Текст книги "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача"

Автор книги: Эмиль Айзенштарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

А перед глазами – Лидочка…

Я призываю секретаршу четко оформлять приказы, вовремя их на подпись, и она обещает… Совместители обязаны грамотно и в срок подавать разрешения… Кухонные санитарки должны…

И тут взрывается телефон – длинно, непрерывно, междугородным звоном. Это Юрий Сергеевич: «Опухоль доброкачественная! Слышишь? Ты слышишь?! Гистологи смотрели, да и на глаз видно. Я только из операционной…».

Разом – все на ноги и в кучу смешались, слезы, смех, рыдания, кто-то танцует. День Победы! День Победы!!! Целуемся, ушел чугун – сломалось это собрание, цветы нужны. Ах, торговки под окном – частный сектор. И с огромным букетом и с операционной сестрой – как были в халатах и в шапочках – в машину падаем и на большой скорости к ней, туда, в институт, в реанимацию!

Цветы, впрочем, нельзя, это мы впопыхах выразить себя хотели. А туда проходим чинно, в масках и в бахилах. У нее лицо бледное, чуточку отечное. Глаза – стекляшками. Еще из наркоза не вышла.

– Лидочка, – я говорю, – анализ хороший, жить будешь!

– Пить… пить… – бормочет она.

Эх, нету контакта у нее с миром, наркозом еще задавлена. А все же попробуем. Доминанта главная «жить буду – не буду»– первая связь ее с нами. Это классическое «сторожевое окно», через которое даже слабый писк ребенка, перекрывая все грохоты и шумы, будит спящую мать на вокзале. Я говорю:

– Галя, давай, доведи до сознания ей.

И операционная сестра чуть не ложится на нее, целует, слезы, подкрашенные ресницами, текут по щеке:

– Лидочка, Лидочка, Вы жить будете, анализ хороший, миленькая, миленькая…

В глазах у больной продувается жизнь, она поднимается чуть на локтях, оглядывается, узнала нас, улыбается и говорит четко: – Ревизия чем закончилась?

Вот она – доминанта и самые первые из-под наркоза ее слова. Господи, да что же вы сделали с нами?

Впрочем, первый упрек самому себе. Мне же флаг показывали, честно предупредили. Так можно ли было с малахольной этой сестричкой вязаться, на бокс ее вызывать? На этом ринге победа за ней останется.

Анонимкой – в челюсть меня (прямой правый!), и вот ее спортивное счастье: я на полу, и руки трясутся, у девочек апатия после истерик, и хирургия наша закончилась на данном этапе.

Не навсегда, конечно. Потом восстановимся – дрожь только бы унять и сердцебиение. И по сторонам глядеть – оглядываться, глазами живыми по цветам и соцветиям, а не зрачком обугленным в одну лишь точку. Чтобы траву опять узнавать и ноги вытянуть, и воды глоток по сухому.

Ведь ревизорши – если отдельно – милые женщины. Вот только работа у них такая, куда денешься. И в конце, когда узнали, что криминала нету, другими же стали, и прекрасно и благородно даже себя вели (да, расцеловал бы я их за то, как вести себя напоследок! И сказал бы, почему, да время не вышло пока…), И зла личного не держали. Начальница их обругала меня, конечно, «за поведение», негодовала, но позже, зимой, в пургу и мороз, она из фургона служебной машины через стеклышко индевелое меня заметила полузасыпанного на трассе в степи. От ветра и свиста я крика ее не слышал, так она по рытвинам снеговым больными ногами, спотыкаясь, ко мне. В машине мы смеялись, узнавали друг друга, грелись от этого и от печки тоже.

А та, что писала анонимку, потом еще и в другие несчастья ввязалась, и кусала там, и кусали ее, и тогда она, истерзанная, как бы очнулась, и – лицом на свет из ямы в меру нутра своего. И вульгарное заносчивое лицо ее стало отчасти спокойным.

А мы рукой на прошлое – вранье! А мы с надеждой в будущее – свет!

Одним словом, поначалу желательно изменить условия. И тогда грядущего Хама победит грядущий Христос. Просто ему будет легче это сделать. Но победа куда более славная, когда поле боя внутри тебя самого. Не снаружи подмога, а в межклеточном веществе твоем сам подымается Георгий Победоносец, и поражает копьем пресловутого Змея. И тогда, говорят, будет мир на земле и в человеках благоволение. И глаза твои пуговки увидят другое. Тут – и сказке вроде бы конец, счастливая развязка получилась – Хэппи Энд. А в жизни счастливые концы только ли в опереттах? Откуда ж тогда оптимисты берутся? Как формируются? Ах, все зависит от расположения материала. И вот эти исповеди-записки единой судорогой держатся, они целостно содрогаются. Но ежели вырвать из контекста, сформировать и сгустить умышленно, то счастливую развязку Хэппи Энд и у нас получать можно, ничего особенного. Итак, попробуем ХЭППИ-ЭНД…

День начался еще в постели телефонным звонком. Сестра-хозяйка плакала в трубку, поминала преклонные годы свои, плохое здоровье и свершения. Понять сразу нельзя, тем более сонному. Эти люди пока заплачку не завершат – до смысла не доберутся. Все же выяснилось потом: ее засудили, приговорили к штрафу за то, что мы на улице перед диспансером лед рубили нехорошо. «За нарушение правил благоустройства». И действительно, зав. поликлиникой Волчецкая получила воспаление легких, а у меня бронхит и дрожание рук после тяжелого лома. Это с непривычки. Руки мои холеные, в растворах мытые-перемытые, глицерином умягченные, кожа тонкая, и держу-то в них чистую безделицу – скальпель, зажим, ножницы, крючок, чтобы ткани развести, – так все же легкое, ажурное, стерильное. Не тяжкий лом и не совок даже дворницкий. И вот хозяйку наказывают за то, что где-то мы лед не дорубили, не добили его как следует.

– Подожди, – говорю, – ты тут причем? Меня надо штрафовать, я за все в ответе.

– Так у меня ж полставки завхоза, совместительство.

Они же завхозов штрафуют.

– Ты бы им объяснила, – говорю.

– Да без меня, ох, без меня заседание и шло, – рыдает хозяйка, – помогите же, ради Господа. Защиту сделайте. Ночь не спала…

Мне б твои заботы, думаю. Ну, ладно, раз был суд заочный, то и апелляция пусть тоже заочная. Уже на работе из кабинета своего позвонил, объяснил. Те сказали:

– Хорошо, Бог с вами, отменяется.

Сестра-хозяйка лицом осветлела, забормотала, закуковала, поклонилась благодарственно. И не десятку вовсе ей было так жаль, а страшно в присутствие идти к судебным исполнителям, и повестка ведь грозная по всей форме, и печать лиловая.

Так. Сбросили мы это дело. Теперь на обход. Здесь старшая сестра на ухо шепнула, что ищет меня по телефону Елена Сергеевна Корнеева из Дома Санитарного просвещения. Дело важное у нее. Ладно, не буду торопиться, хорошего она все равно не скажет, а задание какое-либо всучит, прилепит.

– Занят я, занят, – бормочу на ходу.

А день сегодня ответственный. Нужно подготовить трех женщин на операцию на завтра. Одной 72 года, громадная опухоль в животе. Двум другим – тотальная экстирпация матки с придатками. А кто будет автоклавировать?

Электрик спился, пришлось его уволить, другой, старейший наш электрик Вася, тоже пьяница. Мы его сантехником перевели.

– Федора надо бы попросить, но он в соседней больнице, а из этих самый трезвый, как же ему оплатить?

– А вот так и так. Оно-то да, но и схлопотать можно, нарушение… Н-да…

Все равно – сейчас мне деваться некуда, надо решать, чтобы операции не сорвались. Я в этой струе сейчас, в сторону никуда нельзя. Еще кровь на завтра заказать, а станция дает туго. Я им напомню: десять человек сдали кровь для больной С., а взяли мы для нее совсем немного, значит, есть у нас и запас, значит… В это время старшая сестра забегает, швартуется к уху, шепчет нервически:

– В ординаторскую срочно, дожидаются вас.

– Бегу.

Меня ждет ревизор Полечка из районной бухгалтерии. Она сама не страшная, к тому ж у нас и дело общее, одна беда: завтра с утра ревизоры КРУ из Горфинотдела выходят на нас.

– Гурин-Лжефридман, – говорит Полечка тревожно, – старое дело. Убирайте быстрее задним числом.

Ну, да этот понимает, профессор как никак, привык временами и бесплатно работать. А прачек не уволишь, они Сорбонну не заканчивали, им – деньги на бочку. И безо всяких абстракций. А стирку не остановишь… Запрятать их надо, прачки чужие, им свыше полутора ставок идет, а это нельзя (и то нельзя, и се нельзя – кругом нельзя!). Тащите графики дежурств, часы чтоб совпали. Кипа – это врачи, еще кипа – это санитарки, большая кипа – сестры. И клеточки в них сотнями, и циферки окаянные тыщами, как блохи в собачьей шкуре. Книгу приказов быстро подписать, проверить, дописать. Готово! Гурина-Лжефридмана – эх, – уволить! Саланову – рраз! Убрать! Хвост налево, хвост направо. Это полька Карабас! А сие что такое – санитарка Берман? Откуда? Так жена же Федора, автоклавщика нового, только он в соседней больнице уже на полторы ставки, больше ему нельзя… на жену напишем…

Звонок. Елена Сергеевна из санитарного просвещения:

– Слава богу, застала. Завтра комиссия из Москвы. Проверяют всеобщую диспансеризацию. Поведем к вам.

– Да что вы, да бросьте, у меня операции завтра. Запрусь с утра и не увидите!

– Ну, это Ваше дело, а мы придем. Волчецкая им прекрасно покажет. Мы с ней об этом уже договорились.

В кабинет бурей Волчецкая:

– Вы слышали? Вы слышали?

– Так она же договорилась с Вами…

– Договорилась?! Врет! Врет! Не буду я ничего показывать. Вы главный врач, Вы и показывайте!

Ах, не успеваю, через голову накатом, не вынырнуть. Телефоны еще звонком в душу, и толпы опять с порога кидаются. И страхи, страхи, главное, из подложечки – мутными зигзагами: ах, финансисты завтра что-то найдут, ах, найдут и порежут, и попишут меня, юшкой же умоюсь. А комиссия московская? Они оттуда в мягких вагонах приехали, мыслят категориями, хотя и коньяк уважают. Так и на это еще время найти. А где? У меня ведь завтра операции. Одна – очень опасная, анестезиологи от нее отказывались, я месяц ее готовил. Завтра оперирую вместе с опытным гинекологом из института. Только мне ее из области еще привезти нужно. К тому же и заплатить ей как-то, выкроить, а завтра финансисты… Проклятье! И завтра же москвичи. И снова на нас. И машины нет, чтобы гинеколога привезти: служебная рассыпалась, моя не ходит. Бесколесные мы… Безысходные… Что будет? Что будет?

«А будет хороший конец», – говорю я себе. Будет просвещенным читателям презираемая и серьезной критикой осмеянная опереточная счастливая развязка. Своими руками сделаю этот тривиальный, примитивный, если хотите, даже пошловатый ХЭППИ-ЭНД. Добродетель, туды вашу мать, восторжествует. Это вам не театральная постановка. Другого выхода у меня нет. Завтра три операции, одна очень опасная. Действительность буду лакировать насильно, дорогу себе проложу в этой чаще, и конфликты разрешу под занавес! Да я все циферки окаянные в одно сведу – считай не просчитаешься. И людей своих коренных и совместителей внешних по клеткам в графе проведу, и каждый для контроля удобно, как пень, станет: заглядение… И работа при том не закупорится, не замкнет, не затюрится (ах, завтра три операции! Три карты, три карты, три карты!) И еще в моих ЭВМ-мозгах альтернативы уже вспыхивают, перемигивают: а не отсечь ли финансистов вообще и покороче, не пропустить их, скажем, завтра к себе в диспансер? Завернуть их от себя, упростить всю позицию? За скобки вынести? И вынесу, вынесу… Вынесем все, и «широкую ясную грудью дорогу проложим себе». Дальше не надо – у нас ХЭППИ-ЭНД. Поэтому я и москвичей вальяжных тоже не пущу, я их в купе назад затолкаю, я их запихну или еще как-нибудь… И кровь достану на станции, дадут свежую, сколько надо, сколько угодно: операции ведь серьезные. И все это понимают, помогают и сочувствуют, и дают, что нам надо. А кто нам мешает, те тоже сами это понимают и сами же отвязываются, отваливают подобру-поздорову. Тут я и от страхов избавлюсь, они рассеются, и на душе будет легко и весело, и в теле бодро, и я усну спокойно… А завтра на рассвете (не позже) откуда-то появится машина, и утром (как договорились!) я привезу из области гинеколога. Женщин мы с ней прооперируем… Вот и сказке конец!

– Ха-ха-ха, – отвечает мне Дьявол.

– Блаженны нищие духом, – усмехнется Циник. – Сказочник какой, Андерсен нашелся. Кланялись тебе братья Гримм!

А умник добавит:

– Примитивно это, несерьезно. Маниловщина…

Но ведь у меня нет другого выхода! Счастливый конец нужно сделать. Его не пишут! Его делают! «ХЭППИ-ЭНД, ХЭППИ-ЭНД, – шепчу я про себя, – ХЭППИ-ЭНД…». А в голос уже командую:

– Собирайтесь, ответственные, снаряжайтесь, ко мне тесней, и со всею бумагою айда в бухгалтерию цифры иначить.

Мои люди уже в сборе, бумаги в торбах. Едем! Время! А на чем?

Выхожу во двор, а там посланник Божий – Андрей-Бобик. Это уже понятие, даже категория цельная: Андрей – имя шофера, Бобик – значит газик открытый, автомобиль такой. Это наше спасение! Я уговариваю его жарко, он из общего гаража, нам не обязан, во дворе случайно. Обещаю ему баснословное что-то в старой доброй манере: полцарства за коня! Тогда он соглашается. Уже грузится моя команда. Минуточку! Еще один вариант, чтобы не пустить их завтра совсем. Звоню Главному Ревизору, умолочу хоть на день, чтоб не трогали – операции же завтра… Главного Ревизора, вернее Ревизорши, на месте нет. Звоню домой – тоже нет. Опять на работу: где же она?

Андрей-Бобик торопит: поехали, поехали!

– Минутку, Андрей, минутку…

Узнаю: ревизор в институте сдает экзамены за третий курс (она еще и студентка, господи!). Заходит Федор – новый автоклавщик:

– Вот заявление от моей жены, пишите резолюцию, сейчас иду автоклавировать.

– Федор, у нее же фамилия Берман!

– Ну и что?

– Да это же находка для ревизора: санитарка – Берман, еврей дворник: самый короткий анекдот. Заинтересуются, проверят, липа – сразу видать!

– Так я что ли виноватый? – удивляется Федор, – У нее первый муж был Берман, не сомневайся, ставь подпись, я к автоклавам иду.

Надо рисковать, выхода и времени нет. Операции завтра. Грехом больше, грехом меньше – головы не сносить. Один черт!

– Поехали, поехали, – кричит Андрей-Бобик. Я улыбаюсь ему по-товарищески, широко:

– Едем, едем, иди, я за тобой.

А сам – к телефону.

– Санитарное просвещение? Елена Сергеевна? Слушайте меня внимательно. В связи с завтрашним визитом москвичей я советовался с директором онкологического института Юрием Сергеевичем Сидоренко. Он сказал – ни в коем случае никого не принимать. Дело в том, что наши оригинальные анкеты по само обследованию находятся Наверху у NN!

Понятно?! И пока Сам не даст Добро – показывать никому нельзя. Понятно? Значит, снимайте нас с показа. Я все равно ничего не покажу. Понятно?

– Да, да, да… Да, да, да… – говорит Елена Сергеевна, и я даже слышу, что голова ее щелкает и звякает вариантами, как металлическая касса в универмаге.

– Хорошо, – заключает она, – предлагаю компромисс: мы вас, так и быть, с показа снимаем, а вы срочно пишете статью о диспансеризации в местной газете. И чтоб напечатали сразу, пока здесь комиссия. Они же в редакции вам никогда не отказывали.

– Принято, – говорю, – не сомневайтесь!

Теперь сажусь в машину. Андрей-Бобик движется в сторону бухгалтерии. По дороге, однако, я торможу его около мелиоративного института:

– Подожди, ради Бога, я мигом…

Шубу – в гардероб, через две ступеньки по этажам. Где экономический факультет? Ага – здесь. Коридор – верста. Тишина и пустыня, никакой жизни. Дергаю одну дверь, другую – справа, слева. Быстро, быстро! Расчет простой: кто-то знакомый увидит и закричит обязательно: а-а-а, привет, сколько лет, давай, заходи, ну как, брат?

– Да так.

– Да, брат.

– Да-аа…

На седьмой двери так и получилось. Тут я сразу темп сбавил, вошел не торопясь, солидно, губы и руки слегка вперед, а сам как бы даже отфыркивая чуть-чуть. Но по большому счету. Еще мы ритуально бьем один другого ладошкой по спине.

– Да, брат.

– Да-аа…

Ритуал надо кончить вовремя, как раз под чуть иную в голосе нотку, чтоб и сердечность не растерять и к делу тонко совсем подойти. Я задушевно так сказал, что женщину ищу, знакомую одну, по личному вопросу… Он ушел куда-то наводить справки. На его столе свежий «Крокодил» и журнал «За рулем», уютное кресло, и тишина. А у меня Андрей – Бобик (дождется ли?). И пропасть слева, пропасть справа… «А-хха-ха, ха-ха», – заливается Мефистофель голосом Шаляпина. Умник и Циник тоже смеются. А маленький один обиженный, сентиментальный, жмется под ложечкой и тихо плачет куда-то в пищевод. Я делаю глубокий вдох – сначала животом, чтоб оттянуть диафрагму, а потом грудной клеткой – до конца, до упора, и говорю на выдохе:

– Х-э-э-э-э-эппи Энд!

И в это время как раз хозяин кресла и тишины возвратился в свой кабинет.

– Нет такой в списках, – говорит он, – не учится у нас такая.

Тот несчастный под ложечкой жмется и плачет еще сильнее, а вслух я говорю спокойно и вроде бы чуть небрежно:

– Да здесь она, куда денется… Учится заочно на экономическом.

– Заочница? Так бы и сказал.

Он снова уходит наводить справки, и вся эта кутерьма ему нравится, она ему с руки, чтобы время убить (журналы, видно, давно прочитаны, тишина, недвижение, кресло – пойди высиди…).

– Здесь она, здесь она, твоя женщина, – говорит хозяин, возвращаясь и усаживаясь на старое место. – Сейчас она сдает экзамен, аудитория 246. Значит, выходи на улицу, – продолжает он, – иди до следующего угла и заходи в новый корпус, а можешь отсюда – по коридорам, по переходам.

Мне выходить нельзя, там Андрей-Бобик на улице (если еще дожидается). Что я скажу ему: снова ожидай? Это время и нервы, еще пальто – надеть, снять, гардеробщица, номерки, канитель. Я по коридорам – рысью, по этажам и переходам – в бег. Ступени крутые, повороты разные. Эх, дыхалки мне не хватает, годы бы мне молодые, так я бы… ну ладно! К аудитории 246 подхожу опять спокойно и солидно. Дыхание и сердце уже успокоились. Но в самой аудитории какие-то совсем юные девочки и мальчики, на солидных заочников они не похожи. Спрашиваю осторожно:

– Ребята, экзамен уже прошел?

– Давно, – отвечают, – еще в прошлом месяце.

– А сегодня экзамен был в этой аудитории?

– Нет, тут занятия с утра идут.

– А факультет ваш какой?

– Строительный.

– А с экономического факультета? Где здесь они экзамен сдают, или занятия где у них?

– Да сроду их тут не было.

Разбитое мое корыто… Сказка о золотой рыбке… Волк и семеро козлят… Что там еще?

Я выхожу в коридор, и громадная густая толпа, как в метро, уносит меня в никуда. А время уходит. Тут скандальное и яростное упрямство подымается со дна разбитой моей души. Как бомбой ударило, дымом, щебнем, осколками. Того несчастного в слезах под ложечкой – тяжелым сапогом в живот и в зад! Башкой вперед ушел, падло, из нутра! И Умник и Циник приумолкли, заткнулись. А Дьяволу бороденку его поганую проклятую выдеру вместе с челюстью, чтоб хряснуло поперек у гада. Из пушек по воробьям… Из пушек по воробьям? Только теперь уже не остановишь. Злая сила ударила, ободрила, и выправка уже офицерская, шаг легкий, пружинистый, и в руках свобода. Играть не надо, само несет.

– А-а-а, привет, кого вижу!

– Сколько лет! Сколько зим!

– Во, брат!

– Да, брат.

– Давай, заходи, давай.

– А-а-а…

– Да-а-а…

История повторяется, и, как водится, уже на другом витке. Мой нынешний собеседник организован, аккуратен и деловит. Все быстро выяснил по телефону, информацию четко записал на обрезанный листик (их тут у него стопочка специальная): фамилия, имя, отчество, курс, факультет, группа и номер аудитории – триста сорок шесть! На сотню ровно ошибка вышла. Еще расписался мой собеседник по привычке, наверное, и выдал мне драгоценный квиточек, как в справочном бюро, только без печати. Рванулся я опять по лестницам-переходам. (Андрей-Бобик и вся наша компания, что вы думаете обо мне и где вы?) Номера аудиторий нарастают, мелькают, уже вдоль третьей сотни бегу. Так, триста сорок пять… Так. Триста сорок семь… А триста сорок шесть?

Назад! 344, 343, 342… Вперед! 348, 349, 350…

Что за черт? Именно черт! Аудитория исчезла! Булгаковщина… Этого еще не хватало. Дьяволиада, сатанизация жизни! Аудитории нет… И никто, никто не знает во всей толпе, они плечами пожимают и дальше бегут – озабоченные. Опять вдоль коридора бесцельно. По-над стенами иду-плыву – куда? На очередной двери таблица: ДИСПЕТЧЕРЫ. Сюда! В комнате сидят молоденькие и прехорошенькие женщины, лет примерно до тридцати. Немного секса, духи, легкий газированный разговор. Им бы в эти комнаты молоденького тореадора в красном плаще, ковбоя с мелодичными шпорами. А я им на кой черт!

–Ах, девочки, девочки, не бросайте меня, помогите мне, я вам тоже ведь пригожусь, я вам анкеты подарю для само обследования грудных желез.

– А чего делать с ними?

– Будете, девочки, ощупывать свои груди – плашмя, ладошкой и пальцами. Как найдете узелок, уплотнение – сразу ко мне!

Лица у них становятся серыми, скучными, не в тон я попал, слегка меняю акцент:

– Сами не хотите щупать, так попросите хорошего человека, только чтоб не грубо, а нежно, деликатно… Тогда их груди чуть взволновались, чуть заиграли под блузками, но не для осмотра медицинского скучного, а на заре как бы туманной юности в стиле цвела черемуха. О, как цвела она…

А мне – на руку. Главное – мосты навести, вписаться в эту чирикающую компанию.

– Помоги ему, Лариса, – защебетали они.

Та сказала:

–Я – диспетчер номер один. Я им всем расписания составляю, где, кто, в какой аудитории.

– Хорошо, – говорю, – но исчезла аудитория 346.

– Она не исчезла, – ответила Лариса, – триста сорок шестая аудитория – это проходная комната. Вы в ней стояли и ее же искали, потому что двери там сняли – расширение получилось в коридоре – это и есть триста сорок шестая.

– Ну, да Бог с ней, с вашей архитектурой, мне студентка нужна, одна заочница с экономического факультета, фамилия, вот, имя, группа, курс.

– Так это же совсем просто, – сказала Лариса, заглянула в свои расписания и сообщила: аудитория 128, но не сейчас, а через полтора часа у них будет там занятие.

– Экзамен?

– Нет, не экзамен, обыкновенное занятие.

Сказала, и квиток мне уже пишет со всей этой информацией.

Я взмолился:

– Лариса, девочки! Проверьте еще раз. Это уже третий вариант. Нет ли ошибки?

– Ошибки нет, я же Вам говорю, я диспетчер номер один, я сама эти расписания составляю.

Но женщины загалдели:

– Проверь, Лариса, у них же занятия с Каргановым, а ты же его знаешь – он же возьмет и перенесет или отменит.

– Ладно, – сказала Лариса и пошла уточнять.

Через несколько минут она вернулась и сообщила:

– Они сейчас находятся в аудитории 81, экзамен сдают, давайте я вас проведу.

Дверь в долгожданную аудиторию закрыта, оттуда лишь глухие голоса, если ухо приложить.

– Но входить нельзя, – сообщила Лариса, – там же экзамен идет.

– Ладно, – сказал я, – сегодня день открытых дверей. – И с этими словами вошел туда. Все обернулись, и я сразу увидел ревизоршу мою драгоценную – вот она, рукой подать.

Но…

Но плоской доской и в свитер затянутая встает очкастая во весь рост учительница, и непреклонство и арктики в ней, торосы, холод и медведи ощеренные, и говорит равнодушно, но с металлом, как радио на вокзале:

– Здесь идет экзамен, прошу покинуть аудиторию.

Контрапункт. Мгновение. Еще мгновение. Кто-то шепчет свое: партицип цвай… перфект… Ага, вот оно что.

– Энтшульдиген зи мир битте, абер их браухе нур айн айнцигер момент. Простите, пожалуйста, но мне нужен только один момент единственный, – сказал я, каркая лихо и картавя, как фрицы в сорок первом.

Эта «доска» остолбенела сначала, потом ответила человеческим голосом:

– Битте, битте. – На плоскости ее свитера появились вдруг миленькие два холмика, чахлая юбка тоже округлилась на бедрах, она превратилась в женщину и повторила уже с улыбкой очаровательно:

– Б-и-и-итте.

– Ах, данке, гросс данке, – пробормотал я, а сам ухватил ревизоршу за локоть и вытащил ее в коридор.

– Да в чем дело? – лепетала она, страшась неведомого.

Я коротко объяснил, а в моей башке, в висках грохотали пульсы. Она тянула свое:

–Да как же вы меня нашли?

– Ладно, не в этом суть, – сказал я, – мне нужно завтра оперировать.

– Ну, как освобожусь, часа через полтора… позвоните…

– Сейчас, сейчас нужно, у меня машина на улице с людьми (Андрей-Бобик, где ты?), в бухгалтерию едем, решения будем принимать. Искалечим же все своими руками сейчас, потом не вернешь.

– А звонить откуда?

– От диспетчеров, пошли!

В пути уже спокойно я рассказал ей, что мы получаем специальный фонд для оплаты консультаций – ее родной финотдел как раз и помог на исполкоме. Теперь, наконец, нарушений не будет. Лжефридман, как сон, как утренний туман, исчезнет, а профессору Гурину будем платить за фактически отработанные часы (положим, не за часы, а за работу – с лихвой, ну да тут не подкопаешься). И гинекологу тоже без нарушений, почти. И разное еще… Только время нужно, чтобы концы свести. Она согласилась. Зашли мы в диспетчерскую к этим колибри. Они засмеялись одобрительно. Ревизорша позвонила своей подчиненной ревизорше, что-то ей растолковала. С милыми пичужками мы простились и вышли в коридор.

– Завтра к вам не придет никто, – сказала она, глядя мне в глаза. Потом обернулась к стене и сказала в стену:

– А может, и вообще не придут…

– Ага! Ага! – вырвалось у меня с восторгом и клекотом.

– Но чтоб все было по закону, – сварливо проскрипела она вполоборота.

– Да, да-а-а…, да, да, – сказал я нежно и страстно, благоговея, внимая и трепеща. Мы простились. Я поцеловал ей руку и кинулся в гардероб. Вихрем на улицу. Бог ты мой!

Стоит Андрей-Бобик – дожидается, и вся моя компания в машине сидит.

– Как дела? – кричат.

– Порядок у нас, – сказал я. А сам голову вскинул, и радость гусарская, нахальная, горячими пуншами и веселым шампанским по телу так и пошла!

По инерции все же катим в бухгалтерию – сверить кое-что и марафет навести по самой поверхности, не ломая уже, не коверкая. Хорошо едем. Я красуюсь, секретарша мною любуется, сестра-хозяйка боготворит, и даже старшая сестрица улыбается. Бухгалтера поздравляют меня тихим шепотом, подмигивают по-свойски. Графики и сметы мы все же вытаскиваем, мирно документы сверяем, легкий чуть марафет наводим – бархаткой по чистому голенищу. Неторопливо, разнеженно, и колокольчик в душе.

Тут разламывается дверь, и бывший мой шофер с рассыпанной давно машины в проеме вспыхнул, как шаровая молния. Молодой ухоженный толстяк, еще и бородатый, а прозвали Нарциссом (от зеркала не отходит, любуется собой, оттуда и прозвище его). Теперь взъерошенный и потный, в глазах безумие, и борода съехала куда-то набок.

–Быстрей, быстрей, – кричит, – поехали!

Переключаться мне быстро, сей момент, а в чем дело?

– Машину, машину дают, новую!!!

Я уже бегу с ним по лестнице – через эти ступени корявые, но молодежным скоком, ах, не по возрасту.

– Две… тысячи… семьсот… рублей, – выдыхает он с кашлем. – Срочно!!! Срочно!!!

Машина рвет с места, на обгон круто.

А куда? На завод. Там директор – свой. Рак слепой кишки, наш пациент, наш человек. Вытащили его «оттуда». И уж сколько лет как здоров. Директорствует. Правда, он уже дал тысячу рублей на озеленение онкологического диспансера, но другого выхода у меня сейчас нет. Две тысячи семьсот (госцена «Москвича») нужно оплатить в ближайшие полтора часа, иначе машину перекинут другому здравотделу. Да мы костьми ляжем сейчас, землю будем жрать, но фортуну-судьбу не упустим. Ах, колеса свои! Ах, колеса! Собственно, не к нам они и катились по плану-графику изначальному. Но что-то не сладилось там по бумаге, по финансам, а, в общем, по расторопности их, и наш завгар – страсть бедовый – тут рыбину и подсек. Слава ему! Только теперь эстафета – у нас, а деньги такие немалые, и за месяц не всегда возьмешь, а уж сходу никак не достать, нереально. Маниловщина… Опять ХЭППИ-ЭНД делать надо.

Завод. Директор и главбух разом встали из-за стола, но и руками развели из-под живота, и виноватой улыбкой засмущались: денег, дескать, не жаль, но нельзя машину, именно машину нельзя оплатить – запреты здесь по министерству, еще банк не пропустит и разное… Мне вникать-понимать некогда, да и не нужно. Долой. Мимо и дальше! Быстрее! Сначала едем, потом думаем: куда?! В горфинотдел. Фин (финансы) – значит деньги, да еще знакомые там. Быстрее туда! Быстрее! Тормоз со скрипом, бегом через ступеньку. Финансисты улыбаются навстречу, говорят:

– Привет вам, здоровья, войдите, чего запыхались? Мы же к вам не идем, комиссию не послали, время вам дали…

– Время дали – спасибо, – я говорю, – теперь, пожалуйста, деньги дайте – две тысячи семьсот рублей, срочно нужно.

– Какие деньги? Да вы что?!

Недоумение у них, сомневаются (а все ли у меня дома?), и раздражение в подтексте.

– О-ох, – застонал Нарцисс, зубами заскрипел и руки судорогой вскинул.

– Страдает человек, – сказал я, – потому что сейчас лишимся машины, еще полчаса и конец – другие заберут.

– Так что вы хотите?

– Подпишите гарантийное письмо.

– Финансовые отделы гарантийных писем не дают.

– Не дают?

– Не дают.

– Тогда… тогда… (что тогда? Черт бы вас всех забрал!)… Тогда дайте деньги тому, кто письма дает…

– Конкретно?

– Дайте нашей бухгалтерии, вот что.

– Но за полчаса мы этого не сделаем.

– А вы позвоните, скажите главбуху, что деньги вы нам перечислите. У нас карманы уже пустые. Область будет снимать автоматически (инкассо – есть такое словечко!). А пока те снимут, – воодушевляюсь я, – вы как раз успеете нам деньги закинуть, и будет тем что снимать. И все успеется, и все устроится!

Они мнутся, на канцелярите своем гуторят неясное что-то, затуманенное.

– Да звоните же, звоните, время уходит, – говорю я со струной в горле перетянутой.

– О-о, – стонет Нарцисс, и борода его дышит кризисом, но уже и надеждой. Наши силовые поля буровят присутствующих, магнетически давят им на нервные центры. Во всяком случае, они берут телефон, звонят в бухгалтерию горздрава, а мы, едва дослушав, пятимся назад, умиляясь, благодарствуя, и вихрем – по лестнице вниз!

– Быстрей, быстрей, – командует себе Нарцисс, орошая потом рулевую баранку. Обгон, еще обгон. Стоп! Приехали. Рывок по коридору. Но сонные бухгалтерши горздрава неподвижны. К тому же главбуха нет. С кем же беседовал финотдел только что? Ага, вот с этой. Я нависаю над ее столом:

– Пишите быстрее гарантийное письмо, Вам же звонили из финотдела.

– Да, да, – отвечает, а сама ни с места.

Она рыхлая, ей двигаться неохота. Ну и взялся я за нее с хрустом и гиканьем. Нарцисс опять рукой махнул, вроде даже кепкой об землю ударил.

– Ладно, напишу, – говорит бухгалтерша, – только подписываться не буду.

– Кто же подпишет?

– Главбух Татьяна Степановна Гудилина. Она сейчас придет.

Ах, думаю, спорить мне с тобой уже некогда, пиши, пиши, еще напечатать надо, потом подписать. Началось хоть, слава Богу, стронулось что-то, пишет. А Нарцисс на часы смотрит и от боли мычит. Машинистка быстро отпечатала, тут и главбух появилась. Она молодая, разведенка, точеная и бюст у нее высокий, в свои дамские думы погружена, и мимо идет, не до нас ей. А я гусарствующим и любезным кавалером письмо гарантийное расстилаю и шариковое стило в маникюрные пальчики ее сам заталкиваю: