Текст книги "Сто тайных чувств"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Черт, просто невероятно, – возмущается Саймон, – ни «скорой», ни докторов.

– Останови машину, – приказываю я Рокки по-китайски, – надо им помочь.

Зачем я это говорю? Что тут можно сделать? Я с трудом могу смотреть на пострадавших, не то что к ним прикасаться.

Кван печально смотрит на поле:

– Ай-я, так много людей Йинь.

Людей Йинь? Она хочет сказать, что там полно мертвецов? Сова печально ухает, и руки мои леденеют.

Рокки пристально смотрит на дорогу, устремляясь вперед, оставляя трагедию позади.

– От нас толку мало, – говорит он по-китайски, – у нас нет ни лекарств, ни бинтов. К тому же вам не стоит вмешиваться, поскольку вы иностранцы. Не волнуйтесь, скоро там будет полиция.

Я испытываю облегчение оттого, что он не обратил внимания на мои слова.

– Вы американцы, – продолжает он голосом, звенящим от гордости за свой народ, – вы не привыкли к такого рода несчастьям. Вы нас жалеете, о да, а потом возвращаетесь домой к своей размеренной жизни и забываете о том, что видели. Для нас такая трагедия – в порядке вещей. У нас так много людей. Это наша жизнь: автобус набит битком, все хотят втиснуться, нечем дышать, и нет места состраданию.

– Кто-нибудь скажет мне наконец, что происходит? – взрывается Саймон. – Почему мы не остановились?

– Пожалуйста, не задавай вопросов! – огрызаюсь я. – Или ты забыл?

Теперь я рада, что мечта Рокки об Америке так и останется мечтой. Я хочу рассказать ему о китайских нелегалах, которые попадают в банды, потом в тюрьму, а потом их депортируют обратно в Китай, о бездомных, об уровне преступности, о людях с высшим образованием, которые не могут найти работу. Кто он такой, чтобы считать, что его шансы на успех выше, чем у других? Кто он такой, чтобы говорить нам, что мы ничего не знаем о страданиях? Да я разорву его китайско-английский словарь и запихну клочки ему в рот.

А потом меня начинает тошнить от отвращения к себе. Рокки прав. Я никому не могу помочь, даже себе самой. Я робко прошу его притормозить, чувствуя, что меня вот-вот вырвет. Когда я высовываюсь из машины, Саймон гладит меня по спине. «Все нормально, все будет хорошо. Меня тоже тошнит».

Когда мы выруливаем на открытое шоссе, Кван что-то говорит Рокки по-китайски. Он серьезно кивает и снижает скорость.

– Что она ему сказала? – спрашивает Саймон.

– Китайская логика. Если мы погибнем, он не получит денег. А в следующей жизни будет должен нам увеселительную поездку.

Через три часа мы приближаемся к Чангмианю. Кван показывает нам свои ориентиры. «Здесь! Здесь!» – хрипло кричит она, подпрыгивая, словно нетерпеливый ребенок. «Вон те две вершины. Они окружают деревню, которая называется Жена в Ожидании Мужа. А где же дерево? Что случилось с деревом? Вон там, рядом с домом, росло большое дерево, ему, наверное, тысяча лет».

Она пристально вглядывается в даль.

– Это место там! Там всегда был большой рынок. А сейчас, глядите – там просто поле. А там – вон та гора впереди! Она называется Желание Юной Девушки. Однажды я взобралась на самую вершину.

Кван хохочет, но в следующую минуту кажется озадаченной:

– Странно, теперь эта гора кажется мне такой маленькой. Почему? Неужели она съежилась или ее размыло дождем? А может, просела под тяжестью ног взбирающихся на нее девушек? А может, это оттого, что я стала американкой и теперь мне все видится иначе – меньше, хуже, беднее?

Внезапно она приказывает Рокки свернуть на маленькую грязную дорогу, которую мы только что проскочили. Он резко крутит руль, мы с Саймоном падаем друг на друга, сова издает негодующие крики. Теперь мы трясемся по разбитой дороге, мимо полей, залитых красноватыми грязными лужами. «Налево, налево!» – командует Кван. Ее руки сжаты на коленях. «Слишком много лет, слишком много лет», – говорит она нараспев.

Мы проезжаем небольшой лесок, и, когда Кван объявляет «Чангмиань», я вижу деревушку, зажатую между двумя горными вершинами со склонами, покрытыми мхом, отливающим темно-изумрудным оттенком. Чуть погодя становятся видны кривые ряды домишек, побеленных известкой. Их островерхие черепичные крыши – традиционной формы драконовых колец. Деревня окружена тщательно возделанными полями и зеркальными озерами, аккуратно разделенными каменными стенами и оросительными каналами. Мы выпрыгиваем из машины. Чангмианю чудом удалось избежать разрушительного влияния цивилизации. Не видно ни железных кровель, ни электрических проводов. В отличие от других деревень, ее окраина не стала мусорной свалкой, а улицы не забросаны мятыми сигаретными пачками и розовыми пластиковыми пакетами. Чистенькие мощеные улочки устремляются вверх, к расселине между двумя вершинами, и исчезают в каменном туннеле. Чуть поодаль возвышаются две другие вершины темно-нефритового оттенка, выше – лиловые тени еще двух, более высоких. Мы с Саймоном смотрим друг на друга вытаращенными глазами.

– Ты можешь в это поверить? – шепчет он, сжимая мою руку. Я вспоминаю, что он говорил те же самые слова в день, когда мы отправились в мэрию, чтобы пожениться, и в день, когда мы переехали в наш жилищный кооператив. А потом я думаю: прекрасные мгновения, которые вдруг перестали быть прекрасными.

Я достаю камеру из сумки. И когда смотрю в видоискатель, мне кажется, что мы находимся на мифической туманной земле, сотканной из воспоминаний и иллюзий. Неужели мы очутились в китайской нирване? Чангмиань напоминает один из аккуратно отретушированных снимков, рекламируемых в туристических брошюрах как «очаровательный уголок далекого прошлого, где туристы могут окунуться в атмосферу давно минувших дней». Здесь таится вся прелесть старины, которую многие жаждут увидеть, но так никогда и не видят. Что-то здесь не так, говорю я себе. За углом нас поджидает неприглядная действительность: забегаловка, мусорная куча, какие-нибудь знаки, свидетельствующие о том, что на самом деле эта деревня – китайская волшебная страна для туристов: покупайте билеты! Насладитесь Китаем ваших снов! Не тронутый прогрессом уголок, навеки застывший в прошлом!

– Мне кажется, что я уже видела это место раньше, – шепчу я Саймону, боясь рассеять чары.

– Я тоже. Здесь так чудесно. Может, мы видели его в документальном фильме? – смеется он. – Или в рекламе автомобиля?

Я смотрю на горы, и мне становится понятно, почему Чангмиань кажется таким знакомым. Это декорация рассказов Кван – рассказов, наполнявших мои сновидения. Вот они: арки, кассия, высокие стены Дома Призрака Купца, холмы, ведущие к Чертополоховой горе. Теперь, когда я здесь, мне кажется, что пелена, разделявшая две половины моей жизни, наконец рассеялась.

Буквально из ниоткуда доносятся звонкие детские голоса. Около полусотни малышей подбегают к забору школьного двора и окружают его, громко приветствуя нас. Но стоило нам приблизиться к ним, они отбегают и со смехом и воплями устремляются обратно к зданию школы. Через несколько секунд дети возвращаются, галдя, словно стая птиц, на этот раз в сопровождении улыбающегося учителя. Они выстраиваются в ряд и по какому-то невидимому сигналу начинают громко скандировать по-английски: «Эй-Би-Си! Раз-два-три! Как де-ла? Привет! Пока!» Неужели кто-то сказал им, что приезжают американцы? Неужели они специально готовили приветствие для нас?

Дети машут нам, и мы машем им в ответ. «Привет-пока! Привет-пока!» Миновав здание школы, мы идем дальше по тропинке. Два молодых человека на велосипедах останавливаются, чтобы поглазеть на нас. Мы сворачиваем за угол. Кван изумленно вскрикивает. Наверху, у сводчатых ворот, стоит группа улыбающихся людей. Кван прижимает руку к губам и устремляется к ним. Она хватает каждого за руку обеими руками, потом окликает какую-то толстую женщину и хлопает ее по спине. Мы с Саймоном догоняем Кван и ее друзей. Они обмениваются шутливыми замечаниями:

– Толстая! Ты так растолстела!

– Эй, погляди, что стало с твоими волосами? Ты специально их испортила?

– Это стильно! Ты что, совсем деревенская, не понимаешь, что такое стильно?

– Ой, послушайте ее, она все так же любит командовать!

– Нет, это ты всегда любила командовать, а не я…

Кван останавливается на полуслове. Ее взгляд прикован к каменной стене. Можно подумать, что она в жизни не видела ничего интереснее.

– Большая Ма, – бормочет она, – что случилось? Как такое может быть?

Мужчина в толпе гогочет:

– Ха! Она так хотела тебя видеть, что встала ни свет ни заря и прыгнула в автобус, чтобы встретить тебя в Гуйлине. А теперь погляди – ты здесь, она там. То-то она рассвирепеет!

Все хохочут. Кроме Кван. Она приближается к стене и хрипло зовет: «Большая Ма, Большая Ма». Люди начинают шептаться, а потом в страхе отступают.

– Ой! – вскрикиваю я.

– Почему Кван плачет? – шепотом спрашивает Саймон.

– Большая Ма, Большая Ма… – по ее щекам струятся слезы. – Поверь мне, я совсем не этого хотела. Как ужасно, что ты умерла в день моего возвращения… – Несколько женщин вскрикивают и зажимают рты руками.

Я подхожу к Кван.

– Что ты говоришь? Почему ты думаешь, что она умерла?

– Почему все словно свихнулись? – озирается Саймон.

Я поднимаю руку.

– Я не понимаю.

– Кван? – тихо говорю я. – Кван? – Но, похоже, она меня не слышит. Она нежно смотрит на стену, смеясь и плача.

– Я знала это, – говорит Кван, – да, конечно, знала. В глубине души я с самого начала это знала.

В полдень односельчане Кван невесело празднуют ее возвращение на родину в здании местной общины. Печальная новость о том, что Кван видела призрак Большой Ма, уже облетела деревню. Она не стала объявлять об этом всем, и, поскольку пока нет никаких доказательств, что Большая Ма умерла, было бы неразумно отменять праздничный банкет, который ее друзья готовили не один день. Во время банкета Кван не хвастается ни машиной, ни софой, ни своим английским. Она тихо слушает рассказы бывших одноклассников о самых знаменательных вехах в жизни: рождение сыновей-близняшек, путешествие на поезде в большой город, времена «культурной революции», когда в Чангмиань посылали студентов-интеллектуалов для перевоспитания местного населения.

– Они думали, что умнее нас, – говорит одна женщина с руками, изуродованными артритом, – они хотели, чтобы мы выращивали рис-скороспелку, три урожая в год, вместо двух. Они давали нам специальные семена. Они привезли яд, чтобы травить паразитов. А потом лягушки, плавающие в рисовых полях, съели этих паразитов и погибли. И утки, что съели лягушек, все до одной погибли. А потом и рис погиб.

Мужчина с густой шевелюрой добавляет:

– И тогда мы сказали: «Что толку выращивать три урожая, которые погибнут, когда можно вырастить два хороших?»

Женщина с артритом продолжает:

– Эти интеллектуалы пытались разводить наших мулов! Ха! Можете в это поверить? Два года, каждую неделю, мы спрашивали их: «Ну как, успешно?» Они отвечали: «Пока нет, пока нет». А мы старались удержаться от смеха и подбадривали их с серьезными лицами: «Не сдавайся, товарищ, попробуй еще раз».

Мы все еще хохочем, когда в зал вбегает мальчик, крича, что из Гуйлиня прибыл какой-то чиновник в шикарном черном автомобиле. Тишина. Чиновник заходит в зал, и все встают. Он показывает нам документы Ли Бин-бин и спрашивает, не из этой ли она деревни. Несколько человек бросают в сторону Кван тревожные взгляды. Она медленно приближается к чиновнику, смотрит на документы и кивает. Чиновник делает заявление, и волна стонов и причитаний прокатывается по комнате. Саймон наклоняется ко мне:

– Что случилось?

– Большая Ма погибла. Она была в том автобусе, который мы видели сегодня утром.

Мы подходим к Кван и кладем ей руки на плечи. Она кажется такой маленькой.

– Мне так жаль, – бормочет Саймон, – мне… Так жаль, что ты так и не смогла ее увидеть… Что мы не смогли с ней познакомиться…

Кван улыбается ему сквозь слезы. Как ближайшая родственница Ли Бин-бин, она взвалила на себя все формальные обязательства, вызвавшись привезти тело в деревню на следующий день. Мы втроем возвращаемся в Гуйлинь.

Увидев нас, Рокки мгновенно тушит сигарету и выключает музыку. Должно быть, он уже слышал новости.

– Какое несчастье, – говорит он, – прости меня, сестра. Я должен был остановиться. Я во всем виноват.

Кван не винит его.

– Никто не виноват. В любом случае извинения бесполезны, потому что всегда слишком поздно.

Когда Рокки открывает дверцу машины, мы видим, что сова все еще сидит в своей клетке на заднем сиденье. Кван осторожно приподнимает клетку и смотрит на птицу. «Мне больше не надо взбираться на гору», – говорит она. Она ставит клетку на землю и открывает створку. Сова высовывает голову, потом выбирается наружу и спрыгивает на землю. Она вращает головой, а затем, тяжело взмахнув крыльями, улетает в сторону гор. Кван наблюдает, как она исчезает вдали. «Никаких сожалений», – говорит она. И садится в машину.

Пока Рокки прогревает двигатель, я спрашиваю Кван:

– Может, ты увидела кого-то, кто был похож на Большую Ма, когда мы проезжали мимо этого автобуса сегодня утром? Ты тогда поняла, что она умерла?

– О чем ты говоришь! Я не знала, что она умерла, пока не увидела ее йинь у каменной стены.

– А зачем ты тогда сказала, что знала?

Кван озадаченно хмурится.

– Знала что?

– Ты говорила, что знала, в глубине своей души знала с самого начала, что это правда. Ведь ты имела в виду аварию?

– А, – похоже, она наконец поняла меня, – нет, не аварию, – она вздыхает, – я сказала ей, что она говорила правду.

– А что она говорила?

Кван отворачивается к окну, и я вижу отражение лица убитого горем человека.

– Она сказала, что была неправа по поводу Желания Юной Девушки и что мои желания уже сбылись. Она всегда раскаивалась в том, что прогнала меня. Просто не могла мне это сказать, иначе я никогда не оставила бы ее и упустила бы свой шанс на лучшую жизнь.

Я мучительно подбираю слова утешения.

– По крайней мере, ты все еще способна ее видеть.

– А?

– Я имею в виду ее йинь. Она может приходить к тебе.

Кван по-прежнему смотрит в окно.

– Но ведь это не то же самое. Мы уже не сможем творить новые воспоминания. Мы не сможем изменить прошлое. Только в следующей жизни… – Она тяжело выдыхает, силясь освободиться от тяжести невысказанных слов.

Наша машина прыгает по ухабам, и дети на игровой площадке, увидев нас, подбегают и, прижимая мордашки к забору, кричат: «Привет-пока! Привет-пока!»

15. День седьмой

Кван убита горем, я это точно знаю. Она не плачет, но когда я предложила ей заказать ужин в номер, вместо того чтобы искать на улице, где подешевле, она с радостью согласилась.

Саймон неуклюже пытается ее утешить: целует в щеку, потом уходит. Мы остаемся вдвоем в номере. Ужинаем лазаньей, двенадцать долларов за порцию, безумно дорого по китайским стандартам. Кван равнодушно смотрит в свою тарелку – словно открытая всем ветрам лодочка, бессильная перед бурей. Лазанья успокаивает меня. Мне нужно набраться сил, чтобы поддерживать Кван.

Что я должна говорить? «Большая Ма – о, она была замечательная женщина. Нам всем будет ее не хватать». Это было бы неискренне, ведь мы с Саймоном никогда ее не видели. Да и воспоминания Кван о том, как жестоко Большая Ма с ней обращалась, всегда напоминали мне материал для мемуаров «Дорогая тетушка». Но вот она сидит передо мной, оплакивая жестокую женщину, из-за которой лицо ее изуродовано шрамами. Почему мы так любим матерей, которые отказываются о нас заботиться? Неужели все мы рождаемся с пустотой в сердце, заполняя ее жалким подобием любви?

Я думаю о своей матери. Буду ли я горевать, если она вдруг умрет? От одной этой мысли меня охватывает ужас и стыд. Но если все же поразмыслить: возвращусь ли я тогда в свое детство, чтобы оживить счастливые мгновения, а потом обнаружить, что их так же мало, как ежевики на обобранном кусте? Решусь ли я тогда колоть себе руки шипами и тревожить осиное гнездо, скрытое в кусте? Прощу ли мать после ее смерти, чтобы потом вздохнуть с облегчением? Или же я отправлюсь в долину грез – туда, следом за ней, ставшей в одночасье любящей и внимательной, в общем, идеальной, – туда, где она со слезами обнимет меня и скажет: «Прости, Оливия. Я была ужасной матерью, просто позорной. Я не буду тебя винить, если ты никогда меня не простишь». Именно это я хочу услышать. Интересно, что она на самом деле мне скажет.

– Лазанья, – неожиданно говорит Кван.

– Что?

– Большая Ма спрашивать, что мы кушать. Она говорить, очень жаль, не было времени попробовать американская кухня.

– Лазанья итальянская…

– Шш! Шш! Я знаю. Но сказать ей, будет жалеть, не было времени увидеть Италия. И так слишком много сожалений.

Я наклоняюсь к ней и вполголоса говорю:

– Большая Ма ведь не понимает по-английски?

– Только чангмианский диалект и немного разговор сердца. Пройдет время, научится разговаривать сердцем, может, даже английский…

Кван продолжает бормотать, и я рада, что это отвлекает ее, не дает погрузиться в свое горе, иначе у меня опустились бы руки.

– Люди Йинь спустя некоторое время говорят только на языке сердца. Так быстрей и проще. Никакой путаницы, как со словами.

– Как звучит язык сердца?

– Я уже говорить тебе.

– Разве?

– Много раз. Говорить без языка, губ, зубов. Только сто тайных чувств.

– А, ну да, да, – я вспоминаю обрывки наших разговоров на эту тему: чувства, связанные с основными инстинктами, которыми жили люди до изобретения языка и других, более сложных навыков – умения говорить двусмысленно, приносить извинения, лгать. Холодок по спине, мускусный запах, «гусиная кожа», пылающие щеки – все это из разряда тайных чувств, я полагаю.

– Тайные чувства, – говорю я, – это когда волосы встают дыбом, оттого что ты напуган?

– Это когда кто-то, кого любишь, напуган.

– Кто-то, кого любишь?

– Да, тайное чувство всегда между двумя людьми. Как ты можешь знать тайна, которая известна только тебе, а? Твои волосы встать дыбом – ты знать чей-то секрет.

– Я думала, они называются тайными, потому что люди давно забыли, что они у них есть.

– Ну да. Люди часто забывать, пока не умереть.

– Так, значит, это язык призраков?

– Это язык любви. И не только между возлюбленными. Это может быть любая любовь: мать-дитя, тетя-племянница, друг-друг, сестра-сестра, незнакомец-незнакомец.

– Незнакомец? Как можно любить незнакомца?

Кван ухмыляется:

– Когда ты впервые встретить Саймон, он незнакомец, верно? Когда я впервые встретить тебя, ты тоже незнакомец. И Джорджи! Когда я впервые увидеть Джорджи, то сказать себе: «Кван, где ты могла видеть этот человек?» И знаешь что? Джорджи – мой возлюбленный из прошлая жизнь!

– Неужели! Йибан?

– Нет, Зен!

– Зен? – Я делаю круглые глаза.

А она отвечает по-китайски:

– Ты его знаешь – это человек, который приносил мне кувшины.

– Да, сейчас припоминаю.

– Погоди, Большая Ма, я рассказываю Либби-я о своем муже. – Кван смотрит мимо меня. – Да, ты его знаешь – нет, не в этой жизни, а в прошлой, когда ты была Эрмей и я давала тебе утиные яйца, а ты мне – соль.

И пока я расправляюсь с лазаньей, Кван весело щебечет, отвлекаясь от своего горя воспоминаниями о воображаемом прошлом.

В последний раз я видела Зена перед тем, как он стал Джорджи… А, ну да, за день до моей смерти. Зен принес мне мешочек сухого ячменя и печальные новости. Когда я протянула ему чистую одежду, он ничего не дал мне для стирки. Я стояла около кипящих котлов с бельем.

– Нет нужды теперь беспокоиться о том, что чисто или грязно, – сказал он мне. Его взгляд был устремлен на горы, а не на меня. Ах, подумала я, он хочет сказать, что между нами все кончено. Но потом он произнес: «Небесного Повелителя больше нет».

О! Это был гром среди ясного неба!

– Как такое могло случиться? Небесный Повелитель не мог умереть, он бессмертен!

– Уже нет, – отвечал Зен.

– Кто убил его?

– Наложил на себя руки. Так говорят люди.

Эта новость была еще более страшна. Небесный Повелитель запретил самоубийство. А теперь он покончил с собой?! А теперь он признал, что не был младшим братом Иисуса? Как мог человек Хакка так опозорить свой народ? Я заглянула в лицо Зену. Оно было мрачно. Он испытывал те же чувства. Он тоже был Хакка.

Я думала об этом, вынимая из воды тяжелое мокрое белье. «По крайней мере, войне теперь конец, – сказала я, – и в реках снова будет полным-полно судов».

И тогда Зен поведал мне третью новость, еще страшнее двух предыдущих: «В реках уже полным-полно крови». Когда кто-то говорит «не судами, а кровью», ты не можешь просто слушать и кивать: «Так, так». Мне приходилось вытягивать из него каждое слово, словно выпрашивать по рисинке пиалу риса. Он был так скуп на слова! Мало-помалу вот что мне удалось выведать.

Десять лет назад Небесный Повелитель прокатился разрушительной волной от гор к берегу. Кровь лилась рекой, погибли миллионы. Теперь волна катилась назад – в портовых городах Маньчжуры убили всех Почитателей Господних. Они продвигались в глубь страны, сжигая дома дотла, разрывая могилы, разрушая небеса и землю в одно и то же время.

– Все мертвы, – сказал Зен, – никого не пощадили, даже младенцев.

Когда он сказал это, я увидела сотни плачущих младенцев.

– Когда они будут в нашей провинции? – прошептала я. – В следующем месяце?

– О нет. Смерть следовала по пятам глашатая, когда он достиг нашей деревни.

– Ай-я! Две недели? Одна? Как долго?

– Завтра солдаты разрушат Йинтьян, – сказал он, – а еще через день – Чангмиань.

Я оперлась на валки. Все мои чувства словно каленым железом выжгло. Я увидела солдат, идущих по дороге. Когда я представила себе мечи, с которых капала кровь, Зен попросил моей руки. Вообще-то он не произнес слова «женитьба». Он сказал мне хриплым голосом: «Эй, сегодня я иду в горы, чтобы спрятаться в пещерах. Ты с мной или нет?»

Тебе его слова, должно быть, показались неуклюжими, совсем не романтичными. Но если кто-то предлагает спасти тебе жизнь, это так же прекрасно, как стоять у алтаря в белом платье и говорить «я согласна». Если бы обстоятельства были иными, я бы именно это сказала: «Я согласна, пойдем». Но у меня в голове не было места мыслям о браке. Я думала о том, что станет с мисс Баннер, Лао Лу, Йибаном, даже с Почитателями Иисуса – Пастором и миссис Аминь, мисс Мышкой и Доктором Слишком Поздно. Как это странно, думала я. Что мне о них беспокоиться? У нас нет ничего общего – ни языка, ни чувств, ни мыслей о земле и о небе. Но все же я отдавала им должное: их намерения были искренними. Быть может, не слишком разумными, ведущими к печальным последствиям. И все-таки они очень старались.

Когда знаешь такое о людях, у вас обязательно должно быть что-то общее.

Зен прервал мои раздумья:

– Так ты идешь или нет?

– Дай мне подумать, – ответила я, – мой ум не так проворен, как твой.

– Что тут думать? – молвил Зен, – ты хочешь остаться в живых или умереть? Только не думай слишком долго. А то еще переоценишь свои возможности. И тогда все перепутается в твоей голове. – Зен отошел к скамье у стены коридора и лег на нее, убрав руки за спину.

Я положила мокрую одежду на валки и начала выжимать воду. Зен был прав: в моей голове все перепуталось. С одной стороны, Зен хороший человек. Такого я, вероятно, больше никогда в жизни не встречу, особенно если очень скоро мне суждено умереть.

Но с другой стороны, если я уйду с ним, у меня больше не будет ни собственных вопросов, ни ответов. Я не смогу спросить себя: преданный ли я друг? Могу ли я помочь мисс Баннер? Что случится с Почитателями Иисуса? Эти вопросы прекратят для меня существовать. Зен будет решать, о чем мне волноваться. Так всегда бывает между мужчиной и женщиной.

Я все думала и думала. Новая жизнь с Зеном? Преданность старым друзьям? Если я спрячусь в горах, буду ли по-прежнему бояться, что потом смерть все равно настигнет меня? Если останусь, будет ли моя смерть быстрой? Какая жизнь, какая смерть, какой путь? Это было сродни тому, как бегаешь за цыпленком, а потом сам превращаешься в этого цыпленка и начинаешь спасаться от погони. У меня была всего одна минута, чтобы принять решение. И вот что я решила.

Я посмотрела на Зена, лежащего на скамье. Его глаза были закрыты. Он был добрый, не слишком умный, зато искренний. Я решила прекратить наши отношения так же, как и начала их. Я буду дипломатом: я внушу ему мысль, что это была его идея.

– Зен-я, – окликнула я его.

Он открыл глаза и встал.

Я начала развешивать мокрую одежду.

– Зачем нам убегать? – спросила я. – Мы ведь не последователи Тайпинов.

Он положил руки на колени.

– Послушай своего друга, ладно? – терпеливо проговорил он. – Маньчжурам достаточно намекнуть, что ты знаешься с Почитателями Господними. Погляди, где ты живешь. Этого будет достаточно, чтобы вынести тебе смертный приговор.

Я знала это. Но вместо того, чтобы согласиться, сказала:

– Что ты такое говоришь? Чужеземцы не почитают Небесного Повелителя. Много раз я слышала, как они говорили: «У Иисуса нет младшего брата в Китае».

Зен фыркнул, как будто он только сейчас понял, как я глупа.

– Скажи это маньчжурскому солдату, и твоя голова покатится по земле! – Он вскочил на ноги. – Нет времени болтать! Сегодня я ухожу. Ты идешь со мной?

А я продолжала свой глупый разговор:

– Почему бы еще не подождать? Поглядим, что на самом деле произойдет. Все не так уж плохо, как ты думаешь. Не беда, если Маньчжуры убьют несколько человек для устрашения. А чужеземцев они не тронут. У них же есть договор. Теперь, поразмыслив об этом, я решила, что здесь безопаснее. Зен-я, оставайся с нами. У нас полно места.

– Остаться здесь? – возопил он. – Эй! Может, мне прямо сейчас перерезать себе глотку? – Он присел на корточки, и я увидела, как пузырятся его мозги, словно вода в моих котлах. Он говорил много невежливых слов, и притом достаточно громко, чтобы я могла услышать: «Она дура! Одноглазая! Неудивительно, что она не видит, что нужно делать!»

– Эй, кто ты такой, чтобы бранить меня? – крикнула я. – Может, муха влетела в твое единственное ухо и заразила тебя лихорадкой? – Я подняла мизинец и принялась чертить в воздухе зигзаги. – Слышишь звон, да не знаешь, где он. Думаешь, что грядут великие несчастья. Испугался без причины.

– Без причины! – вскричал Зен. – Да что с тобою случилось? Или ты долго витала в чужеземных облаках и вообразила, что бессмертна? – Он вскочил на ноги, бросил на меня презрительный взгляд и фыркнул «Ха!». Потом повернулся и пошел прочь. У меня защемило сердце. Я слышала его затихающий голос: «Безумная девчонка! Потеряла рассудок, теперь потеряет голову…»

Я развешивала белье, но руки у меня дрожали. Как быстро добрые чувства оборачиваются злыми. Как легко было его обмануть. Слеза застыла на моем единственном глазу. Я смахнула ее. К чему себя жалеть? Слезы – это удел слабых. Я запела старую песню гор, сейчас уже не помню какую. Мой голос был силен и чист, молод и печален.

– Ладно, ладно, больше никаких споров.

Я повернулась, передо мной стоял Зен. Он выглядел усталым.

– Мы можем взять чужеземцев с собою в горы, – сказал он.

Взять их с собою! Я кивнула. Уходя, он затянул в ответ песню юноши. Этот человек оказался умней, чем я думала. Каким умным мужем он станет! И с хорошим голосом. Он остановился и окликнул меня:

– Нунуму!

– А?

– Через два часа после захода солнца я вернусь. Скажи всем, чтобы были готовы и ждали меня в главном дворе. Ты поняла?

– Поняла! – закричала я.

Он сделал несколько шагов и снова остановился.

– Нунуму?

– А?

– Не стирай больше одежду. Тот, кто останется здесь, чтобы носить ее, станет трупом.

Видишь? Он уже пытался верховодить, принимать за меня решения. Именно так я поняла, что мы женаты. Именно так он сказал мне «я беру тебя в жены».

Когда Зен ушел, я отправилась в сад и поднялась в павильон, где умер Купец. Я заглянула через стену и увидела крыши домов и узенькую тропинку, ведущую в горы. Когда впервые оказываешься в Чангмиане, это место кажется тебе таким красивым, тихим и безмятежным. Ты думаешь, а не провести ли мне здесь мой медовый месяц?

Но я понимала, что эта тишина обманчива; приближалось время несчастий. Воздух был тяжелым и влажным, было трудно дышать. Я не видела ни птиц, ни облаков на оранжево-красном высоком небе. Я занервничала. У меня было такое чувство, словно кто-то ползет по мне. А когда я взглянула, по моей руке ползло одно из пяти зол, извивалась сороконожка! О! Я стряхнула ее на землю и раздавила, словно сухой лист. И хотя она уже была мертва, я продолжала топтать ее ногой, пока от нее не осталось лишь темное пятно на каменном полу. Но меня так и не покидало ощущение, что кто-то ползет по моей коже.

Чуть погодя я услыхала, как Лао Лу звонит в колокол к обеду. Только тогда я пришла в себя. За обедом я села рядом с мисс Баннер. Мы больше не сидели за разными столами – с тех пор, как я начала раздавать всем яйца. Миссис Аминь произнесла, как обычно, обеденную молитву. Лао Лу принес, как обычно, блюдо с жареными кузнечиками, которые, по его словам, были нарезанным кроликом. Я хотела было подождать до конца обеда, но не выдержала: «Как мы можем есть, когда завтра, вероятно, умрем!»

Мисс Баннер перевела мои слова, и все затихли на какое-то время. Пастор Аминь вскочил со стула, воздел руки и возблагодарил Бога радостным голосом. Миссис Аминь отвела мужа обратно к столу и усадила на место. Потом она заговорила, и мисс Баннер перевела ее слова: «Пастор не может идти. Вы видите, в каком он состоянии. Он привлечет к себе внимание, и все окажутся в опасности. Мы останемся здесь. Я уверена, что Маньчжуры не тронут нас, поскольку мы иностранцы».

Что это было – храбрость или безумие? Может, она права и Маньчжуры не тронут чужеземцев. Но кто мог знать наверняка?

Следующей заговорила мисс Мышка. «Где эта пещера? Ты знаешь, как ее найти? Мы можем потеряться! Кто такой этот Зен? Почему мы должны ему доверять? – Ее волнение нарастало. – Сейчас так темно! Мы останемся здесь! Маньчжуры не могут нас убить! Это запрещено! Мы королевские подданные…»

Доктор Слишком Поздно подбежал к мисс Мышке и принялся считать ее пульс. Мисс Баннер шепотом перевела мне его слова: «Ее сердце бьется слишком часто… Путешествие в горы убьет ее… Пастор и миссис Аминь его пациенты… Он останется с ними… Теперь мисс Мышка плачет, и Доктор держит ее за руку…» – Мисс Баннер начала переводить то, что я сама прекрасно видела. Вот как сильно было ее удивление.

Потом заговорил Лао Лу: «Я здесь не останусь. Поглядите на меня. Разве у меня длинный нос, светлые глаза? Мое лицо никого не обманет. В горах, по крайней мере, тысячи пещер, тысяча шансов. Здесь – ни одного».

Мисс Баннер испуганно поглядела на Йибана. Я знала, о чем она думает: о том, что человек, которого она любит, больше похож на китайца, нежели на Джонсона. Теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, что его лицо похоже на лицо Саймона: иногда китайское, иногда чужеземное, иногда и то, и другое одновременно. Но в тот вечер оно казалось мисс Баннер китайским. Я знаю это, потому что она обернулась ко мне и спросила: «А в котором часу Зен придет за нами?»