Текст книги "Холм демонов"

Автор книги: Елизавета Кожухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Ну что же, теперь нам хотя бы ясно, почему усыпальница князей Лихославских пришла в такое запустение, – подытожил Василий. – Остается только выяснить, каким образом ее используют под...

Но договорить сыщик не успел, так как из коридора донесся неясный шум вперемежку с причитаниями.

Антип выглянул в коридор:

– Там, похоже, с нашим соседом священником что-то стряслось.

И Василий Николаевич понял, что никакого тайм-аута нынче вечером у него не будет.

***

Клонящееся к западу солнце припекало и размаривало, но майор Селезень терпеливо лежал на крыше баньки и, героически борясь с дремой, оглядывал в бинокль окрестности. На въезде в село со стороны моста солдаты валялись в тени большого амбара, курили и болтали. У моста плескалась в реке ребятня. А совсем недалеко от баньки неспеша проползало деревенское стадо под неусыпным руководством Васятки. Майор направил бинокль в ту сторону что-то там было не так. И действительно, за стадом плелась худосочная фигура в форменном кафтане.

– Ба, кого я вижу! – ухмыльнулся майор, – Мстислав. Твоя любовь к животным тебя погубит. – И Александр Иваныч бесшумно, но быстро спустился на землю.

Коровы и овцы, мирно пощипывая травку, продвигались в сторону баньки. Справа от них степенно вышагивал аист, время от времени наклоняясь за лягушками в высокую траву. Слева от стада неспеша шел Васятка с большим кнутом на плече и зорко поглядывал на своих подопечных, а иногда украдкой и на странного гостя. Мстислав же шел позади, насвистывая себе что-то под нос и помахивая веточкой от назойливых деревенских мух. Его глаза сладострастно взирали на мерно покачивающиеся коровьи крупы и полные молока вымени. Похоже, ничто на свете не могло вывести его из этого благостного состояния. Но, как нередко это бывает в лучшие минуты нашей жизни, идиллия была разрушена появлением непрошеного гостя. Это майор личной персоной внезапно возник перед Мстиславом из высокой травы.

– Селезень! – побледнев, пробормотал Мстислав.

– Кря! – ехидно ухмыльнулся майор, и его грозный кулак врезался в челюсть наемника.

Свет померк в глазах любителя зверушек и международных конфликтов. И вот же ирония судьбы – ни одна буренка даже не обратила внимания на исчезновение ухажера. Только Васятка да аист посмотрели в ту сторону, но кроме колышущегося разнотравья ничего не узрели. "Померещилось", решил Васятка.

***

Александр Иваныч Селезень был человеком, который умело скрывал под маской грубоватого солдафона свою скромную и даже застенчивую сущность. Например, он так смущался в присутствии дам, что порой начинал с перепугу вести себя просто развязно. О чем, правда, впоследствии сожалел, но ничего с собой поделать не мог. Армия с ее жестким порядком была для него единственным прибежищем. Там все было просто и понятно. Не то что хотя бы с той же религией. Ну не мог майор поверить в эдакого доброго дедулю, сидящего на облаке и раздающего пряники своим внучкам. Господь представлялся майору старым седым командующим, постоянно корпящим в своем штабе над стратегическими планами вечной войны со злом. А себя он видел его солдатом.

Не хуже и не лучше других. И весь смысл своей Веры он видел в исполнении поставленной перед ним небесным командующим боевой задачи. И сделать надо все, а если потребуется, и жизнь отдать за то, чтобы на твоем рубеже зло не прошло...

А потом командующий призовет тебя в свою заоблачную ставку и спросит:

– Что же это ты, братец, – хитро прищурив добрые глаза, – в тылу, значится, отсиживался? Сладко ел, да мягко спал. А мои приказы и в голову не брал.

– Никак нет, товарищ командир, – немного смущаясь, отвечал бы ему майор, – Боевую задачу выполнял в силу своего разумения, а уж справился ли, не мне судить.

– Знаю, знаю, майор, – усмехался в седые усы командующий. – Все знаю должность у меня такая. Да ты присаживайся, не стесняйся. Папироску хочешь?

Сейчас дневального архангела кликну – чайку нам сварганит. И поговорим мы с тобой, Александр Иваныч, о том, как нам дальше с мировым злом воевать.

Как-никак, ты прямо с передовой прибыл. Небось жарко там было? Но ты-то молодцом держался.

– Служу... – вскочил майор и запнулся. Краска смущения залила его лицо.

– Да не красней ты, майор, как девица, – засмеялся седой командир, – не в названиях суть, лишь бы сам ты в душе своей за правое дело был. За доброту, за правду, за любовь. И не стесняйся, майор, служить советскому союзу, коли под этим у тебя честь и совесть подразумевается. А подхалимы с их сладкими "аллилуями" отправятся потом на вечную гауптвахту. Вот так вот. А теперь давай чай пить будем. Да о делах толковать. Зло-то все наглее и изворотливее становится, что-то предпринимать надо, Александр Иваныч...

***

Баба Яга сидела пригорюнившись на пороге собственной избушки, когда над самой крышей пронеслось что-то черное и огромное. Это что-то сделало боевой разворот над лесом, снося верхушки елок, и резко пошло на посадку, явно целясь в саму Бабу Ягу. Та с перепугу рванула в избу с истошным криком:

– Спасайся, кто может!

Кот, читавший в это время на сундуке какую-то потрепанную книжку, удивленно посмотрел на Бабу Ягу и только успел открыть рот, видимо, для того, чтобы спросить, в чем дело, как раздался оглушительный грохот, и изба зашаталась.

Но устояла. Кот неспеша слез с сундука, осторожно приоткрыл дверь, усмехнулся и, распахнув ее уже настежь, вышел на порог.

– Ну ты даешь! – весело промурлыкал он.

– Не рассчитали маненько, – раздался утробный голос в ответ.

Баба Яга, видимо, уже пришедшая в себя после первого испуга, выглянула из избы вслед за котом. А перед избой сидело здоровенное чудище, весьма похожее на динозавра, но только с тремя головами и перепончатыми крыльями. Чудище попыталось изобразить улыбку всеми тремя крокодильими мордами:

– С добрым вечерочком, Ягоровна.

– Ах ты гад летучий, – взвилась в ответ Яга, – залил все свои шесть бельм и летает тут, понимаешь. Чуть избу не снес! А опосля этого – с добрым вечерочком, Ягоровна!

– Ну чего ты раскричалась? – нахмурились все три рожи. – Я что, нарочно?

– При этом нежданный гость развел маленькими передними лапками. – А вообще-то могу ведь и дыхнуть! Так что ты меня не зли. Того-этого...

– Это ты меня не зли! – смело отвечала Ягоровна.

– А во ща как дыхну... – пробасила правая голова.

Но Яга упредила ее и, сложив пальцы в жменю, щелкнула. И из руки вылетела небольшая шаровая молния. Правая голова мотнулась в сторону на длинной шее и, слава богу, увернулась.

– Ну ты чего, Ягоровна, – примирительно пробасила голова, – я ж так, шуткую.

– Да не бери ты его в голову, – протянула лирическим баритоном левая, он сегодня не в духе.

– Я уже две сотни лет как не в духе, – буркнула правая.

– А до того был в духе? – рассмеялась Яга.

– А то как же, – грустно протянула правая голова, – я ж тогда воеводой был.

– Что-то ты мне раньше этого не рассказывал, – удивилась Яга.

– Да рассказывал, – махнуло лапкой чудище, – рассказывал, да ты, Ягоровна, видать, просто запамятовала.

– Может, и запамятовала, – пожала плечами Яга, – а ты еще раз расскажи.

– А самогону нальешь? – спросила правая голова.

Баба Яга вопросительно глянула на своего помощника.

– Сейчас принесу, – деловито отвечал кот и скрылся в избе.

***

Отец Нифонт лежал в своей комнате на кровати, прикрытый простыней. Сыскной пристав сидел за столом и деловито составлял опись немудреного имущества, два его помощника у двери переминались с ноги на ногу, ожидая, когда можно будет унести тело, а Ефросиния Гавриловна, почтенная хозяйка постоялого двора, ходила из угла в угол и при этом горестно причитала:

– Ох, господин пристав, да как же это!.. Никогда у меня ничего такого не бывало... – При этом хозяйка размахивала руками и театрально хваталась за голову.

– Говорили же вам, Ефросиния Гавриловна, – пристав оторвался от писанины и строго оглядел хозяйку, – чтобы вы привели в порядок эту доску. Я сам, идя по ней, едва не оступился! Мостик бы какой построили, что ли.

– Построю, обязательно построю, все приведу в порядок! – с трагическими придыханиями отвечала Ефросиния. – Завтра же плотников позову...

– Я сам прослежу, чтобы это безобразие прекратилось, – сказал пристав. – А то знаем мы вас: пока гром не грянет...

В двери постучали.

– Да-да, входите! – крикнул пристав. В горницу вошел скромно, но опрятно одетый человек:

– Извините, что отвлекаю. Меня зовут Савватей Пахомыч, я сосед отца Нифонта.

– Пристав Силин, – не отрываясь от бумаг, буркнуло должностное лицо. Вы что, имеете нечто сообщить по поводу несчастного случая?

– А разве это был несчастный случай? – несколько удивился Савватей Пахомыч.

– А что же еще? – Силин оторвался от бумажной рутины и с интересом посмотрел на вошедшего. – Если человек шел по плохо закрепленной доске, тут он выразительно глянул на Ефросинию, – и свалился вниз, то в этом ничего счастливого я не нахожу.

– Да-да, конечно, царствие ему небесное, – благочестиво перекрестился Савватей Пахомыч. – Скажите, господин пристав, что будет с его останками?

Покойник ведь человек приезжий, в Мангазее никого из близких у него нет.

– Что будет? – вздохнул пристав. – Подержим несколько дней в покойницкой, а если никто не явится, схороним на казенный счет в общей могиле для бедняков.

– А нельзя ли как-нибудь иначе? У него осталась сестра в Каменке, если ей сообщить, то, может быть...

Пристав на минутку задумался:

– Можно похоронить во временной гробнице, но это будет стоить немного дороже.

– Одну минуточку! – Савватей Пахомыч поспешно вышел из комнаты и тут же вернулся с несколькими золотыми монетами. – Я был должен отцу Нифонту некоторую сумму. Не могли бы вы, господин Силин, распорядиться, чтобы тело похоронили хотя бы в этой, как вы сказали...

– Во временной гробнице? Да-да, разумеется, Савватей Пахомыч, – почти радостно отвечал пристав, отправляя золотые в широкий карман служивого кафтана. – Не извольте беспокоиться, все будет сделано в наилучшем виде. И, обратившись к своим помощникам, Силин велел: – Выносите!

– Благодарю вас, не буду мешать. – Сопровождаемый тоскливым взором Ефросинии Гавриловны, Савватей Пахомыч бочком выскользнул в коридор.

***

Глава Царь-Городского сыскного приказа за долгие годы службы привык добросовестно и основательно исполнять свои обязанности. Вот и сейчас, стараясь не думать об угрозе, нависшей над Кислоярским царством, Пал Палыч внимательно читал сводку за минувший день. Особое его внимание привлекло следующее сообщение:

"Было проведено разыскание среди торговцев мылом, и некий городской коробейник, именем Петрушка, показал, что около трех недель назад продал одному прихрамывающему человеку вельми мрачного вида три куска мыла, одинакового с тем, которое было использовано при нападениях на князя Владимира и боярина Андрея. Сказал оный Петрушка также, что после того несколько раз видел вышеозначенного человека и готов его распознать".

– Хорошо бы, – вздохнул Пал Палыч. – Чую, что это как-то связано и с осквернением могилы князя Владимира.

Пал Палыч продолжил чтение:

"Вблизи пятнадцатой версты Белопущенского тракта замечен летающий предмет – ступа, управляемая женщиной с помощью метлы".

– Что за чепуха! – изумился Пал Палыч. – Ягорова же сидит в темнице и до сих пор не бежала, – тут он печально вздохнул, – в отличие от Каширского.

Или верно говорят, будто нечисто место пустым не бывает. – И глава приказа стал читать свои любимые сообщения из Боярской Думы:

"Едва началось очередное заседание, боярин Илюхин вскочил с места и потребовал дать объяснения по поводу того, куда Рыжий девал тела убиенных близ его терема князя Владимира и боярина Андрея. Не дождавшись вразумительного ответа вследствие отсутствия в Думе господина Рыжего, боярин Илюхин обвинил в убийствах лично царя Дормидонта и призвал бояр и воевод поднимать стрельцов и народ, дабы идти к царскому терему и вздернуть Государя, Рыжего и Борьку на копья и секиры. Когда председатель повелел в очередной раз вывести боярина Илюхина из Думы за непотребное поведение, то охранники отказались это делать и высказали союзность с Илюхиным и его единоумышленниками".

– Все, это конец, – обреченно прошептал Пал Палыч.

***

Лишь поздно вечером Дубов смог наконец-то приняться за список со свитка, найденного в гробнице. И, глянув на последнюю строчку, где значилось "Анисиму и Вячеславу за попа – семь золотых задатка", горестно взвыл.

– Что с тобой, Савватей Пахомыч?! – всполошились скоморохи, которые уже готовились отправиться ко сну.

– Дьявол, что мне стоило прочесть эту бумагу чуть раньше! – жестоко корил себя Дубов. – Тогда отец Нифонт остался бы жив. Ах я дурак!..

– Да не убивайся ты так, Пахомыч, – стал успокаивать его Мисаил.

– Скажи, мы чем-нибудь можем тебе помочь? – участливо спросил Антип.

– Можете. – Василий уже преодолел приступ отчаяния и был как никогда деловит и собран. – Устройте мне встречу с вашей подругой, с Ефросинией Гавриловной. И как можно скорее.

– Нет ничего проще! – Скоморохи выскочили из горницы, а уже через несколько минут возвратились вместе с хозяйкой постоялого двора. Она выглядела встревоженной, но уже не жестикулировала, как в комнате покойного.

– Скажите, почтеннейшая Ефросиния Гавриловна, – приступил к расспросам Василий, – то, что случилось с отцом Нифонтом – это и вправду несчастный случай?

– Да как вам сказать, Савватей Пахомыч, – чуть замялась хозяйка. Слава богу, господин пристав именно так и считает.

– А вы считаете иначе? – многозначительно понизил голос Василий.

– Ну право и не знаю, – задумалась хозяйка. – Сколько помню, с этой доски никто еще не падал. Даже в самом горьком подпитии. А отец Нифонт уж на что был тверезый человек.

– Вы не замечали ничего подозрительного? – напрямик спросил Дубов.

Ефросиния молчала. – Вы что-то видели?! – чуть не вскричал Василий. Умоляю вас, ответьте! Это зачтется вам там, на высшем суде. – Последнюю фразу детектив произнес столь театрально и произвел при этом столь выразительный жест, что Константин Сергеич Станиславский наверняка сказал бы свое знаменитое "Не верю!". Однако Ефросиния Гавриловна не была знакома с теориями великого реформатора театра, и ее старое скоморошье сердце дрогнуло:

– Сегодня тут чуть не весь день околачивался какой-то очень уж противный господин. Я еще заметила, как он разговаривал с отцом Нифонтом, царствие ему небесное.

– Как он выглядел? – спросил Дубов.

– Ну, одет прилично, с тонкими усиками, лицо такое длинное, а волосы как будто напомажены. Ах да, еще синяк чуть не с пол рожи.

"Это он!" – мелькнуло в голове детектива. Приметы совпадали с тем субъектом, с которым его судьба свела позапрошлой ночью на узкой улочке. "А отец Нифонт говорил, что у его племянника было двое друзей, по имени Анисим и Вячеслав.

И один из них тоже показался ему очень неприятным типом..." Василий бросил взгляд на листок – последние строчки так и мелькали двумя этими именами.

– Савватей Пахомыч, что с вами? – оторвал его от раздумий голос хозяйки.

– Я вам говорю, а вы как будто ничего не слышите.

– Ах, извините, – оторвался Дубов от своих мыслей. – И вы все это сообщили господину приставу?

– Да ну что вы! – замахала руками Ефросиния. – Я еще жить хочу.

– Ну а мне зачем рассказали?

– Сама не знаю, – вздохнула хозяйка. – Хотя нет, знаю – отец Нифонт нынче несколько раз спрашивал вас. Будто бы собирался сказать вам что-то очень важное. Но не дождался и куда-то ушел. А когда вернулся... Ефросиния снова горестно вздохнула. – Ну, я пойду. Спокойной вам всем ночи.

– Погодите минуточку, – остановил ее Василий. – У меня будет к вам маленькая просьба, Ефросиния Гавриловна. Не сдавайте хотя бы до завтра комнату отца Нифонта. Я хочу там побывать – может, узнаю, о чем он хотел мне сообщить.

– Да-да, конечно, – закивала хозяйка, – если постоялец умирает, то обычно я его горницу неделю никому не сдаю.

– Ну и второе. Есть ли у вас на примете... – Дубов слегка замялся, подбирая нужные слова. – В общем, такие лихие молодцы, которые охраняют ваш постоялый двор от других лихих молодцев?

Ефросиния сразу поняла, о чем речь:

– Есть, как не быть. Пьяного утихомирить, или там поговорить с должником, чтобы за постой заплатил. А как же без них!

– Не могли бы вы устроить с ними встречу, и как можно быстрее?

– Да сколько угодно! Как раз утром они придут сюда за месячной платой.

– Ну вот и прекрасненько! – радостно потер руки детектив. – Спокойной ночи, Ефросиния Гавриловна, и спасибо вам за помощь.

Еще раз пожелав спокойной ночи Савватею Пахомычу, Антипу и Мисаилу, хозяйка удалилась. Ее тяжелые шаги долго еще раздавались по затихшему коридору. А Василий мысленно корил себя, что для нейтрализации киллеров вынужден прибегать к помощи рэкетиров. Но, похоже, другого выхода для него сейчас просто не оставалось.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЧЕТВЕРГ. ПОСЛЕ ДОЖДИЧКА

Утром Василий встал пораньше, когда скоморохи еще спали, и, вооружившись одолженным накануне у Ефросинии ключом, отправился в номер, который до вчерашнего дня занимал отец Нифонт. Правда, детектив не очень-то рассчитывал на успех – хотя бы потому, что все сколько-либо ценные вещи, включая медальон его племянника, были увезены вместе с покойником и теперь хранились в сыскном приказе до той поры, пока объявятся родные и близкие.

Первым делом сыщик полез в платяной шкаф, но там обнаружил только запасную рясу отца Нифонта, которую пристав Силин или просто не заметил, или не счел нужным брать на хранение. Однако же, внимательно осмотрев рясу, детектив не нашел там ничего, что могло бы его заинтересовать. Тогда он открыл дверцу прикроватной тумбочки – и оттуда выпал наполовину исписанный листок. С трудом разобрав первые строки, Василий понял, что это – письмо отца Нифонта к его земляку, некоему Ивану Сидорычу:

"Многоуважаемый и почтеннейший Иван Сидорыч! Я должен был бы обратить это письмо к своей сестре, но у меня не хватает духа написать ей то, что я должен сообщить. Если письмо придет раньше, чем я возвращусь в Каменку, то прошу тебя – осторожно, исподволь, как ты умеешь, подготовь ее к тому страшному для любой матери сообщению, что ее ждет.

Как ты прекрасно знаешь, любезнейший Иван Сидорыч, я много лет неустанно воспитывал своих прихожан в Божеском духе, и навряд ли кто-либо может упрекнуть меня в отступничестве от христианских заповедей. Но, похоже, я оказался плохим пастырем: племянник мой Евлампий, оказавшись в Новой Мангазее, сием Содоме Кислоярского царства, забыл Божеские наставления и нарушил одну из главнейших заповедей. И Господь его за это жестоко, но справедливо покарал. Это я узнал почти наверняка – и сегодня, должно быть, получу решающее доказательство: ко мне на постоялый двор должен придти один из тех, кто именовал себя друзьями Евлампия. После встречи с ним я продолжу письмо..."

На этих словах рукопись обрывалась. Василий извлек из-за пазухи копию "могильного" свитка и стал внимательно перечитывать: "...Анисиму и Вячеславу за Манфреда – двадцать золотых. Прости, Петрович, но ты слишком много знал.

Садовой за (тут следовало примечание Мисаила: "Имя тщательно замазано") – десять золотых; "имя замазано" за воеводу – двадцать пять золотых; Анисиму и Вячеславу за "имя замазано" – пятнадцать золотых; им же за Данилу – двадцать золотых". И последняя строчка – "Анисиму и Вячеславу за попа – семь золотых задатка".

– Все это как-то связано, я непременно должен разобраться! – в возбуждении пробормотал Дубов, но тут за окном отчетливо заслышался цокот копыт. Василий выглянул в окно (комната отца Нифонта выходила на улицу) прямо перед входом на постоялый двор стояла телега, запряженная тройкой черных рысаков.

Колеса телеги слегка поблескивали – и Василию показалось, что они были обиты позолотой.

С телеги слезли два человека, и Дубов сразу понял, что это те самые "лихие молодцы", с которыми его обещала "сосватать" Ефросиния Гавриловна. Они были одеты в одинаковые тулупы, подбитые кожей, а на ногах у обоих красовались огромные, явно не по размеру, кожаные сапоги.

Прошло пару минут, и их тяжелые шаги прогремели по доске. Василий спрятал бумаги за пазуху и вышел в коридор, чтобы встретить "новых мангазейских", как он про себя окрестил господ из позолоченной телеги.

Когда гости появились в коридоре, Дубов сумел разглядеть их получше: оба среднего роста, с широкими сытыми ряхами и с коротко остриженными волосами, причем одинаково и на голове, и на лице. Только у одного волосы были темными, а у другого – рыжеватыми. На бычьих шеях у обоих болтались одинаковые цепи из дутого золота, с той лишь разницей, что у темноволосого на цепи висел огромный золотой крест, а у его товарища – несколько бубенчиков, также золотых.

– Ну, хозяин, в чем вопрос? – тут же деловито заговорил темноволосый, едва они прошли в комнату. – Выкладывай скорее, время – деньги.

– Нужно проучить одного, – столь же деловито, хотя и несколько неопределенно отвечал Василий.

– Кто таков? – попросил уточнить рыжеволосый.

– Имени не знаю, но в последнее время он часто здесь крутится. Такой из себя... – И Василий весьма толково описал приметы человека, который теперь детектив уже не сомневался в этом – следил за ним ночью на базаре, а вчера вечером столкнул с доски отца Нифонта.

– А, знаю! – уверенно заявил темноволосый. – Это ж Аниська. То бишь Анисим. Будет сделано.

– А еще у него есть такой приятель, по имени Вячеслав, – осмелел детектив.

– Нельзя ли и его тоже того?..

– Знаю и его, – повторил "новый мангазейский". – Сделаем. Деньги гони, хозяин.

Дубов запустил руку себе в карман и извлек оттуда заранее приготовленные десять золотых:

– Надеюсь, хватит?

– Хватит, – мотнул головой рыжеволосый, отчего бубенчики на его цепи жалостно забренчали, и недвусмысленно приставил руку себе к горлу.

– Нет-нет, этого не надо, – пошел Василий на попятный. – Проучите их эдак на шесть, на семь монет. Ну, чтоб неделю из дома не могли выйти.

– Как закажешь, – несколько разочарованно кивнул темноволосый. А его товарищ вынул из кармана замусоленный листок – как чуть позже сообразил Дубов, это был прейскурант предоставляемых услуг.

– Пять монет, – сказал рыжеволосый, поводив по бумажке толстым пальцем, который украшал увесистый перстень с бриллиантом.

– Ну вот и прекрасненько. – Василий протянул пять золотых.

– Когда? – отрывисто справился темноволосый, почесав себя крестом по стриженому затылку.

– Желательно побыстрее, – сказал Дубов. – Лучше бы прямо сегодня.

– Еще одну за срочность, – опять заглянул в "прейскурант" рыжеволосый.

Василий протянул золотой, и гости удалились, громко топоча и скрипя сапожищами.

– Так, одно дело сделано, – детектив удовлетворенно потер руки. – Ба, совсем забыл – мне же пора на завтрак к Миликтрисе Никодимовне! – И Василий, аккуратно заперев комнату отца Нифонта, бросился в свой номер. Ему еще нужно было подобрать в скоморошьем гардеробе наряд, в котором не стыдно было бы показаться на глаза к неизвестному пока работодателю.

***

Соловей Петрович стоял посреди дороги и бормотал себе под нос:

– Всех зарежу... Всем кровь пущу... – При этом он вжикал свои кухонные ножи один о другой.

Девица в кожаном армяке сплюнула в придорожную пыль:

– Слушай, Петрович, может, хватит скрипеть?

Петрович посмотрел на нее исподлобья.

– Ты меня лучше не трогай, – тихо проговорил он, – я сейчас на все способен. И ежели кого сей миг не ограблю, то за себя не ручаюсь.

И тут очень удачно (смотря для кого, конечно) из-за поворота вылетела богатая карета, запряженная тройкой черных коней. При виде кареты Петрович воспрянул духом.

– Зарежу! – завопил он – Кровь пущу!... – И вихляющимся аллюром припустил навстречу экипажу.

То ли от удивления, то ли еще почему, но кучер резко осадил коней.

– Фто там есть такое? – раздался из кареты раздраженный мужской голос с заморским акцентом.

– Здесь есть я! – гордо выкрикнул Петрович, подскакивая к дверце. – Ща буду резать и убивать!

– Их бин спешить, – снова заскрипел господин из кареты. – Кто там мешать?

И дверца кареты открылась. В ней появился странный человек с длинным лицом и прилизанными черными волосами. Шею его опоясывал белый гофрированный воротник, а на груди блистал и переливался массивный золотой кулон, усыпанный драгоценными камнями. Взгляд Петровича уперся в сокровище.

– Сейчас будем грабить, – мечтательно произнес он. – Ну и, конечно же, убивать.

– А насиловать? – подал голос долговязый злодей.

– И насиловать будем... – как эхо, откликнулся Петрович.

– А штаны потом стирать? – ухмыльнулась дама в армяке.

– И штаны... Кто сказал – штаны? – встрепенулся грозный атаман и поднял глаза чуть выше кулона.

А сверху с жутковатой улыбкой, достойной разве что крокодила, смотрел на него заморский путник.

– Ты кто? – насторожился Петрович.

– Барон фон Херклафф к фашим услугам, херр разбойник, – все так же улыбаясь отвечал тот.

– Петрович, – подал голос длинный, – он тебя обозвал!

– Сам слышу, – огрызнулся Петрович. – Не нравлюсь я ему, поди.

– О найн! – еще пуще расплылся господин. – Найн, я люблю таких маленьких и румяненьких. Их бин хуманист.

– Пора рвать когти, – пробормотала девица, но было поздно: длинная сухая рука вцепилась Петровичу в рубаху.

– Сейчас я буду тебя... как это гофорят? – прошипел заморский гость. Ах да – ку-у-ушать.

– Что? – вскрикнул Петрович.

– Ням-ням! – уточнил улыбчивый господин.

– Спасите! – заверещал Петрович. – Помогите! Убивают!

Но все его злодеи уже неслись беспорядочной толпой в сторону леса.

– Ой, маманя! – продолжал голосить Петрович. – Не надо!

– Надо, майн херц, – ощерился длинными и острыми зубами кровожадный иноземец. – Надо!

И спасла Петровича от страшной погибели его гнилая рубаха. В самый смертельный момент она порвалась. А иначе быть бы Соловью главным блюдом на обеде заморского людоеда. Сначала он плюхнулся на дорогу, но тут же подскочил и с небывалой прытью понесся вослед за своей бандой, все так же продолжая голосить:

– Убивают!!! Помогите!!!

А господин из кареты с досадой осмотрел кусок холстины, оставшийся в его когтистой руке.

– Качестфо – гофно, – грустно пробормотал он и кинул тряпицу на дорогу.

– Такой фкусный есть убежать. Шайсэ!

И карета, волоча за собой пыльный шлейф, покатила дальше.

А бледный и трясущийся Соловей сидел на верхушке дуба, вцепившись в дерево мертвой хваткой.

– Я же невкусный, – бормотал он, – совсем невкусный...

– Эй, Петрович слезай! – кричали ему снизу злодеи. – Он уже укатил. Не боись!

Но Соловей будто не слышал их:

– Я совсем невкусный лиходей и душегуб... Зачем меня ням-ням?..

***

Барон фон Херклафф, столь непочтительно обошедшийся с Грозным Атаманом, следовал в Белую Пущу аж из самой Ливонии, где почитался персоной уважаемой и влиятельной. И о его влиятельности весьма красноречиво говорит история, случившаяся в Риге несколько лет назад.

Заполучив мешок с золотом, господин Херклафф сдал его на хранение под проценты двум солидным рижским купцам – герру Лунду и герру Трайхману, а сам отправился в одно из своих длительных путешествий.

Откуда он взял этот мешок и какого рода были его длительные путешествия – это вопрос отдельный, к которому мы возвратимся чуть позже. Что же до почтенных купцов, то они сразу по отъезду господина Херклаффа угодили в весьма неприятную переделку.

Во все времена и во всех странах находятся такие люди, для которых деньги являются не просто ценными бумагами или металлическими кружочками, но Идолом. Страшным языческим идолом, требующим кровавых жертв в свою честь. И имя этому идолу – золотой телец. Так вот, в Риге в ту пору был такой человек, который фанатично поклонялся этому божеству. Звали его Хейнер фон Трепш, но что самое скверное – он служил хранителем Рижской городской казны. Был он худосочен телом и изворотлив умом. А уж в душе его просто мухи дохли. Так вот, этот хитрый казначей возжелал ограбить и обесчестить преуспевающих купцов. Для этого он стал распускать по Риге слухи, что их предприятие является дутым и что его хозяева, прибрав к рукам денежки простодушных горожан, собираются сбежать к псковскому князю. Это было, конечно же, грязной ложью, так как купцы вели свои дела честно и толково. И именно поэтому господин Херклафф вложил свои деньги в их дело: не только сохранятся, но и приумножатся. А с псковским князем купцы действительно вели дела, но сбегать к нему, естественно, не собирались: Рига была куда как более выгодным местом для торговых дел. Через нее двигались товары из восточно-славянских земель в Европу: меха, мед, икра, водка. И во встречном направлении: дешевые яркие одежды, уже вышедшие из моды у куртуазных галлов; "чудодейственные" лекарства, сваренные немецкими алхимиками. Да в огромных количествах неочищенный спирт "Рояль", что значило по-ихнему – королевский.

Хотя ни один монарший двор Европы к этой отраве руку не прикладывал. Разве что какой-нибудь доморощенный король бродяг и проходимцев Робин Гуд.

А коварный фон Трепш, затевая черное дело против купцов, решил к тому же совратить и их супружниц, почтенных купчих. Это было не слишком трудно, потому что сами купцы мало уделяли внимания женам – они большую часть времени проводили в своей конторе, иногда там же и ночуя. Они трудились не покладая рук над приумножением своего дела и денег, вложенных как крупными вкладчиками вроде барона Херклаффа, так и мелкими городскими обывателями, которые вносили по несколько талеров и получали по ним скромные дивиденды: кому жене на сапожки, кому на новую бричку. И трудолюбивые купцы даже не подозревали, что их степенные жены бегают к их будущему палачу в городскую ратушу, что на площади Лучников. Там у этого хитрого негодяя был за кабинетом устроен тайный будуар, где он и занимался дикими непотребствами с купчихами. Мы не будем здесь описывать их развратные оргии, но по городу ходили вполне близкие к истине слухи, в которые никто не верил – правда всегда звучит неправдоподобно. К тому же совершенно непонятно, зачем это делал казначей – ведь совращение и растление купчих не имело отношения к его денежным делам. Значит, остается предположить, что он делал это из любви к разврату в сочетании с мелочной подлостью. Мало ему было ограбить людей, так нет: надо было их еще и самих очернить, и жен их превратить в уличных девок.

В то время церковь св. Иакова приобрела за двести рижских талеров новый колокол. Для лучшей слышимости его повесили снаружи под небольшой кровлей, вроде голубятни. Видимо, поэтому колокол и прозвали "голубиным". Так вот, с этим колоколом было связано поверье, что он начинал звонить сам по себе всякий раз, когда мимо проходила неверная жена. Наши купчихи, уже растленные подлым казначеем, уговорили своих мужей посодействовать в съеме "голубиного"