Текст книги "Храм Фортуны"

Автор книги: Эндрю Ходжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Глава XXVII
Змеиный укус

Императрица, придав лицу озабоченное выражение, поспешила в комнату мужа. Август встретил ее, полулежа на постели. Ливия сразу заметила, что выглядит он уже не таким измученным глазам вернулся блеск, щеки чуть порозовели, гримасы боли не так часто искажали лицо.

– Как ты себя чувствуешь, дорогой? – заботливо спросила она, подходя к кровати. – Надеюсь, тебе лучше?

– Да, благодарю, – тихо, но отчетливо произнес Август. – Я знаю, что ты молилась и приносила богам жертвы за меня. Наверное, это и помогло.

– О, я так рада! – воскликнула Ливия, уловив, как ей показалось, частичку прежнего тепла в голосе мужа. С самого своего возвращения из Пьомбино он не разговаривал с ней так, ограничиваясь лишь сухими официальными фразами.

– Да, – кивнул цезарь. – Твои молитвы и старания моего врача. Кажется, теперь все будет нормально. Вот только сердце побаливает, но это пройдет.

Ливия осторожно поправила подушку и присела на табурет возле кровати.

В ее душе поселилась надежда. Похоже, Август снова стал прежним любящим мужем, который всецело доверяет своей верной жене и помощнице. Не исключено, что за время болезни он еще раз обдумал ситуацию и решил не спешить с возвращением Постума. Что ж, это было бы прекрасно. Ей нужно лишь немного времени, чтобы вновь посеять в душе цезаря сомнения, чтобы убедить его в своей правоте, чтобы изолировать от пагубного влияния Сатурнина, Фабия Максима, Гатерия, всей этой банды смутьянов-сенаторов. И тогда все пойдет по-старому: Агриппу еще крепче запрут на острове, патрициев разгонят по загородным поместьям, а она сумеет сломить упрямство Тиберия и вознесет своего сына на вершину власти.

– Ты хотел поговорить со мной, милый? – ласково спросила Ливия, глядя в глаза мужа полным искренности взглядом. – Если тебе нетрудно, я готова слушать. Но, может, пока не стоит переутомляться? Подождем еще день-два...

– Нет, – решительно сказал цезарь. – Ждать некогда. Все мы во власти богов, как я только что имел возможность убедиться, и я не хочу умереть, не объяснившись вначале с тобой. – Он помолчал, собираясь с мыслями, на его лбу пролегла глубокая складка, а бескровные губы сжались крепче.

«Плохой знак, – с тревогой подумала Ливия. – Он принял какое-то решение, неприятное ему. Но не является ли оно неприятным также и для меня?»

– Будем говорить откровенно, – глухо произнес цезарь. – Прошу тебя выслушать меня, не перебивая. Я буду краток.

Императрица кивнула, все сильнее обуреваемая неприятными предчувствиями.

– Мне больно это говорить, – продолжал Август, – но ты оказалась недостойной моей любви и доверия. Полвека мы жили вместе и я никогда не сомневался в тебе. И вот, оказалось...

– Это все ложь! – не выдержала Ливия. – Ты поддался на уговоры Сатурнина, который ненавидит меня!

– К сожалению, нет, – покачал головой цезарь. – Дело тут не в Сатурнине, Не знаю, какая у него причина для ненависти, и есть ли она вообще, это не имеет значения. Сатурнин был лишь посредником. И что ты скажешь насчет Германика? Неужели твой внук тоже тебя ненавидит, да так, что осмелился оклеветать родную бабку передо мной?

– Это все происки Сатурнина, – упрямо повторила Ливия с отчаянием.

Август вздохнул.

– Даже теперь ты пытаешься обмануть меня. Разве Сатурнин заставил тебя возвести напраслину на Агриппу, моего последнего внука? Ты же знала, как я его люблю. Зачем ты это сделала?

Ливия молчала. Она отлично знала своего мужа, и сейчас поняла, что. тот полностью убежден в ее вине и ни за что не переменит своего решения. А это означало конец всем надеждам. Тиберий не получит власть, Сеян пойдет под суд и обнародует там ее письмо. И тогда палач возьмет в руки топор...

– Твой сын оказался куда благороднее тебя, – устало продолжал цезарь со слезами на глазах. – Он не захотел принимать то, что не принадлежало ему по праву. Честно сказать, я даже не ожидал от него такого поступка. Наверное, ты и Тиберия сумела окрутить и навязывала ему свою волю...

Август замолчал и принялся рукой растирать сердце, которое вдруг пронзительно защемило. Ливия молча смотрела на него.

– Что будет со мной? – наконец спросила она тихо, не желая больше тратить время на бесполезные оправдания.

– С тобой? – Август прикрыл глаза, не переставая растирать грудь. – Не знаю. Это будет решаться на заседании сената в присутствии Агриппы Постума.

– Вот как? – презрительно спросила Ливия, хищно оскалив свои мелкие, прекрасно сохранившиеся зубы. – Мы прожили с тобой столько лет, ели за одним столом, спали в одной постели, а теперь ты по первому же навету отдаешь меня на расправу этой своре псов, которые только и ждут, чтобы растерзать меня? А хочешь знать, почему они настроены против меня? Да потому, что я, и только я всегда смиряла их гонор, патрицианские амбиции, эту надменность и брезгливость по отношению к тем, кто ниже их по рождению!

Неужели ты забыл, как они издевались и над тобой? Как называли тебя внуком ростовщика и сыном пекаря? Да если бы не я, твой Сатурнин и Гатерий уже давно отобрали бы у тебя власть!

– Сенат волен распоряжаться властью, как считает нужным, – с гневом воскликнул Август. – Он вручил мне ее и может отобрать в любой момент.

– Да? – издевательски скривилась Ливия. – После того, как ты прекратил междоусобицы, принес мир, поднял страну из руин? Конечно, сейчас они могут и отобрать у тебя власть. И тут же сами передерутся за нее, как бешеные псы, снова зальют все кровью!

Так запомни, я – и только я – спасла тебя и Рим! Я день и ночь была на страже, чтобы не допустить возврата к прошлому. Кто раскрыл заговор Эмилия и Корнелия? Кто...

Императрица задохнулась от бешенства и закашлялась, прижимая ладонь к губам. Август чувствовал, как в его душе что-то шевельнулось. А может, и правда, он слишком погорячился? Может, эта женщина заслуживает, все-таки, более мягкого обращения, несмотря на свою вину?

Ливия отдышалась и снова взглянула на мужа.

– Ну? – повторила она хрипло. – Скажи откровенно, что ожидает меня после всего того, что я сделала для тебя и Рима?

Цезарь закусил губу. Да, жена во многом права. Она действительно не жалела сил для укрепления государства, для поддержания Pax Romana – мира во всей Империи. Но... Все-таки, она совершила преступление, и должна понести наказание. Из-за нее бедный Агриппа семь лет провел на безлюдном острове. Чем он заслужил это?

Только самому Августу было известно, как тяжело, мучительно, с болью дались ему те жестокие слова, которые он сказал сейчас Ливии. Как хотел он простить ее и предать все забвению. Но имел ли он на это право? Как муж – да, как человек, ответственный за судьбы страны – нет. Ведь он без колебаний отправил в ссылку и свою дочь, и внучку, и Постума, хотя стоило ему это страшных душевных мук. Почему он должен делать исключение для жены? Это недостойно римлянина.

«Ты поступил как настоящий римлянин. Это высшая похвала в моих устах», – сказал ему Сатурнин.

Как же он будет смотреть в глаза сенаторам, если проявит слабость? Нет, у государственного деятеля есть принципы, через которые он не может, не имеет права переступать. Ливия предстанет перед судом. Но когда дело будет рассмотрено, то перед вынесением приговора он, Август, сам обратится к сенату с просьбой о милосердии. И к Постуму тоже. Они поймут его чувства, поймут, что он исполнил долг правителя, а теперь просит лишь как муж несчастной женщины, совершившей роковую ошибку. Да, так и следует поступить.

– Послушай меня, – сказал Август, глядя на императрицу. – И прости. Я не могу поступить иначе, ты должна это понимать. Закон есть закон, он один для всех. И ты предстанешь перед судом. Но я обещаю...

Дальше Ливия не слушала. Она приняла решение. Терять ей все равно было нечего. С письмом, которое предъявит Сеян, ей не уйти от смерти. Ух, как взвоют тогда эти презренные шакалы в белых тогах! И первым среди них будет Сатурнин. Нет, такого удовольствия она им не доставит. Цезарь сам виноват.

– А теперь ты послушай меня, – сказала женщина изменившимся голосом, с каким-то новым выражением лица. – И слушай внимательно. Хорошо, я предстану перед судом. И я все им расскажу...

– Вот это правильно, – оживился Август, ожидавший совсем не такой реакции. – Они поймут...

– Да, они поймут, – со злобной улыбкой повторила Ливия. – Но только каяться я не буду и речь пойдет вовсе не об Агриппе Постуме.

– А о чем? – с тревогой спросил цезарь, ноющее сердце которого сжалось от страшного предчувствия.

– О многом, – протянула Ливия. – Например, о том, как посланный мною врач отравил твоего внука Луция.

– Что? – воскликнул Август, побледнев. – Не шуга так, умоляю...

– Теперь уж не до шуток. А хочешь услышать, как мои люди устроили засаду на твоего внука Гая? Или как...

– Да ты змея, – прошептал цезарь, с трудом приподнимаясь.

На его лбу выступил холодный пот, губы дрожали, прерывистое дыхание со свистом вылетало изо рта.

– Неужели ты сделала это?

– ...как я помогла отправить в ссылку твою дочь и внучку, – невозмутимо продолжала императрица, не сводя безумных глаз с лица мужа. – Сенаторы с интересом выслушают, как пять дней назад один из них, твой приятель Фабий Максим, был по моему приказу зарезан на дороге у Пинция.

– О, боги! – выдохнул цезарь, не понимая, грезит он или нет. – Чудовище! Как же ты могла? Змея... Ты ужалила меня в самое сердце! Чудовище!

– Ха-ха, – сказала Ливия. – Что ж, ты сам вынудил меня открыться. Теперь слушай... настоящий римлянин. Ничтожество!

Цезарь почувствовал страшную боль в груди, в голове у него мутилось, во рту пересохло.

– Позови врача, – слабо произнес он. – Мне плохо...

– Сейчас, – кивнула Ливия. – А ты больше ничего не хочешь сказать мне наедине?

– Хочу...

Собрав последние силы, Август потянулся к столику, который стоял возле кровати и на котором лежали навощенные таблички и стилос. Левой рукой он ощупью вытащил из-под подушки государственную печать.

– Я все тебе скажу, все, – словно в бреду повторял цезарь, вонзая железный стержень в воск. – Ты ответишь за все, змея... подлая змея...

Ливия поднялась с табурета и наклонила голову, чтобы лучше видеть.

Август неровными каракулями выводил:

"Руководствуясь соображениями государственной безопасности и по обвинению в государственной измене, каковая мною установлена доподлинно и вне всяких сомнений, приказываю немедленно, без суда... "

Цезарь на миг прервал и задумался: кровь дико стучала в висках. Конечно, без суда. Он не хочет, чтобы все эти ужасы слышали сенаторы, чтобы их потом обсуждали на Форуме и в забегаловках Эсквилина. По древнему римскому закону – практически давно не применяемому, но формально все еще имеющему силу – отец и муж имеет право лишить жизни членов своей семьи, если сочтет их проступок достойным такого сурового наказания. А ведь нет никаких сомнений, что проступки Ливии заслуживают самой страшной кары. Август вернулся к письму:

«...без суда и следствия казнить смертью мо...»

Он хотел написать: мою жену Ливию Друзиллу, но императрица вдруг схватила его за руку.

– Подожди. Прежде, чем меня убьют, я должна сказать тебе еще одно.

– Позови врача, – прошептал Август, чувствуя, что теряет сознание. Нет, он должен дописать приказ...

– Так вот, – продолжала Ливия, – ты сказал, что у сенатора Сатурнина нет причин ненавидеть меня. Это не так, у него есть очень веская причина. А хочешь узнать, какая?

Не ожидая ответа, она наклонилась к уху Августа и прошептала несколько слов. Остекленевшие глаза старика широко раскрылись и полезли на лоб, изо рта вырвался глухой протяжный стон, похожий на крик умирающего зверя, в груди словно что-то взорвалось, и он упал навзничь, хрипя и царапая скрюченными пальцами простыни на постели.

Ливия бросила на него быстрый взгляд и взяла со стола табличку с неоконченным приказом. Перечитала неровные слова:

«...соображениями государственной безопасности... по обвинению в государственной измене... немедленно, без суда и следствия казнить смертью мо...»

Императрица криво усмехнулась, секунду раздумывала, а потом дописала, подражая почерку цезаря, чему она выучилась уже давно: «... моего внука Агриппу Постума».

И приложила к тексту печать – индийский рубин с вырезанной на нем головой Сфинкса.

Глава XXVIII
Comoedia finita, plaudite[3]3
  Comoedia finita, plaudite (лат.) – Представление окончено, похлопайте – традиционные слова, с которыми обращались к зрителям актеры в театре по завершении выступления.


[Закрыть]

Сабин сидел в своей комнате в доме по соседству со зданием, которое занимал Август, и от нечего делать перебирал свитки с какими-то пошлыми греческими стихами, которые только и нашлись в здешней библиотеке. Мысли его были далеки от фривольных элегий.

Трибун раздумывал, почему нет никаких известий от Фабия Максима. Это его очень тревожило. Ведь у него находился документ огромной важности. Сегодня, правда, врач сообщил, что состояние здоровья цезаря заметно улучшилось, однако опасность еще не миновала, и в любой момент может случиться непоправимое.

А тогда им осталось бы уповать лишь на новое завещание Августа. Конечно, если принцепс поправится и сможет сам огласить его в сенате, то никаких проблем не возникнет. Но даже если с такой речью выступит, например, Тиберий, предъявив волю своего отца в письменном виде, завещание все равно будет утверждено. Ведь большинство сенаторов не очень любят Ливию, и охотно проголосуют «за».

От размышлений Сабина оторвал стук в дверь. Трибун повернул голову.

– Да! – крикнул он.

На пороге появился раб из прислуги Августа, приставленный к Сабину в качестве порученца.

– Господин, – доложил он с поклоном, – там к вам пришел человек...

– Какой человек? – скривился Сабин. Он сейчас никого не хотел видеть. – Так проводи его сюда.

Он подумал, что это кто-то из свиты цезаря, Сатурнин, а может, Друз. Да нет, тот вошел бы без предупреждения, отшвырнув с дороги раба.

Слуга замялся.

– Прости, господин... Но он не из благородных... И так выглядит, что...

Трибуна словно какая-то сила подбросила со стула, предчувствие иглой вонзилось в сердце.

– Давай его сюда! – рявкнул он и, не вытерпев, сам побежал к двери вслед за рабом.

Да, там, возле ворот дома, в тени большого платана стоял Корникс. Сабин сразу узнал его, вернее – не узнал, а понял, что это именно он. Ведь человек, стоявший сейчас перед ним, очень мало напоминал того флегматичного, добродушного галла, который вот уже несколько лет служил трибуну верой и правдой.

Его одежда была в страшном беспорядке – туника разорвана, в каких-то бурых пятнах, сандалии сбиты, ремешок оборван. Лицо выглядело не лучше – хмурое, застывшее, глаза запали, кожа натянулась и потемнела, волосы торчат в разные стороны, а справа на голове виднеется большой сгусток запекшейся крови. На шее Корникса тоже был свежий порез, лишь чуть-чуть затянувшийся.

Несколько секунд Сабин молча смотрел на галла, его горло стиснуло спазмом. Потом с усилием кивнул головой.

– Заходи.

Корникс медленно, пошатываясь, двинулся к дому. Вдруг он остановился и полным усталости движением провел по лицу, стирая пот.

– Там моя лошадь, – сказал он хрипло и показал куда-то в сторону. – Я заплатил за нее шесть золотых. А теперь она, кажется, собирается сдохнуть.

Сабин кивнул цезарскому слуге, который стоял рядом и с раскрытым ртом наблюдал странную сцену.

– Займись лошадью, быстро.

Тот исчез.

Корникс дотащился до порога, прошел в комнату и, умоляюще посмотрев на хозяина, опустился на стул.

– Садись, садись, – бросил трибун, стремительно подошел к столу, налил в кубок вина из небольшой амфоры и протянул галлу.

– Выпей. Есть хочешь?

Корникс попытался одновременно кивнуть и приложиться к вину. Это привело к тому, что он носом въехал в кубок и расплескал жидкость, которая потекла по его подбородку. Потом он сделал несколько жадных глотков и в изнеможении закрыл глаза.

Сабин нетерпеливо подвинул к нему блюдо с фруктами, сыром и хлебом.

– Вот, ешь. И рассказывай.

Галл потянул было руку к еде, но та безвольно упала ему на колени.

– Господин, – сипло произнес он. – Я не спал четверо суток...

– Сейчас поспишь, – Сабин придвинулся ближе и потряс галла за плечи. – Говори, Корникс, родной, говори... Где Фабий Максим? Где документ?

– Сенатор убит, – еле ворочая языком с закрытыми глазами проговорил слуга. – Если документ был при нем, то его забрали...

– Кто? Как это случилось? Где?

– Не доезжая Пинция... На нас напали какие-то люди... Десять или двенадцать... Нас было пятеро...

– А человек со шрамом? – крикнул Сабин. – Он тоже участвовал?

– Не знаю... – слабо сказал Корникс. – Они были в плащах с капюшонами... Кажется... Не знаю...

– Говори, говори, я слушаю!

– Они подъехали, спросили о чем-то. Мы еще ничего не успели сообразить, как один из них всадил сенатору меч в грудь. Остальные бросились на нас...

Корникс немного встряхнулся – видимо, вино подействовало – и говорил уже более связно.

– Его слуги – здоровые парни, вооруженные – вступили в бой, а меня сбили с седла и повалили на землю. Одному я успел пропороть брюхо, но потом ничего не помню. Наверное, получил дубинкой по голове. Когда очнулся, то увидел, что лежу на трупах; нас оттащили в сторону и бросили в кусты, прикрыв ветками. Меня, наверное, посчитали мертвым. Там лежали сенатор, его люди и еще трое парней из нападавших.

Я дополз до дороги, уже совсем стемнело и никого вокруг не было. Мой кошелек, слава богам, остался на месте. Как они его не нашли? Наверное, и не искали. Через час мимо проезжала какая-то телега с сеном, возница взял меня и довез до ближайшей гостиницы. Там я купил лошадь и поскакал искать тебя. В Риме мне сказали, что ты вместе с цезарем, в Кампании. Я помчался туда... Четырех коней сменил, девятнадцать ауреев... О, Меркурий...

– А документ, – нетерпеливо перебил Сабин, – ты не обыскал сенатора?

– Нет... Я ведь и не знал толком, что там должно быть. Тем более, если бы меня потом поймали с какой-то вещью сенатора, то с ходу обвинили бы в нападении и прикончили. И так пришлось откупаться от преторского патруля под Боллилами. Еще четыре монеты...

– Получишь в три раза больше, – сказал Сабин. – Молодец, что доехал. Но что теперь делать?

Он короткими шагами заходил по комнате, с яростью отшвырнув с дороги попавшийся под ноги стул. Его кулаки сжимались и разжимались, губы шептали проклятия, голова напряженно работала. Что же делать?

Наконец, он остановился и повернулся к Корниксу, который из последних сил боролся со сном, словно сова, хлопая глазами и растирая их грязным кулаком.

– Оставайся здесь, – приказал трибун. – Можешь поспать. Без меня никуда не уходи.

Он плеснул в кубок немного вина, залпом выпил, пригладил рукой волосы и выбежал из дома. Недалеко от ворот раб-порученец горестно причитал, протирая смоченной в воде с уксусом губкой спину и бока красивой, гнедой, но до предела измученной лошади, которая еле стояла на ногах.

– Никого ко мне не пускать, – бросил Сабин, торопливо проходя мимо. – Если тот человек что-то попросит – сделаешь.

Раб удрученно кивнул и снова занялся лошадью.

Сабин направился к резиденции Августа – небольшому старинному дому в центре городка. Нолы были Маленьким сонным провинциальным местечком, и у трибуна ушло лишь десять минут, чтобы добраться до нужного здания. У входа в атрий дежурили преторианцы в полном вооружении.

– Мне нужно повидать принцепса, – сказал Сабин торопливо. – Дело очень важное.

Центурион – старший караула – только пожал плечами.

– Уже два дня цезарь ни с кем не общается. Вот только недавно к нему вызвали императрицу. Проходи в дом, там спросишь.

И он браво отсалютовал трибуну. Его солдаты тоже приняли стойку «смирно».

Сабин быстро пересек атрий и направился вглубь помещения, где за небольшим перистилем с резными дорическими колоннами размещалась спальня цезаря. У дверей комнаты тоже стояли двое преторианцев и молодой трибун. Он узнал Сабина и приветственно кивнул.

– Мне нужно к цезарю, – сказал тот. – Сообщи ему, прошу, что речь идет о деле государственной важности. Это не займет много времени.

Трибун-преторианец вздохнул и покачал головой.

– Императрица распорядилась никого не пускать, кроме врачей. Она сама сейчас там. Подожди, если хочешь, а когда достойная Ливия выйдет, спросишь у нее сам.

"Надо было сначала поговорить с Сатурниным, – с сожалением подумал Сабин. – Он бы что-нибудь придумал. А так... "

Внезапно дверь спальни открылась, и из комнаты торопливо вышла Ливия. Она бросила мимолетный взгляд на Сабина и повернулась к трибуну преторианцев.

– Публий, – встревоженно сказала женщина, – цезарю стало хуже. Немедленно пошли за врачом.

Публий растерянно посмотрел за спину Сабина; тот услышал, как позади него кто-то сдвинулся с места и направился к ним. Трибун оглянулся – то был Ксенофонт, личный врач Августа.

Ливия посмотрела на него и пренебрежительно махнула рукой.

– Нет, не ты. Мой муж приказал позвать Симона.

Симон был доверенным человеком императрицы; самаритянин из Палестины, он с гордостью утверждал, что постиг все премудрости медицины и может вылечить любую болезнь. Правда, пока не было случая проверить это на практике.

Ксенофонт с сомнением покачал головой, постоял еще немного и вернулся на свое место – небольшой диванчик в углу, где он провел последние двое суток, чтобы сразу оказаться под рукой, если вдруг понадобится цезарю.

Трибун преторианцев свистнул негромко в серебряный свисток, который висел у него на груди, и в помещение торопливо вбежал старший дворецкий.

Ливия резко приказала ему позвать Симона.

– И еще, Зенон, – добавила она, – цезарь сказал, что хочет увидеть Курция Аттика и Плавтия Сильвана. Сообщите им, пусть придут немедленно.

Это были два сенатора, во всем послушные воле императрицы. Сабин нахмурился. Это не предвещало ничего хорошего.

– Далее, – энергично продолжала распоряжаться Ливия, когда дворецкий удалился. – Немедленно отправить курьера за моим сыном Тиберием. Пусть возвращается сразу же. Цезарь хочет сказать ему нечто очень важное.

Трибун Публий кивнул одному из своих солдат, и тот, отсалютовав, бегом бросился в преторию, гремя доспехами.

– И последнее, – сказала Ливия, с недовольством поглядывая на Сабина. – Вот письменный приказ цезаря.

Она протянула Публию восковые таблички, запечатанные перстнем с головой Сфинкса.

– Это надо как можно быстрее доставить в Рим. Отправь курьера немедленно. В столице он должен найти человека по имени Элий Сеян, трибуна преторианцев, и передать ему письмо. Все понятно?

Публий с легким поклоном принял таблички.

– Я могу идти? – спросил он, покосившись на последнего солдата, который еще оставался у двери.

– Да, – махнула рукой Ливия. – Поторопись. Я сама распоряжусь о смене караула.

Публий отдал честь и отправился выполнять приказ. В этот момент из-за угла показался тучный бородатый мужчина в сопровождении старшего дворецкого. Еще издали он поклонился Ливии и ускорил шаги.

– Заходи, Симон, – сказала императрица, – а ты, – она показала пальцем на раба, – позови сюда дежурный караул. Пусть стоят здесь и никого не пускают.

Сабин решился. Шансов, конечно, у него было мало, но попробовать стоило.

– Госпожа, – произнес он, стараясь говорить с должным почтением, вместе с тем, не подобострастно, – у меня есть для цезаря очень важное сообщение. Мне необходимо с ним повидаться. Это займет всего минуту.

– Ты что, оглох, трибун? – грубо перебила его Ливия. – Я же сказала – моему мужу плохо, он нуждается в помощи врача. Неужели ты думаешь, что я позволю беспокоить его в такой момент?

– Он сам приказал мне докладывать немедленно, когда что-то станет известно, – упрямо повторил Сабин. – Я повторяю свою просьбу, госпожа.

Лекарь Симон прошел в комнату, трибун успел заглянуть в дверной проем, но цезаря не увидел.

– Если это действительно так срочно, скажи мне, – бросила императрица, отворачиваясь. – Я передам мужу, а он уже сам решит, звать тебя или нет.

Естественно, этого Сабин сделать не мог.

– Благодарю, госпожа, – произнес он глухо, выбрасывая руку в салюте. – Надеюсь, принцепсу вскоре станет лучше, и тогда я снова приду.

Ливия захлопнула дверь у него перед носом.

Выходя из дома, Сабин увидел, как из больших служебных носилок, только что поднесенных рабами к воротам, торопливо вылезают сенаторы Аттик и Плавтий, возбужденно переговариваясь.

* * *

Сатурнина, как на грех, на месте не оказалось. Слуга сообщил, что его господин еще с утра отправился в гости к одному из своих друзей, у которого была вилла в окрестностях Нолы, и собирался пробыть там до завтра. Огорченно сплюнув, трибун пошел восвояси. Больше посоветоваться ему было не с кем. Оставалось набраться терпения и ждать. Ну, и молиться Эскулапу, чтобы лекарь Симон не загнал цезаря в гроб раньше времени какими-нибудь своими иудейскими медикаментами, изготовленными, наверное, из ослиного навоза. Ведь не зря рассказывают, что в своем закрытом для посторонних храме в Иерусалиме эти нечестивцы молятся ослиной голове и пьют кровь невинных младенцев, а при этом еще и поют мерзкие песни, призывая проклятие на весь род человеческий.

Когда Сабин выходил из ворот, к ним подлетела взмыленная лошадь, со спины которой тяжело свалился молодой мужчина в дорожной одежде. Даже не обратив внимания на трибуна – как того требовала элементарная вежливость – он бегом бросился к дому, громко крича и размахивая руками:

– Эй, кто-нибудь! Немедленно скажите сенатору Сатурнину, что прибыл Луций Либон из Рима. У меня важные новости!

Сабин проводил юношу взглядом, пожал плечами и зашагал к себе на квартиру, чтобы растолкать, от нечего делать, Корникса и поподробнее выспросить его насчет смерти Фабия Максима и пропавшего завещания.

* * *

Возле дома Сабина встретил раб-порученец. Лошади рядом с ним уже не было.

– Все в порядке, господин, – доложил он. – Коня я привел в чувство и поставил в конюшню. Должен выжить.

– Молодец, – отрешенно бросил трибун, проходя мимо.

– А вот еще, – добавил раб, – там была дорожная сумка с вещами. Это, наверное, того человека. Куда ее девать?

– Отнеси в дом, – махнул рукой Сабин и направился по дорожке во двор.

Слуга подхватил довольно объемистую холщовую сумку и поспешил за ним.

Корникс спал, сидя на стуле и уронив голову на стел. Он громко храпел и вздрагивал во сне. Сабин собирался сразу же его разбудить, но потом ему стало жаль измученного галла, и он решил пока подождать. Трибун уселся на табурет, отшвырнул в сторону греческие элегии и налил себе полный кубок вина.

Раб с почтением опустил сумку на пол возле двери и неслышно удалился. Сабин сделал несколько глотков, крепко сжал челюсти и задумался, глядя в стену.

Корникс проснулся через час. Еще не открыв как следует глаза, он ощупью потянулся к блюду с едой, грязные пальцы сжались на куске хлеба.

– Выспался? – спросил Сабин хмуро. – Давай, очнись. Я хочу еще раз послушать твой рассказ.

Галл вяло кивнул и принялся торопливо жевать хлеб, косясь на вино.

– Налей себе, – разрешил трибун. – Только быстро.

Однако дополнительные расспросы ничего нового ему не дали. Галл повторил все то же, что и раньше, только теперь более связно и оживленно. Из его слов со всей определенностью следовало, что друг и посланец цезаря сенатор Фабий Максим был злодейски убит на дороге неизвестными людьми, а завещание Августа, скорее всего, бесследно исчезло.

– Ладно, – вздохнул наконец Сабин. – Теперь нам остается только ждать. Поешь еще, потом тебя проводят в помещение для слуг. Там отдохнешь. Вон, кстати, твоя сумка. Чего ты туда набил? Неудивительно, что с таким грузом тебе пришлось каждые пятьдесят миль менять лошадей. Тут слон нужен.

Корникс обиженно хмыкнул, слез со стула и пошел за своим добром, пошатываясь от усталости.

– Чего там слон, – бурчал он. – Так, кое-какие вещички, Совсем немного. На большее у меня денег нет...

Он взял сумку, вернулся на стул, сел и стал сосредоточенно копаться в ней, напряженно шевеля губами.

– Ревизию делаешь? – невесело усмехнулся Сабин. – Не бойся, тут не воруют.

– Кто их знает, этих рабов? – пробормотал Корникс. – Пусть даже они и цезарские, а все равно ненадежный народ.

Он извлек из сумки пару добротных кожаных сапог и критически оглядел их.

– Зачем тебе это? – удивился Сабин. – Жарко же.

– Сейчас, может, и жарко, – с вызовом ответил галл, – а зима не за горами. Тем более, что ты, господин, еще сделаешь так, что нас обоих с тобой вышлют куда-нибудь в Гиперборейские страны. А там снег лежит круглый год. В чем я тогда буду ходить? Новые сандалии ты мне уже год обещаешь.

– Закрой рот, – бросил трибун и снова глотнул вина. – Разбирай скорее свое богатство и иди отдыхать. Мне нужно подумать.

Корникс взял один сапог и принялся натягивать его себе на ногу. Налазило с трудом. Галл пыхтел, потел и шепотом ругался, однако это не очень помогало.

– Что такое? – пробормотал он себе под нос. – А на вид – как раз по моей ноге. Вот жулики эти сапожники, экономят на всем. И еще такие деньга дерут...

Наконец, Сабину это надоело.

– Убирайся, – нетерпеливо сказал он. – Померяешь в другом месте. И не забудь отмыться как следует, от тебя воняет, словно ты переплыл Большую клоаку.

– Тебе хорошо говорить, господин, – обиделся Корникс, – а у меня...

– Вон отсюда! – громыхнул выведенный из себя Сабин. – Будешь нужен – позову. Смотри, никуда не пропадай.

Галл со вздохом положил сапоги обратно в сумку, забросил ее на плечо и двинулся к выходу, растирая ладонью онемевшую от долгого сидения задницу.

* * *

Сенатор Гней Сентий Сатурнин вернулся к вечеру следующего дня, но Сабин даже не успел переговорить с ним – сначала тот на час заперся в доме с молодым Луцием Либоном и приказал никого к нему не пускать, а потом прибыл Тиберий, и в ставке поднялась невообразимая суматоха.

Как сын Ливии успел так быстро вернуться – остается загадкой. Да и он сам, и его эскорт просто на ногах не стояли от усталости; лошади, которых они меняли каждые двадцать миль, сразу повалились на землю с предсмертным хрипом, но все же он должен был уже доехать, как минимум, до Канузия, и это по горам...

Видимо, Тиберий прислушался к просьбе матери, и не очень спешил на фронт, несмотря на свои патриотические заявления. Но сейчас особенно размышлять об этом было некогда – все знали, что цезарь умирает, и были рады, что наследник успел вовремя, чтобы проститься с приемным отцом и получить последнее напутствие.

Собравшиеся у дома Августа сенаторы – к которым присоединились и Сатурнин с Либоном; Сабин давно уже был здесь – с выражением глубокой и вполне искренней скорби на лицах приветствовали Тиберия, когда тот тяжелым шагом, глядя в землю, проследовал мимо них.

На пороге перистиля его встретила заплаканная Ливия, обняла, оперлась на руку сына и они вдвоем вошли в комнату, где находился больной цезарь. Там уже были палестинский лекарь Симон и достойные сенаторы Курций Аттик и Плавтий Сильван.