Текст книги "Утро без рассвета. Книга 1"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– Подписывай бумагу! Я в совхоз от тебя ухожу. На трактор! Не хочу с тобой работать! И не сбегаю. Принципиально!

Яровой зашел в сельсовет, когда председатель крутил все еще молчавший телефон. Узнав, кто он, Панкратов сел за стол. Стал слушать внимательно. На вопросы отвечал коротко, старался быть объективным. Но последний разговор с Семеном где-то дал знать о себе и председатель не сдержался:

– Заберите вы его от нас куда угодно! Хоть в лагерь, хоть в тюрьму! Он, когда я его спросил, почему им интересуются, сказал, что плевал на меня!

– Ну это все эмоции. Давайте говорить по сути, – направил разговор в нужное русло Аркадий и спросил: – Сколько он отсутствовал?

– Долго, больше, чем полгода.

– Это что, у него такой отпуск был?

– Не только отпуск. Он же один работал долгое время, а значит переработанных часов набралось прилично. Вдобавок, без выходных и праздничных, все пять лет. А это в двойном размере начисляется. Потом за ночные часы. Так что сами понимаете, он перед отъездом кучу денег получил.

– Я пока не о деньгах спрашиваю.

– По документам он отсутствовал семь месяцев и двенадцать дней.

– Когда он вернулся в совхоз?

– Двадцать шестого марта.

– Билеты к оплате проезда предъявил?

– Нет.

– Почему?

– Мы ему оплатили дорогу до Брянска в один конец. Обратный проезд можем оплатить по предъявлении билетов. Но он говорит, что потерял их. Бухгалтерия и не оплатила. Кстати, вычли с него и оплату за проезд в отпуск.

– Как он объясняет потерю билетов?

– Говорит, что выслал их по почте. Но если бы и выслал, мы бы получили. А раз их нет, значит, потерял.

– А где он был в отпуске?

– Кто его знает. Я с ним не в таких отношениях, чтобы спрашивать об этом.

– Не знаете, он в Армении был?

Панкратов нагнулся к самому уху Ярового, что-то говорил через смешок. Потом сел на место и добавил:

– Оттуда и вернулся, наверное, чтоб не отняли.

– Ну, а с кем он еще общался в совхозе? – продолжал выспрашивать Аркадий.

– Бабка Таня еще его знала. Но, покуда он был в отпуске, она умерла.

Следователь, поморщившись от липкого пожатия руки Панкратова, пошел к дому Гири.

Тот рубил дрова во дворе. Завидев Ярового, удивленно отставил топор. Они сели на бревне. Закурили. Аркадий сказал, кто он. И спросил:

– Как живется тебе здесь, Семен?

– Все нормально было. Да только этот Панкратов недавно заедаться стал. И чего ему нужно?

– А как ты думаешь?

– Разве его поймешь?

– Скажи, почему решил в совхоз вернуться?

– А куда же еще? В деревню свою вернулся, от нее после войны одни угольки. А где еще? В городе остаться – специальности подходящей нет. Да и с жильем туго. В другую деревню, но там чужие. Вот; и вернулся. Ведь сам Панкратов просил. Останься…

– А где ж ты провел свой отпуск?

– В Армении, – не сморгнул Семен. И простодушно улыбался.

– А там у тебя кто из родственников?

– Никого.

– Зачем же ездил?

– Была причина. Теперь нету ее.

– С Авангардом Евдокимовым когда виделся?

– Нет его больше! Похоронил я его.

– Похоронил говоришь?

– Ну да! – улыбался Семен.

– Расскажи, как ты с этим управился, – удивился Яровой завидной откровенности.

– А что? Полгода я его выслеживал. В каждом закоулке. Днем и ночью искал. Весь Ереван вдоль и поперек исходил. В доме, где он жил, в больницах. Всюду. А нашел в открытом кафе, – рассмеялся Семен. – Иду! Гляжу, а он мороженое жрет. С вазочки. Как интеллигент. А с ним баба… Я жду! Они в кино. Я жду! Они в ресторан. Я жду! Они в подъезд! Я за ними! Они говорят. Час прошел! Все говорят. Я ни слова не понимаю. Они ж по-армянски объясняются. А я по-русски жду! Ну, думаю, раз не заходят, значит, не живут вместе. Значит, это он ее провожает. Как у нас. Слышу, кто– то по лестнице поднимается. А другой к двери. Я кулак наготове держу. И вдруг баба. Головой ткнулась мне в живот. В потемках не разглядела. А тут как закричит с перепугу. Слышу, Скальп, заместо того, чтоб вниз ей на выручку бежать, вверх по ступенькам бегом припустил. Бабу-то я придержал. Чтоб шуму не наделала. А она услышала, как Скальп удирает и удивилась. Страх у ней прошел. И спрашивает меня:

– Что ты здесь делаешь?

Рассмеялся я и говорю ей, что, мол, тебя здесь жду. Она рассердилась, не поверила. Ну и уйти хотела. А я не отпускаю. И спрашиваю. Кем тебе приходится человек, с каким ты была? Она и говорит:

– Пока никто. Но скоро мужем будет.

– И обозлило это меня. Ведь эту женщину я видел днем. Такая молодая! Красивая! Он же рядом с ней – как сморчок напротив цветка. Ну, думаю, еще одну жизнь загубит. И захотелось мне рассказать ей все. Бабе. От ошибки уберечь, – Гиря улыбнулся.

До утра мы с ней проговорили. В парке. Она слушала меня внимательно. Я ей, как кенту, как своей сестре, как матери, все без утайки рассказал. О себе и о нем, о поисках, о том, как я оказался у подъезда. Она плакала. Потом и говорит:

– Если ты не врешь, то пойдешь со мной к нему. Но поклянись, что пальцем его не тронешь!

Я побоялся, что не сдержусь. А она смотрит на меня и говорит:

– Если пойдешь – поверю. В тебя… Не тронешь, значит, хороший ты человек. Не станешь жить местью. Значит– ты моя судьба. От беды уберег. Себя и меня…

Обнял я ее, и говорю – будь по-твоему. Как скажешь, все выполню. Но домой мы к нему не пошли. Позвонила она. В кафе пригласила. Он пришел. Да только увидел меня – и ходу… Испугался, гад…

А моя Ануш поверила. Мне поверила. Приняла мои ухаживания. И знаешь, со мною сюда согласилась приехать. У нее тоже никого нет. Кроме меня. Да еще теперь ребенка ждем, – улыбнулся Семен.

– А как же с похоронами? – не понял Яровой.

– В памяти я его похоронил. Насовсем. Мы с Ануш долго обо всем говорили. Она сказала, что никогда не станет жить с человеком, который не умеет прощать и забывать обид. Что тот, кто пережил, не к гибели своей – к жизни стремиться должен. И не воздавать злом за зло. И я заставил себя забыть Скальпа. Совсем. Ведь моя Ануш женщина, а и то сумела его забыть и простить. И никогда о нем не вспоминает. Что ж я – слабее ее? Нет. И я забыл. А потом я даже благодарил его в душе. Ведь у меня жена есть. Она могла стать его женой. И не будь он таким, Ануш не стала бы моей. Она предпочла меня ему. Не так-то просто согласилась. Ведь я тоже не ахти какой подарок. Сидел. Вор. Пусть бывший, но все-таки. Но я рассказал, признался ей. Ничего не скрыл. Она у меня одна в жизни. Самая чистая, самая светлая. Единственная.

– Значит, раздумал ты его убивать? Ануш подействовала? Ну, а когда вы выехали из Еревана?

– Одиннадцатого марта.

– Билет твой покажи.

– Свои билеты я почтой выслал. В том числе и перелет от Еревана до Москвы. Но они еще не пришли. Сглупил. Послал обычным письмом. Долго идут. Хотел, чтобы к нашему приезду мне успели деньги за проезд от Еревана до Камчатки начислить.

– Ас обратного рейса? Эти ж ты не мог послать почтой? Когда возвращался, билет от Москвы при тебе должен был быть? – настаивал следователь.

«Возможно, послал ее вперед, а сам задержался?» – подумал Яровой, подозревая инсценировку алиби.

– Эти билеты у нас в порту взяли, по прибытии на Камчатку. Расписаться мы успели, а вот пропуск не оформил. На Ануш. Оштрафовали нас за это. Но обещали выслать. Сохранились билеты лишь на пароход, но это копейки. Мы их не стали предъявлять. А билеты вместе с документами должны вот-вот прийти. Там отметки нужно ставить. А для этого они делают запрос об Ануш в Ереван. Сами знаете, пограничная область. Особые порядки. Жену не хотели сюда пускать. Но роспись! Кое-как согласились.

Из дома вышла женщина. Удивленно посмотрела на мужа, на следователя.

– Проходите в дом, зачем на улице гостя держать? – пригласила она.

Семен улыбнулся простодушно:

– А и верно! Чего мы тут, за порогом? Пошли в дом! Там и поговорим!

Яровой прошел в комнату, куда его пригласил Семен. Здесь чисто, тихо, тепло.

– Знакомься, Ануш. Это следователь. Из Армении, – сказал Семен. Женщина улыбнулась:

– Земляк?

– Да.

– А что вас сюда привело?

– Про Авангарда интересуется, – опередил Семен.

– А что с ним? – удивилась она неподдельно.

– Мертв он, – сказал Яровой, внимательно наблюдая за лицом женщины.

– Умер. Жаль. Не стар еще. С чего же это? – и вдруг поняла. Села ближе к столу.

– Вы долго знали Авангарда? – спросил ее следователь.

– Три месяца.

Гиря, извинившись, вышел из дома. Ануш молча улыбнулась.

– Вы думаете, что муж убил его? – спросила она Ярового, перейдя на армянский.

– Подозреваю, – не стал скрывать следователь.

– Да, вы имели основания. И, может быть, это и случилось бы. Но все сложилось иначе. Я помешала. В последние минуты…

– Расскажите, – попросил Яровой.

– Муж не знает армянского языка. А там в подъезде, мы немного поссорились с Авангардом.

– Причина?

– Он говорил, что у него много врагов и торопил меня с окончательным ответом, чтобы уехать из Еревана.

– Что за враги? Он говорил вам?

– Нет. Не говорил.

– О том, что был судим, вы знали?

– Да, немного. За какую-то оплошку в работе,

– Оплошку?

– Да! Он так говорил.

– О лагере рассказывал?

– Нет. Ничего. Никогда! Об этом я узнала от мужа. Он мне все рассказал. Ничего не скрыл. Ни в чем не соврал. Он рассказывал мне, как самому себе. Говорил, что ему незачем жить, что Авангард отнял у него все. Мне тяжело было слушать все это. Соль на рану – были его слова для меня. Он умолял меня забыть об Авангарде. И я засомневалась. Решила проверить. И позвонила. Авангард пришел. Мы сидели в кафе. Я увидела лицо. Его лицо. На нем ни кровинки не осталось от страха. Авангард не подошел. Хотя я была уверена, что Семен не тронет его. Авангард убежал, как подлец. Он даже не спросил, зачем я его звала. Он стоял несколько секунд, как живой покойник.

– Скажите, а как вы поверили Семену? Ведь знали совсем немного. Своими руками удержали от преступления…

– А он меня – от беды, – ответила Ануш и продолжила: – Поверила же сразу. Ведь не он убежал от Авангарда. А тот… Бежит лишь виноватый. Да и, когда я закричала около подъезда, Авангард не поспешил узнать, что со мной? Значит, знал, что меня вместо него поймали.

И свою жизнь спасал. Я-то ему вместо щита нужна была. Не как жена. Вот он и торопил.

– Скажите, вы знали Авангарда три месяца. И едва не стали его женой. Почему же дали согласие на брак, так мало зная человека? Или у вас была своя причина на то?

– Я жила одна. Обо мне никто не заботился. Он один проявил участие. Был внимателен. Ну и возраст в его же пользу был. Думалось, что человек переживший – это человек серьезный. Он и семьею дорожить будет.

– Скажите, а в чем проявлялось его участие в вашей судьбе?

– Помогал он мне, – покраснела Ануш.

– Чем?

– Деньгами.

– Сколько он вам давал денег?

– Когда сотню, или две приносил. Я отказывалась. Но он говорил, что хочет помочь как любимому человеку. Честно говоря, этим он и связал меня. Не знаю, что удерживало меня от согласия, но почему-то и отказать не могла, вы меня понимаете. Не знаю, сколько бы это еще продлилось. Но мне повезло. У меня муж. И я счастлива.

«И все-таки мне нужны билеты обратного рейса», – подумал Яровой и спросил: – Есть ли у вас какие-либо документы, подтверждающие день вылета из Еревана?

Ануш стала вспоминать.

– Что у нас есть? Есть счет за гостиницу в Москве. Там мы остановились, чтобы сделать покупки перед дорогой на Камчатку. Есть талоны к авиабагажу, – перечисляла женщина.

Ее лихорадочные поиски прервал гул самолета, пролетавшего над домом, над совхозом. Самолет привез почту и готовил ее к сбросу.

Два месяца из-за непогоды не было почты в селе. А теперь… Мешки с почтой падают на улицу. Один, второй, третий… Двенадцать мешков. Люди ждали почты давно. Из всех домов высыпали. Радуются. Дождались…

Сегодня в каждом доме будут читать письма, газеты, журналы. Ануш тоже выглянула в окно.

– Сегодня и мы получим. Билеты и документы, – вздохнула она. И Яровой, глянувший в окно, заметил, как Гиря, ухвативший сразу два мешка, набитые до отказа, бегом несется к почте.

– Скажите, Авангард не говорил, откуда у него деньги? – спросил следователь.

– Я спрашивала его. Он отвечал, что у него, как у всех, имеется голова и руки. Вот и все.

– Он работал?

– Не знаю. Ничего не говорил.

– Скажите, сколько примерно он брал с собой денег, когда приходил к вам?

– Я карманы его не проверяла.

– Ну, а золотые часы вы его видели?

– Золотые? У него их никогда не было. Старые. Обычные. На ремешке. Я их сразу бы узнала. Золотых не было. Во всяком случае я не видела.

– Ну, а пятьсот рублей он мог взять сразу. Бывало при нем столько денег?

– Пятьсот? Нет. Самое большее – двести. Он мне всегда подчеркивал, что человек он скромного достатка.

Через два часа в дом с шумом влетел Гиря. И сразу с порога закричал:

– Пришли! Все сразу! – и положил на стол два пухлых конверта. В них были билеты и паспорт Ануш.

Следователь проверил. Да. Дата вылета Ануш и Семена из Еревана отмечена одиннадцатым марта. Все остальные билеты, квитанции, выписанные на имя Гири, подтверждали его алиби [37]37
  Камчатская область – пограничная. Транзитные билеты, даже железнодорожные – именные.


[Закрыть].

Вечером Яровой прощается с Семеном, с Ануш. Уходит. В душе желая им самого светлого в жизни. И внезапно, лицом к лицу, сталкивается с Панкратовым.

– Уезжаете? – спрашивает председатель сельсовета, краснея.

– Уезжаю.

– Да. Счастливый человек.

– А вы разве несчастливы? – удивляется следователь.

– Кой черт! Понесу себя на поругание!

– Куда?

– К Семену!

– Почему?

– Билеты пришли. Я уже видел. Вы один уезжаете. Значит, он ни в чем не виновен. А я поторопился. Эх, жизнь! От нервов одни протезы остались. Пусть бы ругал меня, но простил.

– Зря торопился, Василий Иванович. Прошлое человеческое понимать надо, а иногда и хоронить.

– Пойду виниться к нему. Но простит ли?

– Иди! Это тоже уметь нужно! Иди! – подтолкнул Панкратова к дому Яровой.

БЕЗ МЕСТА ПОД СОЛНЦЕМ

Самолет проковылял по полосе, чихнул напоследок и замер у аэропорта села Соболево.

Яровой шел по раскисшей, еще не просохшей земле. Здесь уже прошли весенние дожди. Райцентр, в закудрявившихся молодой зеленью деревьях, казался праздничным, нарядным. Щедрое солнце, выглянувшее с самого утра, обещало вскоре высушить землю и согреть ее.

Здесь, по этой улице, ходил и Владимир Журавлев – бывший налетчик по кличке Трубочист – думал Яровой. Ходил. Он видел эти дома, знал людей. Но почему не ужился? Что сломало? Почему не нашлось ему здесь места под солнцем?»

Внизу под сопками река вьется. Дальше – тайга. Деревья взбегают на сопки весело, резво. Село красивое.

Аркадий останавливается на время. Задумывается. Что ни говори, придется ему, видимо, ехать по следам убийцы на Сахалин. Возможно, здесь, в этом селе он получит новое подтверждение назревающему решению. Найдет новый ключ к загадочному, необычному убийству. Имел ли к нему отношение Журавлев? Кем он был? Основным исполнителем убийства? Или…

По отзывам тех, кто был с ним в лагере. Трубочист – один из заинтересованных в смерти Скальпа. Деньги взял. Отработать обязан. Но хотел ли он того, взялся ли за выполнение? Имел ли реальную возможность к выполнению намерения?

Возможно, убил не он. Другой. Но тогда придется вернуть деньги Клещу. А где они могут встретиться? Да и возможна ли эта встреча? Ведь Журавлев, если не убил Скальпа, постарается любым путем скрыться от Клеща, избежать встречи. А чтобы убить, Трубочисту надо было ехать в Ереван. Мог ли он сделать все это после потрясения? И чем оно было вызвано, это столь внезапное потрясение?

Следователь идет в районное отделение милиции, надеясь, что там дадут ответ на некоторые из вопросов. Начальник милиции поздоровался с ним настороженно. Явно показывал своим видом непонимание, зачем в их отдаленное село приехал следователь, да еще из Армении.

Но, услышав, что его интересует, разулыбался, вздохнул облегченно. И по-хозяйски уселся за своим столом.

– Поселенец? Как же, помню. Был у нас.

– Где он работал?

– На животноводческой ферме.

– Кем?

– Скотником. Кем же еще?

– Сколько он жил в Соболево?

– Год и несколько дней.

– Под чьим руководством работал?

– Емельяныча.

– А точнее?

– Заведующего фермой.

– Как проявил себя поселенец в селе?

– Жалоб не было.

– А в работе?

– У Емельяныча узнайте.

– Нарекания были?

– Нет.

– Почему переотправили его отсюда?

– Так он же свихнулся! – ответил майор и покрутил пальцем у виска. – Когда на выгоне работал.

– А в чем причина? Вы не интересовались?

– Говорят, что его незадолго до того бык на рогах катал. Может и сказалось. Оно ведь не все сразу вылазит.

– Значит, был, – задумчиво сказал Яровой, все вспоминая и взвешивая. – Ну, а что вы еще знаете о нем?

– Знаю, что на ферме он получал неплохо. На жизнь ему не только хватало, а и оставаться должно было. К тому же, сами понимаете, расходов у него особых не имелось. Работают на ферме много и долго. Лето на выгоне. На пастбищах. В село лишь по осени возвращаются. Так и для нас лучше, спокойнее.

– Вы с ним беседовали?

– Ну, а как же?

– Ну и как? Впечатление какое?

– Для меня любой из них – конченный человек. Что ни говорите, работаем мы тут с ними, мучаемся, а они выходят на свободу и снова за свое.

– У вас, кроме Журавлева, были поселенцы?

– Нет, судьба пощадила. Хватит и одного.

– А чем вы недовольны?

– Да покоя мне не было, покуда он у нас жил. Все время боишься, а вдруг, где отличится, вернется к старому, воровать начнет? Шутейное ли дело! У меня в районе за восемь лет ни одного преступления не совершено. Это же показатель!

– А не скучно вам? – спросил Яровой.

– Я знаете, рыбалку очень уважаю, – понизил голос майор.

– Понятно. Но я б не смог вот так. Отдал бы этот район старику, какому на пенсию скоро, а сам бы…

– А у нас почти во всех районах так. Тихо. Живем без приключений. Непроверенных людей в погранзону не пустят. Так что дел никаких нет. Самое большое событие– муж жену поколотил. Да и то, покуда я до него доберусь, его местком, партком, женсовет, педсовет, поссовет уже замучают. Мне после них уже и делать нечего, – признался майор.

– А как здесь жители к поселенцу относились?

– Наши-то? А им все равно. Лишь бы он их не задевал никаким боком. А там, кем хочешь будь. Но с новыми наши люди туго сходятся. Лет десять надо пожить среди них, не меньше, покуда признают. У нас здесь знаете как – всех временем проверяют. Как на выдержку.

– Вы сами были хоть раз на выгоне, где поселенец работал?

– Нет. Это очень далеко, – сознался майор.

– А кто с ним там работал?

– Доярки. Бабы наш.

– Еще.

– Пастухи, конечно.

– Что они говорили о поселенце.

– Знаете, если честно, бабы хоть они у нас и горластые, и языкатые занозы, а вот этого уголовника все хвалили. Но оно и понятно. Мужиков у нас маловато, а баб много, так что, конечно, хвалить будут. Какой никакой – мужик!

– Ну, а пастухи?

– Они с ним по работе не связаны.

– Но жили-то вместе.

– Это верно. Но надо у Емельяныча. Он все знает. Он этого поселенца… Да что там. Сам поговори.

– А что было.

– Он его привез. Уже свихнутого, с выгона. Может, и знает что?

– Как он сам объяснял случившееся.

– Никак не мог объяснить.

– Почему?

– Я то Емельяныча давно знаю. Много лет. А вот, чтоб он плакал, впервые в тот день видел. Сколько с того дня прошло – спрошу его, он голову угнет, как бык, весь с лица почернеет и молчит, как немой. В чем дело, до сих пор сам ничего толком не знаю.

– А где жил Журавдев.

– Жильем мы его обеспечили. Сразу же по приезде. Сносная хатенка. В ней теперь другие живут. И не жалуются.

– Не слышал, с кем он тут общался? – спросил Яровой майора.

– С коровами, с доярками. С кем же еще? Работа с утра до ночи. Изматываются они там здорово. Что и говорить. Не до общений. На каждую бабу по двадцать пять коров. Доят вручную. А ему все две сотни коров накормить, напоить нужно было. Да и стойла почистить. Самих скотин в порядок привести. Трудно успеть. Какое уж там общение? С этой работой от человеческого языка отвыкнешь, – невольно пожалел бывшего поселенца майор.

– А где мне найти теперь заведующего фермой.

– Емельяныча? Они на выгоне уже. Но я сейчас позвоню. Если

на выгоне – запряжем лошадку и съездим вместе. Хоть посмотрю, как они там, – взялся за телефон начальник милиции. – Емельяныча позови. Что? Нет его? А где? А! Сколько? Еще неделю. Это точно? Ладно. Скажи, чтоб лошадь запрягли и подогнали к милиции! Понял? Зачем! Надо! Жду! Быстрее! – говорил майор в трубку.

А вскоре Аркадий вместе с начальником милиции уже ехали к пастбищу. Он сидел на пахучем сене. Майор на дощечке примостился, положенной поперек телеги, и правил.

– Сколько до выгона? – спросил следователь.

– Далековато. Километров тридцать. К вечеру там будем, – успокаивал майор.

Дорога вилась мимо сопок. Толстобокие, они покрылись зеленью и манили к себе на отдых. Они радовали взгляд свежестью, сочностью красок, обилием травы, цветов, деревьев, тепла. Здесь все было согрето и обласкано.

– Хорошо у нас? – сказал майор.

– Красиво, – задумчиво отвечает Аркадий.

– У нас в районе самое большое число солнечных дней в году.

Яровой усмехается, вспоминает свою Армению. Ее всегда и все звали солнечной. А вот Камчатку… Хотя что тут необычного. Вон горностай любит тундру за белый снег. Белый медведь свои моря – за льдины, и не променяет их ни на какое солнце. Каждый дорожит тем местом на земле, где он родился и вырос. Своим жизненным пространством. Вырви, отними его у зверя и он погибнет. Зверь не выдержит! А человек? Но он более приспособлен. Вот рыбы…

И Яровому вспомнился чей-то рассказ, что лососевые рыбы идут метать икру туда, где родились сами. Попробуй направь их в другую реку. И половина икринок окажется безжизненной. Не даст мальков. Даже головастики, перенесенные в другое болото– совсем рядом, погибают. А все потому, что среда оказалась лишь похожей, но не родной.

«Но где же была его среда? Его место? Почему этот надлом? Лагери выдержал. Суровейший климат перенес. Претерпел лишения. Выжил среди воров «в законе». И надломился на воле. Может его беспокоило предстоящее убийство? А он, втянувшись в нормальную жизнь, знал, что не сможет сделать этого? Но тогда возможно надо проститься с собственной жизнью. И это его пугало; может, совесть не вынесла разногласия и организм сдал? Куда он попал после Соболеве? В какие условия? Где и кем работает? Болезнь явно не прошла бесследно», – думает Аркадий.

Телега въезжает в реку. Из-под копыт коня серебристые брызги летят во все стороны. Сверкают на солнце алмазами.

– Ему бы жить и радоваться. Ведь на свободе – не в лагере. Работай, люби людей, сам любим будешь.

Телега охала по дороге, ковыляла в распадках, скрипела на выбоинах, тарахтя, неслась к выгону, оставляя позади себя примятые следы, стоны майора, рыжеватые хвостики пыли, крутящиеся из-под колес и только к вечеру, когда усталое солнце покатилось к горизонту, они приехали к выгону. Доярки заканчивали дойку, а постаревший за эти годы Емельяныч возился с бидонами, готовил их к отправке в село. Полные бидоны стояли в телеге. Оставалось наполнить еще два. Последние.

– Емельяныч! Ты скоро освободишься? – спросил майор.

– Еще с полчаса.

– Мы к тебе! Давай поторопись!

– Подождите немного.

Доярки приносили молоко, замеряли, сливали в бидоны. Удивленно смотрели на приехавших. Следователь изучал их лица, голоса. С ними работал поселенец. Как они ладили?

– Вы б в будку зашли, чего снаружи стоите? Комары загрызут ведь, – сказал старик сторож.

– Спасибо, отец, – поблагодарил Яровой и вошел в будку.

– Молочка попей, сынок.

– Нет. Не хочется.

– А чего? Оно пользительное всем.

– По делу к нам, с лекцией?

– Нет, отец. К Емельянычу.

– А он что?

– Скажи, отец, а ты не помнишь поселенца? Работал тут у вас несколько лет назад.

– Володька что ль?

– Да, он самы й!

– Как же не помнить? А вы что? Родственник его.

– Нет отец, – и Яровой представился.

– Зн ачит беда с ним стряслась опять какая? Вот уж не везет мужику. Как проклятье над ним какое висит. Нигде не может найти себе места под солнцем. А ведь и неплохой человек, скажу я вам. И трудяга редкий.

– А что произошло с ним? Отчего у него произошло это помешательство? Как вы думаете?

– Я не знаю точно. Слыхал, что наша Торшиха телогрейку его спалила. Он после этого… Рехнулся. Вообще-то он ее никогда не снимал. Даже спал в ней. Верно, подарок. А может еще что, хотя мне кажется, что не в ней дело. Устал он. Оттого и спятил.

– А что за случай с быком произошел.

– Опять же эта Торшиха. Она выпустила. Бык и поддел Вовку.

– Он не жаловался ни на какие боли.

– Как же, мил-человек! Все кишки ему Буян чуть не выпустил. Убил я его. Сам. С ружья.

– Значит, доярка виновата?!

– Она. Лярва! Нетель проклятый! Она не только с ним, ни с кем не ладила. С бабьем перегрызлась. Сколько раз просили Емельяныча убрать ее отсюда, все жалеет.

– Скажи, отец, а вот тебе поселенец досаждал.

– Мне? Упаси Бог! Подмотал. И бабке моей. И этим… Ну, бывало, какую и матюгнет для острастки, так у нас без этого никак нельзя. По-доброму не понимают. А Володьку тут уважали? Да, оно, что ни говори, он холостяк, а и у нас тут одиночек пруд запруживать можно. Со всех сторон его обхаживали. Друг перед дружкой старались. Наперебой. Все хотели не портить с ним отношений. Оно и для работы так было лучше, да и в жизни веселей. Только одна стерва – Торшиха! С ней у него в первый же день все наперекосяк пошло. Сразу поцапались. А почему – кто их знает?

– Он с вами общался?

– Говорили.

– О чем?

– О всяком.

– А точнее?

– О жизни.

– А о лагере он говорил вам, где срок отбывал?

– Говорил. А то как же? Много чего рассказывал.

– А что именно?

– Страсти всякие. Особо про одного. Он навроде Торшихи для него был. Тоже змей! Убивец – не человек! Ох и люто не любил его Вовка!

– После поселения не собирался он остаться в Соболеве?

– Что ты! Он же городской. Каждый день свой здесь считал. Все ждал, когда поселение закончится. Да и что ему у нас делать? Кому понравится всю жизнь в навозе ковыряться? Он ведь свое как только отбыл бы, враз помчался б в город. К себе. На родину.

– А не грозился он разделаться с тем, какой в лагере ему мешал?

– Нет. Словами лаял. Погано. А чтоб грозить – нет. Не было такого! Да и не злой он! Хлебнул лиха! Вон Торшиха! Сколько беды причинила, а он и ей помогал. Первый прощал. Мужик все ж. Отходчивый. Она тем и пользовалась. Тот гад, видно, тоже такой сволочной. Как и эта лярва! Прости меня, Боже!

– Как он тут зарабатывал?

– Неплохо! На жизнь с лихвой хватало.

– Сбережения имел?

– Кто ж его знает. Я чужих денег не считаю. В мои леты не это, здоровье ценится.

– А не рассказывал, есть ли у него родные?

– Завели мы как-то об том разговор. А он рукой махнул. Мол, что там родные? У меня они что есть, что нету. В своей семье подкидышем рос. И туда навряд ли он вернулся бы.

– И писем он от них не получал?

– И-и, что ты? На свободе жил – не нужен был. А кому поселенец нужен? Да он и не ждал ни от кого писем-то! На что они ему? От них одна морока. Своих забот полно, на чужие места не остается.

– Ну, спасибо тебе, отец!

– Торопишься?

– Да!

– А что с Вовкой-то.

– Пока не знаю. Может и ничего.

– Ты увидишься с ним?

– Постараюсь.

– Привет ему от меня передай. Поклон наш. От меня и от старухи. Скажи, что помним мы его. Нехай ему судьба лаской подарит за его добро. А коль захочет, нехай в гости заглянет. Картошкой печеной угощу его.

– Передам, отец, обязательно передам! – пообещал Яровой, и направился к освободившемуся отдел Емельянычу.

– Заведующий фермой пристально посмотрел на него.

– Вы ко мне?

– Да к вам.

– Пройдемте в будку, – и, оглянувшись на майора, сидевшего в кругу доярок, попросил: – Ты развлекай покуда этих галок. Дай мне спокойно с человеком поговорить.

– Иди! Иди! – рассмеялись доярки. А какая-то особо озорная крикнула: – Да не задерживай долго! Дай хоть и нам в приличном обществе побыть! В кои-то веки мужчины о нас вспомнили. Навестили! Так ты там не очень его держи!

– Ладно! Сорока! – рассмеялся Емельяныч и, крутнув головой, пропустил в будку первым Ярового.

Как только он заговорил о поселенце, лицо Емельяныча посерело.

– Что с ним? – вскинулся он.

– Идет следствие. Пока нужно все установить.

– Но он же больной! – исказилось лицо Емельяныча.

– Что послужило толчком к болезни.

– Трудно сказать. Телогрейка… Но это же, право, смешно. Что в ней? Сгнила ведь на плечах. Может потому, что не кто иной, а Торшиха – доярка наша, сожгла ее, а у них что-то не ладилось меж собой.

– Вы-то сами верите в это предположение.

– Других объяснений нет. Если бы были – сказал, – развел руками Емельяныч.

– Но это предположение – смешное. Простите меня за резкость. Но вы, проживший жизнь, должны разбираться в психологии, ведь Владимир не мальчишка, какой из-за бабенки мог бы лишиться рассудка. Ведь он отбывал наказание в двух лагерях. Знал обиды и почище, чем потеря телогрейки. Тем более, что обычная телогрейка не могла представлять для него особую ценность. Тем более, что и зарабатывал он здесь прилично, как я уже наслышан. К тому же, телогрейку, которая ему полагалась как спецодежда для работы, он мог получить в любое время. Но он предпочел остаться», в той, в которой пришел из заключения. И не снимал ее, даже ночью. Это уж совсем неспроста.

– Что вы хотите сказать?

– Я не утверждаю ничего. Я объясняю всю абсурдность вашего предположения.

– А вы сами, как думаете, в чем дело?

– Пока не знаю.

– Что он натворил? Почему вы о нем спрашиваете, можете сказать? – попросил Емельяныч.

– В Ереване убит человек.

– Ну и что?

– Я думаю, что к этому, возможно, причастен и Владимир.

– Не понимаю.

– Что именно?

– А при чем он и Ереван?

– Владимир возможно уже отбыл поселение.

– Ну и что?

– А значит, имел возможность приехать в Ереван. Там у него был враг. О нем он и сторожу говорил.

– Ну и что? Говорил! Я тоже вон сколько раз бабам грозил, что головы поотрываю им! Ан все живы – чертовы свиристелки. Язык – не руки! Мало о чем говорим?

– Этот был его врагом! Давним.

– Забыл он о нем! Уверен.

– Почему?

– Бабы тут как-то подрались. С этой нашей… Она его враг. Казалось бы, ему на руку. Бил не он. Так нет же! Разогнал. Всех. И пристращал. Знаешь чем? Лагерем! Ради их самих, ради их блага от беды уберег. Потому, как свое горе помнил. Не хотел, чтоб другие его хлебнули. А тоже враг. Да какой! Сколько гадостей Вовке делала! А он ее и пальцем не тронул. Она ж поселенца под смерть подвела. Не думаю, что тот убитый больше обосрался. Из-за этой, он мог снова в лагерь загреметь. И очень просто! Она его шантажировала, оговаривала. А он молчал и прощал.

– А почему?

– Свободой дорожил. Пусть относительной. И лагерей, как огня боялся. Убить не мог! Точно.

– Ну, а телогрейка?

– Что?

– Как теперь думаете? Такой осторожный, терпеливый! И вдруг из-за того, что ее баба сожгла? Вы же сами себе противоречите.