Текст книги "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача"

Автор книги: Эмиль Айзенштарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Но в те годы, когда я заканчивал свою стройку, Аким Каспарович был еще сравнительно молод, он следил за своей внешностью, интересовался женщинами, был проницателен и строг. Его советы пригодились мне при оформлении операционной и перевязочной диспансера. Я прошел с ним по всему зданию. Операционная сверкала белым кафелем, под которым шли кислородные разводки, электрические линии и контуры заземления. Кислород подавался не только в операционную, но и в реанимационные палаты. Стены были весело покрашены теплым колером. В столовой знакомый художник нарисовал русские березки по голубому фону, здесь повесили на стене расписные деревянные судки, ложки, солонку. Исправно работало отопление (а какой ценой было сделано – об том и бумаге доверить нельзя!), булькали бронзовые краны, захлебывались белоснежные унитазы – пока еще непорочные и чистые.

Солидно раскинулся под ногами толстый линолеум на дерюжной основе. Два раза окрашенные белилами, сверкали подоконники, окна и двери. Громадная отремонтированная веранда пахла свежей доской. Витую парадную лестницу старого генерала я выкрасил в красный цвет, и она действительно громыхнула парадными литаврами. Легкая деревянная пристройка у пасхальных бабушек напоминала палубу корабля. Казалось, что она даже немного качается (это чуть прогибались доски под ногами). А в кабинете заведующего поликлиникой художник нарисовал на стене Дон-Кихота и Санчо-Пансу, которые ехали сверху вниз, от потолка к полу по кипарисовой аллее.

Жестяные умывальники во дворе давно уже сняты. Под свежим асфальтом, на глубине, идут линии теплотрасс, водопровода, канализации. Асфальт прорежен цветочными клумбами, которые не мешают маневрам транспорта. В лучевой терапии еще не закончена вентиляция, еще нет проекта на лучевые установки, но изоляция, сложная радиационная защита, системы блокировки, отопление, водопровод уже готовы. Все новенькое, веселое, пахнет свежей краской и ждет хозяина. Пора заселяться.

И кто же мог подумать в это время, что наше предприятие уже обречено, что прахом должной пойти – собаке под хвост. Ах, еще одна формальность осталась, да такая мелочь, что и думать забыли. Нужно получить койки и штаты для вновь открывающегося учреждения. То есть не железные койки, не живые штаты – в смысле живых людей, а бумажку с графами: число коек –40, штатных единиц -32. И печать.

Но поскольку облздравотдел сам затеял этот диспансер, а горздрав уже торопит с открытием, наседает, а горисполком даже выделил квартиры, чтоб отселить пасхальных бабушек и колонию преподавателей, а горком помог одолеть Липу и переселить студентов из моего дома, и вся общественность ожидает, и местная газета уже отрапортовала, и операционная уже под кафелем, и перевязочная, и кислородные проводки, и радиационная защита уже готовы, и блокировки работают, и сотни тысяч уже затрачены на это все, и онкологических коек в области не хватает, и больные раком становятся в очередь (В ОЧЕРЕДЬ!) за лечением – да кому же придет в голову, здесь, на финише, что не получишь ты эту бумагу с печатью. Ни коек тебе, ни штатов… Стоит дом пустой, играет своими красками и кафелями – бессмысленно и бесполезно. Вызывает председатель горисполкома: «Ты видишь, я все сделал, помог, чем мог. Но дом не может стоять пустой до бесконечности. Даю тебе две недели сроку. Бери у своего начальства штаты и койки. Не получится – размещаю в этом доме клуб…»

КЛУБ?! Я лечу в область, а сердце колотится – и дрянь, и отчаяние по венам и артериям и в капиллярах. Значит, все эти годы я строил клуб? В операционной они будут танцевать, а в перевязочной – женсовет какой-нибудь…

Один интеллектуал знакомый ухмыльнулся: «И в самом деле, зачем ты сюда вкрутился, зачем оно тебе нужно? Что ты Гекубе, что тебе Гекуба?».

Облздравотдел от меня отказывается: сделать ничего нельзя, койки и штаты делит облисполком. Весь прирост они уже раздали в другие учреждения.

Почему в другие? Куда? Мы же диспансер построили, готовый стоит, все службы… С вами же все согласовано. Вы же сами говорите – быстрей, быстрей! Так вот, все готово, можно начинать – давайте штаты, койки – завтра начнем! Зачем же мы все это сделали?!

Черт возьми, ничего не помогает. Койки и штаты распределяет почему-то не облздрав, а какой-то человек по фамилии Сиводед. Этот Сиводед руководит агитацией и пропагандой в облисполкоме. А причем тут медицинские штаты и онкологические койки – неизвестно, непонятно, да и узнавать некогда – времени же нет.

Кубарем назад, разыскиваю главного врача БСМП Веру Семеновну Зотову. Она депутат областного Совета. Ее нужно взять на прием к Сиводеду – будет солидно.

У Зотовой тромбофлебит, она дома, болеет. Ходить опасно, но я подгоняю машину к самому ее порогу. Вера Семеновна не отказывает, дай Бог ей здоровья, и мы опять летим в область.

Сиводед принимает в огромном кабинете, который похож на стадион, вернее, на каток, потому что пол гладкий, скользкий, ноги разъезжаются, и мы смутно видим себя в зеркале паркета. Хозяин очень красив, чертовски красив. У него чистая румяная кожа, энергичный четкий профиль и стилизованная седая прядь в густой шевелюре. Он ухожен, весел, чуточку игрив. На нем отличный легкий костюм, на столе бумаги и папки, но еще лучше пошли бы сюда гусарский мундир, попона и чаша, полная вина…

Мужчина-гусар напускает на свое чело задумчивость и Державу, его брови сходятся к переносице – короткой фразой, энергичным жестом он выставляет нас из своего роскошного кабинета. Разговор окончен. Даже рта не успели открыть. Со своим тромбофлебитом Вера Семеновна уезжает с водителем назад к себе домой.

Теперь, кажется, все… Последний, яростный всплеск моей деятельности.

Стоп! Есть же еще газета. «Помогите, готов диспансер, дом пустой, рак… смерть… лечение…» – «Неужели клуб?» – «Фельетон, не правда ли? Так и просится… А?»

Не слушают, не интересно, не хотят связываться…

Облздрав, поймите, наше здание медицинское! Наше оборудование… наша больница! Неужто отдадим чужому дяде, собаке под хвост?! Помогите – наше, наше же!!!

А им плевать: ваше, наше – подумаешь.

Мечусь по кругу, надежды нет.

Ах, может товарищ поможет, сокурсник, он высоко забрался, под самую крышу. Звоню ему с последней надеждой, а голос уже срывается, дрожит, легкой мальчишеской беседы не получится, но просительно, искательно, снизу – вверх… И трубка уже понимает, тяжелеет, отвечает солидно и весомо: «Принять не могу. Выезжаю с руководством…».

Раздавлен я совсем. Иду куда глаза глядят, и сердце выстукивает по пищеводу: Ду-рак! Ду-рак! Ду-рак!

Облздрав снова перед глазами. Ноги принесли сюда машинально. Не могу сойти с круга. (Но бесполезно же, все бесполезно!) Теперь я уже ничего не прошу у них. Я их рассматриваю. Хожу из отдела в отдел. Они пишут, расписываются, ставят печати, заслушивают друг друга, ведут протоколы, переговариваются, пересмеиваются, едят бутерброды. У них свои лица, свои улыбки, свои морщины.

Что я Гекубе?

За мутной неверной перегородкой, которую мне все равно не переступить, идет своя жизнь: машина запущена – крутятся шестеренки на приводных ремешочках, стыкуются люди-винтики, вяжутся тексты, визы, резолюции, леденеют коллегии, верещат инструкции, стучат «Ундервуды», рычат оргвыводы…

Что мне Гекуба?

Так зачем же я, какого черта?

Два года: вакханалия, вдохновение и каторжный труд, и цель перед глазами, и надежда, и уверенность в конце…

А скольких я переломил на своем пути: академик Липа отступился, и Бандуры покорились. И было сопротивление материалов, и не было денег, свистела пурга и хлюпала распутица, шипели сплетни и слухи ползли (как и во всяком деле!). А я превращался из хирурга в чернорабочего, становился проектировщиком, садовником, актером, финансистом, дипломатом и матерщинником.

Не хватало материалов – и они находились, исчезали рабочие – я их возвращал, не было уже сил – и силы появлялись, и второе дыхание, и дело шло, и вот уже все готово.

«ДЛЯ ЧЕГО? ДЛЯ КОГО?» – это я вслух, машинально уже кричу. Элегантная женщина смотрит на меня с удивлением и сочувствием. Она заведует каким-то сектором. Где-то по касательной мы уже встречались, в круговерти здоровались, чуточку перемигивались боковым зрением, но со значением и озорно. И тут же разбрасывало нас в разные стороны.

– Вы хотите штаты и койки? – спрашивает она и улыбается.

– ХОЧУ? Да я никогда еще так не хотел…

– Ну что ж, я вам, пожалуй, помогу… Сейчас пойду к Сиводеду и постараюсь…

– И я с вами! (Это у меня по инерции вырвалось.)

Женщина усмехнулась, чу

ть изогнулась, и кислый просургученный кабинет стал будуаром. Она задумчиво погладила ладошкой свою талию и крутое бедро.

– Я сама, – сказала заведующая отделом и быстро покинула кабинет. Примерно через час она принесла мне сорок коек и штаты.

Диспансер состоялся.

Я стоял перед ней взъерошенный и немой. Я плакал, она смеялась. Ах, самые прекрасные цветы к ногам этой женщины – свежесрезанные, чтобы с росой. Чайные розы какие-нибудь, орхидеи, гвоздики, лилии – что там еще? Набираю громадную корзину с верхом. Гора цветов. Теперь – стихи. В прозе не пойдет. Нужно выразить благодарность божественной нашей спасительнице, между строк, как-то вскользь, сказать, что это только начало, что все впереди, и, наконец, мою записку прочтет ее муж. Так, чтобы ревности не получилось! Указанную триединую задачу я решаю следующим образом:

Средь бухгалтерских неустоек,

И всяких прочих страшных бед,

Вы нам отбили сорок коек,

И поднял руки Сиводед…

Каким молиться нам Богам?

Что к Вашим положить ногам?

Найдем ли мы, по крайней мере,

Такую бронзу или медь,

Чтобы навеки в Диспансере

Ваш образ нам запечатлеть?

Волшебство продолжается: заведующая отделом выбивает еще 25 коек и к ним дополнительно штаты. Во двор диспансера закатывают новенькую «Шкоду» с красным крестом на фюзеляже.

Теперь мы на колесах. Удобно. Престижно. А главное – вовремя: мой старенький битый мотороллер «Вятка» уже превратился в металлический лом. Ремонту не подлежит. Прощай, старый товарищ! А мы на рессорах, в кабине тепло и сухо.

Меня уже назначили главным врачом диспансера, прощаюсь с Акимом Каспаровичем, с неотложной хирургией, с ночными дежурствами. Уходят аппендициты, ущемленные грыжи, прободные язвы, ножевые ранения. И приемный покой, и предбанник, где я защитил невинность операционной сестры, и запахи (кровь с перегаром), и сало с аджикой по ночам.

В диспансере нас пока двое: Белкин (заранее упрятанный мною у пасхальных бабушек) и я. Но учреждение официально существует. Уже идет почта: выделить двух врачей на село, направить на военную комиссию, послать туда, направить сюда, снова выделить. Угрожают по телефону, орут нахрапом или тихо язвительно с подковыром. Но после сантехников эти голоса мне – игрушечные.

Говорю в телефон:

– Выделить? Только мочу и могу выделить. У меня же людей нет.

Приказы пошли, инструктивные письма, акты, запросы и разные странные бумаги – от ОСВОДа, ДОСААФа, ВОИРа. От разных инспекций, из госучреждений, от общественных организаций. Да вот беда, я их не понимаю, терминология смутная. Приходится бумажки потихонечку выбрасывать, и скоро это становится нашей традицией. Бумаги обычно исчезают бесследно, как люди. Но есть упорные, цепучие, стреляют в спину, взрываются. Их надо выловить в общем потоке и вовремя укротить. Здесь нужен опыт, который придет со временем.

Еще приходят комиссии. Проверять, собственно, нечего, больных пока нет, лихорадочно завозим мебель, оборудование, инструментарий. Только их это не касается: они проверяют. Приехали из института смотреть онкологическую службу города. Службы пока никакой, еще шкафы не занесли, простыни не постелили. Впрочем, комиссия только бумажки исследует. Они оргметодисты (специальность такая – организаторы, методисты), больных в жизни не видели, халатов не одевали. А цифры знают: делят, складывают…

Во главе комиссии стоит Михаил Юрьевич Пахомов, любимец директора, заслуженный оргметодист. В то время он уже успел придумать какую-то арифметическую формулу с числителем и знаменателем. Подставляя цифры, можно вывести количество онкологических коек, которое требуется в данной местности. Такие вещи у них очень ценятся, это – творчество. Михаил Юрьевич пришел в онкологию из Министерства торговли, где работал в качестве санитарного врача.

Пахомов написал плохой акт о нашем городе, и на очередном совете в облздраве нас разбили с трибун и в кулуарах. Со старым директором института мы почти не были в то время знакомы, и мне от него сильно досталось. Этак и голову не дадут поднять. А я думал, что сам факт строительства и организации диспансера меня возвысит и укрепит. Для новорожденного моего дитяти, вернее, для не родившегося еще, это опасно. Нужно выиграть время для маневра – пока окрепнем. Да хоть бы на ноги дали встать!

Решение приходит быстро: взять к себе Пахомова на полставки по совместительству. Однако заведующая (в те годы) горздравотделом Елена Сергеевна Корнеева заупрямилась.

– За что ему полставки давать? Он же нас громил в области!

– Именно поэтому, глубокоуважаемая Елена Сергеевна, именно поэтому…

– ?

– Пахомов – это заряженный пистолет. Сам по себе он не стреляет. Однако он выстрелит в ту сторону, куда его направит человеческая рука. Так пусть этот пистолет будет в нашей руке!

– Интересную характеристику вы дали человеку… – задумалась Елена Сергеевна, – пожалуй, я соглашусь. Логично.

Пахомов очень толст, малоподвижен. Ездить к нам, даже за деньги, ему трудно. Ничего: мне легче приехать к нему, чем возиться с бумагами и получать разгромы. Он у меня подпольно, поэтому встречаемся не в институте, а на дому.

Михаил Юрьевич живет на окраине в маленьком домике с подворьем. На воротах традиционное объявление: «Осторожно! Во дворе злая собака». Пахомов примак, живет у жены. Положение его в семье подчиненное. Он готовит обед, ходит на базар, за ребенком в ясли. У жены точеная фигура, красивое лицо, а в глазах у нее – призывы. К тому же она пытается сесть ко мне на колени, как бы протискиваясь между столом и стульями. Пахомов сидит напротив, и мне очень не по себе.

Мы работаем с ним по вечерам и составляем туманные бумаги. Я учусь, и дело идет. Самостоятельно в этой абракадабре я бы не разобрался.

И не потому, что сложно. Просто мне это невыносимо, противно и омерзительно. Душа восстает, все клеточки, ядрышки, протоплазма, паника начинается на молекулярном уровне, биохимия возмущается… Впрочем, о вкусах не спорят. Женщина в автобусе, в толчее с увлечением, например, читает книгу, которая называется «Методические указания по образованию цен и нормативов конечной продукции на ящики деревянные, не стандартизированные, не вошедшие в перечень № 16–05 и № 346-Е». Пахомов тоже находил свои интересы в нормативах и перечнях. И это было мне на руку. Бумаги покатились на него, и в сэкономленное время я развязанными руками срочно доделывал диспансер.

Примерно через полгода после начала нашего знакомства, зимним вечером Михаил Юрьевич вызвал меня по телефону. Он звонил из диспансера. Энергичная супруга, как выяснилось, выставила его из дома с подворьем. Он даже не успел надеть пальто и взять мелочь. Пришлось в одном пиджаке зайцем ехать на электричке. Теперь, посиневший от холода и несчастный, он сидел в ординаторской и ждал дальнейшего решения своей судьбы. Я освободил ему одну комнату на первом этаже, поставил койку, столик и поселил туда Пахомова. Так появился еще один сотрудник.

Первое время он отъедался, отсыпался и успокаивался. А потом постепенно выяснилось, что не так уж и прост Пахомов, и не обойден талантами. Ах, не зря же он называл мясо – мясцом, лук – лучком, петрушку – петрушечкой. Михаил Юрьевич не возражал поесть, но еще больше любил готовить и угощать. Он не был поваром-любителем, дилетантом или даже профессионалом. Пожалуй, здесь были зарыты любовь и страсть, интим и сантимент. Женщины-хозяйки побаивались его, как авторитетного эксперта, и, приглашая в гости, старались не упасть лицом в грязь.

Пахомов не позволял себе, однако, критиковать или заноситься с высокой кулинарной трибуны, хотя к рядовым домохозяйкам относился чуть иронически и свысока.

Мясо, тушеное с луком и чуть приперченное, он подавал куском в холодном виде. Повторить это чудо уже нельзя, как, впрочем, и нельзя забыть сырой репчатый лук, тонко порезанный, промытый на дуршлаге, чуть сдобренный уксусом и посыпанный сахаром… И курицу, притертую чесноком, заделанную орехами, и жареный сыр, и кролика в винном соусе. И водку, замешанную на сгущенном молоке и жженом сахаре. Эх, и времечко же было!.. Свиная голова, как известно, идет на холодец, но Пахомов умел ее приготовить как таковую, и она была прекрасна.

Однажды ночью пришлось срочно оперировать. Возились почти до рассвета, устали и проголодались изрядно. Михаил Юрьевич не был хирургом, от клиники стоял далеко – в своих бумагах. Он мог бы и не просыпаться, но из солидарности не спал вместе с нами, переживал, волновался. Операция оказалась трудной, опасной, его моральная поддержка была нужна, мы чувствовали себя одной семьей, было тепло и надежно. Под утро Пахомов достал из-под своей койки запечатанный баллон казенного борща, купленный накануне в овощном магазине.

– Этим ты собираешься нас угощать на рассвете?

– А вы не волнуйтесь, не сомневайтесь, – сказал Пахомов. И в тоне его и в голосе была уверенность эрудита.

Борщ он перелил в кастрюлю и поставил на газ. На следующую конфорку рядом легла сковородка с остатками жареной накануне охотничьей колбасы. Сиротский фабричный борщ закипал. И в это же время на соседней сковородке застывший колбасный жир растаял и затрещал, пошел легкий дымок и одуряющий запах копчености.

Шипящую сковородку с жиром и колбасами Пахомов опрокинул в кипящий борщ. Казенное сиротство растаяло. От наших мисок дунуло степью, ароматами костра, дыма и жареного мяса. Мы быстро уничтожили всю кастрюлю и хлебным мякишем каждый вытер тарелку, до чистого блеска.

В нашем диспансере, как я уже говорил, никогда не было пищеблока. Площади не позволяют. Я заключил договор с трестом столовых, ресторанов и кафе. Оттуда, из диетической столовой, мы получаем по сей день различные диеты по заказу. Столовая рядом. На велотележке дежурная повариха три раза в день доставляет пищу в герметических баллонах. На вкус, на язык, обеды вроде бы и не плохие. Но оценивают их не языком, а по накладным, по выходу продукции, по цене (чтобы уложиться в норму!), по калориям, по уровню витаминизации, по количеству какого-то сухого остатка, по вложениям, по недовложениям и т. д. Там очень много критериев – химических, физических, финансовых, социологических и просто многозначительных. Для ревизоров – раздолье. А наша система питания больных – принципиально новая, беспрецедентная. Завтра кому-то не понравится (или понравится?) – в порошок сотрут (или прославят?). Учитывая склонности и опыт Пахомова, я поручил ему этот участок для выяснения, осознания и оптимизации. Он славно потрудился на любимом поприще.

Сначала обнаружил финансовую прореху. Дело в том, что мы платили тресту столовых за приготовление пищи и за амортизацию кухонных агрегатов. Дотошный ревизор доказал бы, что на эту сумму мы не докармливаем больных. По жизни все смотрится иначе: в больничном пищеблоке на 65 блюд 60 воров (каждый утащит, хоть немножко – не уследишь). В диетической же столовой примерно 25 воров на 2000 блюд: концентрация воровства здесь, разумеется, ниже. Она как бы разбавлена. Поэтому у нас и обеды хорошие, но к делу указанное обстоятельство не пришьешь. Для ревизора нужно чем-то перекрыть финансовую дыру, как-то ее залатать. Нужен финансовый резерв. И Михаил Юрьевич его находит. Ему известно, например, что картофель дает до 25 % отходов, рыба – до 40 %, даже колбаса 3 % (обрезание кончиков колбасных палок и веревочек). Отходами трест кормит свиней на своем подсобном хозяйстве. Пахомов предложил калькулировать наши холодные отходы. Получилась сумма, которая полностью перекрыла расходы за кухонные агрегаты и за работу на кухне. Каждый больной даже выиграл несколько копеек в день.

Когда Пахомову не хватало слов, он проникновенно мычал и косил глазами по сторонам – не то призывая кого-то в свидетели, не то убеждаясь, что никто не подслушивает.

– Кости, – сказал он и замычал.

– Какие кости?

– Суповые, суповые… – мычал Пахомов.

Добраться до сути с ним было не просто: он любил длинные разговоры с междометиями и недомолвками. В конце концов, я уловил, что поварам очень выгодно получать суповые кости: на фоне экономии мяса бульон получается очень хороший, концентрированный, одним словом – навар. И повар, и потребитель выигрывают одновременно: каждому свое… И Михаил Юрьевич, используя свои каналы, организовал поток великолепных костей (хозяйки называют их «сахарными») в нашу столовую. И как раз вовремя! Пришла комиссия.

В ту пору в больницах города уже выявились передовые кухни. Руководители этих больниц считались маяками. Ну, а где маяки или герои, там, естественно, и анти… Начали их искать, пошли проверки. Кое-где кухни были хороши. Кое-где плохи. А у нас вообще не было никакой. Нечего было проверять (!?). Исчез сам объект проверки, вернее, даже не народился.

Обошлись… Выходит, без этого объекта можно жить? А что же тогда проверять? И зачем маяки? Нехорошо…

Потянуло гарью. Мы начали попадать в ситуацию. Но в то время кулинарная слава Пахомова уже утвердилась. Воспользовавшись этим, я через горздрав определил его в самую главную кухонную инспекцию. Там Михаил Юрьевич грамотно и солидно защитил наши интересы, представил организацию питания как новую экономичную и эффективную систему. Это признали все. Но Самый Главный Маяк не успокоился. Его можно было понять: несколько лет на базе городской больницы Лев Борисович Новиков (тогдашний ее главный врач) упорно и самоотверженно развивал кухонное хозяйство. По образованию он был рентгенологом, но за административными хлопотами основательно расстался со своей основной профессией. Иной раз он и становился за пульт, совмещая полставки, но лучше бы он этого не делал. Впрочем, рентгенологические неудачи его не обескураживали: «Ничего, ничего, и Тагер ошибался», – говорил Лев Борисович, похлопывая ладошкой переплет старинного учебника под редакцией Тагера.

Притом он был человек порядочный, целеустремленный, обидчивый и не лишенный трудолюбия. Хозяйственные дела брали его за душу. А кухня была его любимым детищем, предметом личной гордости.

Кухня… она бывает лучше, бывает хуже. Но чтобы совсем ее не было?! – свихнуться можно.

Этот человек защищал систему своих взглядов, эго свое. Аргументировать с трибун и в кулуарах он умел. «Организация питания больных в онкологическом диспансере – порочная, врачи диспансера устранились от решения этого вопроса, пустили на самотек.

Пришлось направить Пахомова к нему в гости, на его любимую кухню. Михаил Юрьевич пошел, разумеется, не один, а с целой комиссией, официально. Однако сопровождающие были статистами, а он – эрудитом.

– Так, – замычал Пахомов, – так, так… Покажите, пожалуйста, как вы производите ДЕФРОСТАЦИЮ супов?

Смысла вопроса никто не понял.

Сарказм Михаил Юрьевич выражал особым звуком, который шел не через гортань, а из кардиального отдела желудка и усиливался в пищеводе.

– Значит, вы даже не знаете, что такое ДЕФРОСТАЦИЯ супов? Чем же вы тут занимаетесь, маяки?..

Остальная комиссия сочувственно и строго подмахивала головой. Пахомов задал еще несколько подобных вопросов, осмотрел кухонные агрегаты, посуду, остался недоволен. Сверил какие-то перечни с какими-то накладными, прошелся по актам, отхлебнул суп, полез ложкой в кашу, пожевал, скривился, не очень сильно, не на публику, а умеренно, по-деловому. Все было ясно.

Потом Михаил Юрьевич в своем кулинарном азарте немного увлекся, переборщил, хотел продолжать. Пришлось его останавливать: Льву Борисовичу могли выйти неприятности. А нас уже оставили в покое – на несколько лет. По крайней мере, по этому поводу.

А на горизонте уже вспыхивали новые зарницы.

Татьяна Степановна Колобродец – инспектор горздравотдела – железная, неколебимая, непобедимая, четкая и мертво хватающая. В какой-нибудь банановой республике она могла бы возглавить диктаторское правительство, и туземцы маршировали бы у нее строевым шагом. Одним мановением своего железного пальчика она закрывала целые поликлиники и бросала врачей на профосмотры – на месяцы: по ночам лично проверяла дежурный персонал в больницах (спят или не спят). Люди у нее были «кадрами» и перемещались в любом направлении. Каждого врача и любого главного, в том числе, она могла взнуздать, захомутать и направить.

Мы с Пахомовым сразу стали объектами ее особенного внимания. Вот она требует выделить ей сестер для работы на флюорографическом центре, врача на профосмотр, нарисовать ей 500 тысяч (полмиллиона!) фишек для каких-то статистик – и ничего: два месяца весь диспансер готовит эти фишки. Возражения ведь не принимаются, а сопротивляться сил пока не хватает. И, едва завидев нас, уже летит наперерез, и задания, задания, мысли, идеи…

Пахомов начал заболевать. Он вообще не выдерживал психологических нагрузок, оттого, наверное, и не выдержало его сердце так рано.

Решительность и напор заменяли Татьяне Степановне все остальные чувства, в том числе и чувство юмора. С учетом этого обстоятельства мы с Пахомовым заготовили две громадные записные книжки, прямо-таки клоунского формата. На обложке большими цветными буквами вывели: «МЫСЛИ ТАТЬЯНЫ СТЕПАНОВНЫ». Теперь, едва она появлялась со своими идеями, мы выхватывали из-за пазухи эти страшилища и начинали дружно записывать. Окружающие смеялись и передавали эту хохму дальше. Татьяна Степановна на время оставила нас в покое.

Она была коренастая, широкоплечая, ригидная. Несколько раз она еще пыталась подходить ко мне, но я игриво поглядывал на нее, восхищался смелостью декольте, она смущалась и отходила обескураженная.

Но вскоре железная леди засыпала нас инструкциями и приказами. Погнала на профосмотры, на совещания, в смотровые комиссии. В ответ я придумал анкеты по само обследованию и 20 тысяч распространил в городе по почте. И больные начали себя выявлять самостоятельно и сами же пошли в диспансер на прием. Меня поддержал институт и директор, появились печатные работы. Татьяна Степановна смотрела на эти затеи неодобрительно, но вскоре одна из моих анкет «вытащила» в диспансер ее родственницу, больную раком. С новым методом профосмотра пришлось согласиться.

А первый годовой отчет нашего диспансера мы сдавали в ту пору, когда Михаил Юрьевич еще жил со своей женой, состоял в онкологическом институте, а у нас работал совместителем. По своему основному месту работы он принимал сводные годовые отчеты городов, а по нашему совместительству готовил отчет диспансера для городского свода. В городе отчет принимала Татьяна Степановна. Мы с Пахомовым направляемся к ней. Она встречает нас, как всегда, железно и неколебимо. Красным карандашом размашисто и твердо перечеркивает какие-то пахомовские графы, цифры и выводы, требует переделать.

Пахомов мычит. Стремительная и резкая Татьяна Степановна его не понимает, я быстро перевожу, что Пахомов прав, потому что он завтра будет у нас принимать этот отчет в области и, стало быть, он знает, что ему нужно.

Железная леди принципиальна. Она этот вздор и слушать не хочет. Она сидит по ту сторону стола, а мы с Пахомовым – по эту… Она указывает (указует!), а мы подчиняемся. Переписываем бумаги, переделываем отчет.

– Не спорьте, не возражайте, не лезьте, – мычит Пахомов, – никогда, никогда не возражайте тому, кто принимает отчет. Я этого сам не люблю. Я таких выгоняю, отсылаю назад, они у меня прыгают.

– Так ты же и принимаешь. С тобой как раз и нельзя спорить. Чего же она?!

– Завтра… завтра… То будет завтра… А сегодня… Сегодня – она принимает…

На следующий день мы с Татьяной Степановной везем исправленный отчет в область к Пахомову. Уселись! Теперь мы по эту сторону стола, а он напротив – по ту…

– Неправильно, – сказал Пахомов, – нужно опять переделать, я же говорил…

Он указует – мы подчиняемся.

– Ага, – говорит железная леди, – теперь понятно, сейчас сделаем.

Одно время эту историю у нас было модно рассказывать: смешно, забавно…

В общем, мы не были с Татьяной Степановной друзьями. Но однажды, через много лет, когда над моей головой скрестились топоры, а клыки уже щелкали у сонных артерий, она встала и защитила меня.

Товарищи вундеркинды! Товарищи интеллектуалы! Дорогие товарищи эстеты! Не спешите, не торопитесь, не судите, да не судимы будете. И переходя улицу – оглянитесь по сторонам!

А тогда, в те годы (как и сейчас) оглядываться было некогда. И мчались бешено с ветром, зигзагами, прямо и по кругу, и вертикально к проводам, по-всякому.

Пахомову было трудно. Он задыхался. Я старался найти ему такое место, чтобы дело шло по душе. Он великолепно реализовал идею гастральной оксигенотерапии. Нашел кислородные сифоны, составил рецепты и смеси лечебных трав, добавляя яичные белки, получал густую кислородную пену из травяных настоев, лечил десятки, а потом уже и сотни больных, страдающих гастритами. Больные сами себя документировали при помощи анкет. Он увлекся. Подобные кабинеты организовывали на заводах, в сельских районах. Он выезжал в командировки. Связался в Москве с отделом кибернетики института им. Вишневского. Мы поехали туда. Они – к нам. У нас мы их кормили по-пахомовски. А потом приобрели телетайп, передавали на ЭВМ в Москву кодированную информацию по диагностике заболеваний желудка, получали в ответ машинные диагнозы. Михаил Юрьевич вошел во все эти дела, был деловит и, кстати, ухожен, несмотря на занятость. Он получил квартиру, повторно женился. Кажется, даже научился принимать молниеносные решения.

К тому же он умел принимать комиссии, с санэпидстанцией говорил на родном языке, составлял отчеты и справки, занимался финансами. Но, медлительный по натуре, он по-стоянно спешил, не поспевал, надрывался и мечтал о тихом спокойном и теплом месте – вдали от шума. Такой случай ему и представился.

Зав. лучевым отделением, что деревья рубил, пошел на повышение и переменил место жительства. Была без радости любовь, разлука, как говорится, вышла без печали. Освободилась для Пахомова очень спокойная должность, очень тихая заводь. И он уже созрел для нового этапа: отъелся, оделся, обулся, получил квартиру, женился (а свою комнату не сдал). Живет у новой жены, а чуть надоест – на старую квартиру уходит, отдыхает. Телефон и там, и здесь, горячая – холодная вода, мебель.