Текст книги "Утро без рассвета. Книга 1"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– И Кутх услышал. Обратился он к корякам с неба и все слышали слова его: – «Народ мой, терпеливый, смелый и работящий! Я долго наблюдал за вами. Вы трудно жили и не жаловались. В недоеданиях – куска не просили, замерзая, – не выпрашивали тепла, утопая – не хотели спасаться, болея – не просили помощи, умирая – не просили продлить вам жизнь. Вы никогда не обманули друг друга и меня. Никогда не обижали и не воровали один у другого. Вы достойны того, чего вы просите. Будь по-вашему! Имейте детей. Но обращайтесь с ними, как с даром моим, берегите его и будете вечны! За каждого ребенка со всех вас спрошу. Помните! Его слова – мои слова, его желание – мое желание, его слезы – мое горе! Дети в дар вам даны – берегите его больше жизней своих! И помните – плач одного ребенка мне слышнее, чем мольбы целого стойбища!»

Костя смотрел на Уткэт. Раскрасневшееся лицо девушки, будто из седых веков всплывшее вместе с легендой, озарялось отблесками огня. Легенда кончилась. Не проходило лишь ощущение сказки, доброй, мудрой.

– С тех пор первые цветы тундры, первого олешка, любую удачу – посвящают коряки новорожденным. Наши дети всегда живут радостью для всех. И лишь тот дом, то село считается счастливым, какое по утрам будит детский смех, – сказала Уткэт.

– Хорошая легенда. Чистая. Такую бесконечно можно слушать. Под нее расти и жить легко. И ничего не страшно. Прости меня, Уткэт. Я этого не знал. Ты мне побольше рассказывай о своем народе. Взамен тебе мне нечего предложить. Яничего не знаю. Яиначе жил и рос. И никто мне, верно, не радовался. Ты не обессудь. Я – как коряк без радости. Без дара. Да и нужен ли он мне теперь? Сам не знаю.

Пурга продолжала занудливо скрестись в окно, в дверь, в стены, как одуревший от холода, замерзающий человек, ослепший от горя тычется во все углы найденного дома и никак не может достучаться, дозваться хозяев.

Но и пурга не вечна.

Прошла одна, а за нею и другие. Поселенец уже привык к селу. К людям. К обычаям.

И вот однажды Уткэт пришла в последний раз. Она выходила замуж за охотника иуезжала с ним учиться в Петропавловск. Они посидели немного у печки как раньше. Вздохнув, сказала:

—Последний год ты у нас живешь. Полюбили мы тебя. А вот ты никого не смог. После себя памяти не оставил. Плохо это.

—Не повезло с этим, Уткэт. Не повезло. Но теперь о чем говорить? Времени нет. Последний год. Последнюю путину проживу н уеду. Не надо памяти. Я не стою ее.

В этот год приехали в Анапку сезонные рабочие. Их было пятнадцать мужчин и женщина с сыном. Еще небольшим. Поварихой они ее взяли. Она была одиночка. Без мужа, без родственников. А потому решила, как и все, подзаработать немного за лето. И приехала на путину с сыном. Не с кем было оставить мальчишку.

И поставили всех рабочих на прибрежный лов, организовали вторую рыболовецкую бригаду. Выделили им дом под жилье. Отвели участки лова и, занятые делом, мало заботились о приезжих. Мало ими интересовались. Они работали с утра до ночи. Тоже ведь не гулять сюда приехали. Интересовался ими только Медуза, да и то не ими, а поварихой. Крупной бабой с простым именем – Мария.

Ох и сдобная она, как буханка свежего хлеба, выпеченная из хорошего теста. Белолицая, подвижная, улыбчивая, она целыми днями крутилась около кастрюль, у корыта, с тряпками, веником. Порою не успевала приглядеть за сыном, – шустрым, конопатым мальчишкой, которого не всегда успевала покормить, А он знакомился с селом, с людьми, по-своему – по-детски неумело. Подходил и к Косте. Колупаясь в носу, молчал. Потом в разговор вступил. После и вовсе зачастил. Относил матери то флакончик духов, поверив по-детски, что его мать – красивая. И не зная истинной причины таких подарков, радовался, что не только он, а кто-то еще полюбил его мать. И пряча за пазуху лупастую косынку, предназначенную ей, веселым козленком скакал к матери на одной ноге.

Мария, ни от кого никогда не получавшая подарков, не могла от них отказаться. Хотя и понимала, чего хочет от нее Чумаев. И однажды, улучив минуту, он пришел к ней. Обнял за круглые плечи-булки. Она не оттолкнула. Но и не обрадовалась. Устало присела на скамью.

– Костя, не могу я. Одна ошибка была. Но она и в отраду. Сын есть. Но без отца. Теперь не для себя, для него живу. Не хочу себе – ему бы вот жизнь облегчить. Чтоб не мучился. Свяжусь с тобой – мальчишке еще одно горе. Мало ли ему о себе слышать приходится, что он нагулянный, так и обо мне узнает еще. Не надо. Не меня, его пощади.

И отступил Медуза. Во второй раз отступил. Не стал брать силой против желания. Досадливо крякнув, ушел, И никогда больше не приходил к Марии, не приставал к ней.

А мальчишка, переставший получать от него подарки для матери, сам собирал цветы в тундре и относил их матери, говоря, что это ей передал дядя Костя.

Зачем он это делал? И сам не знал: может жалел усталую, сбившуюся с ног к концу дня мать свою, хотел обрадовать ее не только своею, но и заботой, вниманием чужого человека. Ведь рыбаков любили и ждали дома. А вот его мать… Пусть хоть так.

Мальчишку мужчины не замечали. Не видели его. Лишь иногда, когда, разыгравшись, он заразительно смеялся – его обрывали. Заставляли играть потише. И он, понурившись, обидчиво уходил на улицу.

Никто не баловал его. Не занимался с ним. Никому до него не было дела. Рыбаки говорили о своих детях. Им покупали обновы, конфеты и отсылали в посылках. Им, а не ему, берегли красивые ракушки. Им писали письма. И получая ответы, читали вслух, восторгаясь умом детей, оставшихся дома. Они жили ими. А он… Слушал. Долго. Молча. Внимательно. И жгуче завидовал тем. Знал, что у них есть отцы и они любимы. Они, а не он.

Мальчишка выходил из дома. Тихо прикрывал за собою дверь, чтоб не услышать окрика и оставить уход незамеченным. Чтоб не догадались рыбаки, почему он ушел. Им незачем было знать об этом.

А он убегал далеко за село. Где никто не мог увидеть его или услышать. И упав на кочку, обхватывал ее руками и долго тихо плакал. Плакал от своего, понятного ему одному горя. Плакал, как взрослый, как мужчина, понимающий, что изменить ничего он не н силах.

Пролежав так до темноты, он бежал обратно, не желая чтоб мать Беспокоилась о нем. Знал, что ей не легче. А труднее. Он не хотел огорчать ее еще сильнее и берег, как умел. Он никогда не жаловался, оставаясь голодным. Мужчины, забывая о нем, съедали все. И мальчишка, понимая мать, ел хлеб, посоленный крупной солью, запивая по водой. И успокаивал мать, что поел с дядей Костей, которого он, если честно говорить, уже неделю в глаза не видел.

Но вот однажды, когда проливные дожди насквозь промочили тундру и в ней не осталось и сухого клочка земли, побежал мальчишка к морю. Долго брел берегом. И усталый сел на бревно, выброшенное приливом.

Море было такое серое, грязное, что если на него долго смотреть. начинало тошнить.

А мне мама костюм купит, – говорил Митька морю.

Шипищ, —недовольно ворчало оно.

– А еще коньки – дутыши.

—Шш-иш.

Мальчишка высовывал язык и дразнил море:

—И не шшш, а и пальто купит. И конфет. Целый килограмм.

—ш-ш-ш.

—Не шшш. Вот вырасту, никому не дам обижать мамку, – сказал Митька.

Вдруг кто-то неожиданно погладил его по голове. Мальчишка посмотрел и вобрал голову в плечи. Боялся пошевелиться и увидеть за окном морское чудище. О котором он так много читал в сказках.

Он думал, что так далеко никто не может прийти и он здесь один на один с морем.

Но вдруг это чудище проглотить его хочет? А он сидит и не убегает. Надо хоть оглянуться. И – не осмелился.

За спиною Митьки стоял Чумаев. Он возвращался последним с участка лова. Надо было раскинуть сети, чтоб просохли к утру, не гнили. Вот и задержался. Шел не торопясь. А тут Митька. С морем ругается. Да как!

Сел рядом на бревно. Закурил. Мальчишку к себе прижал. Укрыл пиджаком. Тот дрожал от холода. К Косте прильнул осторожно. Потом согреваться стал. Доверился. И заснул.

Чумаев осторожно поднял его на руки. В село понес. Бережно охранял дыхание спящего. А оно щекотало щеку, ухо, шею. От него было так тепло, что оттаявшее сердце бывшего вора заставило тихонько напевать:

На берегу стояла крошка Мэри…

И устыдился. Ни одной путевой песни не знал. Одни блатные, для дитенка совсем непригодные. Он словно с фонарем по закоулкам памяти своей бродил. Слышал, будто матери поют детям. Чтоб лучше им спалось. Чтоб сны добрые слетались к ребятишкам. И запел, что счел более подходящим:

Шаланды полные кефали,

В Одессу Костя приводил, И все биндюжники вставали —

Когда в пивную он входил. Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика,

Но и Молдаванка и Пересыпь, Обожали Костю Моряка…

Не доходя немного до села он увидел, как мечется на берегу Марья. Кричит. Митьку зовет. Увидев Костю с сыном на руках, кинулась бегом. Бледная, испуганная:

– Что с ним?

– Да не кричи. Ничего с ним не случилось. Спит парень. Чтоб не будить – принес.

– Спасибо тебе.

– Пусть он у меня заночует нынче, – попросил Костя. Но Марья головой покачала.

– Не надо. Разговоры пойдут, – и, разбудив Митьку, повела его в дом. Мальчишка еще не проснулся хорошенько. Но тут же послушавшись мать, пошел в дом, следом за нею.

А утром на море поднялся шторм. Он начался еще ночью. Но к рассвету рассвирепел. Волны вгрызались в берег стаей голодных волков. Били его гулко. Хлестко.

Все в Анапке еще спали крепким сном. Лишь Марья, встававшая раньше всех, уже подошла к плите, варить начала. И вдруг, как кто из дома вытолкнул. Выскочила на улицу. Глянула на море. И, закричав, понеслась к лодке, из какой рыбаки закидывали невод в море. Лодку оторвало от кола и волны играли ею, то выкидывали на берег, то снова уносили от него.

Лодка! Без нее бригада, как без рук. Вторую лодку не дадут. Лопнут надежды на заработки. А ведь надо сына к школе приодеть. Да и самой кое-что приобрести. Ведь сын уже целый год присматривает велосипед. Просит купить. И все говорит: – Будь у меня папа! Давно бы купил!

– Да я куплю, сынок! Куплю! Сама!

А вот теперь… Рванулась баба к морю, как к разбойнику. К вору. Крадущему мечту сына, ее надежды, и кинулась в волны. Они словно, смеясь, подвинули лодку ближе к Марии. Она ухватила ее, хотела вытянуть, но волны с ревом оттащили ее назад, в пучину, вырвали лодку из слабых, бабьих рук. Мария закричала. И море, словно услышав, снова подтолкнуло к ней лодку. Мария залезла в нее, перевалившись через борт.

Море подхватило их обрадованно. Вцепилось, как зверь в добычу. И понесло подальше от просыпающегося села. Так и не услышавшего в реве шторма голоса женщины. А она молила помочь ей. Спасти.

Море расправлялось с нею медленно, не торопясь. Сначала весло отняло, потом закачало лодку с борта на борт. И – устав – перевернуло слабую посудину. Мария еще пыталась вынырнуть, но берега не было видно.

– Митя! Сынок! – кричала, зная, что сына не сможет больше увидеть. Что ей не выбраться. Не спастись. Никто не поможет. Но ей хотелось в последнюю минуту увидеть его лицо. И успокоиться. Перевернутая лодка черным гробом наплывала на нее. Удар килем и висок. В глазах темно. Нет Митьки! Нет! Есть море! Шторм!

Марии еще долго не хватились, если бы не мальчишка. Вскочив со скамьи, он кричал:

—Мама! и просился к морю.

Ее вынесло лишь на третий день к утру. Пробитый лодкой висок почернел. Руки в судорожные кулаки сжаты.

Рыбаки сидели, потрясенные случившимся.

—Что ж делать-то?

—Хоронить.

—Я не о том.

– А очем же?

— С Митькой как быть?

– Вдетдом придется сдать.

– Конечно, куда же еще?

– У всех свои дети.

Митька сидел у кровати. На ней лежала мать. Мертвая. Он звал, она не слышала. Он плакал, она не видела и не утешала, как обычно.

– Мама! Мама! – веснушки исчезли с лица мальчишки. Глаза не верили. Он не слышал, когда в дом вошел Чумаев. Его никто не заметил. Он подошел к ней, снял шапку. И подошел к рыбакам:

– Хоронить когда будете?

– Завтра.

– Ас Митькой, что решили?

Рыбаки глаза спрятали. Лишь один, тот что хитрить не научился, ответил за всех:

– В детдом его придется сдать.

– В детдом? Так она ж из-за вас! Из-за лодки! – не выдержал Медуза.

– Мы ее о том не просили.

– Хорошенькая плата за подвиг – выблядка растить со своими детьми! Нет уж! Уволь…

Не дал ему договорить Костя. Схватил его лицо ладонью, к стенке припечатал одним ударом.

– Сам ты лярва! Я те, падла, дам, как сироту обижать! Да кто тебе его отдал бы?

– Тебе, что ль, отдадут? – сказал насмешливо кто-то из бригады.

– Вам он все равно ни к чему! А мне – отрада! – Он подошел к мальчишке, взял его за руку.

– Пошли.

– Куда?

– Домой.

– А мама?

– Завтра хоронить надо, Митянька.

– Я не хочу.

– Так надо, ты сегодня мужчиной стал. Понимать должен. Пошли.

Назавтра рыбаки похоронили Марью. Неподалеку от села. Долго не отходили от могилы двое – сын и Костя. Дав мальчишке проститься с матерью, Чумаев взял его за руку.

– Пойдем.

Митька послушно встал. Пошел к дому сезонных рыбаков. Те стояли на крыльце.

– Пошли. Нам не сюда, – отвел мальчишку от дома Костя.

Рыбаки молчали. Никто не сказал ни слова.

– Пошли со мной! – повел его Костя к сельсовету.

– А зачем мы туда!

– Хочу на себя тебя переписать.

– Зачем?

– Ты ж хотел иметь отца?

– Хотел, – широко открыл глаза мальчишка.

– Со мною будешь. Насовсем. Вместе жизнь начнем. Другую. На минуту перед глазами Чумаева всплыло лицо Скальпа. Злое.

Костя крепче взял руку Митяньки, словно боялся, что он убежит от него.

– Каждому свое, – сказал он то ли Скальпу, то ли себе.

МУХА

Удалившейся от морских, суетливых забот, неприступной, молчаливой крепостью далеко в море едва виднелся Карагинский остров.

Зачастую он прятался в завесе туманов, штормов, бурь. Будто не хотелось ему видеть твердый берег с его жизнью. Оторванной, отболевшей частью тела, он жил вдали от земли, оставаясь ее частицей, затерявшейся каплей тепла в простуженной, морской дали.

Именно к нему, пыхтя и откашливаясь, мчался буксирный катеришко. «Жучок», как их здесь называют. Он увозил на остров заросшего колючей щетиной до самых глаз мужика, что смотрел с интересом на приближающийся остров.

Берег сумрачно наступал на катер. Вот уже показалось и само село – Ягодное. Полтора десятка кособоких домов, рассыпавшихся по берегу кому как захотелось.

Катер ткнулся носом в песок. Старшина вылез из него. Бросил трап. И, глянув на заросшего мужика, гаркнул:

– Чего стал? Иди! Иль оркестров ждешь?

Приехавший, раскорячась на трапе, сходил неуверенно. Вот он встал на берегу. Огляделся. Почесал затылок. То ли матюгнул, то ли поздоровался с островом.

Старшина меж тем поставил «жучок» на цепь. Пристегнул его как собачонку к столбику, вбитому в песок, глянул на приезжего. Канай за мной!

Муха пошел, поминутно оглядываясь назад. Старшина привел его в дом. И, указав на койку, сказал хрипло:

—Вот твое место. Располагайся. Будь как дома – на забывай, что в гостях.

Муха зло глянул на старшину. Спросил резко:

—Здесь власть есть? Мне отмечаться надо.

—У кого? Я тут власть! Я тебе и милиция, и прокурор. Потому ходить далеко не придется. Жить вдвоем станем. На лето сюда рыбаки прийдут. А с осени до весны – ты, да я. Понял? – ответил старшина.

– А чем я здесь заниматься буду?

– Работы много. Без дела сидеть не дам.

– Сам-то ты кто? – удивился Муха.

– Я? Хозяин этого острова. Его мэр и бессменный президент.

– Вот так да! – удивился поселенец, а про себя подумал – от одного «президента» избавился, к другому попал.

– Вот тебе продукты. Приготовь себе. Поешь и спи. Завтра за работу. Я сегодня в поселок поеду. Там заночую. Утром вернусь, – сказал старшина.

– Хоть бы меня с какой кралей познакомил! – осклабился Муха. И добавил: – Я рыжих баб уважаю. В них огонь и снаружи и внутри. И толстых. Чтоб было за что ухватить.

– Ты хоть морду умой. Приведи себя в порядок! Глянь! На тебя со страху, не только баба, свинья и то обоссытся. С такой харей только на мосту с ножом стоять.

– Стоял! Да долго сидеть пришлось. А вот насчет мурла– так ты б на себя глянул. Ишь, как у кобеля по весне – вся в рубцах. Не с добра! Видать одного поля ягода. Только я не за баб! А ты – знамо дело, из-за них сидел! – не остался в долгу Муха.

– Была одна баба. Войной звалась, не то рожу – душу изувечила! И ты меня– флотского с собой не равняй. Иначе всю жизнь на свою задницу глядеть будешь!

– Ладно! Грозило! Валяй! Воюй! – хмыкнул Муха. И отвернувшись, раздеваться стал.

Старшина, глянув на поселенца неприязненно, молча вышел из дома.

Проследив, как катер отошел от берега, новичок решил не терять времени зря. И начал осваиваться с избы.

«Интересно, что это за тип, с каким мне жить придется? Матрос! Вояка! Вся задница в ракушках! Видали мы таких!» – думал он внимательно рассматривая вещи матроса.

В старом, деревянном чемодане ничего не нашел, кроме пары тельняшек и запасных флотских брюк покроя «клеш». Еще шапка, вся облезлая, из непонятного меха, висела на гвозде.

Муха полез под койку. И глаза у него загорелись. Увидел поллитровку водки. Выхватил ее, на стол перед собой поставил. Сегодня отдых! Пей! Не беда, что бутылку сам будешь пить, без него – президента острова! Кому что! Кому баба, другому – водка.

Пошарив в столе, отыскал банку тушенки. Открыл бутылку, потом банку и, потирая руки, подумал, что этот день еще не самый худший в его жизни. Взяв бутылку, он приложился к горлу, сделал большой глоток и, передернув плечами – ведь успел отвыкнуть, погладил себя по животу. В нем потеплело, заурчало.

Муха прищурился блаженно. Взялся за тушеное мясо. Ел с жадностью. Не думал об утре. Ешь – покуда имеется. Кто знает, что на завтра будет, – решил он и хлебнул из бутылки еще разок. А вскоре – рот к ушам потянуло. Стало тепло и легко. Он вышел из дома и шатаясь побрел оглядеть Ягодное. Ему хотелось найти собеседника. Но пустые дома были все заколочены досками. Вокруг ни души. Тогда Муха решил веселить себя сам и запел:

Налей скорей бокалы!

Забот, как ни бывало!

Налей скорей нам рому!

И Бэтси нам грогу нальет!

Услышали осиротелые дома, как орала глотка новичка:

Ну да! Нам выпить нужно!

За девушек всех дружно.

Бездельник – кто с нами не пьет!

Удивлялось все живое реву Мухи. Ну и голос! Ну и глотка! Удивлялся медведь, вот уже много лет живший неподалеку от Ягодного.

Набродившись вдоволь по селу, Муха стал трезветь. И вспомнил, что в доме на столе стоит добрых полбутылки водки. Изрядно покачиваясь, он пошел искать свой дом. Долго блудил. И, наконец, нашел.

– Ох, мать честная, а я-то думал в деревню попал, тут же целый юрод. Даже устал, пока свой дом нашел, – говорил он сам с собою. И, решив немного отдохнуть, уснул.

Проснулся под утро, тут же о водке вспомнил. Захотелось похмелиться, осушил поллитровку до дна. Снова на душе повеселело. И Муха, забыв обо всем, стал расхаживать по избе, оттопырив губы, что-то под нос напевая. А потом – не рассчитал. Лбом в перегородку угодил. Грохнул по ней кулаком. Зло. Рассвирепело.

И вдруг удар в живот, потом в челюсть, потом в солнечное сплетение. Целый каскад резких, больных до почернения в глазах ударов посыпался на Муху. Он не успевал опомниться. Он хотел ответить тем же, но очередной удар сшибал его с ног, он летел в какой-нибудь угол. Что-то подкидывала его на отмщение, но кулак влипал в челюсть и, кляцнув зубами, прикусив вспухший, прокушенный язык еще раз, снова ругаясь, впечатывался спиной и затылком в печку. И только он открыл глаза, как сильнейший удар кинул его в дверь. Он открыл ее своим телом, и, вылетев наружу, распластался лягушкой неподалеку от дома.

Хмель давно прошел. Муха сидел на земле, вспоминая, кто его мог так отделать. В лагерях так драться умели только «президенты». Он ощупывал вспухшее, посинелое лицо, ноющую шею. И решился войти и д ом.Посмотреть. Но только он открыл дверь, удар прежней силы кинул его назад. Мелькнуло на секунду бледное, искаженное злобой лицо старшины катера.

– Ах, падла! – Вырвал застрявший топор из полена Муха и рванулся в дом. Замах топором и – он снова кубарем летит, кувыркаясь через порог. Враг сдавил руку, вырвал топор, двинул кулаком в зубы. Потом поднял его за грудки.

– Ну, собирайсь! – услышал голос старшины.

У Мухи дрогнуло внутри. Он ошалел от страха. Снова лагерь. И горячий пот по спине побежал быстрыми ручейками.

– Живо! – скомандовал матрос. Но Муха не шевелился.

Он медленно пошатнулся и сполз на землю. Очнулся на своей койке. В доме было темно и тихо. Муха открыл глаза. Где он? И быстро встал. На кухонном столе, склонившись у свечи над листом бумаги, что– то писал матрос.

– Встал? – спросил он, не подняв головы.

– За что ж это ты?

– Не понял? – удивился старшина. – Яговорил тебе, что работать будем, отдыхать велел! А ты чем занялся?

Муха пошарил по карманам, достал пятирублевку. Положил перед матросом:

– Плачу.

Старшина медленно встал из-за стола. Резко двинул кулаком в зубы.

– А это тебе сдача.

Но тут же на пол повалился, грохнувшись о стену головой. Муха кинулся на него зверем. Он бил моряка, не давая ему поднять голову. Бил так, что тот не смог сопротивляться. Бил не жалея. И вдруг рукам тепло стало. Глянул – кровь. Вскочил. Морячок вставал тяжело. Молча умылся. Закурил.

– Завтра в другой дом жить пойдешь. Сам. И ко мне – ни ногой, – сказал старшина.

– Где этот дом. Я сейчас пойду.

– Ступай. Но подальше от меня. На другой конец села. Вот тебе буханка хлеба, коробка спичек, шмотки свои забирай и уматывай, – напутствовал Муху старшина.

«Хорошо хоть не в лагерь, буду сам здесь жить. Один, никому не подчиняясь», – радовался поселенец.

Утром морячок стукнул новичку в окно. Тот вышел:

– Твоя работа – заготовка дров для коптилки. Всю зиму этим заниматься будешь.

– На своем горбу, что ли? – перебил Муха.

– Собак сегодня тебе привезу. А ты составь список на продукты для себя. Из зарплаты вычтут.

– Кто?

– Госпромхоз! От какого ты тут будешь работать.

– А собак я чем кормить буду? Тоже своими харчами?

– Для них юколу привезу. Это не твоя забота.

Список Муха составил быстро. Глянул на него морячок и рассмеялся:

– С такими харчами ты через год законченным язвенником станешь. – И составил список сам.

К утру действительно привез продукты, собак. И, крикнув Муху, велел забрать. Тот перенес в дом продукты, сетуя на президента за то, что он ни одной бутылки водки не купил. И занес это в черный список памяти.

Стояла осень. Поселенец заготовил кучу дров. Они топорщились выше его дома. Все порубил. Сложил в сарае. Не уместились. Аккуратно во дворе примостил. Прикрыл только, чтоб не мочило дождем.

Серые дни тянулись нескончаемо. Он ездил за дровами до темна. Возил их теперь к коптилке. Потом возвращался домой. Наскоро ел. Ложился спать.

Единственный в селе человек не приходил к нему. Вот уже целый месяц. Даже в окно больше не стукнул. Не спросил – жив ли поселенец или умер давно. Лишь по вечерам замерял он дрова, привезенные Мухой за день. И снова молча уходил, даже не оглянувшись на поселенца. Поначалу это устраивало обоих. Но потом Муха стал мучиться.

Даже у себя в лагере, где он был «бугром» барака, ему всегда выдавали по куску туалетного мыла на месяц. Здесь же – лишь серое хозяйственное. Ни свежего белья, ни носков. Все порвалось за этот месяц, но просить старшину об этом не хотелось. Только он – Муха знал, как тяжело обходиться без курева. Но просить – нет! Ни за что!

Старшина целыми днями готовил петли, капканы, ловушки на пушного зверя и забывал частенько о поселенце. Знал, к зиме надо успеть подготовиться хорошо. До глубокой ночи он был занят делом н не слышал, ничего не знал, как там живет поселенец.

А гот доведенный одиночеством до отчаянья, жил трудно. Вечерами, садясь у стола, все лагерь вспоминал. Кентов. И подумав, что они быть может, счастливее его – находясь там – ведь есть с кем поговорить, поотдыхать, спать ложился. Во сне видел свой барак. Икры как открытые гробы. В них те, с кем он прожил в лагере дети, трудных лег. Он подходит к каждому, говорит о чем-то, спрашивает. Кенты отвечают не открывая рта. Что с ними? Виделся и «президент» Касатка. Муха зло смотрел на него. «Ведь ни за что! Ни за что меня кенты покалечили!»– хочет крикнуть ему. Но Калика показывает вугол. Там Скальп виситна перекладине, подвешенным за ноги. Уже мертвый.

—Я! Я должен был это сделать! Почему сами? – кричит Муха. И просыпается.

За окном осенняя ночь от холода дрожит. Слезы пустила по стеклу.

– Опять дождь! Ну и погода, – досадливо морщится поселенец. И, отвернувшись, подходит к печке, вытаскивает из остывшего пепла еще теплую печеную картошку. Ест жадно. И снова ложится в постель.

Утром, едва над Ягодным проснулся рассвет. Муха снова поехал в тундру. За день на собаках он успевал сделать по восемь ездок. И заготавливал по два кубометра дров. Сегодня, это он уже высчитывал, к нему приедет кассир из госпромхоза, выдаст зарплату. «В другом месте бутылку купил бы. Здесь… Ну зачем тогда человеку деньги выдаются»,

– думал с горечью поселенец. Но кассир и слушать не стал о просьбе Мухи еще в прошлый раз. Сморщился весь, головой замотал, вроде не о бутылке, как мужик мужика попросил, а о том, кому содержимое параши сожрать надо. И, обложив кассира очень матерными словами, поселенец думает, как скрасить свою жизнь. Он напрягает все свое воображение, но так ничего не придумал.

Руки проворно укладывают дрова на нарты. Еще немного и можно возвращаться домой. Последняя ездка. Семь. Восьмую сделать не успеет. Темно станет совсем. Заметно день на убыль пошел.

Муха увязывает нарту и вдруг Отпрянул. Прикрикнул на собак. Они взбудоражены. Смотрят на ближнюю сопку. Глянул и он. С сопки спускался волк. Матерый.

При виде поселенца не испугался. Продолжал спокойно приближаться к нарте.

– Ништо, ты – душегуб, я – тоже. Одного поля ягода, – налились злобой глаза поселенца, он крепко схватился за топор.

Волк приближался. Муха спокойно выжидал. Зверь остановился. Потянул носом воздух. Сел. Поднял морду кверху. Завыл истошно. Муха рассвирепел:

– Меня хоронишь? Ах, гад! – И, сцепив пальцы на ручке топора добела, кинулся к волку. Тот вскочил, приготовился к прыжку. Зарычал. Его тело пружинило. Но Муху нельзя было остановить. И он мчался напролом.

Но вдруг толчок. Муха упал на спину. Раскрытая волчья пасть у горла. С языка зверя слюна. Волк смотрит – откуда начать. Муха хватает его за горло. И, задрав голову зверю как можно выше, сдавливает руками глотку. Волк царапает лапами воздух, пытается вырваться. Но Муха не выпускает. Еще усилие! Еще! Поселенец знает – волки живучи. Если не прикончить – на куски порвет. Волк пытается достать зубами руку Мухи.

– Куда! Аль не знаешь к кому попал? – делает поселенец последнее усилие. Тело зверя обмякло, лапы повисли в воздухе беспомощно.

– То-то! Слабак ты еще был на меня выходить, перевстречать. Я сам – с таких. И подюжее тебя попадались. Ни один не вырвался! Куда ж ты-то пер, – кидает его на дрова Муха и собаки, неодобрительно поглядывая на дополнительный груз, рыча недовольно, бегут к селу.

Волка поселенец оставил у своего дома, сбросил на порог, сам дрова поехал сгрузить. Когда он хотел домой поворачивать, старшина подошел внезапно.

– Деньги иди получай.

– Где?

– У меня кассир, в доме, – и собрался уходить.

– Слушай! Что мне с волком делать? – остановил его Муха.

– Каким волком? – Насторожился старшина.

– Да привез я его. Шкуру содрать хочу, а не умею!

– Где он – твой волк? – недоверчиво смотрел на поселенца матрос.

– На пороге избы кинул.

Старшина направился к дому поселенца. Муха, вернувшись, застал лишь шкуру волка, растянутую в доме на стене, для просушки.

«Интересно, что ты теперь про меня скажешь?» – подумал Муха остаршине. Но тот держался так, словно ничего не произошло.

И вот проснулся однажды Муха, а на дворе – зима. Снег лежал пи земле, на домах. Казалось, что село умылось сегодняшней ночью. А теперь стоит свежее, чистое, как это утро. Муха вышел на порог. Не мог надышаться молодою зимой. Как хорошо было ему. Как легко. Поселенец потянулся. И голос услышал:

– Собирайся. В баню тебя повезу сегодня, пока море льдом не схватилось. Отмойся, как человек, сразу на всю зиму. Да хоть подстрижешься. А то волк тебя не иначе, как за барана принял.

– Меня за барана?

– Ну конечно! Какой же нормальный волк по осени на человека кинется? Вон – полна тундра еды. Зайцы, куропатки – пешком ходит. Л он тебя выбрал. Не с добра же.

Муха и поверил старшине. Что или волк дурной, или у него у самого ничего от человека не осталось.

Конечно, он охотнее верил в первое, и решил сам для себя– что сам решит, как он жить будет. А когда закончится срок поселения уедет, навсегда забыв остров с его президентом.

Правда, в баню он съездил. И постригся. Даже в магазинах побывал. Купил что нужно. И даже три поллитры втихаря от старшины сумел приобрести. Папирос целый чемодан набрал. И теперь запит куда как веселее. На ночь – глоток водки. В доме от табака мужичьим духом запахло. Одиночество уже не казалось таким тоскливым и серым.

Но зима есть зима. На Севере она особенная. Длинная, бесконечная. И, хочешь ты, или нет, – все равно душа запросит общения и не сможешь ей перечить. Отказать в насущном. Тем более, что и человек под боком есть. Надо только суметь заставить себя сделать первый шаг, первому протянуть руку и тогда все станет на свои места.

Муха, громко топая, вошел на порог дома. Постучался, зашел, не дождавшись ответа. Старшина сидел на табуретке у печки, что-то тер в руках.

—Чего ж не откликаешься, когда стучал? – спросил Му ха

– Решился прийти, так скажи я тебе – нет, все равно бы вперся. Какая ж разница – ответить или смолчать?

– А почем знал, что я пр и йду?

– А кто ж еще кроме тебя? – усмехнулся старшина. И предложил: – Садись, коли пришел, в ногах правды нет.

Муха сел на табурет, искоса поглядывал, что там теребит морячок. И не выдержал:

– Ты чегоделаешь?

– Шкуру горностая выделываю. Вчера в ледянку ^{9} трое попали.

– А ты еще и охотник? – удивился поселенец.

– Немного. Но я в промысле не силен. Только приучаюсь. Тут есть в районе профессионалы. Вот это охотники! А я – не то.

– А чего промышляешь.

– Горностая, норку, соболя.

– А медведя.

– Так на острове их всего трое. А «хозяин» – ручной. К людям с детства приученный. Неподалеку от села живет. Что ж на него охотиться?

– Ну вот, а волки? Этот прямо пер на нарту. А у меня, сам знаешь, ни ружья, ни ножа нет.

– Тебе это и не нужно. Без них можешь справиться. Не новое ремесло для тебя. Помогать и учить нечему. Если б знал тот волк с кем он встретился, без оглядки бы убежал, – усмехнулся матрос.

– А еще есть они на острове.

– Имеются. Только убивать нельзя. Мало их. Иначе в тундре опять болезнь начнется.