из местной аристократии и чиновников.

Толпы простолюдинов в черных одеждах выходили на дорогу и плакали, глядя на траурную процессию.

На окраине Нолы носилки приняли на свои плечи декурионы муниципиев и колоний, поспешно съехавшихся сюда при известии о смерти цезаря. Сменяя друг друга, они несли тело до самых Бовилл под Римом. Поскольку было очень жарко, поход трогался в путь лишь с наступлением сумерек, а днем носилки оставляли в базилике или в главном храме каждого города.

На подходе к Бовиллам траурную вахту приняли представители всаднического сословия, возглавляемые Клавдием, братом Германика. Они внесли тело в столицу и поместили в сенях дома цезаря.

Сенаторы пытались перещеголять друг друга, предлагая самые торжественные и пышные варианты похорон. Были высказаны пожелания, чтобы шествие проследовало в город через триумфальные ворота, а перед ним шли высшие жрецы государства, неся статую Победы; предполагалось, что траурные гимны будут петь девочки и мальчики из знатнейших семейств. Кто-то сгоряча потребовал поменять местами название месяцев август и сентябрь, дескать – в августе он умер, а в сентябре родился, другой вообще внес предложение переделать календарь и весь период жизни цезаря внести в летописи под названием «Век Августа», и так далее.

Однако осторожная Ливия и трезвомыслящий Тиберий соблюдали в почестях необходимую меру. Последний сам произнес надгробную речь, стоя на ступеньках храма Божественного Юлия. Затем подняли носилки и отнесли их на Марсово поле, где уже был готов погребальный костер. Под крики, плач и причитания людей огонь был зажжен, и огромный столб пламени взвился в небо.

После этого виднейшие представители эквитов, в одних туниках, босые, собрали прах цезаря, сложили его в урну и отнесли в мавзолей. Это здание между виа Фламиния и Тибром построили несколько лет назад по приказу самого Августа в качестве родовой усыпальницы Юлиев-Клавдиев.

Традиционных гладиаторских поминальных боев и гонок колесниц в цирке устраивать не стали. Ливия заявила, что муж просил ее не делать этого, а Тиберий, который не любил зрелищ и был довольно скуп, с радостью согласился с таким доводом.

Народ, правда, привыкший, что смерть даже средней руки чиновников их наследники отмечают устройством игр и раздачей подарков, был не в восторге, но боль от утраты любимого правителя и скорбь были настолько искренними и повсеместными, что никто пока не выступал с претензиями.

По Риму ходили слухи, что когда погребальный костер цезаря догорал, кто-то видел, как душа покойного отделилась от тела и воспарила к небесам. Конечно же – шептались люди – он был необычным человеком, и теперь боги взяли его к себе, чтобы он вместе с ними восседал на Олимпе и наслаждался бессмертием.

И вот, сенаторы собрались на свое первое совещание. Все с нетерпением ожидали выступления Тиберия, которого называли преемником Августа. Конечно, формально страна все еще считалась Республикой, и понятия «наследственная власть» как бы не существовало, но в действительности все сводилось к созданию видимости демократии – сенат готов был официально утвердить любого, кого покойный цезарь выбрал в качестве продолжателя своего дела.

Ведь многие понимали, что прежний государственный строй уже изжил себя, стал неэффективным при управлении такими огромными территориями и разветвленной администрацией. Хотя, конечно, находились еще закоренелые республиканцы, тайком вздыхавшие по временам Брута и Кассия, с кинжалами в руках боровшихся с тиранией.

Сам Тиберий пребывал в глубокой растерянности. Когда он в Нолах вошел в комнату цезаря и застал там лишь труп, то понял, что попал в сложную ситуацию. Если бы у него было новое завещание, о котором говорил Август, Тиберий просто огласил бы его перед сенатом и предоставил тому право выбора. Но сейчас, когда принцепс не успел сделать этого сам, а важный документ пропал неизвестно куда, не будет ли выглядеть признаком слабости или, еще хуже, признанием вины, если он предложит считать наследником опального Агриппу Постума?

Его ведь могут даже обвинить в искажении воли цезаря – тот сослал внука на остров, а ты вручаешь ему верховную власть. Этого Тиберий не хотел и боялся.

Тем более, что Ливия и энергично подпевавшие ей Аттик и Сильван чуть ли не на коленях умоляли его пока воздержаться от каких бы то ни было радикальных заявлений. Прими власть, которая положена тебе по праву, – говорили они, а там видно будет. Ведь если ты откажешься, а новое завещание цезаря так и не отыщется, то все это вполне может завершиться очередной гражданской войной. Где гарантия, что тот же Сатурнин не Поднимет мятеж или рейнские легионы не объявят цезарем своего командующего Германика?

Да и твой собственный сын сейчас руководит легионами, кто знает, не захочет ли он с помощью Данувийской армии стать верховным правителем, видя твою слабость. А ты ведь знаешь Друза, разве можно допустить до этого?

Тиберий колебался. Наконец, он сказал, что готов выступить в курии, огласить волю цезаря, а потом отдать вопрос на усмотрение сената. Может, к тому времени отыщется Фабий Максим с письмом – тут он покосился на Ливию – и тогда Агриппа вступит в свои законные права.

Императрица предусмотрительно не сказала сыну ни о смерти Фабия, ни о тайном приказе, отправленном Сеяну. Еще не время. Но она и сама терзалась сомнениями: куда же делось завещание? Люди Эвдема не нашли его на теле Максима, и проклятый документ мог выплыть в любой момент в самой неподходящей ситуации. Надо было торопиться. Умная и расчетливая, Ливия прекрасно понимала, что такое власть и как трудно, раз вкусив ее, потом добровольно отказаться. Она знала натуру Тиберия, и не сомневалась, что стоит тому лишь согласиться, как он тут же попадет в такой капкан, из которого потом никогда уже не вырвется.

* * *

Заседание было назначено на утренние часы; еще задолго до срока сенаторы в своих белых тогах с пурпурными полосками (повязав, правда, в знак скорби траурные ленты) начали сходиться к зданию Юлийской курии. Носилками сегодня никто не пользовался, все шли пешком, дабы продемонстрировать свою печаль.

Большой зал, окруженный амфитеатром мраморных скамей, выстеленных мягкими подушками, выглядел торжественно и строго. Еще бы, ведь он должен был символизировать величие и достоинство римского сената и народа, несокрушимую мощь железных легионов и мудрость цивилизованных правителей.

Многочисленные статуи богов, героев и выдающихся римских граждан стояли в нишах и на небольших постаментах, сверкая мрамором, золотом и серебром. Возле трибуны, с которой выступали ораторы, возвышалась монументальная скульптура богини Победы. Она представляла собой женщину, стоявшую на земном шаре, которая в правой руке держала лавровый венок, а в левой – пальмовую ветвь. Знак победы и знак примирения.

Пока скамьи постепенно заполнялись достойными сенаторами, возле алтаря богини колдовали жрецы – заместитель Верховного Понтифика (им при жизни был сам Август, а другого еще не успели выбрать) и его помощники, готовясь принести жертву, как то по традиции делалось перед каждым заседанием.

Наконец, старший секретарь возвестил наступление назначенного часа, в тот же момент в дверях появился Тиберий. Как всегда, ни на кого не глядя, он прошел на свое место – обычную скамью в третьем ряду – и сел. По залу пробежал легкий гул.

Женщины не имели доступа в этот зал, но ходили слухи, что достойная Ливия несколько раз негласно присутствовала на особо важных заседаниях, прячась за занавеской в дальнем углу помещения. Естественно, с молчаливого позволения Августа. Сейчас тоже все глаза устремились в заветный угол, но там было пусто, даже сама ширма куда-то исчезла.

Понтифик попросил соблюдать тишину и возвестил, что приступает к жертвоприношению. Все благоговейно умолкли, глядя на величественную статую Победы. Помощник подал жрецу золотую кадильницу и тот возжег ее; по залу поплыл запах благовоний. Подождав немного, понтифик высыпал содержимое кадильницы на алтарь, где оно продолжало гореть, распространяя ароматный дым.

Затем второй помощник подал ему небольшую амфору со священным вином и жрец осторожно покропил им алтарь. Послышалось шипение. Понтифик некоторое время стоял молча, а потом повернулся к собравшимся и сказал, слегка поклонившись и воздев руки над головой:

– Можете начинать, достойные отцы-сенаторы. Богиня покровительствует вам и сделает так, что вы примете самые мудрые и справедливые решения.

С этими словами он удалился, помощники последовали за ним, унося свои атрибуты. Животных на алтаре Победы по традиции не закалывали. Для этого были другие храмы.

Заседание началось.

Оба консула – Секст Помпеи и Секст Апулей – поднялись со своих мест и приветствовали достойное собрание. Каждый сказал небольшую речь, помянув еще раз Августа и выразив надежду, что римский сенат и народ найдут в себе силы превозмочь боль утраты и будут успешно продолжать дело великого цезаря.

– Principes mortales, rem publicum aeternam esse – владыки смертны, но общественное благо есть и будет всегда! – с пафосом закончил выступление Апулей и уселся на скамью, аккуратно подобрав полы тоги.

Тогда медленно, тяжело поднялся Тиберий, глядя себе под ноги. Несколько секунд он молчал, а все терпеливо ждали. Наконец, он чуть приподнял голову и заговорил:

– У меня нет слов, достойные сенаторы, чтобы выразить мое горе по поводу смерти отца и благодетеля, не только моего, но и всего народа – цезаря Августа Сегодня мы собрались, чтобы решить, как быть дальше. Мы лишились его отеческой заботы и мудрого руководства, но, как справедливо заметил почтенный консул Апулей, жизнь продолжается, и наша с вами задача – не дать погибнуть тому делу, тому государству, которое создал Август и которому отдавал все свои силы.

На некоторых скамьях зааплодировали, но большинство сенаторов сидели молча.

Тиберий покрутил головой так, словно у него болела шея, и продолжал:

– Позвольте мне, почтенные старейшины, огласить сейчас завещание покойного отца моего. Оно было составлено в консульство Луция Планка и Гая Силия, за полтора года до сего дня, и хранилось в храме Весты. Сегодня девственные жрицы доставили его сюда. Я знаю, что некоторые из вас были свидетелями при подписании этого документа, и прошу потом подтвердить подлинность печатей и руку цезаря.

Тиберий умолк, тяжело двигая челюстями. Затем снова заговорил, чуть приподняв голову:

– С вашего согласия я распорядился допустить сюда лишь свидетелей сенаторского звания, все же остальные – всадники и вольноотпущенники – будут приведены к присяге вне этого зала.

Гордые сенаторы одобрительно захлопали. Конечно, нечего им делать под одной крышей с бывшими рабами, пусть даже и цезарскими. Величие прежде всего.

– Если вы согласны, – продолжал Тиберий, никак не отреагировав на аплодисменты, – то приступим. Внесите завещание.

В дверь вошли несколько человек – две жрицы-весталки, один из старших понтификов и любимые вольноотпущенники Августа – Полибий и Гиларион. Последний нес на золотом подносе две небольшие тетради и три запечатанных пергаментных свитка. Это и было завещание цезаря.

По просьбе Тиберия консул Помпеи занял место на трибуне, перед ним разложили документы. Все с нетерпением ждали, пока тучный Помпеи отдышится, раскроет первую тетрадь и прокашляется. В повисшей в зале абсолютной тишине гулким эхом отражались от мраморных стен слова завещания, произносимые консулом:

– Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь...

Этого, собственно, все и ждали, но форма, в которой было высказано пожелание Августа, многих поразила. Ведь он совершенно ясно дает понять, что лишь по необходимости назначает преемником Тиберия, просто потому, что больше некого.

Сенаторы возбужденно зашевелились, перешептываясь. "Германик... Постум... " – полетели по залу тихие слова.

Тиберий, нахмурившись, крепко сжав челюсти, молчал. Очередное унижение. «Как же мог Август написать такое? Так опозорить меня здесь, в курии? – подумал он. – Конечно, он принял это решение скрепя сердце, и мне известна его истинная воля. Но ведь в моей власти сейчас сделать так, чтобы Сенат поступил, как угодно мне, а не Цезарю».

И тут впервые мрачный подозрительный Тиберий ощутил то упоение, которое дает возможность навязывать другим свою волю, подчинять их себе. И хотя он поспешил отогнать от себя эту мысль, ему было приятно чувствовать свою силу.

Консул, после короткой паузы, продолжал читать, смущенно покашливая. Он никак не хотел вызвать гнев Тиберия и – знай только, что тут будет написано – отказался бы от почетной обязанности огласить завещание принцепса.

– Далее я хочу, чтобы наследницей в размере одной трети была признана моя любимая жена Ливия Друзилла, если сенат не сочтет нужным выдвинуть какие-либо возражения...

– Не сочтет! – крикнул со своего места Курций Аттик. – Да здравствует Ливия Августа!

Многие сенаторы зааплодировали и присоединились к этим крикам. Тиберий недовольно поморщился. В нескольких футах от него сидел Гней Сентий Сатурнин, на его лице застыло презрительное выражение. Гатерий демонстративно зевнул.

Консул Помпеи подождал, пока шум стихнет, и вновь поднес к глазам документ:

– Во второй степени я назначаю моими наследниками Германика и его детей – в размере двух третей и сына Тиберия Цезаря Друза – в размере одной трети.

Ни слова об Агриппе Постуме.

Затем последовало перечисление дальнейших наследников – дальних родственников и друзей Августа. Но эти имена он указал в завещании скорее в знак своего доброго к ним расположения и из вежливости, ибо было очень сомнительно, что они дождутся своей очереди.

Ни слова о дочери Юлии и внучке, которые находились в ссылке.

Затем консул отложил первую тетрадь и раскрыл вторую. Тут были указаны денежные подарки, которые цезарь завещал выплатить от своего имени.

Четыреста тысяч ауреев римскому народу, тридцать пять тысяч – трибам, по десять золотых – преторианцам, по пять – солдатам городских когорт, по три – каждому легионеру. Выплатить немедленно и единовременно.

Остальные суммы, предназначенные различным чиновникам и друзьям, – в размере не более двухсот ауреев – должны были быть розданы через год. В оправдание Август ссылался на то, что его личное состояние крайне невелико, и даже прямым наследникам он оставляет всего полтора миллиона. Он просил учесть, что большая часть имевшихся в его распоряжении средств была потрачена на благо государства.

И только здесь, словно вспомнив, цезарь просил ни в коем случае не хоронить останков своей дочери и внучки в родовой усыпальнице, когда те перейдут в Царство теней.

Впрочем, немногие из собравшихся в Юлийской курии обратили на это внимание. Все были заняты другим – обсуждали суммы денежных подарков.

– Поскупился цезарь, – шепнул Аттик Сильвану. – Я не верю, что он был так беден.

Сатурнин наклонился к уху сидевшего рядом с ним Гатерия.

– Не очень-то обрадуются легионеры, – сказал он. – Особенно из германской армии. Они явно рассчитывали на большее.

Гатерий пожал плечами.

– Цезарь мудро поступил, что не стал их баловать. Это могло бы привести к очень опасным последствиям. Солдат нужно не покупать, а вербовать.

Сатурнин с сомнением покачал головой. Старый республиканец Гатерий мыслил другими категориями.

А консул Секст Помпеи тем временем развернул первый пергаментный свиток и огласил собственноручно составленный цезарем список его деяний. Август просил, чтобы этот текст был вырезан на медных досках и установлен у входа в его мавзолей.

В оставшихся двух свитках были различные государственные записи и реестры: сколько где служит солдат, сколько денег в государственной казне и личном цезарском ларце, сведения о налогах и тому подобное.

Закончив читать, Помпеи передал документы специальной комиссии и сошел с трибуны. В курии на некоторое время установилось затишье. Все осмысливали только что услышанное.

Сатурнин тоже думал над этим, однако его неотступно преследовали и другие мысли, от которых он никак не мог отрешиться, хотя и считал такую слабость недостойной настоящего римлянина.

Дело в том, что еще тогда, в Нолах, Луций Либон привез ему тревожные известия о его семье. Проконсул Африки сообщал, что никто не прибыл к нему в назначенное время, и выражал опасение, не случилось ли чего. Похоже было, что «Сфинкс» со всеми, кто находился на борту, бесследно исчез.

Сатурнин корил себя за то, что приказал отплыть поскорее, не дожидаясь каравана александрийских галер, который обычно сопровождает военный эскорт, и подверг опасности жизни своих близких. Неужели они попали в руки пиратов? Об этом даже думать не хотелось. Но сейчас Гней Сентий Сатурнин не мог ничего предпринять – решалась судьба Рима, решалось, к кому попадет верховная власть, и он не имел права ставить свои личные дела над государственными. Зато Либон, не скованный подобными принципами, просто сходил с ума от всевозможных предположений и вынужденного бездействия. Сатурнин действительно начинал опасаться за его рассудок, и решил в ближайшее время позволить юноше организовать поиски, не пожалев для этого денег.

Его размышления прервал звук тяжелых шагов – это Тиберий встал со скамьи и медленно двинулся к трибуне. Его сопровождали аплодисменты сенаторов; сначала довольно жидкие, они постепенно перерастали в настоящую овацию.

«И это римляне! – с презрением подумал Сатурнин. – Они уже готовы на брюхе ползать перед тем, кого еще вчера высмеивали и ненавидели. Ну, подождите же, вы сами выбираете себе палача, который будет топтать вас, как жалких козявок, случайно попавшихся под ноги».

Лишь он, Гатерий и еще десятка два сенаторов старой школы не присоединились ко всеобщему ликованию.

Тиберий дошел до трибуны, встал на нее и хмуро оглядел зал; многие сразу же почувствовали себя очень неуютно под его тяжелым взглядом.

– Прошу слова, почтенные старейшины, – заговорил Тиберий, как всегда, с усилием ворочая челюстями. – Вы сейчас выслушали волю моего отца Августа. Согласны ли вы с ней?

– Согласны! – раздались крики. – Принимай власть! Исполни желание Августа!

Тиберий молча слушал. "Какие трусы и ничтожества! Они боятся прогневить меня, боятся открыто сказать, что считают меня недостойным быть преемником цезаря. Но у них нет другого кандидата, и теперь они наперегонки будут стараться завоевать мое расположение.

Но если бы сейчас вдруг сказать им, что Август снял опалу с Агриппы Постума и именно его назвал главным наследником, то эти же самые достойные подхалимы с радостью приветствовали бы нового правителя.

А если бы вдруг претензии на власть предъявил Германик, поддержанный преданными ему легионами, они вообще на коленях поползли бы ему навстречу".

Так думал Тиберий, стоя на трибуне в курии Юлиев. "Ладно, – решил он наконец, – дам им последний шанс устранить меня. Но если страх в них возьмет верх над благоразумием, значит, они и не заслуживают ничего лучшего. Тогда я действительно соглашусь стать первым гражданином, и отброшу всякие сантименты. Посмотрим, как вы взвоете потом.

А Постум? Что ж, Постум останется на своем острове. Ему не повезло – Август умер слишком рано. Колесо фортуны крутанулось в другую сторону. Ничего не поделаешь. Ну, посмотрим, может быть, попозже я и верну его в Рим.

Остаются еще, правда, люди, которые знали о последней воле цезаря – Сатурнин, его друзья, тот трибун, который привозил письмо... Ну, что-нибудь придумаем. А моей почтенной матушке придется умерить свои амбиции. На сей раз все сделал я сам, и она не будет более вести меня на поводке".