Текст книги "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача"

Автор книги: Эмиль Айзенштарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Резкий звонок телефона. (Судьба). Трубка в руке толчками ходит, ухо потное, деревянное. Слышу голос Его сына:

– Только что дозвонился Отцу домой. Он сказал – приезжать к нему не надо, говорит, что это вообще его не касается. Отец сказал – передай доктору, я у него в отделе кадров не работаю, и пускай он сам решает и командует. Нужен ему человек – пусть принимает, не нужен – не принимает, его дело. И еще привет ему передай… Все в порядке, поздравляю, – кричит в трубку Прекрасный Электронщик и сам уже радостно хохочет.

– Спасибо. Ах, спаси…бо, спаси…бо…бо…

Впереди еще ночь. Можно спать или читать, или мечтать. Я возвращаюсь в мой проклятый невыносимый мир, без которого я не могу жить. Утром – маленький триумф: рентгенолог жмет руку, поздравляет чуть сдержанно, Еланская аплодирует радостно и открыто. Сестры гордятся: знай наших. А я бледный, отечный, мурлыкаю вполголоса по второму кругу:

К нам опять засунул нос

Леткин – гнусный кровосос,

Мы отбили кровососа

(рядом стоящие подхватывают победно)

И остался он без носа!

А праздновать, как и печалиться, долго нельзя, некогда. Новые дела идут валом: опять хори до горизонта со своими неслыханными вопросами, плывут бумаги, звонят телефоны, кучкуются комиссии. Еще ремонты под самое горло, резекции желудка (ох, осторожно – сейчас особенно!). А главное – ставку пустую срочно занять, чтобы по третьему кругу с Леткиным не затеяться. Вообще ситуация со свободной ставкой принципиально опасна. Нормальные люди, которых бы я взял с удовольствием, устроены надежно, в свои рабочие места корнями проросли. Главные врачи за них сами держатся, не отпустят. А дрянь всякую, наоборот, и коллективы, и администрация дружно выталкивают, даже навязывают. И тот же Леткин не совсем по своей воле к нам прорывался, его еще выпихивали и направляли. И прямой леткинский начальник немало здесь хлопотал, а в конце так и позвонил мне с разочарованием:

– Чего же это вы нашего хирурга обидели – на работу не взяли?

– А вы зачем эту заразу к нам толкаете? Как вам не стыдно?!

Тот чуть запнулся, хохотнул:

– Да нет, мы коллегиально. Мы вам в придачу ящик коньяка приготовили…

– Сами кушайте!

В общем, проиграли они, а мне судьба вновь улыбнулась. Но это сегодня. А завтра? Кто знает свою судьбу? Я ли знаю, что будет потом? Итак, мы продолжаем.

Все дела нужно делать разом, не последовательно, а параллельно. Ремонты вести, трубы и фасонину доставать самому, еще плотницкие, штукатурные и малярные работы организовывать, больного Кошкина – слесаря заводского – срочно готовить к резекции желудка. (А он убегает куда-то, выпивает, жрет всякую пьяную закуску, гуляет этот парень, балбес.) Еще с одной бабушкой решить вопрос – рак желудка, 74 года, атерокардиосклероз, мужа нет, надо детей вызвать, пусть дают согласие на операцию, а то ведь напишут потом, в случае чего, а голову мне самое время беречь. Еще нужно в Доме санпросвета кое-что уладить, ну да это мелочи. Но главное – свободную ставку занять, да не случайным котом в мешке, а человеком нормальным. Только и всего, остальное приложится. Ах, эта проблема по свежеоборванным моим нервам особенно мне больная. К тому же внешняя ситуация опять загустела, зачадила, не персонально у меня, а на общем небосводе: в сопредельных больницах вспыхнули костры междоусобиц. Будут побежденные, они не лучше победителей.

Ставку мне, одним словом, надо занимать быстро, искать человека днем с огнем, как Диоген. Только Диогена никто во времени не ограничивал, а у меня цейтнот!

Звоню, оглядываюсь, уведомляю, припоминаю, ищу. И все на ходу: другие дела настигают, крутят вихрем.

Утром раненько – в ремстройконтору. А тут уже темп совсем беспощадный, угли раскаленные, а не люди, контора дымит и содрогается. С бумажкой нужно просунуться к главному инженеру. А он в центре какой-то собачьей свадьбы, в яростном клубке. Сам худой, жилистый, иссосанный, в клубах табачного дыма. Руки на телефонах, подписи, резолюции. Его штурмуют. Есть бензин, нет бензина, бетон, машины, тракторы, фасонина, трубы, люди – толпы. Горячечные рты, глаза бешеные на выкате, угрозы, мат, лесть, уговоры, шантаж. Никакой игры, все на изломе, и одно дыхание, толчками, рывками. Чад, грохот и звон, водопад битой посуды, силовые поля, зигзаги и молнии. Данте бы сюда Алигьери – утречком в ремстройконтору (где тут моему перу).

Впрочем, я уже вырвался и на машине быстренько в Дом Санитарного Просвещения. Там, наоборот, церковная тишина, елей и папочки спокойненько на полочках лежат. Методист иной раз чуть перышком проскрипит, ухо едва уловит. Альбомчики благостные – в отдельном шкафике. Картинки цветные и тексты – как водку не пить, как половые излишние связи не заводить, а вместо этого какие витамины принимать, и разное в таком же роде. Художники эти альбомчики рисуют и раскрашивают, методисты текст выдают, переплетчики одевают в роскошный коленкор. А в конце года в области проходит конкурс альбомчиков, и наши, говорят, не на последнем месте там, чуть ли не в лидерах. Санпросветобитель возглавляет Елена Сергеевна, бывшая заведующая горздравотделом. Это ее заслуженный отдых, синекура на финише. Умело потаенная умница, она рекламирует свое хозяйство, но в глубине души, как мне кажется, что-то знает еще. А на планерках, на собраниях и конференциях сидит в первом ряду, посматривает на ораторов, кивает внимательно, сочувственно, соглашаясь вроде и одобряя, и пишет, пишет, пишет… письма родственникам и знакомым! Переписка у нее обширная, и она все время занята. Неприятностей людям не причиняет.

Вопросы наши решила быстро, расстались с улыбкой. «Ученье, Елена Сергеевна, – свет, неученье– санпросвет», – говорю на прощанье. Она смеется.

Теперь назад – в диспансер, нужно обход общий успеть сделать, к операции назавтра все подготовить, и людей на этот случай расставить. Галочка операционная – в декрете, анестезистку ставим операционной сестрой, а кто анестезисткой? Нет, не идет. Старшую поставим операционной, анестезистка – на месте. Кто ассистирует? Вроде получается… Теперь их всех собрать, объяснить задачи, атлас почитать с ними, память им освежить. У кабинета толпа, я – мимо, наверх, в палаты, на обход. Здесь новость: Кошкин убежал, которого завтра оперировать – резекция желудка. Снова в машину. Кошкина нахожу дома на поселке – водку пьет в кругу семьи. Все пьяные, встречают радостно, стаканы тянут, огурчики маринованные, холодец крутой.

– Да что же вы?! Да как же, ах, Господи!

Хватаю Кошкина в машину. Все высыпали на улицу веселые – жена, сыны взрослые, невестки. Провожают, желают всего хорошего…

Так. Операция откладывается на несколько дней, заново будем его готовить. Зато есть и хорошие новости – сантехники прибыли, уже меняют водопровод в главном корпусе. Бригадир – Андрей, громадный мужик, волосатый, курчавый, с могучим животом. Этот трепаться не любит, ему время дорого, его время – действительно деньги, не шутя. А я обещал – простоя не будет, трубы (оцинкованные!) уже заготовил. (Ах, это тоже эпопея – оцинкованные трубы – можно на главу размахнуться, а то и на целый роман с психологией, глубиной, с положительно-отрицательными героями, а я вот только строчкой обозначил – оцинкованные трубы, господи ты, боже мой!)

Трубы, положим, есть, а фасонины еще нет, фиттинги разные, сгоны, сходы, уголки, вентили – дефицит страшный. А им вынь да положь немедленно, ждать не будут-разбегутся.

Середина дня: новый завхоз Роман Быковский пока еще трезвый. Он бывалый снабженец, тертый, темный, и где что лежит в городе – знает. Ему лично ничего не дают – авторитет размотал, потому он меня наводит, а мне, как хирургу, обычно не отказывают. (А почему завхоза алкоголика держу? Да потому – зарплата его 90 руб. в месяц. Трезвые за такие деньги не работают…) Итак, мы выезжаем-по морям, по волнам, по конторам, по складам.

Роман хорошо вывел на цель. Все нужное к концу дня уже выписано. У Андрея фронт работ пока есть, фасонину он получит аккуратно по ходу событий. Все же день был удачный, перекрутил я судьбу. А вечером приезжает Сидоренко. Санитарки заваривают чай, несут коржики, угощают свойской редиской, жена приносит из дому котлеты и зелень. Мы начинаем жадно, быстро, молча. Юрий Сергеевич пользуется вилкой, ножом, нарезает мелкими кусочками, получается элегантно (интеллигент, директор института!). Ему это удается, пока кусочек!не попадает в рот. Здесь его власть заканчивается. Изголодавшееся нутро (он не женат, следить некому, работа адская), нутро, значит, его, как бешеный зверь включается в пищеварение. Челюсти еще и жевануть не успели, – а кусок уже в глотке, и пищевод с каким-то кудахтаньем и всхлипом – в желудок его толчками. А там уже урчание и клокотание. Ничего не поделаешь – вегетатика автономна.

После первых глотков приходит успокоение. Первичное насыщение благотворно влияет на капризную автономию, формируется равновесие и появляются первые вкусовые ощущения. Ритм еды замедляется. Чай идет совсем уже неторопливо, с разговорами и сигаретами, как в лучших домах. Мы отдыхаем, наслаждаемся общением и покоем. Уже поздно, никто не трогает нас, лишь изредка одиночный хорь-шатун забежит на огонек – вопросик решить, да и отвалит по быстрому. Наши тела разнежены в креслах, а души обмякли, парят:

Ночной зефир

Струит эфир…

И само по себе без водки и закуски возникает то самое ощущение, ради которого мужчины собираются поздно на кухне, когда жены уже спят, и добавляют по одной, и говорят, говорят до утра. И мы говорим и слушаем друг друга, гребем из-под души, что накопилось, и благодарные коронары наши затихают за грудиной. А времени опять мало, словами говорить долго, но информацию можно сгустить, уплотнить и добавить глазами, жестом, мимикой. Это когда понимание полное, когда волна общая, проникающая, когда проникновение… И на этой волне начинается часть вторая – мы приступаем к работе, и наши головы становятся двумя полушариями одного мозга. Это наслаждение, это пиршество, щедрость. Это… Ах, выразить не могу, не получается: на жаргоне нашем современном подобных слов не то чтобы нет, а как-то они не идут, не выговариваются вслух. Залезем же в старый бабушкин сундук – в те стародавние времена, медлительные и торжественные, когда поэты рифмовали альбатросов с матросами, а супруги, поссорившись, переходили на «Вы». Здесь мы отыщем что-то вроде «жара сердец», да ведь и это безделушка, ей-Богу. Так опустимся еще глубже, вернее, подымемся выше, совсем высоко, к самому солнцу нашему – к Александру Сергеевичу Пушкину, и здесь найдем: «Свободная стихия…» «Пленительное счастье…»

Отсюда, с этой позиции будем строить наши модели. Постараемся не упасть, не сорваться, не снизиться (а ведь и падаем, и срываемся, да главное – ориентир остается, куда идти). Днем, в тупиках и низинах практической жизни, мы уклоняемся от хоря, выскальзываем из-под него, обходим и прячемся, деремся при случае. Но это мышиная, в общем, возня. А мистическими вечерами нашими – подавай выше. Изменить хоря? Его природу? Очеловечить? Мессианская затея? Нет, не о результатах речь, и даже не о конечной цели (не дети мы, слава богу, и не фанатики), а лишь о направлении движения, о наших ориентирах: куда идти, чтоб хоть немного от корыта ЕГО, на градус бы к небу. Только тяжело это – наверх тянуть, играть на понижение – куда легче. Да и понятия не определены. Хорь у нас как точка отсчета. А что такое хорь? Или кто такой?

Дать четкое определение хорю невозможно, как нет, скажем, определения здоровью или болезни. Но хоря, как и болезнь, хорошо чувствуешь, лишь только соприкаснешься. Само слово это пришло из моего детства. В сыром и темном полуподвале нашего дома обитала неблагополучная семья Куценко. Там шли пьяные скандалы на слезе и на пафосе. А в апогее противоречий они вырывались наружу, выбрасывались на поверхность двора и здесь искали окончательную Правду уже на людях. Потом, утишенные и успокоенные, они возвращались в свою нору. Соседи прозвали их Хорями. Старый хорь Куценко, глаза семьи, надевал по воскресеньям белую рубаху навыпуск, опоясывался веревочным поясом с кистями, говорил темно и возвышенно о своих свершениях и заслугах. Все мы выходили, как его должники, недостойные и неблагодарные, и ждало нас возмездие. И заявит он куда следует, ибо знают его там и ценят. С этими словами он уходил, напивался зверски, доползал как-то назад, блевал и падал на одном и том же месте – в подъезде. Здесь и лежал в голубой блевоте, покуда не затаскивали его в дом.

В страшный тоскливый день сорок первого года, когда наши уже ушли, а немцы еще не появились, я увидел Куценко. Из подвала магазина он по осклизлым от повидла ступеням тащил бочку. Тащил наверх, поразительно сохраняя равновесие, против толпы, которая перла вниз. Верхняя крышка бочки отлетела, катить он ее не мог, и, поставив на попа, с необъяснимой в человеке силой подымал со ступеньки на ступеньку. Какая-то ошалелая тетка почти уже на самом верху, в круговерти толпы зачерпнула стеклянной банкой из его бочки. Худой, жилистый и могучий, он развернулся и страшно ударил ее кулаком по лицу. Хряснула тетка и, хлебанутая кровью, села в повидло, и толпа сомкнулась над ней.

А старый хорь даже остановился. Грудью на бочку – против толпы, он вдохновенно произнес:

– Чего ж ты, сука, не видишь, раз человек тащит, то для своих благ…

А потом к нам во двор закатила немецкая офицерская кухня, и хориные женщины с веселыми шутками пошли мыть посуду, и повара хохотали от них, и переговаривались они через языковой барьер, и понимали же друг друга. Неподалеку офицерский денщик рубил тесаком лучину для самовара. Старый хорь сидел на корточках, улыбался искательно, проникновенно, щепочку, отлетевшую в сторону, подносил, опять отходил и садился на корточки.

Ах, не разводите хорей, не плодите их за ради минутного интереса, да не потакайте им! Ибо сегодня еще они хори бытовые, заурядные, а завтра уже, при случае, они хори Грядущих Испытаний, и кто их вычислит, этих грядущих будущих? Впрочем, вернемся к сегодняшним – бытовым.

Больной раком легкого – заводской слесарь. Сильный хозяин – свой дом, богатая усадьба, шабашка. Мужик тертый, пожилой. Жена молодая – учительница истории. Сошлись недавно. Свое положение больной сначала не понимал, о себе хвастливо рассказывал: «Поселковые врачи мне машину не дали, чтоб к вам приехать. Я на них жалобу. Так сразу прикатили, под ручки взяли, усадили… Я вообще чуть что – жалобу, на цыпочках потом ходят».

Вскоре узнал, что у него рак легкого. Сначала не сдавался, перемежал угрозы с лестью, его направили в область, в институт. Оперировать уже поздно. Он наседал: подмигивал по-свойски, хлопал себя по ляжкам, бил кепкой об землю, угрожал, зверел. Потом смирился, в чем-то убедился. Теперь начал ездить в горком и горисполком, потребовал выделить черный мрамор себе на могилу. Мрамор не давали, затеял тяжбу, скандал, переписку. В апогее этих событий начал действительно умирать. Его привезли в диспансер. Жена-учительница обратилась ко мне доверительно:

– Доктор, мы с вами интеллигенты… Ах, какая, в сущности, у вас ужасная работа. Как я вам сочувствую. Я же все вижу, все понимаю… А к вам у меня одна только просьба: умоляю, когда муж начнет умирать – позвоните. Вот мой телефон, кладу сюда на стол, под стекло: Это так нужно… Вы должны понять… Последний долг… Сама закрою ему глаза…

Звонить не пришлось. Сама пришла ночью перед самым концом и села возле койки. Когда муж умер, она быстро залезла покойнику в рот и вытащила золотую челюсть, а на ее место поставила простую металлическую, которую принесла в сумочке. Посидела еще с полчасика, подумала, снова залезла покойнику в рот, вытащила металлическую челюсть, положила назад в сумочку и теперь уже окончательно покинула диспансер.

Хорь на изломе трагедии, трагикомедии или в шутовстве своем виден очень хорошо, как на сцене, специально подсвеченной опытным режиссером. Но жизнь – не всегда театр, и вульгарный бытовой хорь спокойно паразитирует на местности, не вызывая внимания и реакции окружающих.

Вешние воды ровно текут,

Тихие люди спокойно живут.

Кстати, о водах. Жарким летом, в самый отпускной период, когда людей мало, приходит очередной мне оброк: выделить сестру на пляж сроком на две недели. Ну, так на тебе, Боже, что мне не гоже: я выделил молодую совсем девчонку, ленивую и бессмысленную. Потом все же съездил на машине – глянуть, как эта Дюймовочка на месте устроилась. А та устроилась совсем неплохо: в очень смелом пляжном костюме, в окружении четырех могучих водолазов-спасателей, чьи лапы покоились на ее нежном и, как теперь выяснилось, прекрасном теле, она вкушала из дымного котелка тройную уху, а в ногах у нее стояла недопитая бутылка. Меня приветствовали радостно, пригласили, конечно, усадили, угостили и повели толковище (в прессе это называется «большой разговор»).

– Доктор, а вы, к примеру, плавать умеете?

– Умею.

– А тонуть, скажем, приходилось?

– Приходилось…

– А вас вытягивали или же вы сами всплывали?

– Сам.

– Ну, так мы вам сейчас такое место покажем, откуда вы ни за что не всплывете!

– Где ж это место?

– Да здесь, на пляже.

– Что значит на пляже, тут же люди купаются.

– То-то и оно. Потому и тонут. Вот девочка на днях утонула…

– Почему тонут?

– А там воронка тянет, в этом месте яма Г-образная. Только «Г» перевернуто. По вертикали, значит, втягивает, а потом в горизонтальный ствол загоняет, и конец, оттуда не выбраться. Семь человек уже утонуло.

– Господи, да ведь и речка эта ерундовая, и воды в ней кот наплакал – и такие жертвы. Да неужели эту яму нельзя засыпать, обвалить, взорвать, наконец?!

Водолазы словно ждали этого вопроса, замахали возмущенно руками, горестно закивали головами, загалдели:

– Никого это не интересует!.. Никто не занимается!.. – кричал один.

– И чего там в исполкоме думают?.. – риторически вопрошал другой.

А третий и четвертый уже отвечали с готовностью:

– Да ничего они там не думают. Да они там, в исполкоме даже пальчиком не шевелят!..

Разогретые ухой и разговором, они клонились ко мне совсем близко. Справедливость и перегар осеняли их горячие лица, неизреченная правда распирала уста:

– А люди тонут, понял… Не, ты понял?.. Не, в натуре же тонут… И никто пальчиком даже… понял?

– Ребята! – закричал я уже тоже разгоряченный, – я знаю всех сотрудников исполкома, там нет ни одного водолаза, у них и костюмов таких нет, и вообще, кроме перьев и бумаг, у них нет ничего. Как они справятся с этой ямой на дне реки? Их же затянет по вертикали и засосет в горизонтальный ствол! И где же им тогда заседать?! Ребята! Это должны сделать ВЫ!!! У вас есть трос, водолазные костюмы, опыт, квалификация, вы тут – целый отряд, работы немного– люди все же тонут не каждый день. А забьете дыру – так, может, и вообще работ не будет – пейте водку на здоровье хоть целый день!

Энтузиазм сразу потух, а Правда и Справедливость как-то скукожились и растворились в дыме ухи.

– Нас это не касается, – сказали они трезвыми голосами. – Наше дело людей спасать, если кто, скажем, тонет. Кажный на своем рабочем месте. А за все эти дырки и ямы в реке пусть у них голова болит, – и назад, через плечо ткнули большим пальцем правой руки многозначительно в пространство.

Дать четкое определение хорю невозможно, как мы уже говорили, однако иной раз он и сам себя обозначит, произнося свое любимое кредо: «Кажный на своем рабочем месте…». Грамотный хорь даже и правильно скажет: «Каждый на своем рабочем месте», – и пальчик назидательно приподымет. Сие не значит, что каждый на своем месте обязан быть инициативным, ответственным, видеть лес из-за деревьев. Инициатива, ответственность – для хоря буквально вызов, оскорбление и надлом. Зато у других он потребует яростно и властно, и разоблачит, как бы в порыве гражданственного восторга. И сколько же их, этих несостоятельных, но требующих, и сколь разнообразны они на общественной лестнице: методисты жизни, паразиты жизни, алкоголики, иждивенцы, и в том числе: тихие, наивные, наглые, воинствующие, умышленные паралитики, под дурачка, под дурочку, психопаты, словоблуды, жалобщики, анонимщики, дураки набитые, беззаветные, ничего не делающие, с трибун вопрошающие, вопросы задающие, требующие, пугающие, напоминающие, намекающие, жилы тянущие, сами спящие и КАЖНЫЙ на своем рабочем месте!

Хорь практически выверен, статистически достоверен. Он – факт, объективная реальность, частица бытия. Обижаться нельзя, да и некогда. Он говорит: «Дай! Стой! Беги! Повернись! Ложись, молчи, говори, плюнь, глотай!». И даю, и ложусь, и плюю, и глотаю. На ходу, на бегу, не оглядываясь, в темпе. И скорость тоже гасит боль… Это – налог на хоря. А что делать?

– Здрасьте. Я сестра Золотько, який выписан только.

– Здравствуйте. Садитесь.

– Хочу увезти брата у Хмельницк.

– Пожалуйста, увозите.

– Та треба у Кыеве перевезти ево на другий вокзал.

– Так перевозите.

– Та вин же на другом конце города. Той вокзал здесь, а цей аж там.

– Так что вы хотите?

– Та як же перевозить?

– Да я не был в Киеве никогда…

– О то ж оно так, а як жи перевезти?

– Так поймите вы, я же никогда, понимаете, ни разу в жизни не был в Киеве, я…

– Здрасьте.

– Здрасьте.

– Я жена больного Кулика.

– Помню, помню. Разбирал вашу жалобу на поселковую больницу.

– Не могу, не могу простить врачам, почему не поставили диагноза вовремя.

– Да, трагедия страшная, случай почти невероятный. Рак легкого у молодых людей почти не встречается. Кто мог подумать? К тому же у инвалида – после тяжелой травмы грудной клетки… И еще у него – тысяча болезней. Все это прямо на поверхности лежало, бросалось в глаза. Кто мог представить, что там еще одно несчастье.

– На то и врачи, чтобы думать!

– А Вы кто?

– Я маляром работаю.

– Мне трудно вам объяснить сложность данного случая. Вы просто должны мне поверить, если доверяете…

– Да я против вас ничего не имею, вы же диагноз поставили, а почему же врачи не поставили?

– Я специалист, онколог. И потом мне было легче, я смотрел позже, когда картина уже прояснилась, смотрел тенденциозно, с намерением…

– А зачем резали, если напрасно все?

– Ему вскрыли грудную клетку, надеялись убрать опухоль, но было уже поздно – опухоль разрослась далеко.

– А если далеко – зачем резали?

– Чтоб узнать, что далеко, надо вскрыть сначала грудную клетку, без операции не узнаешь… не всегда узнаешь… Хотелось же спасти вашего мужа, все хотелось сделать для него.

– А почему ж не сделали?

– Потому что у него рак. Не все формы рака лечатся сегодня на земном шаре. Человечество пока еще не все знает о раке, не все мы умеем пока…

– А мне что делать теперь?

– Вам нужно теперь за ним ухаживать на дому, надо, чтоб сквозняка не было, но чистый воздух обязательно, свежее белье, шприц наготове…

– А где я шприц возьму?

– В аптеке.

– А в аптеке нет.

– В больнице.

– А в больнице не дадут.

– Ну, попросите.

– А как не дадут?

– Ну, я Вам дам.

– Ладно. А вот еще советуют сухое вино для аппетита. Можно?

– Можно.

– А где я вино возьму?

– В магазине.

– А в магазине нет…

– В ресторане.

– Ну, вот, буду я по ресторанам шляться!

– Послушайте, поставить диагноз рака легкого у вашего мужа в тысячу раз труднее, чем достать бутылку вина и шприц. От других Вы требуете невозможного, жалобы пишете, а сами такую малость не хотите сделать для родного человека…

Перекосилась, перепнулась с ноги на ногу, вышла.

Пора и мне – еще обход, операции.

А в коридоре опять хватают за руки, за халат:

– На минуточку, на минуточку!

– Что случилось?

– По губе меня ударили.

– Ну и что?

– Швы вот положили рядом, в скорой помощи.

– Так, швы как швы, лежат хорошо. Что вы хотите?

– А я недовольная!

– Так я не видел довольных, ударенных по губе.

И еще один шаг делаю к заветной двери и уже открываю ее, а в проеме – энергичное лицо, роговые очки:

– Секундочку, секундочку, вижу торопитесь, один только вопрос, доктор.

– Да, да, слушаю.

– Я свободен до двенадцати часов, сейчас – десять тридцать, у шофера перерыв с четырнадцати часов, и я…

– Какой вопрос вы хотите задать?

– Машину мне отпускать?

– Карандашик нужен, – бормочу я, – карандашик… два парохода плывут против течения со скоростью икс… Когда они встретятся?

Я бегу по коридору, по лестнице, а в голове дурацкий совсем колокольчик:

Па-ро-хо-ды встре-тят-ся или нет

Или – или встретятся, или – или нет…

Господи, когда же, наконец они встретятся, когда все это закончится? Есть жизнь на Марсе? Нету жизни?

Жизни нет. И все же она продолжается.

Мы сидим с Юрием Сергеевичем в моем кабинете в ширпотребовских креслицах и они кажутся нам глубокими и мягкими. За окном – темная ночь, на столе полпачки сигарет. Возбуждение скрадывает усталость. Мы делаем то, что может. А что мы можем? Я знал когда-то одного инженера, который выдвинул остроумную, и, на мой взгляд, поразительную идею. Некоторая сложная конструкция по единодушному мнению специалистов предварительному теоретическому обсчету не подлежит. Ее оптимальные параметры определяют эмпирически – методом проб и ошибок, как это делали старые мастера. Так можно монтировать Эолову, скажем, арфу или Иерихонскую трубу. Но в основе современного производства лежат не старые мифы, а строгая техническая документация, планы, сроки, финансы и т. п. Одним словом, передовой технологии всякие там патриархальные пережитки ни к чему. Она хотела бы от них избавиться, но не всегда это возможно. Вот и в данном случае – конструкция предварительно не считается (это доказано!), приходится звать тароватых мастеров, которые примеряются на глазок и на ощупь. И здесь нашему инженеру приходит мысль: да, конструкция не считается целиком, но некоторые ее части можно просчитать заранее. Какие именно части? Вот это как раз и нужно выяснить, а потом из цельной конструкции выделить те фрагменты, которые можно обсчитать, оставив для тароватых эмпириков только то, что действительно обсчитать нельзя.

Эту идею мы используем с Юрием Сергеевичем в более общем виде, имея в виду, что в Большой Проблеме нужно выслоить, выделить те ее аспекты, которые технически можно решить. Хориная точка зрения на этот счет – диаметрально противоположна. Завзятый хорь обычно требует грандиозных глобальных свершений, напирает на Правила. В противном же случае мелочиться не хочет, а посему вообще ничего не делает, законно отсиживается. И не потому, что ленив или подл, а потому, что вроде бы мудр и как бы терт, и палец ему в рот не клади. Хорь-демагог с глобальными замашками особенно опасен в острых ситуациях. Тогда происходит примерно следующее. После высокой резекции желудка у женщины семидесяти двух лет наступило резкое учащение пульса, состояние ухудшилось, сердце не тянет, нужно обеспечить непрерывную подачу кислорода, но система вышла из строя. Вторая половина дня. Алкоголик – завхоз Роман Быковский уже ищет бутылку, мечется. А тут я на его пути:

– Срочно подай кислород в операционную палату! Займись немедленно, женщина помирает!

– А этого сделать нельзя, – отвечает Быковский. – Чтобы кислород подать, нужно новую проводку, все поменять, все патрубки заменить, состыковать, потом опрессовать систему… Вот через месяц придут мастера, тогда я…

– Не пори, не морочь, Быковский. Тебе сейчас выпить надо, вот ты и заметался. А давай я тебе нос закрою и рот, задыхаться начни – воздуха захочешь! Женщина задыхается, понимаешь, дышать ей нечем. Кислород дай сейчас, бросай свои дела и дай женщине кислород! Времянку кинь от баллона!

Ах, не возьмешь хоря Быковского на слово, на совесть. Вот бритву бы к его горлу, тогда бы вот…

А пока отвечает Быковский уверенно и весомо:

– Я же вам не указываю, как резать в операционной, и вы мне не указывайте. Я – механик, у меня диплом! Это кислород, это вам не шутки… делать надо, как полагается, не тяп-ляп, это…

– А будь ты проклят!

Я бегом, нахожу Витьку Лопарева. И этот уже навострился. И тоже бутылка ему нужна. На ходу бросает:

– Ничего не получится, систему надо монтировать. Вот через месяц…

– А ну, кончай, падло! Там женщина умирает! На той самой койке, где ты лежал, где тебе, сука, жизнь спасали!

Остановился. Сказал: «Ага…». Потом сказал: «Ладно». Развернулся, пошел обратно. Через полчаса больная уже получала кислород непрерывно, а через несколько часов ее пульс стабилизировался. Она выздоровела и жива по сей день.

А теперь попробуйте, чтобы сантехник заменил кран водопроводный. Человек улыбнется горестно и тонко:

– Разве в кране дело, да тут всю разводку менять надо, новый ввод ставить, седелку, сгоны… сходы… уголки…

– А водонапорную башню тоже новую?

– Да не помешало бы, – ответит он с некоторой досадой, но уже теряя позицию.

Собственно, это и есть наша цель: потеря хорем позиции. Разумеется, не все позиции, не разом – здесь, положим, Христос, Магомет и Будда еще спотыкались, и последующие – тоже. Наши цели ограничены – обжать хоря кое-как, потрясли его, почву ему кое-где из-под ног вышибить. И, главное, условия переменить, чтоб не было ему совсем вольготно. А которые колеблются – чтоб не очень сомневались… А этим колеблющимся «на грани», пожалуй, самое пристальное внимание, на них ставка! Ибо хориность бывает глубокая, а бывает поверхностная. Это видно, когда посещаешь больных на дому в коммунальных квартирах. Попадаешь иной раз в чудовищные пещеры. В общих коридорах вековая махровая пыль (мохрятина), темень, острые углы разваленной мебели, вонючая рвань, старые велосипеды, трухлявые диваны, ржавые пружины. А в личных комнатах немного чище (в личных всегда чище!), но все равно очень убого, душно, застойно, с кислятиной и перегноем. Это глубинные хори. Их не проветрить и не поднять. У них моча в глазах. Но есть и такие коммуналки, где личные апартаменты чисты и уютны, а лица приветливы и глаза живые. Однако и здесь общие коридоры и службы изрядно загажены. Это поверхностная или даже инерционная хориность. Ее можно преодолеть. Нужно лишь самому выйти утром в общий коридор и начать его красить, белить, ремонтировать, никого не приглашая, не составляя графики и, главное, не вывешивая их. Остальные сами присоединятся. И будет свет.

У нас в диспансере тоже так было: мы с рентгенологом остались после работы и начали стены плиткой заделывать, так сей же момент остальные присоединились.

Присоединяются в большинстве охотно, но вот чтобы самим начать… Впрочем, модель эта совсем простенькая – безо всяких ущербов и без комплексов. В конце-то концов – есть плитка на стене, нету плитки – санитарка или сестра лично как-то не страдает, в казенном, тем более, доме. Другой вариант интереснее: что, если они сами начинают страдать? А няньки рядом нет. И нужно проявить личную инициативу, самому что-то решить и сделать. Дома эти люди сразу находятся. А вот на работе? Любопытно…