Текст книги "Сто тайных чувств"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

5. День большой стирки

Телефон, словно будильник, звонит ровно в восемь утра. Вот уже третье утро подряд Кван звонит мне как раз в тот момент, когда я мажу тост маслом. Еще до того, как я успеваю поздороваться, она выпаливает:

– Либби-я, спроси Саймон название мастерская – чинить стерео?

– Что случилось с твоим стерео?

– Что? А… Слишком шумно. Да-да, я включать радио, а оно «шшшшшшш…».

– А ты пробовала отрегулировать частоту?

– Да-да! Я часто регулировать.

– Как насчет того, чтобы отойти подальше от стерео? Наверное, в тебе сегодня многовато электричества? Обещали дождь.

– Ладно-ладно, может, стоит сначала так: на всякий случай, позвони Саймон, спроси название мастерская.

Сегодня я благодушно настроена, и мне хочется выяснить, как далеко может зайти ее хитрость.

– Я знаю, как называется мастерская, – продолжаю я, подбирая подходящее название, – ах да, «Богус Бумбоксес», на Маркет-стрит, – я прямо-таки слышу, как скрипят мозги Кван, переключаясь на новую частоту.

Наконец она проговорила со смешком:

– Эй, ты, плохая девчонка, врушка! Нет такая мастерская!

– И нет никаких проблем со стерео, – добавляю я.

– Ладно-ладно, ты звонишь Саймон, говоришь, Кван поздравляет с днем рождения.

– Я вообще-то собиралась позвонить ему по той же причине…

– Ой, какая вредная девчонка! Почему ты мучить меня, ставить в неловкое положение! – Она издает хриплый смешок и, шумно вздохнув, говорит: – Ой, Либби-я, когда позвонишь Саймон, позвони маме.

– Зачем? У нее тоже сломалось стерео?

– Не надо шутить. Ей плохо с сердцем.

Я встревожена.

– Что случилось? Что-то серьезное?

– Угу. Такая грустная. Помнишь ее новый друг, Аймэй Хопфре? [12]12
  Аймэй Хопфре – искаж.«I May Hop Free» – могу скакать беспечно.


[Закрыть]

– Хайме Хофре, – медленно произношу я.

– Я помню, Аймэй Хопфре.

– Что же он натворил!

– Выяснилось, что он женат. На какой-то леди из Чили. Она приехать, надрать ему уши, отвезти домой.

– О нет! – меня душит смех, и мне хочется шлепнуть себя по щеке.

– Да-да, мама так взбешена! Прошлая неделя купила билет на двоих в круиз на «лодка любви». Хопфре обещал заплатить по ее визе, потом вернуть. Теперь ни деньги, ни круиза, ни возврата. Ай, бедная мама, всегда находит не тот человек… Э, а может, я ее сосватаю? Я подберу для нее лучшего мужчину, чем она сама может. Буду хорошей свахой, это принесет мне удачу.

– А если у тебя не получится?

– Тогда буду еще лучше искать. Это мой долг.

Наш разговор окончен, а я все думаю о долге Кван. Нет ничего удивительного в том, что она рассматривает мой надвигающийся развод как личную неудачу. Она все еще верит, что была нашей духовной мейпо,нашей космической свахой. И я вряд ли когда-нибудь решусь сказать ей, что она ошибается. Потому что именно я в свое время упросила Кван убедить Саймона, что нам суждено быть вместе, что это предопределено судьбой.

Я познакомилась с Саймоном Бишопом более семнадцати лет назад. В то время нам казалось, что наши жизни зависят от каких-то магических безделушек: мы верили во власть пирамиды, в бразильские амулеты, даже в Кван с ее призраками. Мы оба были страстно влюблены, я – в Саймона, он – в кого-то еще. Эта «кто-то» умерла до того, как я встретила Саймона, но узнала я об этом только три месяца спустя.

Я обратила на него внимание в лингвистическом классе колледжа Беркли, во время весеннего семестра 1976 года. Я сразу заметила его, потому что он, как и я, носил фамилию, совершенно не вязавшуюся с его восточной внешностью. В те времена евроазиатские студенты еще не были таким обычным явлением, как сейчас. Я пристально рассматривала его, чувствуя, что передо мной – мое отражение. Меня начал волновать вопрос загадочного взаимодействия генов. Почему один и тот же набор генных характеристик, свойственных какой-либо расе, преобладая в одном человеке, совершенно не проявляется в другом, при условии, что их происхождение идентично? Я знала одну девчонку по имени Чен. Это была блондинка с голубыми глазами, в сотый раз устало объяснявшая, что не была удочерена. Ее отец был китайцем. Мне удалось выяснить, что кто-то из предков ее отца был когда-то вовлечен в запретные забавы с англичанками или португалками в Гонконге. Мне, как и этой девчонке, постоянно приходилось объясняться по поводу своей фамилии, почему я не похожа на Лагуни. Зато мои братья похожи на итальянцев как раз в той степени, чтобы соответствовать итальянской фамилии. У них более узкие лица, волосы светлей, чем у меня, и слегка вьются.

У Саймона, в свою очередь, не было ярко выраженных расовых признаков. Он был наполовину англичанином, наполовину – китайцем с Гавайских островов; идеально сбалансированная смесь. Когда внутри лингвистического класса начали формироваться группы, мы с Саймоном, не сговариваясь, записались в одну и ту же. Да и нужны ли объяснения по поводу столь очевидного сходства?

Помню, как он впервые рассказал мне о своей девушке, хотя я все еще надеялась, что у него никого нет. Пятеро наших студентов готовились к экзамену. Я перечисляла особенности языка этрусков: мертвый язык, к тому же изолированный, оторванный от других языков… Вдруг Саймон выпалил: «Моя подруга, Эльза, ездила в учебную поездку по Италии и видела эти невероятные этрусские захоронения…» Мы все удивленно уставились на него. Но Саймон ни слова не сказал о том, что его подруга мертва, как и этот язык. Он говорил о ней так, будто она была жива и здорова, разъезжала по Италии на поезде и посылала ему открыточки из Тосканы. После нескольких мгновений напряженной тишины Саймон принял глуповатый вид и забормотал что-то себе под нос, словно его застукали на улице разговаривающим самим с собой. Бедняга, подумала я, и в ту самую минуту струны моего сердца зазвенели. После уроков мы с Саймоном, как правило, по очереди угощали друг друга кофе в «Медвежьей берлоге». Там наши голоса сливались в общий гул. Мы говорили о примитивизме как о концепции, испорченной западным влиянием. О смешении рас как о единственном пути борьбы с расизмом. О сатире, иронии и пародии как о высших формах истины. Саймон говорил, что хочет создать свою собственную философию, которая вела бы его по жизни и которая помогла бы ему существеннопреобразить мир. Тем вечером я посмотрела в словаре, что значит существенно,и поняла, что я тоже хочу существенных перемен. Когда мы были вместе, я чувствовала, что какая-то тайная, прекрасная часть моей личности наконец обрела свободу. Я встречалась с другими парнями, к которым меня влекло, но мои отношения с ними ограничивались приятным времяпрепровождением – ночными гулянками, курением травки, иногда сексом, – все это вскоре покрылось плесенью, как позавчерашний хлеб. С Саймоном я чаще смеялась, больше задумывалась, острее ощущала жизнь. Мы могли перебрасываться мыслями, словно теннисисты на корте. Мы отстаивали собственные идеи. Мы раскапывали прошлое друг друга с жаром психоаналитиков. Как странно, думала я, что у нас так много общего. В раннем детстве мы оба потеряли одного из родителей, он – мать, я – отца. У обоих были черепашки; его умерли оттого, что он уронил их в бассейн с хлорированной водой. Мы оба были одинокими детьми, оставленными на попечение нянек – его воспитывали незамужние сестры матери, меня – Кван.

– Моя мама отдала меня человеку, который разговаривает с призраками! – сказала я ему.

– Боже, удивляюсь, что ты не стала еще более чокнутой, чем есть!

Мы расхохотались, но я почувствовала легкую неловкость, смеясь над тем, что когда-то причиняло мне такую боль.

– Моя добрая старушка, – добавила я, – это квинтэссенция социального работника, погруженного в думы о благе человечества и совершенно наплевавшего на собственный дом. Она охотнее запишется к маникюрше, чем хоть пальцем пошевелит, чтобы помочь своим детям. К вопросу о фальши! И не то, чтобы у нее была какая-то патология, но, знаешь ли…

А Саймон тут же вставил:

– Да уж, даже легкое пренебрежение может оставить глубокую рану в душе.

И его слова точно отразили мои невысказанные мысли. А потом он окончательно покорил мое сердце, добавив:

– Может, благодаря этому недостатку внимания ты и стала такой сильной…

Я охотно кивнула.

Он продолжал:

– Я подумал об этом, потому что моя подруга Эльза, ты знаешь, потеряла родителей, когда была совсем крошкой. Так вот, к вопросу о сильных личностях – это что-то!..

Мне думается, до поры до времени мы оставались задушевными друзьями. Но я чувствовала, что нас влечет друг к другу. С моей стороны это был постоянный сексуальный заряд, в то время как с его – это было больше похоже на статическое притяжение, которое он разом стряхивал. «…Эй, Лагуни, я в цейтноте, пора бежать, – говорил он, хлопая меня по плечу, – но если ты хочешь посмотреть мои лекции в эти выходные, звякни мне, ладно?» После такого прохладного расставания я плелась домой, не представляя, как убить вечер, потому что накануне отказалась от одного свидания в надежде, что мы с Саймоном куда-нибудь пойдем. К тому времени я уже по уши в него влюбилась – все эти сентиментальные взгляды, глупые смешки, пустота в голове… Хуже не придумаешь. Сколько раз я лежала в постели, изнемогая от отвращения к себе, от неудовлетворенного желания. И спрашивала себя: неужели я сошла с ума? Неужели я одинока в своей страсти? Несомненно, у него есть подружка. Ну и что? Ежу понятно, что, обучаясь в колледже, поневоле пересматриваешь свои взгляды на многое, и твоя подружка может запросто перейти в статус «бывшей» всего за одну ночь.

Но Саймон, похоже, не замечал, что я с ним заигрываю…

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил он как-то меня. – Ты относишься ко мне как к старому доброму другу. Мы можем говорить обо всем на свете, не позволяя другим вещам влиять на наши отношения.

– Каким это «другим вещам»?

– Ну, то, что мы… Противоположного пола…

– Правда? – спросила я с притворным удивлением. – Ты имеешь в виду, что я – девушка, а ты… Ой, я и не знала!

И мы громко расхохотались. Всю ночь я проплакала злыми, не приносящими облегчения слезами, обзывая себя круглой идиоткой. Сколько раз я давала себе клятву оставить раз и навсегда надежду на роман с Саймоном! Но как можно запретить себе любить?! Зато теперь я знала, как можно умело разыгрывать роль «старого доброго друга» – выслушивать его с улыбкой на лице и сжимающимся сердцем. Я ожидала худшего и была уверена, что рано или поздно Саймон поднимет вопрос об Эльзе, подозревая, что я тоже о ней думаю. За три месяца своего самоуничижения мне стали известны все подробности жизни Эльзы: она родилась в Солт-Лейк-Сити, где они с Саймоном вместе выросли, а потом дрались с пятого класса; у нее был двухдюймовый шрам под коленом цвета и формы земляного червя – мистическое наследие младенческих лет. Она была очень спортивная: сплавлялась на каяке, ходила в походы, бегала на лыжах. Будучи музыкально одаренной, она подавала надежды как начинающий композитор и училась у самого Артура Бальзама в его знаменитой летней музыкальной школе в Блу-Хилл, штат Мэн. Эльза даже написала собственную тематическую вариацию на музыку Гольдберга. «Ух ты, правда? – восклицала я в ответ на каждую похвалу в ее адрес. – Поразительно!» Самое странное заключалось в том, что Саймон продолжал говорить о ней в настоящем времени, и я до последнего момента была уверена, что она жива. Однажды Саймон сказал, что я нечаянно размазала по зубам губную помаду, а когда я ее стерла, добавил:

– Эльза не красится, даже губы не красит. Она в это не верит.

«Во что тут верить?! – мысленно заорала я. – Ты либо красишься, либо нет!..» Мне захотелось от души врезать этой девчонке, настолько духовно возвышенной, что она, видимо, была уникальным представителем отряда двуногих, ступающим по нашей бренной земле в туфельках из искусственной кожи. Даже если бы она была милой и скучной, я все равно бы ее ненавидела. Я считала, что Эльза не заслуживает такого парня, как Саймон. Почему он должен достаться ей, словно очередная награда? Она заслуживает Олимпийскую золотую медаль за метание диска, Нобелевскую премию мира за спасение недоразвитых детенышей китов, а также того, чтобы играть на органе в молельне мормонов. Саймон же, в свою очередь, заслуживает такую, как я. Я помогла бы ему найти в его душе укромные уголки, тайные лабиринты, которые Эльза еще не успела забаррикадировать своими критическими замечаниями и неодобрением. Если я делала комплимент Саймону, говорила, например, что его высказывания глубокомысленны, он тут же отвечал:

– Ты так думаешь? А Эльза считает, что один из самых моих серьезных недостатков – неумение обдумывать серьезные проблемы, предпочитая говорить о чем-нибудь легком и приятном.

– Ты не можешь верить всему, что говорит Эльза.

– Да? Она тоже так считает. Она терпеть не может, когда я принимаю на веру то, что считается правдой. Она верит в интуицию, как тот парень, который написал «Уолден», как его там… Торо. [13]13
  Торо Генри Дейвид (1817–1862) – американский писатель и мыслитель.


[Закрыть]В общем, она думает, что спор очень важен, ибо только в споре докапываешься до самой сути того, во что веришь, чтобы понять, почему ты в это веришь.

– Не люблю спорить.

– Я имею в виду спор не как выяснение отношений, а как дебаты, то, чем мы с тобой занимаемся.

Я ненавидела эти бесконечные сравнения не в свою пользу. Я спросила его игривым тоном:

– Ну и о чем же вы спорите наедине?

– О том, несут ли знаменитости ответственность за свое имя. Помнишь, как Мухаммед Али отказался служить в армии?

– Ага, – солгала я.

– Мы с Эльзой подумали, что это здорово – вот так, открыто выступить против войны. Но потом, когда он победил на турнире среди тяжеловесов и президент Форд пригласил его в Белый дом, Эльза спросила: «Ты можешь в это поверить?!» Я ответил: «Черт, если бы меня пригласили в Белый дом, я бы пошел…» А она воскликнула: «По приглашению республиканского президента?! Да еще в год выборов?» Она написала ему письмо.

– Президенту?

– Нет, Мухаммеду Али.

– Ну да, конечно…

– Эльза считает, что нельзя просто говорить о политике или смотреть, что творится в мире, по телеку. Нужно самому что-то делать, иначе ты становишься частью этого.

– Частью чего?

– Частью лицемерия. Это то же самое, что и коррупция.

Я представила Эльзу в образе Петти Харст – в берете и с автоматом у бедра.

– …Эльза думает, что у всех должна быть активная жизненная позиция, иначе мир просто разрушится лет через тридцать или даже раньше. Многие наши знакомые говорят, что она пессимистка. Но она считает себя настоящей оптимисткой, потому что хочет реально изменить мир в лучшую сторону. И она права, если вдуматься.

Пока Саймон вдавался в детали ее смехотворного мировоззрения, я любовалась чертами его лица. Лицо менялось как у хамелеона – он представал передо мной то гавайцем, то ацтеком, то персом, то индейцем племени сиу, [14]14
  Сиу (sioux) – индейцы Северной Америки, населяющие верхнюю часть бассейнов Миссури и Миссисипи.


[Закрыть]то бенгальцем, то индонезийцем.

– А откуда эта фамилия Бишоп? – как-то спросила я.

– Со стороны отца, чудака-миссионера. Я из рода тех самых Бишопов. Знаменитая семья на Оаху. Они прибыли на Гавайи в восемнадцатом веке, чтобы обращать в христианство прокаженных и язычников, а кончили тем, что породнились с местной знатью и унаследовали половину острова.

– Шутишь?!

– К сожалению, со стороны матери я не унаследовал никаких богатств, ни одного ананасового сада или хотя бы поля для гольфа. По материнской линии я гавайский китаец, хотя, может, парочка принцесс и барахтается в моем ДНК. Но опять же, никакого отношения к шикарным особнякам на побережье… – Он рассмеялся. – Эльза как-то заметила, что со стороны миссионеров я унаследовал леность слепой веры, а с гавайской стороны – стремление использовать других для достижения собственных целей, вместо того чтобы достигать их собственным трудом.

– Не думаю, что это правда, вся эта ерунда насчет унаследованного характера. Что у тебя нет выбора, и ты обречен стать личностью определенного типа. А что, Эльза никогда не слышала о детерминизме?

Саймон растерялся.

– Ммм, дай мне подумать, – сказал он.

Несколько мгновений я испытывала огромное удовлетворение оттого, что разбила соперницу, сделав такой тонкий и искусный шаг.

Но Саймон тут же парировал:

– А не та ли это доктрина, которая утверждает, что все события и даже человеческие поступки являются следствием естественных законов? Это соответствует тому, что говорит Эльза, не так ли?

– Я имею в виду то, что… – я начала запинаться, пытаясь припомнить, чему меня учили на курсе философии, – я имею в виду то, что мы подразумеваем под словом «естественный». И кому дано право судить о том, что естественно, а что нет? – Я чувствовала, что поражение неизбежно, но все еще старалась сохранить лицо. – А кстати, откуда она родом?

– Ее предки – мормоны, но на самом деле они удочерили ее, когда ей был год, и назвали ее Элси, Элси Мари Вандерворт. Она ничего не знает о своих биологических родителях. Но с шести лет, еще не умея читать, она могла, услышав мелодию один раз, сыграть ее с точностью до ноты. Больше всего она любила музыку Шопена, Падеревского, Мендельсона, Гершвина, Копленда… Не помню, кого еще. Позже она узнала, что все они были либо евреями, либо поляками. Странно, не правда ли? Это навело ее на мысль, что, скорее всего, она была польской еврейкой. И тогда стала называть себя Эльзой вместо Элси.

– Мне нравятся Бах, Бетховен и Шуман, – сказала я с умным видом, – но это не значит, что я немка.

– Все не так просто, как тебе кажется. Когда ей было десять, кое-что произошло. В это трудно поверить, но клянусь, что говорю правду, потому что я был свидетелем одного эпизода. Эльза сидела в школьной библиотеке, листая энциклопедию, и вдруг увидела фотографию плачущего ребенка вместе с семьей. Они были окружены солдатами. В пояснении под фотографией говорилось, что это евреи, которых отправляют в Аушвиц. Эльза не знала, где находится этот Аушвиц, не знала, что это концентрационный лагерь. Но она почувствовала что-то ужасное и задрожала, закрыв лицо руками. Потом упала на колени и начала голосить нараспев: «Ошш-ве-ен-шим, ошш-ве-ен-шим», что-то вроде того. Библиотекарша испугалась, пыталась привести ее в чувство, трясла ее, но все бесполезно. Эльза не могла остановиться. Тогда библиотекарша потащила ее к школьной медсестре, миссис Шнибаум. Миссис Шнибаум, полька, услышав Эльзу, вспыхнула от негодования. Она подумала, что Эльза смеется над ней. Смотри, выяснилось, что «Освенцим» – это «Аушвиц» по-польски. Когда Эльза вышла из транса, она знала, что ее родители были польскими евреями, пережившими Аушвиц.

– Как это, «она знала»?

– Просто знала– как ястребы знают, как парить в воздушном потоке, как кролики цепенеют от страха. Это знание, которое ни от кого не получишь. Эльза говорила, что воспоминания ее матери перешли ей в кровь и навеки отпечатались в памяти.

– Ладно тебе! – снисходительно проговорила я. – Ты рассуждаешь как Кван.

– Как это?

– О, Кван просто подгоняет любую теорию под свои собственные убеждения. Как бы то ни было, биологические инстинкты и эмоциональная память – это не одно и то же. Может, Эльза когда-то слышала или читала об Аушвице, но потом забыла об этом. Знаешь, как иногда бывает – посмотришь фильм, взглянешь на фотографию, а спустя какое-то время думаешь, что это происходило с тобой. Или вот ощущение «дежа вю». Она хотя бы внешне похожа на польку или на еврейку? – У меня в голове зародилась опасная мысль. – У тебя есть ее фотка? – спросила я как бы между прочим.

Пока Саймон доставал портмоне, мое сердце бухало как молот, грозясь положить конец нашей конкурентной борьбе. Я боялась, что она окажется сногсшибательной красоткой, гибридом Ингрид Бергман, освещенной огнями аэропорта, и Лорен Бакалл, надувающей губки в сигаретном дыму бара.

На фотографии в лучах заходящего солнца красовалась неопрятная девчонка. Кудрявые волосы свисали вдоль угрюмой физиономии. У нее был длинный нос, маленький, как у ребенка подбородок, нижняя губа вывернута, что придавало ей сходство с бульдогом. Она стояла около палатки, упершись руками в широкие бока, в обрезанных джинсах в обтяжку, нелепой футболке с надписью «Спроси у власти», намалеванной расплывчатыми буквами, натянутыми на ее объемистые груди.

Я подумала, что ей далеко до красавицы. Она даже не тянет на курносенькую милашку; Эльза проста и безыскусна, словно польская сосиска без горчицы. Я пыталась сдержать улыбку, но была готова танцевать польку – так велико было мое счастье. Я поняла, что сравнивать себя с нею нелепо и неуместно: я намного симпатичней, выше, изящней, более стильная. И не нужно было обожать Шопена или Падеревского, чтобы понять, что Эльза – славянского происхождения, к тому же из крестьян. Чем больше я смотрела на фотографию, тем сильнее было мое ликование. Мучившие меня демоны отступили, став не более опасными, чем пухлые коленки Эльзы. Но какого черта в ней нашел Саймон?! Я старалась быть объективной, старалась взглянуть на нее глазами мужчины. Несомненно, Эльза производила впечатление умной, спортивной девушки. Ее грудь была гораздо больше моей – это ей в плюс, если Саймон, конечно, такой дурак, чтобы пускать слюни от этих внушительных форм, которые в один прекрасный день обвиснут до пупа. Пожалуй, глаза ее были необычны: раскосые, как у кошки. Однако при более внимательном рассмотрении оказывалось, что они пустые. Она смотрела прямо в камеру, и выражение ее лица наводило на мысль, что ей известны все тайны прошлого и будущего и что все эти тайны печальны.

Я пришла к выводу, что Саймон перепутал любовь с преданностью. Все-таки они были знакомы с детства, и его преданность могла внушать только уважение. Я отдала ему фотографию, притворившись вполне довольной.

– Она кажется жутко серьезной. Это что, характерно для всех польских евреев?

Саймон внимательно разглядывал фото.

– Она может быть веселой, когда хочет, может изобразить кого угодно – с помощью жестов, используя особенности речи, иностранные акценты. С ней бывает так весело иногда. Но… – он помолчал, пожал плечами, – ты права, она слишком много думает о том, как улучшить что-то, почему это надо улучшить, пока не придет во мрак. Она всегда была такой – задумчивой, серьезной, можно даже сказать, подавленной. Я не знаю, откуда это. Иногда она может быть… непредсказуемой. – И с этими словами он ушел. Он был явно расстроен, будто теперь Эльза предстала перед ним в новом, малопривлекательном свете. А я, в свою очередь, запасалась аргументами на будущее. Я, в отличие от Эльзы, собиралась стать настоящей оптимисткой и намеревалась противопоставить свою жизнерадостность ее мрачности. Я буду восхищаться Саймоном, а не критиковать его. У меня тоже будет своя политическая точка зрения. Но я буду часто смеяться и в конце концов докажу ему, что общение с духовно близким человеком не предполагает сплошной мрак и уныние. Я была готова на все, чтобы изгнать Эльзу из его сердца. Взглянув на ее фотографию, я решила, что это будет нетрудно. Какая же я была дура! И не подозревала, что мне предстоит вызволять Саймона из когтей призрака. Но в тот день я была так счастлива, что даже согласилась пообедать у Кван. Я принесла белье и из вежливости согласилась выслушать ее совет.

…Либби-я, позволь мне самой сделать это. Ты не знаешь, как пользоваться моей стиральной машиной. Немного мыла, вода не очень горячая, всегда выворачивай карманы… Либби-я, ай-я, почему у тебя так много черной одежды? Ты должна носить яркие цвета! Цветочки, горошек, лиловое очень пойдут тебе. Белый я не люблю. Не из предрассудков. Некоторые думают, что белый значит смерть. Ничего подобного. В Мире Йинь много-много цветов, которые ты даже не знаешь, потому что не видишь их своими глазами. Ты должна использовать свои тайные чувства, вообразить их, когда душа твоя наполнена воспоминаниями и переживаниями – как радостными, так и печальными. Радость и печаль иногда проистекают от одного и того же, ты знала об этом?

Как бы то ни было, белый я не люблю, потому что он быстро пачкается. Это непрактично. Я это знаю, потому что в прошлой жизни мне приходилось стирать много белого белья – очень, очень много. Моя работа позволяла мне оставаться в Доме Призрака Купца.

Каждый первый день недели я стирала. Каждый второй день – гладила выстиранное накануне. На третий день я начищала обувь и штопала белье. На четвертый – подметала двор и коридоры. Пятый день был отведен для мытья полов и полировки мебели в Обители Всевышнего. Больше всего я любила шестой день, потому что он был посвящен важным делам: мы с мисс Баннер ходили по деревне, раздавая брошюры под названием «Добрые вести». И хотя на бумаге были начертаны английские слова, переведенные на китайский, я не могла прочесть их. А поскольку не могла прочесть, то не могла объяснить мисс Баннер, что там было написано. Бедные крестьяне, которым предназначались эти брошюры, вообще не умели читать. Тем не менее они с радостью принимали их. Этими брошюрами они утепляли зимнюю одежду, затыкали щели в стенах, накрывали пиалы с рисом от мух. Каждые несколько месяцев из Гуанчжоу приходила лодка с новыми брошюрами. Итак, каждый шестой день недели у нас было много работы. Но мы не знали, что те брошюры вскоре принесут большую беду.

Когда мы возвращались в Дом Призрака Купца, довольные, с пустыми руками, Лао Лу устраивал для нас маленькое представление. Он вскарабкивался наверх по колонне, потом быстро пробегал по гребню крыши. Мы следили за ним, затаив дыхание, вскрикивая: «Смотри не упади!» А Лао Лу брал в руки кирпич, водружал его себе на голову, на кирпич ставил чашку, на чашку – пиалу, на пиалу – тарелку и множество разных предметов. И опять он шел по узкому гребню крыши под наши восторженные крики. Мне думается, что ему все время хотелось вернуть достоинство, утраченное после того, как он тогда упал в воду вместе с мисс Баннер и ее сундуком.

Седьмой день был предназначен для посещения Обители Всевышнего, зато после полудня можно было отдыхать во дворе – беседовать, наблюдать закат, звезды или грозу и молнии. Иногда я обрывала листья с куста, который рос во дворе. Лао Лу всегда поправлял меня: «Это не куст, а священное дерево. Гляди…» И с этими словами он вставал с протянутыми вперед руками, словно призрак, бродящий в ночи, взывающий к духам природы, обитающим в его ветвях. «Поев листьев с этого куста, – говорил он, – ты обретешь покой, душевное равновесие, и плевать тебе на всех остальных». Итак, каждое воскресенье я добавляла священные листья в чай, в знак признательности Лао Лу за его представление. Мисс Баннер тоже пила этот чай. Каждую неделю я говорила: «Эй, Лао Лу, ты прав, чай из листьев этого куста очень умиротворяет». А он отвечал: «Ведь это не просто какой-нибудь там плевый кустик, это священное дерево». Как видишь, священные листья не исцелили его от сквернословия, и это очень плохо.

После седьмого дня наступал день первый, и все начиналось сначала, не буду повторять. Как я уже говорила, я должна была стирать грязную одежду. Я стирала в открытом коридоре, расположенном позади кухни. Пол был каменным, и растущее неподалеку дерево бросало прохладную тень. Все утро кипели котлы с гашеной известью – непременно два котла, потому что миссионеры не позволяли мне стирать мужскую и женскую одежду в одной и той же воде. В один котел я добавляла камфару, в другой – кору кассии, которая пахла корицей. И камфара, и кассия были прекрасными средствами от моли. В воде с камфарой я кипятила белые рубашки и исподнее Пастора Аминь и Доктора Слишком Поздно. Я кипятила их постельное белье, платки, которыми они вытирали лбы и носы. В воде с корой кассии – блузки, женское исподнее, постельное белье, платки, которыми они вытирали свои носики. Я выкладывала мокрое белье на колесо старой каменной мельницы, чтобы хорошенько отжать его. Раскладывала отжатое белье по корзинам – мужское и женское отдельно. Выливала остатки воды с кассией на пол кухни, а остатки воды с камфарой – на пол коридора. Потом я несла корзины через ворота на задний двор, где вдоль стены имелось два навеса, один – для мула, другой – для буйволицы. Между этими навесами была туго натянута веревка. И там я развешивала белье для просушки.

С левой стороны двора находились ворота, ведущие в большой сад, огороженный высокими каменными стенами. Когда-то это было красивое место, созданное руками искусных садовников, а теперь ставшее диким и заброшенным. Каменные мостики и декоративные скалы сохранились, но пруды пересохли, рыбы умерли, остались только водоросли. Все растения переплелись – цветущие кусты, ветви деревьев, водоросли и вьюны. Дорожки, засыпанные лепестками и листьями двадцати листопадов, мягкие и прохладные, закручивались в самых неожиданных направлениях, напоминая мне о пути на Чертополоховую гору. На вершине одного из холмов стоял небольшой павильон, внутри которого располагались каменные скамьи, покрытые мхом. В центре каменного пола зияло черное пятно. Из павильона я могла заглянуть через стену и увидеть деревню, известковые скалы, ворота, ведущие к следующей горной долине. Каждую неделю, покончив со стиркой, я пропитывала утиные яйца оставшейся гашеной известью и закапывала их в саду, чтобы они законсервировались. А потом стояла в павильоне, представляя, что мир за каменной стеной принадлежит мне. Я проделывала это в течение нескольких лет, пока Лао Лу не застал меня там. Он сказал: «Ай, Нунуму, не ходи туда больше, ведь там умер купец Пунти, на том самом месте». Лао Лу сказал, что купец стоял там как-то вечером, а его четыре жены ожидали его внизу. Купец смотрел на небо и вдруг увидел стаю черных дроздов. Он исторг проклятие и сразу же вспыхнул. О! Огонь ревел, жир купца трещал и брызгал. Внизу выли перепуганные жены, вдыхая острый аромат жареного чеснока и чили. Потом огонь как-то разом потух, и дым, приняв очертания купца, поднялся в небо. Когда жены купца поднялись к павильону, они не нашли там пепла, остались только ступни и обувь, да еще этот запах, жуткий и манящий в одно и то же время.

После того как Лао Лу рассказал мне об этом, я думала об этом запахе всякий раз, когда развешивала мокрое белье, когда шла в сад, чтобы закопать яйца. Я вдыхала запах камфары, кассии, сухих листьев, цветущих кустов. Но в тот жаркий день, о котором пойдет речь, я почувствовала Призрак Купца, точнее, запах его страха перед смертью – острый запах чеснока, чили и уксуса. В тот месяц появлялись цикады, и повсюду были слышны призывные крики самцов, старающихся перекричать друг друга. Я не спускала взгляда с ворот на случай, если Призрак Купца явится туда искать свои ступни. Я услышала шорох сухих листьев, треск сучьев, и вдруг стая черных дроздов вылетела из кустов и рассыпалась в небе. Цикады разом затихли. Я задрожала от страха и повернулась, чтобы убежать, но тут Призрак Девушки-Разбойницы заговорил во мне: «Что, испугалась? Как могла ты испугаться безногого купца Пунти? Войди в сад и найди его». Я все еще была напугана, но теперь мне стало стыдно за собственный страх. Я подошла к воротам и заглянула внутрь. Когда цикады снова застрекотали, я вбежала в сад. Сухие листья хрустели под моими ногами. Я влетела на каменный мостик над пересохшим прудом, потом – по холмам, вверх и вниз. Когда стрекот цикад перерос в щелчки, я остановилась, ожидая, что они скоро выдохнутся и замолкнут. Так, следуя этим звукам, я бежала и останавливалась, пока не достигла подножия холма. Я обогнула холм и, когда щелканье прекратилось, увидела человека. Он сидел на каменной скамье и ел крошечный банан. Я никогда не слышала о том, чтобы призрак ел банан. С тех пор, конечно, другие призраки рассказывали мне, что иногда они делают вид, что едят бананы, но не с такими отвратительными черными пятнами, какие были на банане у этого человека.