Текст книги "Утро без рассвета. Книга 3"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Порою по году не бываем в городах, месяцами людей не видим. Только мы – первые разведчики будущих городов. Нас в отряде двенадцать мужчин и тринадцатая девушка. Какой уже год вместе работаем. Привыкли друг к другу, как одна большая семья. С утра до ночи работаем. В любую погоду. Без выходных и праздников. Вся жизнь на ногах и на колесах. Работа нелегкая. Прокладываем в тайге профили. Дороги для поисковиков – взрывникам, сейсмикам, бурильщикам. Они за нами идут. С приборами, станками. А мы с топорами, пилой, с вешками и теодолитом.

Ты знаешь, что такое проложить дорогу в тайге? Конечно, нет. И представления не имеешь. А мы за день, когда по три, а когда и по шесть километров новых дорог прокладываем. Ты не ищи на карте. Они будут обозначены гораздо позже. Когда будут найдены нефть и газ. И на асфальтированных улицах, где недавно мы по шею в болотах пробирались, как памятники нашему труду станут дома. Новые. Целыми городами. И кто-то ненароком, на улице, вспомнит и наши имена. Ведь мы прошли эти дороги первыми. Кому-то надо решиться быть первым и принять на свои плечи всю тяжесть и прелесть новизны. И быть всю жизнь разведчиком, открывать людям новое, неузнанное доселе. И вести их за собой, держа в своей руке их руки.

Это здорово! Ведь первыми идут мужчины. Создают жизнь! Быть первым – это удел мужчин. А я среди них. И, кажется, не из последних.

Я хорошо зарабатываю. Гораздо больше, чем в совхозе, или в порту. Больше, чем если бы эти два заработка сложить вместе. И, между прочим, без приписок. Это исключено здесь. Ложь и геология – понятия несовместимые.

А насчет моего здоровья отвечу, что нынче я здоров. И чувствую себя гораздо лучше, чем до Колымы и Камчатки. Словно заново на свет родился. О приступах забыл. Их нет. Я совершенно здоров. И в этом мне помогли люди, с какими работаю уже много лет подряд. Да и сам за себя взялся. Выкинул из памяти прошлое. Долги, «кентов» и врачей. Ты б меня теперь не узнал. Я теперь пятьдесят восьмой размер одежды ношу. Так-то.

Ну, а если всерьез, то пойми меня правильно. Хоть и рекомендовал ты мне вернуться в совхоз, но я не мог. Я рад и благодарен в душе тем людям, но вернуться туда – это значило вернуться пусть не в прошлое, но в воспоминания. И не изменить судьбу к лучшему, не попытаться что-то наладить, начать, а усугубить свою болезнь, заплесневеть в рутине.

Я решил для себя иначе, хотя, не скрою, не очень веря в свои силы. Совхоз оставил для себя, как запасной вариант. И решил, в мои-то годы, наконец-то стать мужчиной.

И знаешь почему, я не хотел, чтоб меня жалели и смотрели как на старую бабу, выжившую из ума. Ведь тогда, в зале суда, все именно так думали обо мне, не как о человеке, как о скотине. С цепочкой на шее – вроде поводка.

Я захотел доказать обратное. Не им! Нет! Себе! Ведь иначе мне нельзя было бы жить! Ведь сегодня Клещ и Муха, а завтра кто мною захочет распоряжаться? Кто заставит писать «липу» и заменить в развилке белку? И я сказал сам себе – хватит!

Ты знаешь, мой выбор на геологии остановился не случайно. Я знал, что романтика годится лишь для песен. А все остальное решает труд. Мышцы и мозоли. Сноровка и терпение. Этого мнем тогда было не занимать. Не хватало лишь характера. Вот за ним я и по– шел в геологию. И не просчитался. Хотя нелегко и непросто мне здесь пришлось. Я не воспитывал его в себе. Я приобретал его заново. Я добывал его топором на пятидесятиградусном морозе и заставлял себя работать по десять, двенадцать часов, когда не выдерживали другие. Я удерживал себя на ногах, когда другие валились от усталости. Я работал по пояс в снегу. Я в лютую пургу выталкивал себя сам за шиворот на работу, когда другие не решались и нос из будки высунуть. И работал. Работал пока не сыпались искры из глаз. Я переупорствовал десятибалльный ветер. Но нет, не его, себя я переломал. Я работал под проливным дождем. С утра до ночи. С топором. Так, что он к рукам прикипал. Рубашка парила. Темнело в глазах. А я не уходил. Я работал. Один. Не потому, что хотел показаться лучше других! Нет! Они свое отдали жизни и работали по мере сил! Они уже имели свой характер. А я его ковал на наковальне совести. Ведь я столько лет задолжал людям! Об этом знал только я! Они догадывались и не останавливали. Они понимали.

Сколько раз я голодал вместе со всеми. Когда пурга с верхом заносила нашу будку и ни один вертолет не мог к нам пробраться, чтоб подкинуть продуктов. И вот тогда я брал лыжи и рюкзак. И шел. Шел по тридцать, по пятьдесят километров и больше, чтоб принести продукты в отряд.

Ты спросишь, зачем рисковал? Почему отпускали меня одного? Я так хотел, Аркадий. Они делили со мной продукты. Со мною – ничтожеством по сравнению с ними. И я должен был хоть в чем-то уметь быть им полезным.

Пойми я, что истратил весь запас своей прочности и стал ненужным, обузой людям, я ушел бы от них. Не стал мешать. Ты спросишь, куда бы я пошел? Не знаю. Но конечно под бок к своей погибели, к смерти своей. Это я сумел бы сделать добровольно, без принуждений. Только человек имеет право на отдых. Зверь имеет право на жизнь, пока он силен. Или на смерть, если выдохся. А я жил в стае. И мне хорошо известны ее законы. Я применял их к себе, покуда считал себя вне закона людей. Я не индивид. Я зверь. Но переламывающий самого себя. Я не хотел им быть! И приручал себя к людям. Сам! Добровольно! Целиком.

Я сам себя морил голодом. Сам себя выталкивал из сухого спального мешка, уступая его тому, чей спальник промок от дождя. И залезая в него, заставлял себя не дрожать. Я не лез к костру вперед других. Я грелся поодаль, душою радуясь, что греются другие, имеющие на это большие права.

Нет! Я не был пришибленным. Не унижался и не терял достоинства. Высшим достоинством и теперь считаю – выжить в любых обстоятельствах и условиях, но не за счет ближнего своего.

Случалось, и я не выдерживал. Простывал от холода. Но и болезнь переносил на ногах, сцепив зубы. И мое тело сводила судорога усталости и боли. Но я сам себе научился приказывать. И, поднимая себя за уши, заставлял идти и работать.

Так продолжалось годы. Нет, не суд, и не ты приговорили меня к такому, я сам отбывал поселение. Вначале считая это принуждением, а потом и спасением своим.

И меня грызли комары. Тучами налетали, как «кенты». Тоже до крови мордовали. А я не сетовал, хотя в их месиве, порою, дерево трудно было разглядеть.

А случалась и беда… Вернее – испытание. В берлогу я упал. В темноте. Не разглядел. С работы поздно возвращался. Хотел сократить путь. И угодил. Сломал ногу. До будки, где отряд – восемь километров. Ближе – никого. Кричи не кричи – никто не услышит. Лежу на дне берлоги, все губы в кровь искусал. Боль мозг парализовала. А потом до сознания дошло, ведь в любую минуту может хозяин берлоги нагрянуть. Медведь! И жутко стало. А тут еще прошлое свое вспомнил. Думаю, неужели стоило все перенести, чтоб так по-дурацки сдохнуть. Ощупал дно берлоги. Топор свой нашел. Взял его. Заставил себя встать. В глазах огонь вспыхивает. Зацепил топором корень дерева. Вылез. А дальше ни шагу не могу сделать. А в тайге уже ночь. Срубил я две ветки покрепче. Приложил к ноге, как шины, брючным ремнем связал. Легче стало. Потом – палку вместо костыля. И похромал. К утру в будку пришел. А там уже переполох. Меня хватились. Искали всю ночь. Никто не спал. И стыдно мне перед ними стало, что столько хлопот и неприятностей я им доставил. А они про все забыли. Никто не упрекал. Радовались, что живой я вернулся.

Ну, а ногу мне быстро вылечили. Зажило, как на собаке. Уже и забыть успел, как болело. Но знаешь, что мне помогло уйти от берлоги и добраться до будки? Ты только не смейся, Аркадий и поверь. Тебе я не вру. Просто представил я, что вот из-за деревьев выйдут кенты и скажут: «Что? Выслуживаешься? Грехи зализываешь? Сознательным заделался, падла? А ну! Живо! Либо сдохнешь, либо с нами!» Ведь весь в синяках и шишках пришел. Зато пришел. Сам. Не остался там. Мне все казалось, что слышал я голос Мухи за спиной: «Куда бежишь? От меня нигде не спрячешься?»

А я ушел. И не прячусь. Живу и работаю. А когда слышу новую песню о геологах, знаю, что и мне она посвящена. И обо мне сложена. Что в жизнь новых городов и я вдохнул крупицу жизни.

Не все ж бараки строить! Вот уже три города за моей спиной. Уже построены. И два поселка. А центральные их улицы были когда-то профилями. Их и я прокладывал.

Пусть не знают об этом люди. Пусть никому из них неизвестно мое имя, но я знаю, что прокладывая одну из дорог, я искупаю свою вину. Прежнюю. Прошлую. А нынешние мои дороги, отмеченные на геологических картах острова пунктиром, – мое сегодняшнее, истинное, осязаемое. Легла дорога – не зря мучился, построен город – не зря жил.

Мне смешно, что и теперь еще Муха измеряет свои прежние ошибки деньгами. Сможет ли он откупиться. Но индульгенции за грех оплачиваем мы перед совестью не деньгами. А жизнями. Выброшенными. Потраченными впустую. Что ему до моего прощения? Его сама судьба приговорила. И это фатально. От нее он не откупится никакими деньгами. Она не умеет прощать ошибок. И мстит за каждую. Нет, я не в обиде на него. Я благодарен судьбе за жестокий, но верный урок.

Ушел от прошлого – так не бери от него ничего. Уходи без оглядки и сожалений. Не бери от него на память талисман. И я решил забыть все. Мне ничего не нужно от моего прошлого. Я никого не виню. Лишь себя. И денег мне ничьих не надо. Сам могу одолжить. И случись встретить себе подобного– помог бы, как себе самому. Но для чистого, светлого. А не на злое.

Кстати, Аркадий, спасибо тебе за добро твое. За то, что разобрался правильно и не погубил меня. А еще… За деньги. Помнишь, ты вернул мне из найденных в телогрейке денег те, какие я честно заработал в местах заключения и в совхозе. Честно говоря, я не ожидал от тебя такого жеста. Ты и так для меня, как первая улыбка судьбы. Но те деньги, как ложка к обеду, помогли мне вернуться на Сахалин. Потом продержаться первое время, пока я нашел себе работу. Да и позже…

Ведь я теперь имею в Южно-Сахалинске квартиру. Благоустроенную. В хорошем районе. Обставил я ее по-человечески. А все потому, что не часто в ней бываю. На отдых приезжаю редко. Зато когда приезжаю, отдыхаю и телом, и душой.

Деньги – не ценность. Они, я знаю, многих сгубили из тех, с кем свела меня проясняя жизнь. Но слишком поздно мы познаем, что такое истинные ценности, когда жизнь на закате.

Прости, Аркадий, за мрачные ноты. Я не считаю, что моя жизнь ушла. Сказать так, или подумать, было бы кощунством. Жизнь идет. Ведь я нужен здесь. Нужен отряду, жизни. Еще много нужно успеть, наверстать упущенное, надо торопиться. А значит – о смерти думать нельзя.

Да и зачем? Ведь я теперь бригадир у топографов. Небольшой начальник. Но дело не в том. Если честно, люди меня уважают. Я тороплюсь жить. И все мы, двенадцать, – друзья. Вернее– братья. И сестра. Да, да. Именно так. Они – моя суть, моя обновленная совесть, мой разум. И все хорошее, что сделано мной, сделано с их помощью.

Они знают обо мне. Все. От начала до конца. Иначе нельзя было бы. Но зная, не упрекают и не напоминают. Они помогли мне родиться заново. Они незаметно стали необходимы мне. Как вода и воздух. Я дня не могу прожить без них. Они – моя родня. И я не понимаю, как можно бояться друзей. Это значит– бояться себя, бояться жизни, но тогда зачем жить? А я считал, что Муха – живучее. Он же. Ему не за что держаться. Принципы рухнули, исчез мираж. И он остался в жизни один. Один, как отшельник в пустыне. Он не нашел путь к людям. И не искал… Волки? Но он и им чужой. А начинать заново – не сможет. Да и опоздал. Хорошо, что меня миновала чаша сия.

Знаешь, у нас тут первое время были перебои с брезентовыми рукавицами, какие выдаются для работы. Так я сам отдавал свои людям. Нет! Не из рисовки! Я радовался, когда слезала кожа с моих ладоней! Старая кожа прошлого, запятнанная черными делами. Я готов был вылезти из старой шкуры своей, как из грехов прежних. Из своего прошлого. И появиться на свет обновленным. И не только в другой, новой оболочке, а и с очистившейся душой и совестью. Жаль, что их нельзя сорвать с отболевшими мозолями.

Я часто сравниваю людей с деревьями, ведь вся моя нынешняя работа связана с лесом. Мне кажется, когда прорастает дерево на свет, появляется новая жизнь человеческая. Они живут, ничего не зная друг о друге. Дерево и человек – появившиеся на свет в одночасье.

Они живут иногда, далеко друг от друга. А когда плачет ребенок, болит сердце и у его годка – дерева. И оно плачет. Ветки его и весной опущены печально. Смеется человек – дереву его и в пургу тепло. Случилась беда с человеком – заболел, болеет и дерево. Нет у него детей – не повезло в жизни, не везет в любви и дереву. Умер человек молодым, ведь такое случается, гибнет и дерево. Потому что оно всю жизнь жило судьбою человеческой. Неузнанной звездой его. Далеко ли, близко ли, оно отражало чью-то жизнь. Только пойми, где оно – дерево твоей судьбы? Оно тоже имеет сердце. И когда над головой человека беда сгустилась, льют дожди на голову дерева. В пору любви человеческой – влюбляется и дерево. И как человек умирает; одно сразу рухнет. А другое – болеет, гниет, к земле клонится. Долго, трудно умирает. Если человек злым родился, то и дерево растет, разбойным. Колючими ветками исхлещет всех. Ни друзей, ни приятелей за всю жизнь не заведет. А все от злости. Никому и себе не в радость. Может и неправ я. Не знаю. Только, кажется мне, сколько людей на свете, столько деревьев на земле.

Жаль, что ничего заранее в своей судьбе не может знать человек. Вот и я – где мое дерево? Сколько мне еще жить? Никому не известно. Столько я перенес в своем прошлом. И как больно было дереву моему. Да и теперь. Не всегда жизнь по голове гладит. Иной раз испытывает.

Как-то работал на профиле. И вдруг смотрю, сбоку от нас другой отряд топографов профиль бьет. Встретились на стыковке. Ну, разговорились, как полагается при встрече. Их тоже тринадцать. И в этом отряде – трое бывших зэков. Поселение отбывают в геологии. Замучился с ними отряд. Чифиристы все трое. А с таких какую работу спросишь?

Ну, подошел я к ним. Разговорился с одним. А мои ребята тем временем обедать стали. Пока обменялся я несколькими словами с собеседником, слышу шум в моей бригаде поднялся. Я туда. Собеседничек за мной.

Я подбегаю, гляжу, мои мужики двоих молотят. Да так, что гул на всю тайгу. Я разнял. Ну и спрашиваю, в чем же дело? Оказалось, что эти двое, покуда мои мужики делом занимались, весь чай – заварку сперли. Целый ящик. Ну, этого не жаль. Так мало им! Пиджаки «шмонать» стали. Искали деньги. Моих и взбесило. Неужели, мол, языка не имеют? Нужны деньги – спроси. А не шкодь, как паршивая кошка.

Ну, мозги им прочистили, а отряд, где они работали, велел им убираться от них. Со стыда перед нами. Не велели им, всем троим, даже близко к бригаде подходить. Что тут делать? Себя вспомнил. Уговорил своих и взял к себе эту тройку. Работать заставлял их до сотого пота. Гонял, как бы если передо мной мои лютые враги были. Не давал им опомниться. Что ни говори, тоже бывшие «законники». Раньше такие, как эти, надо мною немало поизголялись. А теперь мой черед настал. Целый год я с них не слезал. Работать заставлял так, что не до шкоды было. От чифира отучил. Бывало, кулаком вразумлял. Работу требовал строже, чем с любого из своих. Но не только требовал, сам рядом с ними работал. Бывало, кровь в висках гудит у меня, руки отказывают, а я работаю. И их подгоняю. А вечером, когда возвращаемся, я хоть и еле на ногах держусь, а вида не подаю. Ну и у них гордость есть. Как бывшие «законники», не хотели лицом в грязь ударить. Ну и тоже – петухами топают. А только ужинать сядут и ложки из рук летят. От усталости. Себя-то не обманешь. А к концу года я их так обломал, что они сами себя узнавать перестали. Людьми сделались. И какими! Всем на зависть.

А поначалу тоже… Останемся, бывало, на профиле вчетвером, они оглянутся, что рядом нет никого, ну и оскалят клыки. С кулаками на меня налетать пытались. А я битый. Ученый. Ну и, бывало, как отмахнусь, они потом дня три охают. Так пару раз. Потом охота пропала. Сбили кулаки. Теперь – шелковые.

Просили их у меня недавно в прежний отряд. Я сказал, пусть сами решают. Захотят – уйдут. А гнать– не буду. И они остались. Потом еще три года со мною работали. А дальше – один на взрывника выучился. У нас эта специальность дефицитная. Второй – на радиста. Третий – водителем на вездеходе работает. Сами так захотели. Специальности приобрели неплохие. Чтоб и на свободе, мол, не сидеть без дела.

Думал я, что как только закончится их срок поселения, уедут они от нас. Ведь все годы они только об этом и трубили. Да только никуда не делись. Вот уже год, как свободны, а все до одного здесь. Спросил я их как-то. Что ж не смотались? А они – знаешь, что ответили: «Деквалифицировались, как воры. Да и хватит. Надоело жить по– скотски. Да и зачем рисковать башкой и жизнью? От добра добра не ищут».

Вот теперь я убедился, что геология здорово людей, перековывает. Здесь сами условия заставляют измениться в лучшую сторону. Приучают к терпимости и к терпению. Любого хлюпика, задохлика– мужиком сделают, умеющим не только за себя, а и за других постоять. Здесь, в тайге, нет места подлецам. Их скоро раскусят. И если не люди, то сама тайга их выплюнет. Не пощадит и не пожалеет.

Кстати, Аркадий, а на что сетует Муха? Что жить ему осталось мало? Что рано стариком стал и не заметил, как это произошло? А не задумался – нужен ли кому и этот остаток его жизни? И заслужил ли он его? Что он хнычет? Несчастный нашелся! Пусть радуется, что хоть сдохнет на воле. И похоронен будет. Как нормальный человек. А не в зоне. И никто из окружающих не узнает о его прошлом. Сам-то он никому в нем не признается. Даже волку, которого растит. Знаю я его.

Домики он теперь строит деткам! Резные! А скольких в могилы вогнал. Тоже в «домики». Из двух метров. Ишь, какой он теперь сознательный. Да если мы с ним увидимся, я из него придурь быстро выгоню. Уж его я бы заставил работать – одного за тех троих. И не поглядел бы на возраст. Умел подличать, умей очиститься. И без фокусов. Без скидок. Ишь, овечка несчастная! Прохвост! Пристроился на теплом месте. Растит без труда себе подобных из волков. Пальцем не шевелит, не работает, да еще на жизнь жалуется. А чем она ему не угодила?

Ему бы, конечно, хотелось и теперь кем-нибудь помыкать. Чтоб голодом не волков, а такого, как я, морить? Да не выйдет! Я уже не прежний. А и он не тот. Жизнь порой меняет коней у всадников. И бывшие неудачники становятся любимцами фортуны. И наоборот. Вот и смешно мне представить мою встречу с Мухой, если бы она состоялась.

Теперь бы он меня не узнал. А узнал бы – иначе стал бы держаться со мной. Он признавал за людьми только силу. Так вот ее у меня теперь в избытке имеется. Одолжить могу. Уж я б ему… Хотя… Он уже действительно муха. И смешно воспринимать его сегодня всерьез.

И еще, Аркадий, знаешь, я уверен, что удайся им добиться моего самоубийства, Клещ и Муха на этом не остановились бы. А знаешь почему? Они не верили друг другу. Я это знаю. Они боялись один другого. И даже, если бы удалось им с моей помощью открутиться от Скальпа и Гиены, перед выходом на свободу либо Клещ из страха быть выданным убил бы Муху, либо наоборот.

И ни деньги, ни совместное пребывание в заключении, не помогли бы. Слишком глубокие корни пустили в их души подозрительность и страх. Страх перед собственной подлостью. Я не верю в их исправление. И имею на то все основания. Я слишком хорошо знаком с этой категорией людей, если их можно назвать людьми.

Они не столь умны, сколь изворотливы и предприимчивы. Их подлости нет границ. А потому над ними нужно ставить тех, кто знает все их повадки. И сумеет достойно держать их в руках.

Я переделал троих. И знаешь почему? Их – откажись от них бригада, вернули бы назад отбывать наказание. Возможно, под влияние таких, как Клещ и Муха. А я решил вырвать этих мужиков из рук беды, в каких сам побывал. И они на свободе! Они нормальные люди. И никогда уже больше не будут ничьими «кентами». Не замарают себя кличками. Каждого из них будут знать только по имени! Честному! Человеческому!

Ты знаешь, у меня до сих пор нет семьи. Не везет мне с этим окончательно. В совхозе, где я отбывал поселение, была лишь связь. С одной. Короткая. Она принесла только разочарование. Потом в Ногликах. То же. По болезни. Но тоже– несерьезно. И недолго. А здесь, в геологии – исключено.

Наша девушка моложе всех нас. Закон отряда не позволяет ей отдать кому-то предпочтение. А кроме нее в тайге мы с другими женщинами не встречаемся. Разве с рысями и медведицами! А в городе, когда возвращаемся на короткий отдых, не до баб. Едва в себя успеешь прийти и снова в тайгу. Вот и хожу в старых холостяках. Надо мною мужики мои иногда подтрунивают. Своих тещ мне в жены предлагают. Исходят из своей выгоды, паршивцы. Но я не обижаюсь. Что поделаешь? Это я упустил. Ну да ладно. Не велика беда. Важно, что сам себя в тайге заново приобрел. Будто душу, совесть свою выкупил.

В совхоз я письмо написал. Года четыре назад. Когда почувствовал, что не вернусь туда никогда. Незачем стало иметь запасной вариант. Поблагодарил их всех. Особо, Емельяныча. За сердечность, за чистую память. За беспокойство его. За все доброе, что он сделал для меня. Написал, что не приеду я к ним. Что в другом месте счастье свое нашел. И доволен жизнью. Поблагодарил их за все. Попросил не беспокоиться обо мне. Не вспоминать плохо, если и был я в чем-то виноват перед ними.

Получил ответ вскоре. От Ани Лавровой. Оказалось, что в Соболево тоже жизнь не стояла. Она шла своим чередом. Творя и доброе, и злое. Из прежних работников фермы, где я работал, не стало стари-ка– сторожа. Чудесного сказочника. Он подарил мне на несколько мгновений мое детство. Спасибо ему за это. Чистый, добрый был человек!

Не стало и его жены. Спокойной, работящей женщины. Всегда ровной, приветливой. Побольше бы таких, как она. Жаль, что вот такие не вечны.

Не стало и Емельяныча. Умер он, не дождавшись моего письма совсем немного. В тот день, когда я писал ему письмо, он умирал. Сдало сердце. Жаль этого человека. Жаль, что умер пожив немного. Такие очень нужны, даже необходимы. Жаль, что живя рядом, мы не ценим, а порою и вовсе не замечаем их. Спохватываемся слишком поздно, тогда, когда их уже нет. И остается лишь недоумение и досада на непрошенную смерть. Да горечь утраты. Но этим не вернешь. Обижая даже ненароком, мы забываем, что отнимаем у человека жизнь и медленно убиваем его, сами того не желая. А убив кого-то, потом и себя убиваем, поздними раскаяниями.

К моему удивлению умерла и Торшиха. Доярка была такая. Мой враг. Она утонула в реке. Провалилась под лед. Достать, вернее поймать, не успели. Говорят, что она камнем на дно пошла. Знать, грехи утащили. А их у нее хватало. Я-то ей простил. А другие – не знаю.

Остальные все живы, здоровы. Все девушки замуж вышли. Детей имеют. Иногда и меня вспоминают. Пишут, что вспоминают всегда по– доброму. Мне тоже плохого о них не помнится. Я желаю им счастья!

Хорошо, что в памяти моей они остались прежними. Молодыми, веселыми. Но я не жалею, что не вернулся к ним. Каждый ищет в жизни свой клад. И я нашел – свою судьбу, свое счастье. В тайге дремучей, непроходимой, на узких звериных тропах научился я многому. Научился выживать там, где не выдержали бы те, кто и за человека меня не считали.

Знаешь, Аркадий, однажды я возвращался с базы на профиль. Нес зарплату своим мужикам. Дело зимой было. Идти пришлось сорок километров. На лыжах. А тут, как назло, пурга поднялась. Да такая лютая. С ног сбивает. Половину пути я кое-как одолел. А потом чую – нет сил. Ноги от усталости подкашиваются. Сел я на пенек, дай, думаю, отдохну немного. Ну посидел. Руки и ноги обморозил. Лицо и вовсе не чувствую. А холод до костей пробрался. Не заметил как меня по плечи занесло. Только тепло вдруг стало. Спать захотелось. В ушах пурга песнями убаюкивает. Прикорнул. И вдруг прожгло сознание. Ведь я деньги везу. Не свои. А что если не найдут меня, замерзшего. Ведь люди целый месяц работали. Выходит – даром? Выходит, я их заработок украду. Умру вором!

И жутко мне стало. Открыл глаза и вижу, что я уже в сугроб превратился. Выбрался насилу. И, как хватил бегом от смерти своей позорной! Не только об отдыхе не вспомнил, дух ни разу не перевел. Бегом до самой будки домчался. Так-то вот. Хоть один раз мне мое прошлое выжить помогло. От смерти сбежать. Я так от своих врагов не убегал. Как в тот раз. Теперь самому смешно вспомнить. А тогда не до смеха было. Весь в снегу, в ледышках прискочил. Целый день потом меня оттирали, да чаем отпаивали. А я еще ночью все подскакивал. Боялся. Уж не приснилось ли мне? Действительно ли я в будке?

Ох и гнусное это дело, бояться своего прошлого, стыдиться его и вздрагивать при каждом напоминании. Не от кого-то, от себя самого. От своей совести.

Я на лыжах только здесь, в геологии научился ходить. И когда подсчитали время, за какое я прошел эти сорок километров, сказали, что я свободно сдал бы на первый разряд.

Хорошо, что они не знают, мои мужики, кто гнал меня, что заставило бежать, Я им не сознался. Ни к чему. Ведь более десяти лет вместе работаем. Они всегда понимали меня. В беде и в радости мы были вместе. Это меня и спасло.

Да, Аркадий, еще знай, что и тем троим я помогал не как бывшим преступникам, желая их исправить. Нет! Я помог слабым. Я помогал больным. Я помогал им, как самому себе. Я лечил их сурово. Но лишь теми средствами, какие были нужны только в этом случае. Да и не мог я остаться в стороне от их беды, когда-то пережитой мною.

Случись подобное, я снова бы постарался помочь. Всеми силами своими. Оттолкнуть слабого, пренебречь им, использовать его в своих целях, как поступали со мною – это хуже слабости. Этому нет определений, нет слов!

Прости, что так много пишу тебе. Но ты– как четырнадцатый в моей бригаде, и первый в списке памяти. Это тебе я обязан. Всем. Каждым днем своим, каждой радостью. Тайгою, какую ты мне подарил, людьми, какие мне дороги и понятны.

Но по сути – никто из нас не имеет права писать тебе. Мы были и не были для тебя. Мы должны уйти из твоей памяти, чтобы забыв о нас, ты мог спокойно продолжать свою работу.

Я знаю, в твоей жизни мы не первые. Но пусть мы будем последними. И ты сам будешь вспоминать нас, как черные миражи среди дня.

Такое со мною бывает. Вдруг в ясный день на поляне вижу лица. И лица… Всех «кентов». Они смотрят зло, следят за каждым шагом и мне кажется, что я под этими взглядами того и гляди попаду в ловушку. В ловушку прошлого, в ловушку памяти своей. Это особо часто было поначалу. И я не выжидал. Не сгибался при виде теней. Я кидался на них. И они убегали.

Только не подумай, что пишет тебе сумасшедший. Нет. Поверь, нелегко мне было заставить себя не бояться, и идти навстречу даже мнимой опасности. Но я заставил себя. Заставил, чтоб больше не оглядываться.

И не думай, Яровой, что в тайгу я ушел, чтоб скрыться от кентов. Нет, их я не боюсь. И если бы пришлось мне сдохнуть от их рук, в отместку за отказ от прошлого, я ушел бы из жизни, но другим… Не прежним.

Прости, Аркадий, что часто прерываю свое письмо. Ведь пишу его тебе ночами. После работы. Иногда очень хочется спать. И хотя много еще нужно рассказать тебе – руки не слушаются. И перо вместо букв выводит непонятные загогулины. Потом я беру себя за уши и пишу снова.

Знаешь, у нас в отряде топографов жизнь нелегкая. Но очень интересная. Вот вчера, например, смешное случилось. И не с кем-нибудь, а именно со мною. Я забыл тебе написать, ведь уже на первой же неделе моей работы в отряде, на меня кинулась рысь. Как парашютист с дерева спланировала. Прямо на шею. К счастью, я не один был. Сам бы растерялся. А мужики тут же сбили рысь. Убили ее.

А вот вчера стал я дерево рубить. Вверх не глянул. И вдруг смотрю, прямо передо мною рысенок выпал. Совсем еще маленький. Слепой и голый. Пищать и то не умеет. Совсем дите, хоть и звериное. Глянул я вверх, а там рысь из дупла на меня смотрит умоляюще. Как будто просит не трогать рысенка и не рубить дерево, не губить ее дом.

Оставил я рысенка ей. Он тайге нужен. И неважно, как я к рысям отношусь. Они – порождение природы, а в ней все предусмотрено. И жизнь, и рождение. А значит, не имею я права этим распоряжаться.

Противника тоже нужно выбирать достойного, равноценного себе, как и друга.

Я полюбил тайгу. Вместе с ее капризами. С ее радостью. Знаешь, она не всякого человека признает, не всякого примет в объятия свои. Иного и на десять шагов не впустит. Другого – всю жизнь испытывает, словно проверяет на выдержку. Третьего – всю жизнь как любимчика балует. У нее свой характер, свое отношение к происходящему, свой взгляд на людей, свой выбор. Доброго человека и она не обидит, злого сама накажет.

Я не знаю, к какой категории отнесла она меня. Но только долго проверяла. Словно тоже хотела убедиться в моей прочности. Но в нее без этого идти нельзя. Она не любит и не признает слабого.

Скажу тебе по совести, что здесь я многое оставил и многое приобрел. Не раз с обмороженных рук и ног кожа чулком слезала, не раз, промокнув до самой макушки, ночами напролет выстукивал зубами и не мог согреться. Не раз, изнемогая от жажды, пил болотистую воду из следа – оставленного медведем. Не раз блудил в тайге, в ночи. Но сердцем угадывал путь и снова выходил к людям. Выходил – чтоб жить заново.

Заново жить… А ведь ты знаешь, я уже семь раз заново на свет родился. Так считают все в моем отряде. И это без учета прошлого. Его они мне не ставят в зачет. Счет в жизни начат сначала.

Семь раз я мог погибнуть. Вернее, не мог, а должен был. Но я жив. И выживая – рождался вновь. Обо мне даже легенды теперь рассказывают. Не зная прежнего меня, придумали чистым и смелым, каким и надо быть в тайге. А я не чист и об этом знаешь ты. А смелость, когда терять в жизни уже нечего, недорого ценится. Они считают меня человечным. Но ведь проживший всю жизнь среди зверей, натерпевшийся их укусов, всегда понимает, лучше небитых, как болит синяк и почем в жизни горе.

Я пришел к ним в тайгу усталым и больным зверем. Зверем, дни которого были сочтены. А меня исцелили. Вернули жизнь.

У меня теперь есть друзья. И моя новая большая семья… Вернее, не новая, я в ней родился. Ведь у меня нет прошлого. Я все забыл. Прошлое было во сне. Как хорошо, что я проснулся. Среди друзей. С теплыми добрыми руками, с большим сердцем и пониманием. Я живу среди них. Вернее– я живу в них, а они – во мне. И ты – один из них, человек. Спасибо тебе и им за мое утро. Утро без рассвета.