Текст книги "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача"

Автор книги: Эмиль Айзенштарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Какое здравоохранение, – отвечает бойкий мальчик, – это же теория игр. Возьмите, скажем, номерки, которые больные получают в регистратуре поликлиники и где указано время приема. Так вот, время приема указывать нельзя, это неграмотно.

– Тогда представь себе, – возражает Ройтер, – что к врачу записались сразу 50 человек. И вот все они хлынули к началу приема, устроили давку, беспорядок. Мы их хоть как-то распределим во времени, пусть не совсем правильно, ориентировочно, но давку предупредим.

А мальчик-математик ему высокомерно и снисходительно:

– Почему Вы, однако, решили, что они хлынут к началу приема? Почему бы им не хлынуть в конце или в середине? Кому это известно, кто, когда и куда хлынет? Но, допустим, хлынули с утра, на другой день уже будут знать: с утра толчея. Кто-то придет позже, другой еще позже. Третий в этот день перепьет и вообще не явится, а четвертый выиграет по денежно-вещевой, следующему изменит жена, и он поэтому задержится. И будет много всяких причин и обстоятельств, и эти случайности как раз и распределят публику во времени. Еще и фактор врача: одного больного он примет за 3 минуты, а на другого целый час уйдет. Врач, больные – это очень сложная система. Математически доказано: чем сложнее система, тем меньше она может быть предопределена, тем больший допуск свободы. Но вы упорно пишете время приема в талончиках, и получается – либо врач без дела сидит, либо страшная толчея. Плюют больные на эту систему, ломают ее, приходят по мере обстоятельств, и получается лучше. А Вы – системник по натуре, Вам бы все детерминировать, все бы в схему загнать. И схемы-то Вы создаете великолепные или даже гениальные, по крайней мере, внешне. Однако же и они не пойдут. Изучайте теорию игр! Кстати, приходилось ли Вам, уважаемый Ройтер, создавать детерминированные схемы не на бумаге, а в жизни?

– Приходилось.

– И рушились они?

– Рушились, – говорит Ройтер честно.

Ах, Железный, ах, беспощадный этот человек. Рушится, падает его здание, его Схема. Но сам он не шелохнется.

Сюжет № 3.

Артисты театра имени Горького в больнице.

Новый главный врач – мой друг. Очень талантливый человек, хирург божьей милостью и ученый. Набит идеями, тонкий изворотливый либерал. К тому же работоман. Много лет не был в отпуске, семьи нет. В субботу и воскресенье – на работе. Без работы цепенеет, умирает, как рыба без воды, буквально жабрами дергается – задыхается. А схватится за работу – кислород по жилам – оперился, приободрился, настроение отличное. И ничто и никто его не сломит уже. Куда кинет взгляд – там и розы цветут.

Вот этого человека заметили наверху, вырвали его с корнем, вернее, с креслом, из родного онкологического института и поставили во главе огромной больницы. В центр распада.

Ну ладно. Допустим, хозяйство он поправит. Но люди, люди больничные: анонимщики, доносчики, правдоискатели. А ведь он мягкий человек. Ломать хребты не умеет. В кабинет, между тем, вваливается пенсионер – председатель МК и с порога уже кричит, что любит правду-матку и всегда будет ее резать в глаза, и по лацкану пиджака уже себя колотит. Правдоматочник… А следом за ним гуськом, косяком и другие пошли, такие же. И плеснули они тут разное из подкорок своих. А еще потом молодой человек спортивного вида (ученый, по-английски читает, модели строит, ЭВМ использует). Только сейчас его совсем другое занимает. Он выявил фальсифицированную электрокардиограмму (так ему, по крайней мере, кажется), и вот он очень просит засадить в тюрьму свою коллегу. Вообще тюремных исков и разговоров очень много. Требуют посадить зав. рентгенологическим отделением за нарушение финансовой дисциплины, или вот зав. отделением пластической хирургии: у нее кольца золотые, голос нахальный, и вообще она чуждая. Еще тут есть клинические алкоголики и морфинисты, но этих немного, они как нацменьшинства – вкраплены в общую массу. А масса бродит и бредит – ищет истину в рабочее время. Заостряет вопросы, находит виновных. Они смело вскрывают, взрывают, рвут, врут. Конечно, друг другу хамят, конечно, подсиживают. А работать когда? Один против всех, все против одного. Такая публика.

Собственно, потому и развалилась больница. Потому рухнули стены и трубы, замкнули сети, провалился паркет и раскололся мрамор. Вечный мрамор затрещал. Ибо – сначала люди, а потом камни. Люди сначала. И значит, никакие ремонты не помогут, пока эти люди – такие. Что же делать? С чего начать? Решили начать с театра.

Пригласили знакомых актеров из театра имени Горького. Рассказали им все: и про анонимки, и про паркет. И попросили воздействовать на этих людей средствами искусства. Имея в виду, что они сидят здесь, в зрительном зале. Показать, опозорить и заклеймить и жалобщиков, и доносчиков, и громогласных хамов, и подпольных шептунов. Каждую тварь в отдельности и разом всех, да так, чтобы весь этот смрад задымил со сцены прямо на зрителей. Такие темы не раз обыгрывались на эстраде, и артистам не пришлось долго копаться в репертуаре. И вот в какой-то Табельный День объявляют традиционный доклад, а после – выступление артистов в порядке культурного отдыха. Отгремел оратор и закруглился. Публика, конечно, не подозревает на местах. Актеры выходят на сцену. Музыкальное сопровождение. Текст! И вот они видят самих себя, со стороны. Вот анонимщик. Никакой он не отважный сигнальщик, не с капитанского мостика через бури и ураганы шлет он свой спасительный сигнал, а просто он – гадина и мразь: «Разводит опиум чернил слюною бешеной собаки…»

И доносчик – тоже тварь. И громогласный хам, и вонючий шептун. Смотрите на сцену, слушайте, узнавайте себя! И что же они – возмутились? Зарычали от боли? Освистали артистов? Нет: они зарыдали! Это правда. И сквозь слезы они говорили: «Почему нам это не показали раньше? С этого надо было начинать!». И в их глазах, огаженных мочой и злобой, вспыхнуло и проросло человеческое…

Потрясенные актеры от такой неслыханной реакции зала почувствовали себя великими. И тогда они стали играть так, как никогда еще не играли. И в зале началось что-то невообразимое. Теперь уже плакали все, и сам устроитель этого спектакля тоже расплакался, хотя ему это было уже ни к чему, да и по натуре он совсем не сентиментален. Актеры за кулисами сказали ему, что они родились, учились, работали и жили ради этого часа. А я, когда мне рассказали эту историю, вспомнил пьесу Е. Шварца «Дракон». Там подлец-бургомистр упрашивает благородного рыцаря Ланцелотта оставить в покое его город и горожан. Бургомистр плох, да ведь и жители не лучше: предатели, ублюдки, конформисты. Бургомистр знает, что говорит; яркими примерами и фактами он доказывает, что они подонки, что души у них собачьи. «Оставь их мне, – просит он Ланцелотта. – Тебе ли, благородному рыцарю, заниматься этой мразью?»

– Нет, – отвечает Ланцелотт. – И все-таки они люди!

Пересказанные здесь сюжеты – не святочные рассказы, а протоколы. Нравоучительная мораль, которая здесь пробивается, не парниковая, она сама выросла, как трава на лугу. Ах, мы совсем не похожи на маленьких гимназисток, с упоением читающих Лидию Черскую. Но что поделаешь, в жизни всегда есть место протоколу, похожему на святочный рассказ, равно как и всегда есть место подвигу…

А почему бы и нет?

Впрочем, эту нашу протокольную мораль не будем нарочито вытаскивать, жевать, тем более навязывать, помятуя, что не спорят о вкусах. И только самую последнюю реплику нужно бы выделить, акцентировать, сделать даже позицией, если достанет сил: и все-таки они люди!

Отсюда исходя рассмотрим личность гражданина Калякина и других.

Гражданин Калякин написал в редакцию журнала «Здоровье» письмо № 98647 и задал ряд вопросов относительно «шишки, расположенной на уровне локтя». Редакция направила письмо в Министерство, Министерство – в облздрав, тот в горздрав, а этот уже ко мне с последним грифом «для исполнения». Сопроводиловка предлагает обследовать больного в онкологическом институте и организовать необходимое лечение по поводу опухоли в области локтя. Выезжаем к нему домой, а его дома нет, оставляем записку с приглашением в диспансер.

На следующий день он приходит с женой. Сам взволнован, взвинчен, жена в слезах. Ночь не спали. У него маленький жировик на передней брюшной стенке «на уровне локтя». Предлагаю операцию – убрать жировик, закрыть вопрос. А жена рыдает:

– Это не он писал, это я писала, это я…

– Ну, пусть вы, какая разница?

– Конечно разница, – она кричит, – за что же ЕГО оперировать?

– Господи, да не путайте вы, не запутывайте.

Объясняю подробно, четко, доброжелательно. Кажется, поняли, вроде успокоились. Удаляю липому, он уходит.

Сажусь писать ответ в горздрав, который дальше отпишет в облздрав, а те – в Министерство, а оттуда уже и в самое «Здоровье» пойдет ответ № 98647. Но, ах, боже мой, не нахожу ни письма заявителя, ни сопроводиловки. Это же скандал! Письма и жалобы трудящихся! Они ж по единой графе идут, в одной рубрике – на контроле, на учете, на подсчете, на конвейере, и еще черт знает на чем. Опять мне голову оторвут. Да куда же они делись, проклятые? Вот же другое письмо № 96850 на месте, лежит в ящике, и сопрово-диловка к нему аккуратно пришлепана, а № 98647 как языком слизнули. Завхоз улышал мои выкрики, вмешался:

– Да вы не волнуйтесь, это письмо жена больного взяла, Вас кто-то из кабинета вызвал срочно, они там одни остались. Она сказала: «Беру письмо, чтоб не думали на нас плохое».

– И утащила письмо?

– Утащила!

– А ты чего смотрел?

– А я думал так и надо…

Опять, значит, к этим авторам надо ехать. А если они письмо порвали? Заставлю новое писать. А сопроводиловку? Черт бы вас забрал, идиотов! Куда же вы пишете на мою голову?!

А вот, кстати, и № 96850 пришла на беседу по вызову. Она интересуется (через Москву!), как я должен ей побыстрее улучшить показатели крови для очередного курса химиотерапии и где купить протез.

Она смущена:

–Это не жалоба, чисто познавательный интерес…

– Так вы бы и спросили у меня. Понимаете, они не могут ответить на сто тысяч вопросов. Спрашивайте меня без канители.

Я говорю: «Комсомольская правда» отвечает сама своим читателям. Знаете, девочки им пишут вроде: «Полюбила мальчика, а он меня нет. Что мне делать?». Или: «Я прихожу домой в 11 часов вечера, а мама разрешает не позже девяти. Кто прав: я или мама?».

Газета на эти вопросы отвечает сама (может быть, потому, что вопросы легкие?).

Так. С этой закончено. Ушла удовлетворенная, и документы в сборе – можно писать ответ в горздрав. Моя исполнительская дисциплина пока на высоте, сроки соблюдены: 10 дней на разбор письма, беседу с заявителем и ответ.

И снова нужно ехать – теперь на дальний поселок (20 км расстояние): письмо опять позвало в дорогу. Жена больного задает вопрос (патетически): «А может ли умереть от рака легкого (в наше время!) человек, который является честным тружеником, рационализатором, имеет такие-то и такие-то заслуги, награды, значки и грамоты?». Письмо совсем не ко мне, адресовано куда-то наверх. Но оттуда, как и всегда, по цепочке: со ступеньки на ступеньку, резолюция на резолюцию, и последним грифом «к исполнителю», с сопроводиловкой и с казенной печатью – ко мне. Надо ехать.

А у меня сидит в кабинете молодая дама-математик, и мы беседуем о математических образах в N-мерном пространстве и о возможной несостоятельности медицинской статистики. И эта дама-математик хочет тоже со мной ехать, потому что у нее, как раз сейчас, психологические искания, и ей нужно посмотреть на больного раком легкого, поговорить с ним, с его женой, и что-то там выяснить для себя запредельное.

Мороз очень сильный, ветер метет редкий снег и серую пыль. Но в машине тепло, мягко, уютно, и хорошо формируются разные образы в этом N-мерном пространстве.

Трасса идет через степь. И здесь машина ломается. Мы выходим на ветер и на мороз. Нитяные носки, легкие полуботинки. Мое личное тепло выдувает сразу. До поселка еще пять километров. И роскошным соблазном – теплый встречный автобус – веселые огни… Назад? В город?

Только мне это нельзя. Мои позиции под обстрелом. Ко мне одного склочника пытаются засунуть, одного анонимщика. Его фамилия Леткин. Мне говорят:

– Штаты у вас не заполнены, мало у вас врачей.

– Да не возьму я его!

– Но почему?

– Склочник он, подлец и анонимщик!

– Не деловой, – говорят, – разговор. Увы, говорят, врачей маловато. Будет больше – лучше будете работать.

– Да не будем!

– Почему?

– Так подлец же!

Усмехнулось начальство (а начальство теперь новое, ушел давно Корабельников, и вовремя, и сел в его кресло один парень из деревни, и тоже скоро сбежал в свою же деревню назад). А нынче на этом стуле Григорий Иванович Лозовой – плотный, коренастый, энергичный в бумаге и арифметик в душе, впрочем, и хороший рентгенолог – так ведь мухи отдельно, а котлеты отдельно… И усмехнулся, значит, Григорий Иванович, и хитро так испытующе мне:

– А вы могли бы это самому Леткину сказать, в лицо?

– Так я и плюнуть ему могу в лицо…

А ночь перед этим была без сна и со скорой помощью (не будет у нас этого склочника! Не будет! Через коронары! Через коронары мои! Не будет!). Столбик Рива-Роччи – 180 на 120, хоть я в миру гипотоник, и мальчику-фельдшеру скорой я сказал:

– Выручи, сбей давление, у меня утром дуэльный разговор в горздраве.

И постарался мальчик, и вышел я хоть и помятый, но тигром. И все наши ждали с замиранием сердца и дождались: пришел я с победой и с веселым стишком, зубоскаля:

К нам хотел засунуть нос

Леткин – гнусный кровосос.

Мы отбили кровососа,

И остался он без носа!

Хватит у нас врачей? Ну, конечно! И не только что работу, а и всю эту хиромантию сделать можем и в срок!

Значит мимо автобуса встречного, по степи (в буран уже!) мы идем с молодой дамой-математичкой, обмерзая и падая, но идем все-таки, чтобы рассказать, нет – чтобы поведать людям: рационализаторы тоже умирают от рака!

Шофер остался под машиной, хочет починить. Он потом заболеет пневмонией, но ему всего двадцать лет, и через две недели он вернется в строй. А мы деревянными ногами уже колесим по поселку, тычемся в темные улицы и не можем найти. Дома без номеров. Черт возьми, всюду и везде цифры, но только не там, где надо, дома же без номеров, мать-вашу, хо-лод-но, замерзаем.

– Ну, ничего, – говорю я математичке, – скоро мы их найдем, и я буду долго-долго объяснять, что рационализаторы тоже смертны. Пока не согреемся, понимаешь?

Прохожие ни черта не знают, они тоже замерзли. В этой ледяной тьме нас ведет инстинкт и догадка. Все же мы находим эту улицу, дом и квартиру. Звоним! Звоним! Звоним! НИКОГО ДОМА НЕТ. Уходить нам отсюда уже нельзя. Мы заиндевели, мои ноги подгибаются, разъезжаются.

– К соседям! – говорю я. – К соседям! Я им расскажу все, что знаю, а они уже расскажут кому надо… кому-нибудь…

И мы заваливаемся в соседнее жилище.

Почему никого нет в искомой нашей квартире и где же больной? (Не умер ли?) А больной в легочном санатории, жена его как раз там сейчас.

Я усаживаюсь в кресло и начинаю свой бесконечный рассказ, но хозяева и так уже все поняли. Они тащат горячий чай, и мы потихоньку отогреваемся – кружка за кружкой… Потом приходит жена больного… Я все повторяю сначала. Мы снова греемся чаем, жизнь возвращается окончательно и торжествует. Могучий теплый автобус весело бежит назад – домой. Ночь проходит хорошо, без происшествий.

А утром раненько вызывают меня к большому начальству, хоть и не медицинскому, но серьезному.

Кстати, начальством я совсем не обижен (в смысле количества): облздрав, горздрав, райздрав, горком (секретари, инструкторы и отдельно – народный контроль), райком (те же подразделения), горисполком, райисполком, финотдел (гор-, рай-), КРУ, онкологический институт (по линии онкологии), областная больница (по линии общелечебной), горком союза медработников (этот сверяет мою профсоюзную жизнь со своими скрижалями). А еще меня сверяют пожарная инспекция, техника безопасности, гражданская оборона, санитарное просвещение, еще постоянные комиссии, санэпидстанция и уйма других, а за ними маячат разные без числа физкультурники, зеленых трав насадители, милиционеры участковые, ревнители эстетики, правдоискатели, общественники и прочая, прочая, прочая – кому не лень.

Итак, вызывают меня поутру раненько, да не к физкультурнику пустяшному, не в котлонадзор какой-нибудь, а к начальству важному и грозному, где и ослушаться-то нельзя. А только слушаю да повинуюсь. И задымились мои отдохнувшие было за ночь коронары, и затарахтело там, за грудиной, и загудело в висках: Леткин!!! Леткин проклятый. Я его сразу вычислил.

У моего начальника тоже есть начальник – в области сидит; а Леткины (сам он хирург, а жена его терапевт) в семью этого областного начальника давно уже втерлись, заботу по мелочи проявляют. Положим, сам Леткин для таких дел слишком уныл, и тоской от него за версту, да жена у него обаятельная мерзавка, без мыла пролезет, наулыбается, наговорит сладенькое, обворожит и наврет. Светская тварь с патокой, и фигура у нее – гладкая, хоть и формы крутые. Оттуда, значит, через эти каналы игра идет. Такие-то кнопки нажаты?

И с этими мыслями я появляюсь перед начальником, который меня вызвал. А тот приветливо очень встречает (и вообще он хорошо ко мне относится, доброжелательно).

– Сигарету? Как дела? Как жизнь? Здоровье? Почему бледный такой?

Я не спрашиваю, почему вызван. Я сразу про Леткина. И почему у меня ночи были бессонные, и почему давление и бледность эта. И как болел раком желудка покойный Аким Каспарович, царство ему небесное, и как мы скрыли от него подлинный диагноз, и срочно кто-то стал под экран, и щелкнули здоровый желудок, и дали старику чужой снимок, а его фамилию подписали, и обманули-таки его, и почти никому ведь об этом не рассказали, но узнали Леткины и примчались на запашок, чтобы устроиться на живое еще место.

– Да вы с ума сошли, – я сказал, – Аким Каспарович на больничном листе, как же на его место принимать?

– Так это же чистая формальность, вы же понимаете. Он же на работу не вернется, вы же понимаете…

– А вы не понимаете, что он догадается? Не смейте даже заикаться, пока человек жив!

Леткин тогда ничего не ответил, но жена его чуть изогнулась и глаза свои огромные серые очарованием наполнила до самых краев – вот прольются, вот прольются, да на меня! И пальчиками нежными, проникновенными плечо мое гладит, поглаживает:

– Что вы, что вы, право, мы же понимаем, мой муж все понимает, все-все. Он такой прекрасный человек, такой порядочный, не потому, что муж, поверьте… поверьте… право.

Она была очаровательна, доброжелательна и прелестна, но только чуточку больше, чем следовало (меры этим людям как раз не хватает).

– Да, да, – сказала она, – разумеется, сейчас об этом говорить нельзя, – она тонко улыбнулась сама себе, как бы отвечая на собственные мысли или даже порывы. – Не время сейчас, не этично… бормотала она задумчиво, а закончила очень, очень, очень искренне, – не сомневайтесь, мы будем молчать, никто ничего не узнает. До свидания.

На следующий день они начали энергичные хлопоты в вышестоящих инстанциях. А еще через день обо всем узнал Аким Каспарович. Он плакал, было тяжелое объяснение, и старик сказал:«3авещаю тебе, чтобы эта гадина не переступила порога нашего диспансера».

Так и получилось тогда. А года через два Леткины повели новую атаку. Они использовали свое знакомство с этим же областным начальником, организовали телефонный звонок в наш горздравотдел, и мне пришлось объясняться с Михаилом Тихоновичем, который Леткина, в общем-то, и отвадил. Казалось, что они уже потеряли интерес к нашему диспансеру, и как-то я уже начал забывать о них. Лишь изредка доходили слухи стороной, что они меня в области порочат и клеймят. Да только я тоже того областного начальника знаю, к которому Леткины вхожи, и начальник этот меня явно уважает, так что – фифти-фифти.

А совсем недавно, перед самым этим вызовом наверх, я встретился с главным врачом больницы, где Леткин работает. И тот сказал:

– Леткин? Мразь, анонимщик, его тут все ненавидят, я его выгоню, сам уйдет, сам заявление напишет. Вот увидишь.

Вот я и увидел. Вот и ночи мои бессонные, вот и кризы мои…

Хозяин слушает внимательно и бесстрастно, профессионально. Похоже, что он дает мне высказаться, выпустить пар из котла. Только и всего? Плохой признак. А вдруг вообще не о том речь? А если вызывали совсем по другому поводу? Хотя вряд ли… С другого конца нужно мне эту тему обжать, терять нечего.

– Ну ладно, – говорю, – а теперь представьте, что все это я выдумал (хоть и можно поверить). Но мы-то его ненавидим. Какой же дурак рвется туда, где его не хотят и не любят? Но у Леткина выхода нет. Его с той работы гонят хворостиной. Ему податься некуда.

Начальник неопределенно молчит, и я выкладываю последний довод.

– Представьте себе: два хирурга, которые ненавидят друг

друга, оперируют одного больного. Вы бы хотели быть на операционном столе в такой ситуации? Нельзя мне оперировать с Леткиным!

– Леткин, Леткин, – добродушно соглашается мой собеседник. Он берет узкую ленту телефонограммы, одевает очки, сверяется. – Вот именно, Леткин… Так вот, надо, значит, этого самого Леткина тебе на работу брать.

Аах-аххх, разбилась лодка моя… Это уже не потяну. Возраст не тот. Уходить надо. С областным начальством спорить нельзя, гибель. С Леткиным оставаться невыносимо, мучительно и позорно, а работы все равно не будет: на многие годы склоки, битвы, анонимки, провокации. Людмила Ивановна рядом с этим Леткиным просто голубица, анге-лочек сахарный, крылышки восковые… Ах, тяжко, ах тяжко сразу жизнь порвать! Люди мои диспансерские уже мне родные, близкие, в глазах ответы, понимание, и фрески на стенах тоже мои, операционная – мой храм на крови, инфузии эндолимфатические, аутогемохимиотерапия, локальная гипертермия – все мое.

Вот бегает по двору на полставки автоклавщиком наше чудо – Витька Лопарев. Рак в прямой кишке ему вылечили без операции (он отказался оперироваться). С ним же и для него же монтировали кое-какие приспособления, и вместе ошиблись, и он едва не погиб от кровотечения, и хотел я уже это дело бросить, оставить совсем, да он уговорил меня: все равно, дескать, умирать буду, на операцию не дамся. И доделали мы этого Витьку с божьей помощью, исчез рак у него в прямой кишке, и областной проктолог подтвердил: да, исчез…

И азарт, и настроение, и всякие там идеи, возгорания, взлеты, апогей – все об стену бабах! Разом лбом! Конец! Разбилась лодка моя… Обмяк я, обвис, охолодел. И только мыслишка еще живая, как мышь в лабиринте, мечется – тычется: ВЫХОД?! ВЫХОД?! ВЫХОД?!

Мой собеседник чуть наклонился ко мне. Он эту мышку и все прочее увидел, сжалился и подсказал доверительно: «А ты в Область поезжай, сам поговори с НИМ, переубеди. Попробуй… Правда, ОН своих решений обычно не меняет. Н-да… Все же попробуй… Но только сегодня. Завтра в 9.00 я буду ему докладывать исход этого дела».

Я вышел из Белого Дома ватными ногами и сразу увидел Леткину. Она злорадно улыбнулась и торжествующе прошла мимо, не поздоровалась.

Здорово они меня. И так просто.

Иду за машиной, еду в область. Надо найти начальника (а у него сто дорог), не обязательно же ему в кабинете. А секретарша допустит ли? (День не приемный!) А САМ не попрет ли меня с порога? (Решения же он не меняет!). Нет, нет, надо оглянуться по местности, шансики хоть какие словить, козыри – пусть и слабенькие. Торопиться надо, надо! Но не так, чтобы на минуты, больно уж я голенький, никудышненький. Проситель затравленный – в этаких-то коридорах. Хотя нет, почему же. Он знает меня. Сам когда-то ко мне даже обращался, а потом и выручил меня со своей вышки, вообще благоволит. Но это было давно. А Леткины – свежие друзья – втерлись. Но главное, он уже сказал свое слово. Менять им не солидно. Проиграю, Боже, ах, как проиграю! Чем усилить мою позицию, утяжелить? Только сейчас, немедленно: время, ах, время!

Бешено мечется в лабиринте мышка: ни усталости, ни боли, ни даже страха. Сердце стучит надежно и сильно. Адреналин – в кровь, сахар – в мочу, сейчас все – на расход! Искать, считать варианты, быстро, быстро, быстро. Если ничего не найду – поеду в область почти голеньким. Так! Есть фигура (фигурка!) на этой доске. Егерь, один дед. Собственно, это прозвище ему – Дед. Начальника знает по рыбалке и по охоте. Зайцев стреляли и жарили. Уха тоже. И разное. Звоню: Дед уехал куда-то на мельницу, но в городе! Искать Деда (терять время!) или ехать в область голеньким? Мышка, мышка моя! Де-де-де-да ис-кать – это зубы передние сами выбивают, выстукивают. День потеряю, но с дедом вечером на квартиру к Нему (Дед вхож!). А время пока уходит, и надежда моя подспудно тает. И тяжело – страшно. Это еще в самом начале было немыслимо бросить свое детище, когда и людей не было, и ремонт был в разгаре. И тогда мне обещанную квартиру не дали. Оскорбился я, возмутился и распрощался с ними в сердце своем. Но только и тогда трубы мною уложенные оплели меня, радиаторы на горбу своем принесенные не отпустили. Нельзя было уходить даже тогда. А сейчас?!! И мышка подхлестнутая снова по лабиринту:

– Не ошибиться!!! Не пропустить!!! Не ошибиться!!! Не пропустить!!!

Дед встретил меня уверенно и лихо:

– Да я с НИМ запросто, как с тобой. Корешуем. Понял?

(Хорошо бы, хорошо бы, да Дед хвастун!)

А тот продолжает:

– Меня чины его не касаются (по-русски он сказал, покрепче), я с ним водку пью, как с тобой. Понял?

(Хорошо бы, хорошо бы… да вот…)

– Дело сладим просто, – сказал Дед, – это мы быстро. Хорошо ко мне догадался, я только и могу.

Перегибает, заливает, зря это я, кажется… Ошибка?! Но теперь уже и выбора нет: рабочий день закончился. Остался один этот вечер.

– А мы сейчас, – грохочет Дед, – поедем к его сыну, возьмем его в два счета, и – айда в область, к папочке в гости!

– А сын поедет? Согласится?

– То ись как это может не согласиться? Я скажу – давай,

подымайся по быстрому. Он меня слушает. А как же?

(Заливает, ох, заливает.)

Время уходит. Вечер короткий, ночью к нему не придешь. Нужно еще доехать до этого сына, и еще добраться до области, и как раз успеть поговорить (вроде нас ждут)… Но в путь! В путь! Едем. Приехали.

Роскошная громадная квартира его сына. Уютно и монументально: ковры, мягкая мебель, высоченные потолки, воздушные просторы и медные львы (вместо дверных ручек) с начищенными мордами и тяжелой гривой. Дед мажорно приветствует хозяина и хозяйку, вопрошает здоровье, заигрывает с маленькой их дочкой, сюсюкает, погружается в игрушки и быстро откатывается с дитем куда-то вбок. Хозяева улыбаются растерянно и чуть натянуто.

– Да вот – мы с Дедом и я… – мой голос подрагивает, говорю запинаясь. – Дед, Дед, объясни, скажи!

– Ого-го-го, – орет дед на всю эту кубатуру, – какие игрушки у нашей девочки. Вот это паровозик! Вот это да!

Мы смотрим на него вопросительно.

– А дедушку любишь? – интересуется Дед.

– Любит, любит, – грохочет он в нашу сторону.

– А за дедушкой соскучилась? Соскучилась, соскучилась, – сообщает Дед.

Девчонка уже расшалилась, она хватает его за указательный палец и тянет за собой. Весело и шумно, с прибаутками и шутками, с паровозиками и куколками, смешно подпрыгивая и пританцовывая, они покидают эту комнату, чтобы уже не вернуться до самого конца разговора.

Еще один проигрыш – в таком цейтноте…

Последний шанс, последний шансик. Я усаживаюсь в мягкое кресло, специально изогнутое по контуру моего (и любого!) зада, тело расслабляется и не мешает голове. Ах, вся надежда теперь на голову – я должен (обязательно! обязательно! непременно!) я должен их убедить! Но и это еще не все: сумеют ли они убедить ТОГО? И потом – когда? Уже вечер, ах, проклятье, уже вечер и ни-че-го еще не сделано, даже еще не начато. Тысяча зуммеров ревут в моем несчастном нутре. Голоса своего почти не слышу. Надо бы убедительно, спокойно и солидно, но нужный аккорд не берется: струна перетянута. Выдох. Спокойно! Теперь – вдох. Унять зуммеры и дрожание, ослабить струны. И не совсем одинок я в этой комнате. Хозяйку когда-то осматривал, отца ее даже оперировал.

Смотрю на нее. Она очень милая, мягкая, в глазах участие, она пианистка, тонкая натура, она мне симпатизирует, я знаю. Ее муж – молодой электронщик, сухощавый, немногословный, в элегантном спортивном костюме. Ему бы сигарету «Кэмел», коктейль и кубики льда, а тут я на его голову, и Леткин какой-то, интрига, в чем-то нужно переубедить отца… Он слушает невнимательно и с досадой, к тому же периодически звонит телефон, и лазоревые сыщики на экране увлекательно ищут кого-то. Все это я должен преодолеть, пройти, прорваться к нему вовнутрь и взорваться там, и зацепить его как-то на свою сторону. И я говорю, говорю, тараню его в душу, в самую сердцевину, а он сопротивляется – не хочет, уходит, возражает… Хозяйка репликами и жестами помогает мне, но голос ее здесь не решающий. Я меняю тактику:

– Ладно, не будем предрешать, оставим решение в стороне. Пусть ОН только даст мне время, чтоб цейтнота не было, чтобы я успел подъехать и объяснить Ему. Сейчас уже вечер, а завтра в девять…

На такой вариант ЕГО сын соглашается. Он звонит Папе по телефону в область, но Того еще нет дома. Капельки прозрачного пота у меня на лбу, на носу. Звоним Папе на работу. Гудки. Протяжные. Никого.

Хозяин говорит:

– Теперь идите домой. Я сам, если дозвонюсь до отца, сообщу вам его решение.

Все. Нужно вынимать себя из этого уютного гнутого кресла, становиться на ломкие ноги. А завтра в девять…

Никогда он не дозвонится и звонить даже не будет. Телевизор стоит низко напротив глаз, ковер мягкий под ногами, веселая маленькая дочка и миловидная жена, хоть и в домашнем халатике, а все равно с кружевами. Сейчас и след мой простынет.

Прощаюсь, везу Деда домой, а потом – к себе. Звоню Юрию Сергеевичу. Он хватает с полуслова, и сам перезванивает Его сыну. Говорит уже директор института (эти люди уважают должность, титул, вообще иерархию). Еще одна гиречка (ма-а-а-ленькая), на чашу (чашечку) моих весов.

Кажется, я все делал сегодня неправильно. Как в страшном сне, когда нужно быстро двигаться, а невидимые, неведомые силы тягучими киселями куют движения. Я начинаю подозревать, что не поехал в область, подчинившись интуитивному протесту измученного мозга и тела. Маразм! Позор! Казню себя, и горько мне. Тоска давит на коронары, тупая давящая боль за грудиной нарастает потихоньку, но уверенно. Валидол не снимает боль. Да не умирать же из-за этого! И уже ясно – проиграл. Тупым ошалелым мозгом щупаю будущее, ломаным радаром– тьму. Пенсию, кажется, уже заработал (или вот-вот?), но годами еще не вышел. Где-то нужно перекрутиться. А где? Уходить из медицины! Рвать! Мед… пчелы… природа… воздух… Никого их нет… Тишина… Ах, больно рвать по живому. Только и рвется где – так под ложечкой и за грудиной, трудно дышать, и слякоть во рту. А воз – ни с места. Опять толканем с другого бока: книги будут… читать запоем… телефоны замолкнут… ночи тихие… и переводы… Иные всю жизнь так, считается, – работают, еще и престижно. Мед… пчелы… переводы… да хоть сторожем в бане!