Текст книги "Лицом к лицу (пер. Тирдатов)"

Автор книги: Эллери Куин (Квин)

Рецензии на ревю Оррина Стайна читались так, словно они были нацарапаны впопыхах в момент оргазма, а не спокойно сочинены во время последующего расслабления. Театральный сезон протекал вяло, и время требовало выброса страстных эмоций критиков.

Или, возможно, причина была в легендарной удачливости Оррина Стайна. Он никогда не терпел фиаско, а в недобром мирке, где жили и работали театральные режиссеры, успех злорадно оценивали в терминах азартных игр, но не в контексте таланта к игре.

Но с Лоретт Спанье все было очевидно. Исполнитель по определению должен исполнять, и единственный вопрос – насколько хорошо он это делает. Ответ, о котором оповестили кричащие заголовки газет, был недвусмысленным. Критики называли Лоретт последней любовью Бродвея. «Стайн нашел звезду!» – оповещал «Вэрайети», сам Уолтер Керр[56]56
  Керр, Уолтер (1913–1996) – американский театральный критик.


[Закрыть] провозгласил ее логической преемницей Глори Гилд, «Лайф» поместил ее краткий биографический очерк, очереди выстраивались у касс и осаждали служебный вход в театр, рассчитывая на автограф. Селма Пилтер подписала контракт, став официальным менеджером Лоретт Спанье – до сих пор старуха трудилась на основании устной договоренности – с полного одобрения Армандо: «Лучше иметь дело с Селмой, cara, чем подставляться всем акулам в этом беспощадном бизнесе». Из Западного Берлина пришла поздравительная телеграмма от Марты Беллины с напутствием контролировать подачу звука.

Премьера состоялась в четверг вечером. Во второй половине дня в пятницу Эллери позвонил по не указанному в справочниках номеру Кипа Кипли.

– Можешь достать мне два билета на ревю Оррина Стайна? Я пытался, но безуспешно.

– На какой год они тебе нужны? – осведомился обозреватель.

– На субботу.

– На эту субботу?!

– Вот именно.

– Кто я, по-твоему, – Джеки Кеннеди? Ладно, попробую. – Он позвонил через десять минут. – Не возьму в толк, почему я чешу тебе спину, когда ты должен мне невесть сколько pro quo. Билеты будут в кассе.

– Спасибо, Кип.

– Засунь свою благодарность сам знаешь куда. Дай мне что-нибудь для печати – и мы в расчете.

– Сам бы этого хотел, – искренне отозвался Эллери и со вздохом положил трубку.

Несмотря на приближающийся срок сдачи романа в издательство, дело Гилд продолжало его беспокоить. Он понятия не имел, почему внезапно решил посмотреть ревю. Это не имело никакого отношения к размерам таланта Лоретт – Эллери верил Бродвею на слово и, как правило, избегал посещать мюзиклы. Тем не менее, приписывая это профессиональному инстинкту держать палец на пульсе трупа, он в субботу вечером взял за руку сопротивляющегося отца (для инспектора мюзиклы умерли вместе с их постановщиками Флоренцом Зигфелдом и Эрлом Кэрроллом; «Оклахому» он считал скучной, а «Мою прекрасную леди» – фантастической чепухой) и отправился вместе с ним в Римский театр.

Их такси пришлось выдержать обычное сражение с транспортом (ни один житель Нью-Йорка в здравом уме не поехал бы на своей машине в театральный район субботним вечером). Обменявшись окрашенными ностальгией замечаниями по поводу вульгарной атмосферы современной Таймс-сквер и растолкав не желающую пропускать их очередь в кассу старого Римского театра – этой Валгаллы,[57]57
  Валгалла – в германской и скандинавской мифологии дворец, куда попадают души воинов, павших в битве.


[Закрыть] о которой мечтал каждый фанат хит-шоу, – они наконец заняли места в середине шестого ряда партера, перед проходом.

– Неплохие места, – промолвил частично умиротворенный инспектор. – Как тебе это удалось? – Он не знал о просьбе, с которой Эллери обратился к Кипли. – Должно быть, они обошлись тебе в половину недельного жалованья. Моего жалованья, если на то пошло.

– Деньги еще не все, – нравоучительно отозвался Эллери и углубился в чтение программки. О некоторых вещах не стоило рассказывать даже отцу.

Ревю плавно подкатывалось к концу первого акта, где анонсировались песни в исполнении Лоретт Спанье. Казалось, все в зале держали программки открытыми на этой странице – Эллери косился по сторонам, чтобы убедиться в этом. В атмосфере старого театра словно вспыхнуло нечто, оставившее запах серы. Такое случалось примерно каждые десять лет при рождении новой звезды. Можно было почти что слышать треск искр.

Но даже он замер, когда зал погрузился в темноту, предшествующую появлению Лоретт. Тишина была настолько тяжелой, что, казалось, вот-вот лопнет под собственным весом, а темнота – такой же ощутимой, как и безмолвие. Эллери напрягся на самом краю сиденья, чувствуя, что его отец – наименее впечатлительный из всех известных ему людей – сделал то же самое.

Никто не шаркал ногами и не кашлял.

Внезапно ослепительно-белый конус устремился в середину сцены. Лоретт сидела, купаясь в его свете, за широким розовым роялем, сложив руки на коленях. Фоном ей служил черный бархатный задник с вышитой на нем гигантской розой «американская красавица». Она была одета в украшенное блестками вечернее платье того же цвета, что и роза, с высоким воротником и голой спиной. Драгоценности отсутствовали, а белая кожа и золотистые волосы выглядели вытисненными на бархате. Лоретт смотрела не на публику, а на свои руки. Казалось, она пребывает в полном одиночестве, слушая нечто недоступное обычным людям.

Полминуты Лоретт оставалась в такой позе. Затем она повернулась к дирижеру в оркестровой яме. Он поднял палочку, застыл на миг, а когда опустил ее, оркестр разразился полным душевной муки мощным аккордом медных духовых, к которому примешивались вздохи публики.

За аккордом последовали нежные звуки вступления к уже успевшей прославиться песне Годенса «О где же ты?». Оркестр умолк, Лоретт подняла руки, сыграла быстрое арпеджио, вскинула голову и начала петь.

Голос был почти таким же, какой слышал Эллери на репетиции, но не вполне. Он стал объемнее, в нем появилось нечто неощутимое, создающее разницу между качеством и стилем. Решила ли Лоретт продемонстрировать все свои возможности, или же Марта Беллина открыла ей какой-то уникальный секрет певческого искусства, но теперь голос обладал качеством Глори Гилд и индивидуальным стилем самой Лоретт. Уолтер Керр был абсолютно прав. В том смысле, в каком новое поколение, унаследовав родительские гены, добавляет к ним нечто свое, образуя новые комбинации, племянница действительно являлась «логической преемницей» тети.

В голосе ощущалась свойственная Глори Гилд интимность, едва заметная пульсация страсти, обращенная к каждому слушателю в отдельности. Новым же была отсутствовавшая у Глори поразительная сосредоточенность на себе, как будто Лоретт вовсе не осознавала присутствия зрителей. Интимность являлась скорее следствием, чем причиной. Казалось, Лоретт поет для себя, в уединении своей спальни, позволяя себе эротическую свободу самовыражения, которую никогда бы не решилась продемонстрировать публично. Это превращало каждого мужчину и каждую женщину в зале в соглядатая, прикладывающего ухо к запретной двери, отчего подскакивает давление и затрудняется дыхание.

Впечатление было потрясающим.

Борясь с эффектом, производимым пением Лоретт на его нервную систему, Эллери старался наблюдать за тем, что происходит с публикой. Его отец склонился вперед, полузакрыв глаза, с улыбкой на стариковских губах, в которой ощущались радостные и горестные воспоминания. Другие лица, которые Эллери сумел различить в почти полной темноте, также вызывали чувство смущения – маски приличия и самоконтроля были с них сорваны; они демонстрировали собой целую гамму эмоций в полной наготе. Зрелище было не из приятных – оно отталкивало и притягивало одновременно. Господи, думал Эллери, эта девушка станет деструктивной социальной силой, она превратит людей в одиноких волков, уничтожит жажду общения среди молодежи и заменит марихуану и ЛСД в колледжских спальнях. Ее пластинки будут продаваться десятками миллионов. Конечно, она не может осознавать потенциальной опасности своего дара, но против нее следует принять закон.

За первой песней последовал ряд других: «Любовь, любовь», «Ты мое несчастье», «Больше луна не взойдет», «Возьми меня» и «Я хочу умереть».

Руки Лоретт вновь опустились на колени. Казалось, она не слышит рева и грохота аплодисментов, сотрясающих театр. Лоретт сидела, даже не оборачиваясь, опустив взгляд и погрузившись в эхо своего пения. Эллери не сомневался, что таковы были инструкции Оррина Стайна, но он не думал, чтобы девушка реагировала иначе, даже если бы Стайн не дал ей никаких указаний.

Публика не давала ей закончить выступление. Занавес после первого акта опускался и поднимался вновь, а маленькая фигурка в блестящем платье все еще сидела у огромного фортепиано на пустой сцене. «Бис! Бис! Бис!» – гремело в зале. Наконец Лоретт повернулась к публике на вращающемся табурете, сверкая розовым в свете прожектора. Моментально воцарилась тишина. – Мне бы хотелось петь для вас еще и еще, – заговорила она. – Но впереди продолжение чудесного шоу мистера Стайна, поэтому у меня есть время только для одного биса. Думаю, Билли Годенс не будет возражать, если я вернусь в далекое прошлое. Текст этой песни написан человеком, который, вероятно, памятен вам по деятельности далекой от музыки, – Джеймсом Дж. Уокером,[58]58
  Уокер, Джеймс Дж. (1881–1946) – мэр Нью-Йорка в 1926–1932 гг.


[Закрыть] а музыка – Эрнестом Р. Боллом. Впервые песня была опубликована в 1905 году, а воскрешена и стала знаменитой в конце 20-х годов, когда Джимми Уокер был мэром Нью-Йорка. Она пользовалась особой любовью Глори Гилд – моей тети.

Эллери не сомневался, что это было проницательным ходом Стайна – произнести вслух имя Глори Гилд, вытянув на свет то, что таилось в темных уголках мыслей всех присутствующих.

Лоретт повернулась к роялю. Снова воцарилось наэлектризованное молчание. Все затаили дыхание. Она начала петь.

Возможно, выбор был неудачным с музыкальной и поэтической точки зрения. Музыка Болла была приторно-сладкой, а скверно рифмованные стихи Уокера вызывали в воображении образы птиц в золоченых клетках и бедных девушек, трудящихся за швейными машинками.

 
Солнечным летом, моя дорогая,
Твердишь ты, что любишь меня.
Тебе отдаю я, восторгом пылая,
Всего без остатка себя.
Но я прошлой ночью увидел во сне
Себя стариком несчастным.
Будешь любить ли, подумалось мне,
Меня, как любишь сейчас ты?
 
 
Будешь любить ли меня в декабре.
Так же, как любишь в мае?
Об этом я думаю ночью и днем,
Но все же ответа не знаю.
 

Лоретт исполняла песню molto espressivo,[59]59
  Очень выразительно (ит., муз.).


[Закрыть] в стиле английского мюзик-холла. Эллери качал головой. Это была ошибка, и он надеялся, что Оррину Стайну или Билли Годенсу вскоре придет в голову позаботиться о том, чтобы номер Лоретт на бис не казался столь пародийным. В устах любой другой певицы он вызвал бы только улыбки, если не смешки. К чести Лоретт, приходилось признать, что публика была так же захвачена этой песней из другого времени и другого мира, как действительно увлекательной музыкой Годенса.

Слушая юношеские излияния «Красавчика Джеймса» – именно так Джин Фаулер озаглавил свою биографию Джимми Уокера, – Эллери вспомнил, что тема сентиментальных виршей, особенно явственно звучащих в хоровом припеве, по-видимому, преследовала их автора до самого смертного часа. Согласно Фаулеру, через четыре десятилетия после первой публикации песни, которую Лоретт Спанье исполняла спустя еще почти двадцать лет, когда домогающийся известности поэт-песенник, впоследствии адвокат, сенатор, мэр и плейбой-политикан, сидел в затемненной комнате, страдая болезнью, вскоре сведшей его в могилу, он внезапно включил свет, схватил карандаш и начал сочинять текст для новой песни, закончив его следующими строчками:

 
Декабрь никогда не наступит,
Если ты не забудешь май.
 

После четырех десятилетий и двух мировых войн Джимми Уокер вернулся к тому, с чего начал.

«Хотел бы я проделать то же самое с расследованием убийства Глори Гилд», – подумал Эллери.

 
Декабрь никогда не наступит…
 

Эллери выпрямился, словно от удара током. По сути, так оно и было. При других обстоятельствах такое совпадение показалось бы забавным. Он переместил левый локоть на подлокотнике сиденья, и острый край надавил на чувствительный нерв в подлоктевой впадине. Эллери едва не вскрикнул от боли.

Инспектор Квин сердито шикнул на него. Пение Лоретт было для старика частичкой его молодости.

Но для Эллери оно явилось предвестником ближайшего будущего. Он мог бы вскрикнуть, даже не травмировав нерв, ибо был поражен в куда более уязвимое место.

– Папа…

– Заткнись! – прошипел отец.

– Папа, нам нужно уходить.

– Что?!

– По крайней мере, мне.

– Ты рехнулся? Черт возьми, из-за тебя я пропустил конец песни!

Лоретт умолкла, и со всех сторон грянули аплодисменты. Она поднялась с табурета, положив белую руку на розовое фортепиано; ее голубые глаза поблескивали в свете прожектора. Потом занавес опустился и в зале зажегся свет.

– Не понимаю, что на тебя нашло, – жаловался старик, когда они пробирались по проходу. – Ты способен все испортить, Эллери, – это у тебя от рождения. Господи, что за голос! – Он продолжал говорить о Лоретт и своих впечатлениях.

Эллери молчал, пока они не вышли в переполненный вестибюль. Он морщился, как от боли.

– Тебе не обязательно уходить, папа. Можешь остаться и досмотреть шоу. Увидимся дома.

– Погоди. Что тебя гложет?

– Я просто кое-что вспомнил.

– О деле Гилд? – тут же спросил старик.

– Да.

– Что именно?

– Предпочитаю пока не говорить. Сначала я должен кое-что проверить. Оставайся, папа. Я не хочу портить тебе вечер.

– Ты его уже испортил. Как бы то ни было, остальная программа меня не интересует. Я получил удовольствие за свои деньги, даже с избытком. Ну и певица! А дело Гилд мне тоже не дает покоя. Куда мы пойдем?

– Кажется, ты передал окружному прокурору копию завещания Глори Гилд с тайным посланием между строк, которую мы обнаружили в офисе Вассера?

– Да.

– Я должен разыскать его.

– Вассера?

– Окружного прокурора.

– Хермана? Субботним вечером?

Эллери молча кивнул.

Инспектор покосился на него, но ничего не сказал. Они с трудом выбрались на Сорок седьмую улицу, нырнули в ближайший ресторан, нашли телефонную будку, где Эллери провел двадцать пять минут, отслеживая окружного прокурора. Он оказался на политическом банкете в отеле «Уордорф», и его голос звучал весьма недовольно. Банкет освещала пресса и телевидение.

– Сейчас? – переспросил он. – В субботу вечером?

– Да, Херман, – ответил Эллери.

– А это не может подождать до утра понедельника?

– Нет, Херман.

– Перестаньте говорить, как персонаж водевиля! – огрызнулся прокурор. – Ладно, таинственная личность, встречусь с вами и инспектором в своем офисе, как только туда доберусь. Но если от этого не будет никакой пользы…

– Польза – не то слово, – пробормотал Эллери и повесил трубку.

К тому времени как Эллери прогрызся сквозь бисерный почерк между отпечатанными строчками копии завещания Глори Гилд, он выглядел постаревшим на десять лет.

– Ну? – осведомился окружной прокурор. – Вы нашли то, что искали?

– Нашел.

– Что нашел, сынок? – спросил инспектор. – Когда я читал это вслух в офисе Вассера, то не пропустил и не изменил ни слова. В чем же дело?

– В этом самом. Вы оба должны дать мне время.

– Ты имеешь в виду, что не собираешься говорить даже теперь? – проворчал старик.

– Вытащил меня с банкета, где присутствовали все СМИ, – обратился к потолку прокурор, – да еще в субботний вечер, чтобы жена подумала, не улизнул ли я с какой-нибудь цыпочкой, и не желает открывать рот! Слава богу, Дик, что у меня нет такого чокнутого сынка. Я возвращаюсь в «Уордорф» и не буду доступен до утра понедельника, если не хочу, чтобы меня бросила жена, а я этого не хочу. Когда этот шут гороховый будет готов сообщить простому слуге народа, что у него на уме, дай мне знать. Уходя, не забудьте запереть дверь.

– Ну? – осведомился инспектор Квин, когда хозяин офиса удалился в праведном гневе.

– Не сейчас, папа, – отмахнулся Эллери.

Старик пожал плечами. Он уже давно смирился с подобным поведением сына. Домой они ехали молча.

Оставив своего отпрыска в его кабинете, инспектор отправился спать, выпятив нижнюю губу и уставясь взглядом в какой-то таинственный туннель, который, судя по выражению его лица, был населен отвратительными чудовищами.

Итак, лицо тайны повернулось со своей трехчетвертной позиции, и Эллери наконец увидел его анфас.

Часть четвертая ЛИЦО АНФАС

«Похороните меня лицом вниз», – сказал Диоген,[60]60
  Диоген Синопский (ок. 400 – ок. 325 до н. э.) – древнегреческий философ-киник.


[Закрыть] а когда его спросили почему, он ответил: «Потому что вскоре все перевернется».

Диоген Лаэртский[61]61
  Диоген Лаэртский (1-я пол. III в.) – древнегреческий писатель, автор биографий древнегреческих философов.


[Закрыть]

Инспектор с трудом разбудил сына.

– Что?! – крикнул Эллери, вскакивая в кровати.

– Я еще ничего не сказал, – усмехнулся его отец. – Вставай. У тебя гости.

– Сколько сейчас времени?

– Одиннадцать, и сегодня воскресенье, если ты забыл. Когда ты лег?

– Не знаю, папа. В четыре или в пять. Что за гости?

– Гарри Берк и Роберта Уэст. Если хочешь знать мое мнение, – добавил старик, задержавшись в дверях, – эти двое что-то замышляют. Они выглядят слишком счастливыми.

Это соответствовало действительности. Шотландец энергично посасывал давно погасшую трубку, его рыжеватые брови двигались, как поршни, бычья шея пламенела, а прозрачные гдаза отплясывали джигу. Правой ручищей он сжимал левую руку Роберты, которая явно не возражала против этого. Эллери еще никогда не видел ее такой оживленной. Она весело засмеялась, как только он вышел из спальни в полинявшем старом халате и стоптанных шлепанцах.

– Попробуйте угадать, Эллери! – воскликнула она. – Мы собираемся пожениться!

– А я по этому поводу должен пуститься в шотландскую пляску? – буркнул Эллери. – Это потрясающее известие дошло до меня уже некоторое время тому назад.

– Но мы изменили наши планы, Эллери.

– Мы не станем ждать, пока шоу Берти сойдет со сцены, чтобы отправиться в Англию, – возбужденно объяснил Берк. – Она уволилась оттуда, и мы намерены пожениться здесь и сейчас.

– В моей квартире? – мрачно осведомился Эллери.

– Я имел в виду, в Нью-Йорке и сегодня.

– Вот как? – Эллери оживился. – И какова же причина перемены стратегии? Пожалуйста, садитесь оба. Не выношу людей, которые скачут, как попрыгунчики, воскресным утром. Папа, в холодильнике есть томатный сок? Сегодня мне нужна лошадиная доза.

– Это все Гарри. – Роберта опустилась на стул у обеденного стола в нише гостиной. – Он такой нетерпеливый – совсем не может ждать.

– Не могу, – подтвердил Берк, садясь рядом с ней и снова беря ее за руку. – Какой смысл ждать? Если подумать, нам нужен только священник.

– Вам также нужна маленькая вещица, именуемая разрешением на брак… Спасибо, папа. – Эллери сделал большой глоток из стакана с кроваво-красной жидкостью. – Реакция Вассермана,[62]62
  Закон штата Нью-Йорк для получения брачной лицензии требовал сдачи анализа крови на реакцию Вассермана – метод диагностики сифилиса, изобретенный немецким бактериологом Аугус-том фон Вассерманом (1866–1925).


[Закрыть] трехдневный срок и так далее. Как вы предполагаете проделать все это сегодня?

– О, мы уже неделю назад получили результаты анализов и разрешение, – сказала Роберта. – Можно и мне сока, инспектор? Он выглядит так аппетитно, а я не завтракала и даже не ужинала. Гарри был так настойчив…

– Не сваливайте все на Гарри, – недовольно сказал Эллери. – Он не мог сдать за вас кровь на реакцию Вассермана. Ну, полагаю, я должен вас поздравить. Могу я сделать что-либо еще?

– В вас не чувствуется особого энтузиазма, – заметил Берк. – Вы нас не одобряете?

– Не злитесь, приятель. Чего ради мне испытывать энтузиазм? Ведь женитесь вы, а не я. У нас есть яйца, папа?

– Спасибо, инспектор. – Роберта с жадностью глотнула сок.

– Не за что, – отозвался старик. – Хотите еще что-нибудь?

– Я бы с удовольствием. – Девушка поставила стакан. – А ты, Гарри?

– Пошли, Берти. – Берк сердито уставился на Эллери. – Позавтракаем в кафе.

– Гарри!

– Не надо кипятиться, Гарри, – сказал Эллери. – В воскресенье утром я не в лучшей форме. Папа готовит самую лучшую яичницу-болтунью во всем Вест-Сайде. Попробуйте.

– Нет, благодарю вас, – чопорно отозвался Берк.

– И побольше тостов, пожалуйста, инспектор, – попросила Роберта. – Гарри, не будь занудой.

– Сейчас. – Инспектор снова исчез в кухне.

– Эллери мог бы проявить хоть какой-то энтузиазм, – пожаловался Берк. – И при чем тут воскресное утро?

– Все дело в том, что оно наступает после субботнего вечера, – объяснил Эллери. – А я лег спать, когда утро уже наступило.

– Нечистая совесть, головная боль или аппетитная бабенка? А может, все три причины сразу?

– Мы с папой вчера смотрели ревю Оррина Стайна.

Берк выглядел озадаченным.

– Ну и что? Его смотрели многие и, как я слышал, получили большое удовольствие. Иногда вы порете чушь, Эллери.

– Лоретт пела одну песню… – Эллери оборвал фразу. – Не важно. Мы говорили о вашем вынужденном браке. – Эллери выглядел так, словно проглотил что-то горькое.

– Вынужденном? – негодующе отозвалась Роберта. – Не знаю, где частные детективы заработали дурную репутацию. С Гарри девушка в большей безопасности, чем с фиалкой. Мы с Гарри долго обсуждали, идти нам смотреть Лоретт или нет. – Роберта резко переменила тему. – Яичница и бекон пахнут восхитительно! А лучше запаха поджариваемых тостов вообще ничего не бывает… Она действительно так хороша, как о ней говорят, Эллери?

– Что? Да, великолепна.

– Тогда мы не пойдем. Не выношу чужих успехов. Этого ты еще обо мне не знаешь, Гарри. И мы все равно не сможем пойти, так как будем в Англии…

– Это достойная причина, – в унисон произнесли Берк и Эллери. После чего Берк усмехнулся и крикнул: – Добавьте яиц, инспектор! Я передумал!

– А кто же совершит церемонию бракосочетания? – мрачно напомнил им Эллери.

Роберта нахмурилась.

– В этом вся проблема. Вы ведь помните, какой сегодня день?

– Разумеется. Воскресенье.

– А какое воскресенье?

– Что значит «какое»?

– Вербное воскресенье – вот какое.

– Ну и что? – Эллери выглядел озадаченным. – Не понимаю.

– Язычник! Вербное воскресенье – начало Страстной недели. И кроме того, Великого поста. Ну, Гарри – ренегат-пресвитерианин,[63]63
  Пресвитерианство – разновидность кальвинизма в Великобритании (особенно в Шотландии) и США.


[Закрыть] но я всегда соблюдала традиции епископальной церкви[64]64
  Епископальная церковь – другое название англиканской церкви.


[Закрыть] и хотела, чтобы нас обвенчал епископальный священник, однако во время Страстной недели и Великого поста это невозможно. Противоречит канонам.

– Тогда подождите неделю или две – когда заканчивается пост?

Роберта покачала головой:

– Мы не можем ждать. Гарри уже купил билеты на самолет. Мы проведем ночь в отеле и вылетим завтра утром.

– Это не кажется мне непреодолимым препятствием, – заметил Эллери. – Вы можете сдать билеты.

– Нет, – сказала Роберта. – Гарри не хочет.

– Или можете улететь в Англию завтра утром и отложить чертову церемонию до окончания поста.

– Это не чертова церемония, и я не смогу ждать так долго. – В голосе шотландца послышались угрожающие нотки. – Знаете, Квин, мне не нравится ваша позиция.

– Эллери, – поправил упомянутый джентльмен. – Будем вести эту эмоциональную беседу дружески. Между прочим, вы оба уверены, что хотите пожениться?

Они уставились на него, словно он произнес какую-то непристойность.

Потом Гарри вскочил на ноги.

– Пошли отсюда, Берти.

– Сядь, Гарри. – Он неохотно повиновался, свирепо глядя через стол. – Мы уверены, Эллери, – мягко сказала Роберта.

– Вы любите этого субъекта?

– Люблю.

Эллери пожал плечами.

– В таком случае вы могли бы обратиться к священнику церкви, не так строго придерживающейся канонов. Или, что еще легче, найти гражданского чиновника, который уполномочен штатом совершать брачные ритуалы. Гражданское бракосочетание столь же надежно, хотя и не так пышно.

– Вы не понимаете… – начала Роберта, но в этот момент вошел инспектор, неся блюдо с яичницей, беконом и тостами, которое сразу отвлекло ее внимание.

– И я знаю такого человека, – сказал инспектор, ставя блюдо. – Кофе закипает. – Он достал из буфета салфетки, тарелки, ножи и вилки и начал раскладывать их. – Это Джей-Джей.

– Судья? – спросил Эллери.

– Судья? – с подозрением осведомился Берк. – Какой судья?

– Судья Дж. Дж. Мак-Кью, наш старый друг, – ответил инспектор и отправился за кофейником.

– И он это сделает? – допытывался шотландец.

– Если папа его попросит.

– Но он не священник, – с сомнением промолвила Роберта.

– Нельзя съесть яичницу, не разбив яиц, Берти, – con amore[65]65
  С любовью (ит., муз.).


[Закрыть] обратился к ней жених, к которому вернулось добродушие. – Судья мне подходит. Особенно если он друг семьи. В Англии мы всегда можем обвенчаться у англиканского священника. Мне все равно, сколько раз я буду на тебе жениться или сколько человек будет совершать церемонию и где. Вы можете сегодня связаться с судьей Мак-Кью?

– Постараемся, – ответил инспектор, возвращаясь с кофейником и наливая чашку Роберте. – Если, конечно, он в городе.

Роберта нахмурилась, потом со вздохом кивнула.

– Ну ладно, – сказала она и погрузила нос в ароматную чашку.

Берк просиял.

Роберта набросилась на яичницу. Инспектор сел и потянулся за тостом. Эллери жевал без всякого аппетита.