Текст книги "Сто тайных чувств"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Почему ты раньше никогда об этом не рассказывал?

– Я рассказывал Томми и маме. Думаю, что я просто забыл рассказать тебе, потому что… Ну, я подумал, что ты уже и не Лагуни. В любом случае, ты не общалась с Бобом столько, сколько я. Для меня он отец, которого я помню. А ты?

Нет, я помню своего отца, помню, как он подбрасывал меня в воздух, как разламывал клешни крабов, как нес меня на плечах, шагая через толпу. Неужели этого недостаточно для того, чтобы отдать дань уважения его имени? Не пришло ли время почувствовать себя связанной с ним?

В полдень я еду в аптеку за Кван. Там в течение минут двадцати она представляет меня всем в аптеке: фармацевту, клерку, посетителям, – словом, всем, кого она считает своими «любимейшими». Потом мы едем в тайский ресторан на Кастро, где я могу глазеть на уличное движение за окном, предоставив ей право болтать обо всем, что взбредет в голову. Сегодня меня это не раздражает: она может говорить о Китае, о моем разводе, о злоупотреблении сигаретами – обо всем. Сегодняшний день я дарю Кван.

Я надеваю очки, чтобы прочесть меню. Кван изучает интерьер ресторана – плакаты с видами Бангкока, золотисто-сиреневые веера на стенах.

– Красиво, очень красиво, – говорит она, будто я пригласила ее в самое шикарное место в городе. Она наливает себе чай. – Итак! – восклицает Кван. – Сегодня ты не очень занята.

– Да, занимаюсь всякими личными делами.

– Какими личными?

– Ну, обновляю разрешение на парковку, меняю фамилию, такие вот дела.

– Менять фамилия? Какая фамилия? – Она разворачивает салфетку на коленях.

– Мне надо заниматься такой фигней, чтобы взять фамилию Йи. Это что-то – бегать в Автодепартамент, банк, мэрию…

Кван неистово трясет головой. Ее лицо искажено. Неужели она поперхнулась?

– Что с тобой?

Она молча машет руками, с безумным видом. Боже мой! Я отчаянно пытаюсь вспомнить прием Хеймлиха.

Но теперь она жестом приказывает мне сесть. Проглатывает чай, затем начинает причитать:

– Ай-я, ай-я, Либби-я, мне сейчас стыдно сказать тебе кое-что. Взять фамилию Йи, не делай этого.

Я напрягаюсь. Сейчас она начнет убеждать меня не разводиться с Саймоном.

Она наклоняется вперед с заговорщическим видом и шепчет:

– Йи – ненастоящая фамилия Ба.

Я откидываюсь на спинку стула, сердце у меня бешено бьется.

– Что ты несешь?

– Дамы, что будем заказывать? – спрашивает официант.

Кван показывает ему название блюда в меню, осведомляясь, как оно произносится.

– Свежее? – спрашивает она.

Официант кивает, но без должной уверенности, с ее точки зрения.

Она показывает на другое название:

– Нежное?

Официант кивает.

– Что лучше?

Он пожимает плечами.

– Все вкусно, – говорит он.

Кван подозрительно косится в его сторону, затем заказывает тайскую лапшу.

Когда он уходит, я начинаю:

– Так о чем ты говорила?

– Иногда в меню пишут «свежее», а оно несвежее! – жалуется Кван. – Ты не спросить, а они, может, накормить тебя вчерашние объедки.

– Да я не о еде спросила! Что ты сказала по поводу папиной фамилии?

– А! Да-да! – Кван заговорщически наклоняется ко мне. – Фамилия Ба. Йи не его фамилия, нет. Это правда, Либби-я! Я говорить это тебе, чтобы ты не жить вся жизнь с неправильная фамилия. Зачем делать счастливые чужие предки, а не твои?

– Что ты болтаешь? Почему Йи – не его фамилия?

Кван озирается, словно собирается выложить мне секретные сведения о наркодельцах.

– Теперь я рассказать тебе что-то, да. Обещай не рассказывать никому, ладно, Либби-я?

Я киваю неохотно, но уже заинтригованно, и Кван переходит на китайский, язык наших детских призраков.

Я говорю тебе правду, Либби-я. Ба взял фамилию чужого человека. Он украл судьбу богатого человека. Это случилось во время войны, когда Ба изучал физику в Национальном университете Гуангкси, в Лиань-фень, неподалеку от Гуйлиня. Семья Ба была бедная, и отец отправил его в миссионерскую школу, когда он был маленьким мальчиком. Там не нужно было платить за обучение, только обещать любить Иисуса. Вот почему Ба так хорошо говорить по-английски.

Я ничего этого не помню. Я только повторяю слова моей тети, Ли Бин-бин. В то время Ба, мама и я жили в маленькой комнатке в Лиань-фень, рядом с университетом. По утрам Ба отправлялся на занятия, а с полудня работал на фабрике, собирал радиоприемники. Там ему платили по количеству собранных радиоприемников, так что Ба много не зарабатывал. Тетя говорила, что мозги Ба гораздо проворнее его рук. По вечерам Ба и его сокурсники покупали в складчину керосин для общей лампы. Во время полнолуния им не требовалась лампа: они могли учиться при свете луны до самого рассвета. Так поступала и я, когда росла. Ты знала об этом? Видишь, в Китае полная луна одновременно и красива, и практична.

Однажды вечером, когда Ба возвращался с занятий, с аллеи сошел пьяница и преградил ему дорогу. В его руках был пиджак от дорогого костюма. Он показал его Ба. «Этот пиджак, – сказал пьяница, – принадлежал многим поколениям моей семьи. Но теперь я вынужден его продать. Посмотри на мое лицо: я простой человек из обычной семьи. Какой мне прок от такой дорогой одежды?»

Ба взглянул на пиджак. Он был скроен из великолепного материала, сшит и подогнан по моде. Либби-я, это был 1948 год, когда шла война между националистами и коммунистами. Кто мог позволить купить себе такой пиджак? Очевидно, какой-то важный чиновник, опасный человек, бравший взятки у напуганных людей. Но наш Ба был не лыком шит. Ха! Он сразу смекнул, что пиджак краденый и что им обоим не сносить головы, если их поймают. Но как только Ба прикоснулся к пиджаку, он стал подобен маленькой мухе, угодившей в паутину. Он не мог устоять. Его обуяло новое, незнакомое чувство. Ах, как невыразимо приятно было чувствовать пальцами швы пиджака, принадлежащего богачу, осознавая, что в этот миг становишься близок к лучшей жизни, как никогда прежде! А потом это опасное чувство привело к опасному желанию, а опасное желание привело к опасной мысли.

Он закричал на пьяницу: «Мне известно, что пиджак краденый, потому что я знаю владельца! А теперь быстро говори, откуда он у тебя, не то позову полицию!» Вор бросил пиджак и убежал.

Вернувшись домой, Ба показал пиджак маме. Позже мама рассказывала мне, как он примерял пиджак, представляя себе, что могущество его владельца теперь перешло к нему. В кармане он обнаружил очки с толстыми стеклами. Он надел их и повелительно взмахнул рукой, вообразив, как сотни людей склонили перед ним головы в благоговейном почтении. Он хлопнул в ладоши, и дюжина воображаемых слуг со всех ног кинулась, чтоб принести ему обед. Он погладил живот, наполненный воображаемой пищей. И тогда Ба ощутил что-то еще.

Что это могло быть? За подкладкой пиджака было что-то зашито. Мама распорола пиджак маникюрными ножницами. То, что они нашли, Либби-я, пригвоздило их к месту, ибо из-за подкладки выпала пачка бумаг – официальных документов об иммиграции в Америку! На первой странице они прочли имя, написанное по-китайски: Йи Джан. И чуть пониже по-английски: Джек Йи.

Вообрази, Либби-я, во время гражданской войны эти документы ценились выше человеческой жизни. В дрожащих руках нашего Ба были заверенные бумаги, карантинное свидетельство, студенческая виза, свидетельство о внесении в список учащихся Линкольнского университета в Сан-Франциско, с оплаченным годом обучения. Он заглянул в конверт: там был билет «Америкэн Президент Лайнз» в один конец, двести долларов США и еще бланк для прохождения иммиграционного экзамена по прибытии.

О, Либби-я, это был черный рынок. Понимаешь, к чему я клоню? В те дни китайские деньги ничего не стоили. Должно быть, Джек Йи купил эти бумаги в обмен на золото и грязные услуги. Может, он выдал какие-то секреты националистам? Может, выдал имена лидеров Народно-освободительной армии?

Мама была напугана до смерти. Она велела Ба бросить пиджак в реку Ли. Но в его глазах вдруг заплясали бешеные огоньки. Он сказал: «Я могу переменить свою судьбу. Я могу стать богачом». Он велел маме отправляться к своей сестре в Чангмиань и ждать. «Как только окажусь в Америке, я пошлю за тобой и нашей дочерью, клянусь».

Мама уставилась на фотографию человека на визе – человека, которым хотел стать Ба. Йи Джан, Джек Йи. Это был неприятный худой мужчина, всего на два года старше Ба. Совсем не симпатичный, не то что Ба. У этого Йи были короткие волосы и злое лицо. Его холодные глаза прятались за очками с толстыми стеклами. Глаза человека есть зеркало его души, и моя мама сказала, что Йи из тех, кто непременно скажет тебе: «Прочь с дороги, жалкий червяк!»

В ту ночь мама наблюдала за тем, как Ба перевоплощался в Йи, облачаясь в его одежду, коротко обрезая волосы, надевая его очки. И когда Ба повернулся к ней, она увидела его глаза, такие маленькие, холодные! Он больше не любил мою мать, словно и вправду превратился в этого Йи, человека с фотографии, человека, который был влиятельным и уверенным – и ему не терпелось избавиться от своего прошлого и начать новую жизнь.

Вот так Ба украл имя. Что касается его настоящего имени, оно мне неизвестно. Я была тогда слишком маленькой, и к тому же мама умерла, как ты знаешь. Тебе повезло, что подобного не случалось с тобой. Позже тетя отказалась назвать мне его имя, потому что он бросил маму. Это была ее месть. Мама тоже не сказала мне, даже после смерти. Но я часто пыталась выяснить, как все-таки его звали. Несколько раз я вызывала Ба из Мира Йинь. Но мои друзья Йинь говорят мне, что Ба застрял где-то в другом месте – в туманном мире, где люди принимают ложь за истину. Не правда ли, это очень грустно, Либби-я? Если бы я только знала его имя, я бы сказала ему, и тогда он смог бы отправиться в Мир Йинь, попросить прощения у мамы и жить в мире со своими предками.

Вот почему ты должна поехать в Китай, Либби-я. Когда я увидела вчера это письмо, я сказала себе: это твоя судьба, от которой не уйти! Люди в Чангмиане, должно быть, еще помнят его имя, и прежде всего моя тетя, Большая Ма. Я уверена в этом. Человек, Который Стал Йи, – вот как она всегда его называла. Спроси у Большой Ма, когда приедешь. Спроси ее, как звали нашего Ба.

О! Что я говорю! Ты ведь не знаешь, как спросить. Она не говорит на Мандарине. Она так стара, что никогда не ходила в школу учить обычный язык. Она говорит на диалекте Чангмианя – не Хакка, не Мандарин, а что-то посредине, только люди из деревни говорят на этом языке. Будь осторожна, когда начнешь расспрашивать ее о прошлом, иначе она прогонит тебя прочь, словно глупую утку, клюющую тебя в ногу. Я-то ее знаю! Таков ее характер!

Не волнуйся, я поеду с тобой. Я ведь обещала. Я никогда не забываю о своих обещаниях. Мы с тобой сможем изменить судьбу нашего отца, узнав его настоящее имя. Мы сможем отправить его наконец в Мир Йинь.

И Саймон! Он должен поехать с нами. Тогда ты сможешь подготовить статью для журнала, раздобыть денег на дорогу. В конце концов, он нужен нам, чтобы таскать чемоданы. Я повезу с собой кучу подарков. Не могу же я поехать домой с пустыми руками! Вирджи сможет готовить для Джорджи, ее стряпня не так уж плоха. А Джорджи позаботится о твоей собачке – тебе не придется платить кому-то.

Да, мы все втроем – Саймон, ты и я. Я полагаю, это наилучший способ сменить твою фамилию.

Эй, Либби-я, а ты как думаешь?

12. Время есть утиные яйца

Кван больше не спорит со мной, избрав для достижения своих целей более эффективный метод – нечто среднее между китайской пыткой и американской тактикой «завлечь-и-кинуть». [26]26
  Завлечь-и-кинуть (bait-and-switch) – обозначение нечестного способа торговли, при котором покупателям, завлеченным в магазин объявлениями о распродаже, говорят, что рекламируемые товары не продаются или что они уступают по качеству аналогичным за более высокую цену.


[Закрыть]

– Либби-я, когда мы поехать в Китай смотреть моя деревня?

– Я никуда не еду, ты что, забыла?

– А, да-да. Ладно, какой месяц лучше поехать мне, как ты думаешь? Сентябрь? Нет, еще слишком жарко. Октябрь? Нет, слишком много туристы. Ноябрь? Не жарко, не холодно, наверное, самое лучшее время.

– Тебе видней.

На следующий день она говорит:

– Либби-я, Джорджи не может поехать, не может взять отпуск. Как ты думать, Вирджи и Ма поехать со мной?

– Конечно, почему бы и нет? Спроси их.

Через неделю она сообщает:

– Ай-я, Либби-я! Я уже купить три билета. Теперь у Вирджи новая работа, у Ма новый друг. Обе говорят: «Сожалею, не могу поехать». Агент в бюро путешествий тоже говорит: «Сожалею», денег не возвращает. – Она бросает на меня страдальческий взгляд: – Ай-я, Либби-я, что делать?

Я размышляю над ее словами. Конечно, я могла бы сделать вид, что попалась на ее удочку, но все еще не могу заставить себя.

– Посмотрим, может, мне удастся найти кого-нибудь, кто сумеет с тобой поехать, – отвечаю я.

Вечером мне звонит Саймон.

– Я думал о поездке в Китай. Не хотелось бы, чтоб из-за нашего разрыва ты упустила свой шанс. Возьми с собой другого журналиста – Чесника или Келли. Оба прекрасно пишут о путешествиях. Хочешь, я позвоню им?

Я ошеломлена. Он продолжает настаивать, чтобы я поехала вместе с Кван, чтобы использовала ее возвращение на родину в материале для придания ему более личного оттенка. Я прокручиваю в голове его слова. Может, мы снова станем друзьями – такими, какими были, когда познакомились? И пока мы разговариваем по телефону, я пытаюсь вспомнить, что же все-таки изначально привлекло нас друг в друге – то, как наши идеи постепенно обретали логическую завершенность, или безудержное веселье и горячность, сопровождавшие их обсуждение? Я осознаю, как много мы потеряли за эти годы, перестав удивляться тому, что оказались вместе в одно и то же время, в одном и том же месте в этом огромном мире.

– Саймон, – говорю я по окончании двухчасовой беседы с ним, – я все оценила, правда… Думаю, будет неплохо, если мы в один прекрасный день станем друзьями.

– Я никогда не переставал быть твоим другом, – отвечает он.

И в тот момент я отбрасываю прочь все сомнения.

– Тогда почему бы тебе не поехать с нами в Китай?

На борту самолета я повсюду ищу дурные предзнаменования. Это потому, что Кван сказала в аэропорту: «Ты, я, Саймон – ехать в Китай! Это наша судьба наконец соединиться воедино!»

А мне сразу вспоминается «судьба Амелии Ирхарт». Судьба – от латинского «фатум», неизбежность. Особенно радует тот факт, что китайская авиакомпания, которую Кван выбрала из-за больших скидок, претерпела три авиакатастрофы за последние полгода, причем две произошли во время посадки в Гуйлине, куда мы направляемся после четырехчасового пребывания в Гонконге. Мое доверие к этой авиакомпании, и так значительно пошатнувшееся, терпит еще один удар, когда мы садимся в самолет: китайские бортпроводники щеголяют в шотландских беретах и килтах. Их странные наряды вызывают у меня подозрения относительно их способностей адекватно реагировать на террористов, потерянные части двигателя и непредусмотренные посадки посреди океана.

Протискиваясь по узкому проходу, я замечаю, что в салоне нет ни единого белого пассажира, кроме нас с Саймоном. Может, это что-нибудь означает?

Кван, как и большая часть китайцев на борту, сжимает в руках огромные пакеты с подарками – в дополнение к набитому доверху чемодану, который уже сдан в багаж. У меня перед глазами мелькает завтрашний телерепортаж – «…пластиковые пищевые контейнеры, термос, упаковки висконсинского женьшеня – вот то, что было найдено среди обломков после чудовищной авиакатастрофы, унесшей жизнь Горацио Тьюксбери Третьего из Атертона, который летел первым классом, а также четырехсот китайцев, мечтавших возвратиться с триумфом на родину своих предков».

Когда мы наконец добираемся до своих мест, я не могу сдержать стона – средний ряд, зажатый с обеих сторон сидящими пассажирами. Какая-то старуха в другом конце прохода угрюмо меня разглядывает, затем кашляет. Она громко молится какому-то непонятному божеству, чтобы ни одна душа не заняла три места рядом с ней, утверждая, что больна какой-то ужасной болезнью и ей нужно прилечь и отдохнуть. Кашель становится все более жестоким. К несчастью, ее божество, должно быть, вышло перекусить, потому что мы рассаживаемся по местам.

Когда прибывает тележка с напитками, я пытаюсь обрести успокоение в джине с тоником. Бортпроводница делает круглые глаза.

– Джин с тоником, – повторяю я, а потом добавляю по-китайски, – и с лимоном, если он у вас есть, конечно.

Она советуется с коллегой, которая тоже недоуменно пожимает плечами.

– Ни ю скотч мей-ю? – говорю я, – у вас есть скотч?

Они смеются над этой остроумной шуткой.

Мне хочется заорать: конечно, у вас есть скотч! Посмотрите на ваши идиотские костюмы!

Однако, надо признать, мне неизвестно, как будет «скотч» по-китайски, а Кван даже и не пытается мне помочь. Напротив, она, судя по всему, весьма довольна моим позором и замешательством бортпроводниц. Мне остается удовлетвориться диетической колой. Саймон тем временем спокойно сидит рядом, наслаждаясь компьютерной игрой на своем ноутбуке. «Уа-уа-уа! Черт!» Далее – душераздирающие звуки крушения и пожара. Он оборачивается ко мне: «Капитан Бишоп обещал, что в случае авиакатастрофы все напитки за счет компании».

В продолжение полета Кван ведет себя как помешанная: то и дело сжимает мою руку и широко улыбается. Ведь она в первый раз, спустя тридцать с лишним лет, готовится ступить на китайскую землю, возвращается в Чангмиань – деревню, где жила до восемнадцати лет. Она увидит свою тетю, которую называет Большая Ма, воспитавшую ее, и, которая, если верить Кван, страшно ее обижала, щипля за щеки так сильно, что оставались крестообразные следы.

Она увидит своих бывших одноклассников, по крайней мере тех, кто пережил «культурную революцию», которая началась уже после ее отъезда. Ей не терпится сразить их своим знанием английского, водительскими правами, фотографиями собачки, восседающей на софе в цветочек, купленной недавно на складе – «пятьдесят процентов скидка из-за маленькая дырочка, никто и не заметит».

Она говорит, что обязательно навестит могилу матери, чтобы убедиться, что за ней ухаживают. Отведет меня в маленькую долину, где некогда закопала ящичек с сокровищами. И поскольку я ее любимая сестра, то непременно покажет мне место, где пряталась в детстве, – известковую пещеру с волшебным источником.

Путешествие и так представляет для меня набор «впервые». Впервые я увижу Китай. Впервые с детства Кван будет неразлучна со мной в течение двух недель. Впервые нам с Саймоном предстоит спать в разных комнатах.

И только теперь, зажатая между Саймоном и Кван, я понимаю, насколько безумным был мой поступок – физическая пытка, связанная с двадцатичетырехчасовым пребыванием в самолетах и аэропортах и эмоциональное напряжение от общения с людьми, которые в жизни являются источником моих самых ужасных головных болей и страхов. И все же я должна это сделать. Конечно, у меня есть разумные основания для поездки – статья для журнала, поиск настоящего имени отца. Но самое серьезное из всех – это, пожалуй, боязнь запоздалых сожалений. Я боюсь, что если откажусь, то потом, обернувшись назад, спрошу себя: а что, если бы я все же поехала?

Возможно, Кван права. Судьба – вот мое самое серьезное основание. Судьба не поддается логическому объяснению, ей невозможно противостоять, как невозможно противостоять торнадо, землетрясению, террористам. Судьба зовется Кван.

До Китая еще десять часов лета. Я уже перепутала день с ночью. Саймон дремлет, а я так и не сомкнула глаз. Кван просыпается. Она зевает. И в ту же минуту к ней возвращается ее нетерпение. Она ерзает на подушке, затем спрашивает:

– Либби-я, что ты думаешь?

– Да так, о делах, знаешь ли.

Перед поездкой я составила маршрут, написала список, попытавшись учесть трудности, связанные с разницей во времени, ориентированием, исследованием местности, плохим освещением. Я задумала сделать снимки маленьких бакалейных лавок и супермаркетов, фруктовых развалов и огородов, жаровен, всевозможных приспособлений для готовки, масел и специй. Многие ночи я не спала, беспокоясь о бюджете и технической оснастке. Путь в Чангмиань – это основная проблема, три-четыре часа езды из Гуйлиня, как утверждает Кван. Агент в бюро путешествий так и не смог найти Чангмиань на карте. Он забронировал нам два номера в гостинице в Гуйлине по шестьдесят долларов за ночь. Наверняка можно было остановиться где-нибудь поближе и подешевле, но нам придется самим искать эти места по приезде.

– Либби-я, – говорит Кван, – в Чангмиане тебе покажется не очень шикарно.

– Все нормально.

Кван говорила мне, что тамошние блюда просты, схожи с теми, которые готовит она, не то, что подают в дорогих китайских ресторанах.

Я пытаюсь ободрить ее:

– Поверь, я вовсе не жду шампанского и икры.

– Ик-ра… Это что?

– Ну, это… Рыбьи яйца.

– О! У нас есть, есть! – она с облегчением кивает. – Яйца рыбы, краба, креветки, курицы… У нас все есть! И еще тысячелетние утиные яйца. Конечно, не тысячелетние, на самом деле, только год, максимум три… Ой! Что я думать! Я знать, где найти тебе утиные яйца старше, чем эти. Давно-давно я спрятать.

– Правда? – Звучит многообещающе, занятная подробность, которую можно включить в статью. – Ты спрятала их, когда была девочкой?

– Когда я была двадцать.

– Двадцать?.. Ты тогда уже была в Штатах!

Кван таинственно ухмыляется.

– Не в этажизнь двадцать. Прошлаяжизнь. – Она откидывается на кресле. – Утиные яйца – ах… Такие вкусные… Мисс Баннер, ей не очень нравится. Позже, когда голодать, кушать все – крыс, кузнечиков, цикад. Она думать, что тысячелетний вкус йаданьлучше, чем кушать этих… Когда мы приехать в Чангмиань, Либби-я, я показать тебе, где спрятать их. Может, что-то еще там. Мы с тобой пойти искать, а?

Я киваю. Она так чертовски счастлива. Впервые ее воображаемое прошлое не раздражает меня. Даже напротив, ее идея насчет поисков воображаемых яиц в Китае звучит завораживающе. Я смотрю на часы. Еще двенадцать часов – и мы в Гуйлине.

– Ммм… – бормочет Кван. – Йадань…

Держу пари, что она уже там, в своем иллюзорном мире давно минувших дней.

…Я так любила утиные яйца, что стала воровкой. Каждый день, кроме воскресенья, перед завтраком – вот когда я крала их. Я не была такой же ужасной воровкой, как Генерал Кейп. Я брала то, о чем люди не будут сильно горевать – одно-два яйца, и только. В любом случае Почитателям Иисуса они были не нужны. Им были по душе куриные яйца. Они не знали, что утиные яйца – это деликатес, что они очень дороги, если покупать их в Йинтьяне. Если бы они знали, сколько стоят утиные яйца, то захотели бы есть их все время! И что тогда? Мне конец!

Чтобы получились тысячелетние яйца, нужно брать очень-очень свежие яйца, а не то… дай мне подумать… а не то… Не знаю, ибо я всегда брала только свежие. Может, в старых уже растут кости и клювы? Так вот, я выкладывала эти очень-очень свежие яйца в кувшин с известью и солью. Известь я приберегала от стирки. Соль – другое дело. Она была совсем недешева – не то что сейчас. К счастью, у чужеземцев было много соли. Они хотели, чтобы их еда была соленой, словно ее макали в морскую воду. Я тоже любила соленое, но не все без исключения. Когда они садились за стол, то, перебивая друг друга, говорили «передайте мне соль» и добавляли еще и еще.

Я крала соль у кухарки. Ее звали Эрмей, Средняя Сестра, выросшая в большой семье без сыновей. Семья отдала ее миссионерам, чтобы не выдавать замуж и не платить приданое. У нас с Эрмей был маленький подпольный бизнес: первую неделю я давала ей одно яйцо, а она насыпала мне пригоршню соли, а на второй неделе она потребовала два яйца за то же количество соли! Эта девчонка умела торговаться.

Как-то раз Доктор Слишком Поздно застал нас за этим занятием. Я направилась в открытый коридор, где обычно стирала белье. Когда обернулась, то увидела его. Он показывал пальцем на белую кучку в моих руках. Надо было что-то придумать. «Ах, это, сказала я, – для пятен». Я не лгала. Соль была нужна для яичной скорлупы. Доктор Слишком Поздно нахмурился, не понимая моего китайского. Что мне было делать? Я бросила всю драгоценную соль в таз с холодной водой. Он все еще наблюдал за мной. Тогда я вытянула какую-то тряпку из корзины с дамским нижним бельем, бросила ее в таз и начала стирать. «Видите?» – спросила я, показав ему пропитавшуюся соленой водой тряпку. Ах! В руках я держала трусики мисс Мышки, запятнанные ее месячной кровью! А Доктор Слишком Поздно, – ха, видел бы кто-нибудь его лицо! Краснее, чем те пятна. Когда он наконец ушел, я готова была расплакаться, оттого что испортила свою соль. Но когда я выловила трусики мисс Мышки – ах! Я увидела, что сказала правду! Пятна крови – их больше не было! Это было чудо Иисуса! Потому что с того самого дня я могла иметь сколько угодно соли – одну пригоршню для выведения пятен, другую – для яиц. Мне не нужно было больше заходить к Эрмей через заднюю дверь. И все же я время от времени угощала ее яйцом.

Я выкладывала яйца с солью и известью в глиняные кувшины. Их приносил мне Зен – разносчик с дороги. Одно яйцо – в обмен на треснутый кувшин, непригодный для хранения масла. У него всегда было полным-полно треснутых кувшинов. Это навело меня на мысль, что он либо очень неуклюж, либо без ума от утиных яиц. Позже я узнала, что он на самом деле без ума от меня! Правда! Его единственное ухо, мой единственный глаз, его треснутые кувшины, мои вкусные яйца – может, поэтому он подумал, что из нас получится неплохая пара. Он не говорил, что хочет, чтобы я стала его женой, он вообще был немногословен. Но я знала, что он об этом думает, потому что однажды дал мне кувшин без единой трещины. А когда я указала ему на это, он подобрал камешек и, отбив маленький кусочек от горлышка кувшина, отдал его мне. Таким вот образом мне доставались яйца и немного ухаживаний.

Спустя много недель яйца пропитывались известью и солью. Белки затвердевали и становились зелеными, а желтки чернели. Я знала это, потому что иногда съедала одно яйцо, чтобы убедиться, что другие яйца готовы облачиться в одежды из глины. Мне не нужно было красть глину. В Саду Призрака Купца ее было полно. Я покрывала яйца слоем глины, а затем заворачивала их в бумагу, в странички из брошюры «Добрые вести». Я сушила яйца в маленькой печи, которую сама сложила из кирпичей. Я не крала кирпичи. Они сами выпали из стен. Это были потрескавшиеся кирпичи. Каждую трещину я смазывала клейким веществом, выжатым из ядовитого растения. И когда солнечные лучи проникали сквозь трещины, насекомые не могли проползти через них, чтобы полакомиться яйцами. На следующей неделе, когда глиняные оболочки затвердевали, я в последний раз выкладывала яйца в кувшин и прятала их в северо-западном углу Сада Призрака Купца. До того, как меня настигла смерть, я успела спрятать десять рядов кувшинов, длиной в десять шагов. Они, должно быть, все еще там. Уверена, что мы не смогли все съесть. Я спрятала так много…

Для меня утиное яйцо было слишком дорого, чтобы есть его. Из этого яйца мог бы вылупиться утенок, который стал бы уткой. Эта утка могла бы накормить двадцать человек на Чертополоховой горе. А на Чертополоховой горе мы редко ели утку. И если я съедала яйцо, – а иногда я делала это, – перед моими глазами вставали двадцать голодных людей. Как я могла после этого чувствовать себя сытой? И если мне очень хотелось съесть яйцо, но я вместо этого прятала его, то была очень довольна собою, потому что у меня вообще никогда ничего не было. Да, я была прижимистой, но не жадной. Как я уже говорила, время от времени я давала по яйцу Эрмей и Лао Лу, который тоже припрятывал яйца. Он прятал их под кроватью в домике у ворот, где жил. Таким образом, по его словам, он мог видеть сны, в которых ел эти яйца. Он, как и я, тоже ждал лучшего времени, чтобы съесть их. Но мы не знали, что лучшее время станет худшим.

По воскресеньям Почитатели Иисуса собирались за столом для большой утренней трапезы. Это была их традиция: длинная молитва, потом куриные яйца, толстые куски соленой свинины, кукурузные кексы, арбуз, ледяная вода из колодца, затем другая длинная молитва. Чужеземцы любили есть в одно время горячую и холодную пищу, очень неполезно. В тот день, о котором я сейчас рассказываю, Генерал Кейп объелся за завтраком, встал из-за стола и, состроив ужасную гримасу, объявил, что у него болит живот и что он не сможет пойти в Обитель Всевышнего. По крайней мере, так нам сказал Йибан.

Тогда мы отправились на проповедь, и, сидя на скамье, я увидела, что мисс Баннер нервно стучит ногой. Она выглядела взволнованной и счастливой. Как только закончилась служба, она подхватила свою музыкальную шкатулку и отправилась к себе в комнату.

Генерал Кейп не спустился в столовую для полуденной трапезы. Мисс Баннер – тоже. Чужеземцы поглядели сначала на его пустой стул, затем – на ее. Они ничего не сказали, но я знала, о чем они подумали, ага. Потом чужеземцы поднялись в свои комнаты для послеобеденного отдыха. Лежа на соломенной циновке, я услышала мелодию из музыкальной шкатулки, мелодию, которую я так возненавидела в последнее время. Я услышала, как открылась дверь комнаты мисс Баннер, потом снова закрылась. Я прижала руки к ушам. Но перед моим мысленным взором она продолжала гладить живот Генерала Кейпа. Наконец, музыкальная шкатулка умолкла.

Я проснулась от криков конюха, мчавшегося по коридору: «Мул, буйволица, повозка! Их нет!» Мы все выбежали из комнат. Потом Эрмей выскочила из кухни с криком: «Копченая свиная нога и мешок риса!» Почитатели Иисуса смутились и начали звать мисс Баннер, чтобы она перевела их слова на английский. Но ее дверь была заперта. И тогда Йибан перевел им слова Эрмей и конюха. Почитатели Иисуса бросились в свои комнаты. Мисс Мышка выбежала оттуда, рыдая и щипля себя за шею – она потеряла медальон с волосами своего покойного возлюбленного. Доктор Слишком Поздно не мог найти свою медицинскую сумку. А у Пастора и миссис Аминь пропали серебряный гребень, золотой крестик, а также все миссионерские деньги на следующие полгода. Кто же мог сотворить такое? Чужеземцы застыли, словно статуи, не в силах ни пошевелиться, ни слова вымолвить. Может, они вопрошали Бога, почему он позволил такому случиться в день, когда они Его почитали.

Лао Лу уже стучал в дверь Генерала Кейпа. Нет ответа! Он распахнул дверь, заглянул и произнес одно-единственное слово: никого! Он постучал в дверь мисс Баннер. То же самое: никого!

Все разом заговорили. Я думаю, чужеземцы пытались решить, что же делать, где искать этих воров. Но теперь у них не было ни мула, ни буйволицы, ни повозки. А если бы даже и были, откуда им знать, где искать беглецов? Куда отправились Генерал Кейп и мисс Баннер? На юг, в Аннам? На восток, вдоль реки, в Гуанчжоу? В провинцию Гуйчжоу, где живут дикие люди? Ближайший йамень [27]27
  Йамень – здесь: полицейский участок.


[Закрыть]находился в Йинтьяне – много часов пешком от Чангмианя. Но что сделает чиновник в йамень,когда узнает, что чужеземцы были ограблены своими же? Рассмеется – ха-ха-ха.