Текст книги "Сто тайных чувств"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

10. На кухне у Кван

Кван приглашает меня на ужин в шесть тридцать – она всегда приглашает меня в это время, если не считать того, что, как правило, мы садимся за стол не раньше восьми. Я уточняю, будет ли готов ужин к шести тридцати, в противном случае я лучше приду позже, потому что очень занята. Ровно в шесть тридцать, и ни минутой позже, отвечает она.

В шесть тридцать мне открывает Джордж. Он без очков, и его взгляд затуманен. Редкие клочковатые волосы стоят дыбом, словно он рекламирует новое средство для антистатической обработки. Недавно его назначили управляющим в магазине «Продукты за бесценок» на Ист-Бэй. Когда он только начал работать там, Кван не одолела и половину названия, хотя он то и дело ее поправляет, она по-прежнему называет магазин «Продукты без цен».

Кван сидит на кухне и чистит черные грибы. Рис еще не промыт, креветки не разделаны. Похоже, что обед откладывается как минимум часа на два. Я раздраженно швыряю сумку на стол, но Кван не обращает никакого внимания на мою досаду. Она поглаживает рукой свободный стул:

– Либби-я, садись, я должна тебе что-то сказать.

Проходит около полминуты, прежде чем в воздухе разрывается бомба:

– Я говорила с человеком из Мира Йинь, – она начинает тараторить по-китайски.

Я глубоко вздыхаю, давая ей понять, что у меня нет никакого желания разговаривать на эту тему.

– Лао Лу, ты его знаешь, хотя и не встречала в этой жизни. Лао Лу сказал, что ты должна остаться с Саймоном. Это твоя йинйань– судьба, которая сводит вместе возлюбленных.

– Почему это моя судьба? – неприязненно осведомляюсь я.

– Потому что в прошлой жизни ты любила одного человека, еще до Саймона. Позже он доверил тебе всю свою жизнь, чтобы ты его полюбила.

Я медленно сползаю со стула. Я никому не говорила о настоящей причине нашего развода, в том числе и Кван. Просто сказала, что мы перестали понимать друг друга. А теперь она сидит здесь и рассуждает об этом так, будто все на свете, черт их побери, и живые, и мертвые в курсе наших дел.

– Либби-я, ты должна поверить, – продолжает она по-английски, – этот человек Йинь, – наш друг, говорит, что Саймон тебя не обманывать. Ты думать, что он любит тебя меньше, ее больше. Нет! Почему ты все время так думать, сравнивать любовь? Любовь – не деньги…

Меня бесит то, как она защищает его.

– Да брось ты, Кван! Неужели ты не понимаешь, какую чушь несешь? Если бы кто-нибудь нас услышал, то подумал бы, что ты свихнулась! И если призраки и вправду существуют, почему я тогда их не вижу? Почему, а?

Теперь она аккуратно разделывает креветки, отделяя внутренности от панцирей.

– Когда-то ты видеть, – говорит она, – когда маленькая девочка.

– Я притворялась. Призраки – это игра воображения, а не какие-то там люди Йинь.

– Не говори «призрак». Для них это расистское слово. Только плохой человек Йинь называть «призрак».

– Ах да, я забыла, мертвецы теперь тоже стали политкорректными. Ну ладно, так как же все-таки они выглядят? Расскажи! Сколько их здесь сегодня? Кто сидит на этом стуле? Мао Цзэдун? Чжоу Эньлай? [24]24
  Чжоу Эньлай (1898–1976) – лидер коммунистической партии Китая.


[Закрыть]Вдовствующая императрица?

– Нет-нет, они не здесь.

– Ну так скажи им, чтобы заглянули! Скажи, что я хочу их видеть. Хочу спросить, кто их уполномочил давать консультации по вопросам брака.

Кван расстилает на полу газеты, чтобы жир с плиты не брызгал на пол. Она кидает креветки на раскаленную сковороду, и треск шипящего масла моментально наполняет кухню.

– Люди Йинь захотят приходить, тогда и приходить, – голос Кван перекрывает шум, – они не говорить когда, потому что считать меня своя семья, приходить без приглашения: «Сюрприз, мы здесь». Но почти всегда приходить на ужин, когда одно или два блюда вышли неудачные. Они говорить: «О! Этот окунь слишком жесткий, может, готовить минуту слишком долго? А этот маринованный турнепс совсем не хрустящий, должен быть звук, словно идешь по снегу, хрусть-хрусть, тогда ясно, что можно кушать. А этот соус – шш! – слишком много сахар, только чужеземец захотеть его кушать».

Ля-ля-ля. Смех, да и только. Она болтает о том, что они с Джорджем и всей его родней не устают обсасывать изо дня в день – тоска смертная. Мне хочется плакать и смеяться одновременно, выслушивая в очередной раз ее версию безмятежной жизни на том свете – версию, смахивающую на любительское ресторанное ревю.

Кван бросает лоснящиеся креветки в пиалу.

– Многие люди Йинь очень заняты, много работать. Хотят отдохнуть, приходить ко мне – для задушевный разговор, еще потому что я хорошо готовить, – самодовольно говорит она.

Я пытаюсь поймать ее на собственных противоречиях:

– Если ты замечательно готовишь, почему же они так часто критикуют твою стряпню?

Кван нахмуривается и выпячивает нижнюю губу с таким видом, будто не ожидала от меня подобного глупого вопроса:

– Они не критикуют, просто дружеский открытый разговор, откровенный, как между друзьями. И на самом деле не приходят кушать. Как могут кушать? Они уже умереть! Только делать вид, что кушать. Но обычно они хвалить моя стряпня, да! Говорить, что никогда не кушать такой хорошей еда. Ай-я, если бы только смогли попробовать мои блины с зеленым луком, они – ох! Умереть такие счастливые! Но – слишком поздно – уже умереть.

– А ты заверни им с собой, – советую я.

Кван раздумывает над тем, что я сказала.

– …Ха-ха-ха! Шутка! Ты шутить, – она щиплет меня за руку, – несносная девчонка. Все равно люди Йинь любить навещать меня, говорить об ушедшая жизнь – как банкет, много-много блюд. «О! – говорить они, – теперь я вспомнить. Эта часть мне нравится, эта – не очень. Это я скушать слишком быстро. Почему я не попробовать это? Почему я позволить испортить эта часть моей жизни, совсем-совсем испортить?»

Кван бросает в рот креветку, перекатывая ее из стороны в сторону, пока не остается один панцирь. Меня всегда поражает, как ей это удается. Для меня это сродни цирковому трюку. Она удовлетворенно чмокает губами.

– Либби-я, – говорит она, протягивая мне тарелку с золотистыми кусочками, – ты любить сушеные гребешки? – Я киваю. – Вирджи, родственница Джорджи, прислать мне из Ванкувера. Шестьдесят долларов за фунт. Некоторые думать, что это слишком дорого, если каждый день. Должны приберегать лучшее на потом… – Она бросает гребешки на сковородку с нарезанным сельдереем. – А для меня лучшее время сейчас. Ты ждать, все изменится. Люди Йинь знать это. Всегда спрашивать меня: «Кван, где лучшая часть моей жизни? Почему лучшая часть моей жизни проскользнуть между пальцами, словно маленькая проворная рыба? Почему я приберегать на потом, чтобы узнать, что „потом“ уже прошло?» Либби-я, на вот, попробуй. Скажи мне, соленое или еще досолить?

– Нормально.

Она продолжает:

– «Кван, говорить они, ты еще жива. Ты еще можешь помнить. Ты можешь вспомнить хорошее. Научи нас, как запомнить хорошее, чтобы в следующий раз мы это не забыть».

– Не забыть что? – спрашиваю я.

– Почему они хотеть вернуться, конечно.

– А ты помогаешь им вспомнить.

– Я уже помочь многие люди Йинь, – хвастается Кван.

– Прямо как дорогая Эбби.

Она снова задумывается.

– Да-да, как дорогая Эбби, – судя по всему, ей понравилось сравнение, – я помочь многие-многие в Китае. И в Америке тоже. – Она начинает загибать пальцы. – Тот молодой полицейский офицер, помнишь, приходить в мой дом, когда скрали моя машина? В прошлая жизнь он был миссионер в Китае, всегда говорить «аминь, аминь». Та хорошенькая девушка, которая сейчас работать в банке, хорошо смотреть мои деньги, она другая – девушка-разбойница, много лет назад грабить жадные люди. И Сарж, Гувер, Кирби, теперь Бубба, собачки, такие преданные. В прошлая жизнь были один человек. Догадайся кто?

Я пожимаю плечами. Ненавижу эту игру, то, как она вовлекает меня в круг своих грез.

– Ну, угадывай.

– Я не знаю.

– Ну, кто же?

Я делаю попытку:

– Мисс Баннер?

– Ха! Не угадала!

– Ладно, скажи мне. Кто?

– Генерал Кейп!

Я шлепаю ладонью по лбу:

– Конечно! – Надо признать, что ее идея насчет того, что Бубба был Генералом Кейпом в прошлой жизни, очень забавна.

– Теперь ты знать, почему моя первая собака была Капитан, – добавляет Кван.

– Я его так назвала.

Она грозит мне пальцем:

– Разжаловать его в капитаны! Ты умная, преподать ему урок.

– Преподать ему урок?! Этот пес был такой тупой. Не знал ни «сидеть», ни «ко мне», только клянчил еду, а потом сбежал.

Кван качает головой:

– Не сбежал. Его машина сбила.

– Что?

– Ага. Я видеть, не сказать тебе, ты была такая маленькая. И я сказать: «Ой, Либби-я, собачки нет, сбежала». Я не вру. Он выбежать на улицу, а потом его сбить. Потом, я плохо говорить по-английски. Сбежать, сбить – для меня звучать одинаково… – Выслушивая ее запоздалое признание, я испытываю боль – это моя детская печаль, желание все вернуть, вера в то, что я все еще могу изменить свое отношение к Капитану, если бы я могла его увидеть.

– …Генерал Кейп не быть преданный в прошлая жизнь. Поэтому возвращаться собачкой столько раз. Он сам для себя это выбрал. Хороший выбор. Прошлая жизнь он такой плохой, такой плохой! Я знать, потому что его Человек-из-двух-половинок сказать мне. Еще я видеть… Вот, Либби-я, хуанг до-цзи,большой боб, видишь, какой желтый? Вчера купить – был свежий. Теперь испортиться. Если видеть испорченное место, надо выбрасывать…

Генерал Кейп тоже был испорченный. Люди для него были все равно что грязь под ногами. Нунуму, говорила я себе, не обращай на него внимание. Я была долго вынуждена не обращать на него внимание. Два месяца Генерал Кейп жил в Доме Призрака Купца. Два месяца мисс Баннер открывала дверь своей комнаты по ночам, чтобы впустить его. Два месяца она не разговаривала со мной как со своим верным другом. Она обращалась со мной как со служанкой. Она показывала мне темные пятна на своем белом платье, говоря, что я их не отстирала, а я знала, что эти пятна – следы грязных пальцев Генерала Кейпа. По воскресеньям она повторяла слово в слово все, что говорил Пастор Аминь, не рассказывая сказок, как было прежде. Многое изменилось за то время.

Генерал Кейп и мисс Баннер усаживались за стол вместе с миссионерами. Генерал Кейп занял место Пастора Аминь. Он разговаривал громким лающим голосом, остальные только слушали и поддакивали. Если он подносил ложку к губам, другие тоже подносили свои ложки к губам. Если он клал ложку на стол, чтобы произнести очередное бахвальство, все клали свои ложки, чтобы выслушать его.

Мы с Лао Лу и остальные слуги сидели за столом для китайцев. Человек, который переводил для Кейпа, сказал нам, что его зовут Йибан Джонсон, наполовину Джонсон. И хотя он состоял из двух половинок, чужеземцы решили, что в нем больше от китайца, нежели от Джонсона. Вот почему он был вынужден сидеть за нашим столом. Сначала я невзлюбила этого Йибана Джонсона за то, как он превозносил Кейпа – какой он важный, какой он герой и для американцев, и для китайцев. Но потом я поняла: он говорил то, что сам Генерал Кейп вложил в его уста. Когда он сидел с нами за одним столом, то говорил своими словами, говорил с нами открыто, просто, по-человечески. Его вежливость была непритворна. Он шутил и смеялся, хвалил еду и никогда не брал больше, чем другие.

В свое время я тоже думала, что в нем больше от китайца, нежели от Джонсона, и его внешность не казалась мне странной. Он рассказал нам, что его отец родился в Америке. Они с Генералом Кейпом были друзьями с раннего детства, вместе учились в военном училище. Когда их выгнали из училища, Джонсон отправился в Китай с одной американской компанией покупать ткани, шелк из Нанкина. В Шанхае он купил дочь бедной служанки, сделав ее своей любовницей. Незадолго до того, как она должна была разрешиться от бремени, Джонсон сказал ей: «Я возвращаюсь в Америку, но не могу взять тебя с собой, прости». Она смирилась со своей судьбой – судьбой брошенной любовницы чужеземного дьявола. На следующее утро, когда Джонсон проснулся, угадай, кого он увидел на суку дерева перед окном своей спальни?

Слуги сняли девушку с дерева и обернули полотном ее шею – там, где рдел огненно-красный след, где веревка выдавила жизнь из ее тела. Из-за того, что она покончила с собой, они не стали проводить траурных церемоний. Ее положили в простой деревянный гроб и закрыли его. В ту ночь Джонсона разбудил плач. Он поднялся и прошел в комнату, где стоял гроб: плач сделался громче. Он открыл крышку гроба и увидел внутри младенца, лежащего между ног своей мертвой любовницы. На шее ребенка, прямо под его крошечным подбородком, рдел огненно-красный серповидный шрам, толщиною в палец – точно такой же, какой был у его матери.

Джонсон взял ребенка, в чьих жилах текла его кровь, в Америку. Он отдал ребенка в цирк, показав загадочный шрам на его шее и рассказав историю о самоубийстве. Когда мальчику исполнилось пять лет, шрам сделался меньше, и люди перестали платить деньги, чтобы увидеть его. И тогда Джонсон вернулся в Китай вместе с сыном и деньгами, вырученными в цирке. На этот раз Джонсон занялся торговлей опиумом. Он заходил во множество торговых портов, и в каждом из них его ожидала удача. Но Джонсон всегда упускал свою удачу. В каждом порту он заводил любовницу, а потом бросал ее. И только маленький Йибан плакал всякий раз, теряя очередную мать. Именно от них, матерей-любовниц, он выучился множеству китайских диалектов – Гуанчжоу, Шанхайскому, Хакка, Фукиен, Мандарин. Английскому языку он выучился от отца.

В один прекрасный день Джонсон наткнулся на своего старого друга, Кейпа, который теперь воевал на стороне тех, кто платил ему – будь то британцы, Маньчжуры или Хакка. Джонсон сказал Кейпу: «Эй, у меня неприятности, большой долг, ты не мог бы ссудить старого друга деньгами?» Чтобы доказать, что он отдаст долг, Джонсон говорил: «Возьми взаймы моего сына. Ему пятнадцать лет, знает много языков. Он поможет тебе сражаться в рядах любой армии».

С того самого дня в течение последующих пятнадцати лет Йибан Джонсон принадлежал Генералу Кейпу, ибо долг его отца так и не был уплачен.

Я спросила Йибана, на чьей стороне теперь Генерал Кейп? Британцев? Хакка? Маньчжуров? Йибан ответил, что Кейп сражался вместе со всеми тремя армиями, получил от всех деньги и со всеми расстался врагами. Теперь он прятался от всех трех армий. Я спросила, правда ли, что он женился на дочери китайского банкира из-за его золота. Йибан ответил, что Кейп женился на ней не только из-за золота, но и из-за младших жен банкира. Теперь банкир тоже разыскивал его. Кейп, по его словам, был одержим мечтой о быстрой наживе – богатствах, которые можно собрать, подобно урожаю, выкорчевав корни, ничего не оставив.

Я была счастлива узнать, что я не ошибалась по поводу Генерала Кейпа, а мисс Баннер ошибалась. Но в следующий миг меня охватила неизбывная печаль. Я была ее верным другом. Разве можно радоваться, видя, как этот ужасный человек пожирает ее сердце?

Потом Лао Лу спросил: «Йибан, как ты можешь работать на такого человека – предавшего свою страну, свою семью?» Йибан ответил: «Посмотрите на меня. Я родился от мертвой матери, значит, у меня нет матери. Я наполовину китаец, наполовину чужеземец, значит, я – никто. Я принадлежал всем, значит, я не принадлежу никому. У меня был отец, для которого я не был сыном даже наполовину. Теперь у меня есть хозяин, для которого я – неуплаченный долг. Скажите мне, какой стране я принадлежу? Какому народу? Какой семье?»

Мы заглянули в его лицо. За всю свою жизнь я не встречала более благородного, думающего человека. Этот человек заслуживал того, чтобы принадлежать кому-то. Но у нас не было ответа на его вопросы.

В ту ночь я лежала на своей циновке, не в силах уснуть. Меня мучили вопросы, кому принадлежу я: какой стране, какому народу, какой семье? На первые два вопроса я с ходу могла дать ответ: я принадлежу Китаю, я принадлежу Хакка. Но что касается последнего вопроса, здесь я была как Йибан. Я не принадлежала никому, кроме себя.

Посмотри на меня, Либби-я. Теперь я принадлежу многим. У меня есть семья, у меня есть ты… Ай! Лао Лу говорит, кончай болтать! Ешь, ешь, пока все не остыло.

11. Смена фамилии

Как выяснилось, Кван была права насчет странных звуков в моем доме. Это был именно кто-то,затаившийся в стенах и под полом, пышущий гневом и бьющий током.

Я выяснила это, когда наш сосед с нижнего этажа, Пол Доусон, был арестован за странные телефонные звонки. Он звонил тысячам женщин в районе Бэй. Моей первой реакцией было сочувствие несчастному – в конце концов, бедняга был слеп и испытывал потребность в общении. Но потом мне стала известна суть его разговоров: он представлялся как член некой секты, которая похищала женщин «предосудительного поведения» и превращала их в «жертвенных деревенских кукол», обреченных на ритуальное сношение с мужской половиной секты, а затем на «распотрошение заживо» ее женской половиной. Тем, кто смеялся над его угрозами, он говорил: «Хочешь услышать голос женщины, которая тоже была уверена, что это шутка?» И ставил запись душераздирающих женских воплей.

Когда полиция обыскала его квартиру, то обнаружила весьма необычный набор электрического оборудования: магнитофоны, прикрепленные к телефону, номеронабиратели, модуляторы голоса, пленки со всевозможными звуковыми эффектами и кучу всяких других приспособлений. Доусон не ограничивался телефонным терроризмом. Очевидно, он полагал, что от предыдущих жильцов в нашей квартире было слишком много шума, плохо сочетающегося с его ежеутренними медитациями. Пока они временно отсутствовали в связи с ремонтом, он просверлил отверстия в своем потолке и вставил туда динамики и прослушивающие устройства, позволяющие ему следить за соседями и пугать их дикими звуками.

Мое сочувствие моментально превратилось в ярость. Я хотела, чтобы Доусон сгнил в тюрьме. Все это время я медленно сходила с ума, одержимая мыслями о призраках, особенно об одном (точнее, одной), хотя ни за что бы в этом не призналась.

Теперь, когда я знаю правду, у меня словно камень упал с души, потому что когда живешь одна, игра воображения зачастую становится опасной. Мы с Саймоном встречаемся только по деловым вопросам, и как только обретем финансовую независимость друг от друга, заодно «разведемся» и с нашими клиентами. Вообще-то он должен вот-вот подойти, чтобы занести мне копию дерматологической брошюры.

Сейчас у меня торчит Кван – заявилась, как всегда, без приглашения. Я в тот момент звонила печатнику. Впустив ее, я вернулась в свой кабинет. Кван принесла мне домашние блинчики и, выкладывая их в холодильник, громко негодует по поводу скудости моих запасов съестного: «…Почему горчица, пикули, а где хлеб, где мясо? Как ты можешь так жить? И пиво!.. Почему пиво, а не молоко?»

Спустя несколько минут она вваливается в кабинет с улыбкой до ушей. В ее руках письмо, оставленное мной на кухонном столе: его прислали из журнала путешествий «Неизведанные земли», который принял наше с Саймоном предложение сделать фоторепортаж о китайской сельской кухне.

Когда я получила это письмо накануне вечером, то испытала чувства человека, который выиграл в лотерею и тут же вспомнил, что выкинул билет. Боги удач, совпадений и несчастий сыграли со мной злую шутку. Всю оставшуюся часть дня и значительную часть ночи я провела, размышляя о неожиданном повороте событий, проигрывая в уме сцены наших объяснений с Саймоном.

Я представила, как он читает письмо, восклицая:

– Боже! Это невероятно! Когда мы едем?

– Мы никуда не едем, – равнодушно отвечу я, – я все отменила.

А он воскликнет что-то вроде:

– Что ты хочешь этим сказать – «я все отменила»?

А я отвечу:

– Как ты мог даже подумать, что мы куда-то поедем вместе?

И тогда, возможно, Саймон скажет, что онвсе-таки поедет, взяв с собой другогофотографа. При одной мысли об этом в жилах у меня вскипала кровь.

Я скажу ему:

– Нет, ты никуда не поедешь, поеду я одна и возьму с собой другого журналиста, лучшего, чем ты.

А потом разразится грандиозный скандал, сопровождаемый градом оскорблений по поводу морали, этики деловых отношений и сопоставлением наших способностей. Сцены выяснения отношений не давали мне уснуть всю ночь.

А теперь Кван, восторженно размахивая письмом, вопит:

– Ооооо! Ты и Саймон ехать в Китай! Хочешь, я поехать с тобой, буду ваш гид, буду переводить, буду торговаться? Конечно, я сама оплатить свою дорогу. Много лет я хотеть поехать туда, увидеть моя тетенька, моя деревня…

– Я никуда не еду, – обрываю я.

– А? Не едешь? Почему?

– Ты знаешь почему.

– Я знать?

Я поворачиваюсь к ней лицом и, глядя ей прямо в глаза, говорю, отчеканивая каждое слово:

– Саймон и я разводимся. Или ты забыла?

Она обдумывает мой ответ в течение нескольких секунд, а затем выпаливает:

– Можете поехать как друзья! Почему не поехать как друзья?

– Кван, прекрати, пожалуйста.

Она скорбно смотрит на меня:

– Как жаль, как жаль, – стонет она и выходит из моего кабинета. – Как два голодные люди, спорить-спорить, бросать рис на землю. Зачем делать это, зачем?!

Когда я показала письмо Саймону, в его глазах показались слезы. За все годы, что мы знаем друг друга, я ни разу не видела его плачущим – ни во время просмотра тяжелых фильмов, ни даже когда он рассказывал мне о смерти Эльзы. Он смахивает слезинки со щек. Я делаю вид, что ничего не заметила. «Боже, – говорит он, – то, о чем мы так долго мечтали, сбылось. Но мы уже теперь не те…»

Мы молчим какое-то время, воздавая дань уважения нашему браку в благочестивой тишине. Наконец я собираюсь с духом и говорю:

– Знаешь, хотя это и больно, мне думается, что разрыв был необходим нам… Мы были вынуждены иначе взглянуть на нашу жизнь, точнее, на наши жизни, признать, что у нас разные цели… – Я чувствую, что в моем тоне больше прагматизма, нежели попытки примирения.

Саймон кивает:

– Да, ты права.

А мне хочется заорать в ответ, чтобы узнать, что значит «ты права»? Все эти годы он никогда не говорил мне, что я права, а теперь вдруг я оказываюсь права?! Но я молчу, даже горжусь собственной выдержкой, умением скрывать свою боль. Но спустя мгновение мне становится очень грустно. Умение скрывать чувства – не такое уж большое достижение, это скорее горькое доказательство того, что любовь ушла.

Каждое слово, каждое движение стало двусмысленным, утратив свою истинную цену. Мы разговариваем, соблюдая дистанцию, делая вид, что никогда не терли друг другу спины, никогда не бегали на глазах друг у друга в туалет. Никакого сюсюканья, никаких секретных словечек, порывистых жестов, которые непременно сопровождали нашу близость, доказывая, что мы принадлежим друг другу.

Саймон смотрит на часы.

– Я лучше пойду. Мне тут надо встретиться кое с кем в семь часов.

Неужели он встречается с женщиной?! Уже?

Я слышу свой собственный голос:

– Да, мне тоже надо привести себя в порядок перед свиданием.

Его глаза ничего не выражают, и я заливаюсь краской. Я уверена – он прекрасно понял, что я лгу. По пути к дверям он бросает взгляд на потолок.

– Я вижу, ты наконец избавилась от дурацкой люстры, – он оборачивается, окидывая взглядом квартиру, – тут теперь все выглядит по-другому… Лучше, по-моему, и стало тише.

– К вопросу о тишине… – Я рассказываю ему о нашем домашнем террористе, Поле Доусоне. Саймон – единственный человек, который может по-настоящему оценить результат его ареста.

– Доусон? – Он удивленно качает головой. – Каков ублюдок! Что заставило его этим заниматься?

– Одиночество, – отвечаю я, – гнев, жажда мести. – И слышу иронию в собственных словах, разрывающую мое сердце железными крючьями.

Саймон уходит, и в квартире воцаряется гнетущая тишина. Я лежу на коврике в спальне и смотрю на ночное небо через слуховое окно. Я думаю о нашем браке, о семнадцати годах совместной жизни, которых будто бы и не было. Наша любовь была заурядна, словно сандвич из придорожной закусочной. Тот факт, что наши сердца когда-то бились в унисон, отнюдь не означал, что мы какие-то особенные.

И вся эта чушь насчет того, что разрыв был необходим нам… Кого я пытаюсь обмануть? Я теперь словно кошка, выброшенная на улицу – одинокая, никому не нужная.

А потом я думаю о Кван – насколько безответна ее любовь ко мне. Я никогда не пытаюсь хоть что-то для нее сделать, до тех пор, пока она не начинает на меня давить, а я – испытывать чувство вины. Я никогда не пытаюсь развеселить ее, позвонив просто так со словами: «Кван, как насчет того, чтобы сходить в ресторан или в кино, только ты и я?» Я никогда не утруждаю себя, стараясь быть с ней любезной. И все же она всегда рядом: намекает, что неплохо бы нам съездить в Диснейленд, или в Китай, или в Рино. [25]25
  Рино – город в Западной Неваде, центр игорного бизнеса.


[Закрыть]Я отмахиваюсь от ее предложений, словно от маленьких надоедливых мух, бормоча, что ненавижу азартные игры, что Южная Калифорния – определенно не то место, которое я собираюсь посетить в ближайшем будущем. Я не замечаю того, что она просто хочет проводить со мной больше времени, что я – ее единственная радость в жизни. О, господи, неужели ей так же больно, как мне сейчас? Я ничем не лучше мамы, которая ни в грош не ставит любовь. Просто не верится, что я столько времени закрывала глаза на собственную черствость.

Я решаю позвонить Кван и пригласить ее провести со мной день, а может, целый уик-энд. Озеро Тахо, например, вполне подойдет. Она придет в экстаз. Трудно даже вообразить, что она скажет. Она просто не поверит собственным ушам.

Но когда она берет трубку, то не дает мне объяснить причину моего звонка: «Либби-я, сегодня я говорить с мой друг Лао Лу. Он говорить, что ты должнапоехать в Китай. Ты, Саймон и я – все вместе. Этот год – год Собаки, следующий – год Свиньи, будет слишком поздно. Как ты не можешь ехать? Это твоя судьба, от которой не уйти!»

Она продолжает, противопоставляя моему молчанию свою несгибаемую логику:

– Ты наполовину китаянка, поэтому должна когда-то увидеть Китай. Что ты думать? Если мы не поехать, другая возможность может не быть! Другая ошибка еще можешь исправить, эта – нет! Что ты тогда делать? Что ты думать, Либби-я?

В надежде, что она наконец умолкнет, я говорю:

– Хорошо, я подумаю.

– Ой, я знать, что ты передумать!

– Погоди, я не сказала, что поеду. Я сказала, что подумаю.

Кван не унимается:

– Ты и Саймон полюбить Китай, я гарантировать на сто процент, особенно моя деревня. Чангмиань так красив, что просто не верится. Горы, вода, небо. Словно земля и небо сошлись вместе… У меня есть что-то я оставить там, всегда хотела подарить тебе… – Она тараторит еще минут пять, расписывая прелести своей деревни. В конце концов восклицает: – Ой, звонят в дверь! Я перезвонить тебе позже, ладно?

– Вообще-то это я позвонила тебе.

– А? – В дверь опять звонят. – Джорджи! – зовет она. – Джорджи, открой дверь! – Потом кричит во все горло: – Вирджи! Вирджи! – неужели кузина из Ванкувера уже прибыла?

Кван берет трубку:

– Подожди, я открыть дверь.

Я слышу, как она приветствует кого-то, а потом снова берет трубку, слегка запыхавшись:

– Ладно, почему ты позвонить?

– Ну… Хотела спросить тебя кое о чем… – Я тут же жалею о том, что позвонила. Во что я ввязываюсь?! Я представляю себя на озере Тахо, запертой наедине с Кван в убогой комнате мотеля. – Это пришло мне в голову буквально в последнюю минуту, и, если ты занята, я пойму…

– Нет-нет, никогда не занята. Тебе надо что-то, спроси. Я всегда отвечу «да».

– Ну… Я подумала, что… – И вдруг я выпаливаю: – Что ты делаешь завтра днем? Как насчет обеда? У меня кое-какие дела рядом с твоим домом, но если ты занята, тогда в другой раз, ерунда…

– Обед? – восклицает Кван. – О, обед! – У нее такой счастливый голос! Я проклинаю себя за собственные подленькие сомнения. А потом обалдеваю, услышав, как она кричит, отвернувшись от трубки:

– Саймон, Саймон, Либби-я пригласить меня завтра обедать! – И откуда-то из недр телефонной трубки доносится его голос:

– Смотри только, чтобы она повела тебя в хорошее место.

– Кван! Кван! Что там у тебя делает Саймон?

– Зашел поужинать. Вчера я спросить тебя, ты сказать, занята. Сейчас еще не поздно, хочешь – приходи. У меня есть для тебя еда.

Я смотрю на часы. Сейчас семь. Так вот с кем он встречается! Мне хочется прыгать от радости.

– Спасибо, – отвечаю я, – но сегодня я занята. – Моя вечная отговорка!

– Всегда занята, – стонет она. Ее вечная жалоба.

Но сегодня я пытаюсь убедить себя в том, что не вру. В качестве наказания я решаю составить список неприятных дел, которые я все время откладывала, одно из которых – смена фамилии. Это включает в себя смену водительских прав, кредиток, банковского счета, паспорта, подписных квитанций, избирательных бюллетеней, не говоря уж об извещении всех друзей и клиентов. Необходимо также решить, какую фамилию взять – Лагуни? Йи?

Мама предложила мне оставить фамилию Бишоп.

– Зачем возвращаться к Йи? В Америке нет никого из твоих родственников по фамилии Йи. Так что это ничего не даст. – Я не стала напоминать ей о ее клятве чтить память фамилии Йи.

Чем больше я думаю о своей фамилии, тем яснее осознаю, что у меня никогда не было ощущения того, что моя фамилия мне подходит, лет с пяти, по крайней мере, когда по воле мамы я и мои братья стали Лагуни. О Кван она как-то не побеспокоилась. Кван осталась Ли. Когда Кван приехала в Америку, мама сказала, что в Китае принято, чтобы дочери сохраняли фамилию матери. Позже призналась нам, что отчим не захотел удочерять Кван, так как она была практически взрослая. К тому же он не хотел никаких неприятностей, связанных с тем, что Кван – коммунистка.

Оливия Йи. Я громко произношу это имя несколько раз подряд. Оно звучит как-то странно, будто я в одночасье стала китаянкой, прямо как Кван. Это слегка задевает меня. Я выросла рядом с ней, и это отчасти объясняет мое сомнение в том, кто я и кем хочу стать. В Кван для меня воплотилось множество разнообразных личностей.

Я звоню Кевину, чтобы узнать, что он думает по поводу изменения фамилии.

– Мне никогда не нравилась фамилия Йи, – признается он. – Ребята всегда вопили: «Эй, Йи! Ты, Йи-йии-йии-йии-йо!»

– Мир изменился, – говорю я, – сейчас даже престижно принадлежать к нацменьшинствам.

– Но принадлежность к великой китайской нации не дает тебе никаких преимуществ, – возражает Кевин. – Бог мой, сейчас притесняют всех азиатов. Лучше уж быть Лагуни. – Он хохочет. – Черт, некоторые думают, что Лагуни – мексиканская фамилия. Мама тоже так думала.

– Лагуни мне совсем не нравится. К тому же я не имею с ними ничего общего.

– А кто имеет? Это сиротская фамилия.

– Ты о чем?

– Когда я был в Италии года два назад, я пытался найти кого-нибудь из Лагуни. Я узнал, что это – вымышленная фамилия, которую монахини давали сиротам. Лагуни – словно лагуна, отрезанная от остального мира. Дед Боба был сиротой. Так что мы, оказывается, связаны с итальянскими сиротами.