Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Глава шестая
Уже отзванивал последними трескучими морозцами февраль, когда Груня вернулась с курсов.
Пока сани скользили широкой улицей села, она взволнованно следила за пробегающими мимо избами, увязшими в снегу тополями, вглядывалась в разрисованные седой изморозью окна, а как только подвода стала приближаться к дому, не выдержала, соскочила с розвальней и, размахивая дорожным своим чемоданчиком, побежала к воротам.
У калитки она перевела дыхание, взялась за железное кольцо и замерла, охваченная внезапным смятением. Она все еще продолжала на что-то надеяться, чего-то ждать, хотя все было ясно: в сундуке хранилась бумажка из военкомата.
Заиндевелые метелки полыни стояли у забора, будто высеченные из хрусталя, переливаясь на солнце слепящими гранями.
Жмурясь, Груня надавила плечом на калитку и вошла во двор, пустынный, весь в мерцающих снежных искрах. Расчищенная дорожка стелилась под ноги до самого крыльца.
Кто-то стукнул в оконную раму. Груня подняла голову и чуть не вскрикнула: ей показалось, что к стеклу прильнуло побелевшее лицо Родиона. О том, что на нее смотрел его младший братишка Зорька, она поняла мгновением позже, но это мгновение лишило ее сил. У нее закружилась голова, задрожали ноги, и, чтобы не упасть, Груня схватилась за крылечную балясину.
Кроме молодого, девятилетнего деверя, в доме никого не было.
– Здравствуй, – тихо сказала Груня. – А где маманя?
– Ушла на почту узнать, нет ли чего от братки… Каждый день справляется… Разве, если б было, мимо дома пронесли?
Не слушая больше, кусая дрожащие губы, Груня прошла в горенку. Здесь все оставалось нетронутым со дня ее отъезда, все на своих местах: этажерка с книгами, комод с кружевной дорожкой, большая кровать, застланная розовым пикейным одеялом. Ослепительно сверкали никелированные шары на ее углах.
Груня опустилась на стул, прислонилась лбом к прохладному шару и закрыла глаза. Нет, чудес не бывает, и надо перестать себя обманывать!
Но, как ни убеждала она себя, сердце не хотело согласиться с тем, что Родиона нет больше в живых.
Услышав скрип половицы, Груня насторожилась. Неужели свекровь? Она ждала минуту, другую, готом рывком поднялась. Надо куда-нибудь скрыться на время, придти в себя.
«Пойду покажусь на глаза председателю». – решила Груня.
День стекленел прозрачной голубизной, высившиеся над распадком горы будто обрядились в соболиные шубы, серебром закуржавели в палисадах тополя Успокаивая, сочно похрустывал под валенками снег.
На крыльце правления Груня столкнулась с Иринкой.
– Ой, Грунька! Вернулась?
Девушка налетела на Груню, обняла ее, закружила.
– Да постой ты!.. Постой!..
Груня не ожидала, что так обрадуется этой встрече. Взглянув в синие блестящие глаза Иринки, любуясь ее румяными щеками, белокурой, выскользнувшей на лоб прядкой волос, она вдруг почувствовала, что стосковалась о девчатах, о колхозе.
– Давно? – картавя, тараторила Иринка. – Только что? Вот красота!.. А мы тебя через неделю ждали! Тебя, знаешь, в бюро нашей комсомольской организации выбрали!
Глаза Иринки сияло такой доверчивостью и лаской, что Груня невольно потянулась к ней, взяла ее руки, прижала к груди. Ей вдруг стало очень приятно и хорошо: значит, тут все время не забывали о ней. Ей хотелось расспросить Иринку подробнее о том, что же она должна делать, но девушка, не давая опомниться, отняла свои руки и снова затормошила Груню:
– Ты к Кузьме Данилычу? Я тоже пошла к нему, да не дождалась… Там из соседнего колхоза приехали, спорят чего-то… Хотела его пригласить на бюро. Ну, да ладно, позвоню ему из совета… А ты приходи ровно в семь, слышишь? Явка обязательна!
Груня тронула девушку за локоть, стараясь заглянуть в ее озорные синие глаза:
– Гриша пишет что?
В щеки Иринки брызнул густой румянец, с минуту она молчала, как бы не решаясь рассказывать о самом заветном.
– Знаешь, – тихо начала она и оглянулась по сторонам, голос ее стал вкрадчивым, полным взволнованной, сдержанной нежности, – только ты никому, ладно?.. Знаешь, он так пишет, так пишет, что я, как стану читать, вся горю… И откуда у него слова такие: и насмеюсь и наревусь каждый раз досыта…
– О чем же он пишет? – тихо спросила Груня.
– Ну обо всем. Обо всем! – Иринка зажмурилась и мотнула головой. – И как он меня любит, и как во сне чуть не каждую ночь видит, и как фотографию мою целует крадучись, и как домой вернется… Ой, всего не упомнишь даже… Иной раз читаю, аж задохнусь, прямо нет сил дальше продолжать. Только бы скорее с ним свидеться, только бы не тронула его злая пуля!.. Так бы собралась и пошла к нему на фронт! – Увлеченная, она не сразу заметила, как Груня изменилась в лице и словно померкла. – Что с тобой?
– Притомилась, верно, за дорогу. – Груня вздохнула и сказала, не глядя па девушку: – Ну, я пойду…
– Не забудь: вечером на бюро!
– Ладно.
По крашеной деревянной лестнице Груня медленно поднялась на второй этаж. Правление колхоза занимало теперь недавно отделанное правое крыло дома культуры. В прихожей вдоль стены тянулась вешалка, за фанерной перегородкой стучал костяшками счетов бухгалтер. Прихожая вела в большую светлую комнату, украшенную портретами, плакатами и диаграммами.
На голубом диванчике сидели двое незнакомых Груне мужчин: один – чернобородый, рябой, в синей косоворотке, другой – помоложе, кудрявый, светловолосый, в защитного цвета костюме. Они молча глядели на дверь кабинета с яркой дощечкой посредине: «Председатель колхоза «Рассвет» К. Д. Краснопёров».
Груня поздоровалась, но они, даже не взглянув на нее, что-то буркнули в ответ. Она присела на стул и развязала шаль.
Когда за дверью кабинета раздался мощный раскат густого председательского баса, рябой, прислушиваясь, склонил голову набок, потом криво усмехнулся углом рта:
– Как же, обломаешь его скоро, такого бугая!..
– Скорее у курицы молока выпросишь, – весело подхватил молодой, поблескивая карими смеющимися глазами. – Битых два часа паримся, а, видно, с места пока не сдвинулись!.. Недаром про него говорят, что у него кулак на редкость крепкий да плотный – лишнее сквозь пальцы никому не просочится: ни государству, ни соседям…
В лицо Груки бросилась жаркая кровь, она сидела, боясь пошевелиться, точно придавленная тяжестью. Ей стало стыдно, как будто она в чем-то провинилась перед этими людьми.
Стенные часы бросили в тишину двенадцать гулких ударов. Когда растаял звон, Груня, не поднимая глаз, робко поинтересовалась:
– А зачем вы к нему?
– Электрическую энергию обещал, – живо отозвался рябой и даже придвинулся поближе к Груне, словно ее участие могло спасти положение – «У нас, – говорит, – энергия лишняя, станция не на полную нагрузку работает, стройте, мол, линию…» Ну, мы поверили ему, как доброму, материал закупили, трансформаторы, три месяца чуть не всем колхозом работали – на семь километров линию провели… А теперь вот подключиться надо, а он торгуется, тянет жилы…
– Что ж он хочет?
– Он многое хочет, аппетит у него неплохой, – играя глазами, проговорил светловолосый парень, – а мы не хотим лишнее дать: боимся, как бы у него изжога не началась!
Рябой скупо улыбнулся, потом нахмурился.
– Живой товар требует, – сказал он, – коней у него, вишь, забрали в армию, так он нашими хочет попользоваться… Опять-таки на счет земли удочку забрасывает: вам, дескать, все равно ее своими силами не обработать – я ее у вас возьму на время… Нет, чтоб помочь… Ошибку мы дали. Если бы знали, что он так жаться будет, ни за что бы не связывались. У нас через два-три года своя станция будет… Думали, у вас силы подзанять, а вышло…
– А вышло – ни хомут, ни дышло, – озорно заключил молодой и прислушался, – Притихли что-то… Не доконал бы он нашего делегата, не стошнило бы его от чужой доброты!..
В это время дверь кабинета распахнулась, в проеме показался полный, плечистый мужчина в черном костюме и добротных белых валенках. У него было красное, возбужденное лицо, волосы на голове излохматились. Приглаживая их и стоя уже на пороге, он сказал, глядя себе под ноги:
– Наши колхозники на это не пойдут, Кузьма Данилыч, и не по бедности, а из принципа!
– Принципы – дело хорошее, – донесся из глубины кабинета голос Краснопёрова. – Только ими, принципами-то, света не добудешь, от них у вас мельница не закрутится… Для пользы дела можно и сбавить свой гонор…
Он засмеялся, но стоявший на пороге мужчина захлопнул дверь и кивком головы позвал своих товарищей. Те молча поднялись с диванчика и, ни о чем не спрашивая, вышли следом в прихожую.
Груня тоже встала. Сейчас ей не хотелось не только разговаривать с председателем, но даже видеть его. Казалось, стоит только столкнуться с ним, и она не вытерпит, в сердцах выскажет ему все: и что он позорит колхоз и что, пока не поздно, надо вернуть соседей, помочь им. Неужели он не понимает, что делает? Где у него совесть? Стыд-то, стыд-то какой!
Но когда Краснопёров вышел из кабинета, она решила, что будет не права, если отступит и уйдет. Нет, не для того ее выбрали в бюро!
– А-а, Васильцова! Здравствуй! Ты ко мне?
Он прошел вперед за стол, покрытый зеленым сукном. На стене весело стучали ходики, прозрачной сосулькой висела на бронзовой цепочке стеклянная гиря.
– Значит, закончила курс науки? Ну, чем порадуешь?
Груня глядела на председателя и молчала. Ей были неприятны и медные, точно проволока, волосики на его вялых красноватых пальцах, и глыбистый лоб, и тяжелый взгляд свинцовых глаз из-под бурых косматых бровей.
– Что ж ты воды в рот набрала? Рассказывай, чего нового привезла! – Краснопёров опустился в плетеное кресло и ладонью сбросил на счетах все костяшки в одну сторону, точно приготовился подсчитывать Грунино богатство.
– Особо хвастаться нечем, – Груня с трудом разжала губы. – Разве вот…
Она достала из чемоданчика маленький, похожий па кисет, туго набитый мешочек и высыпала на ладонь председателя крупные белые зерна.
– Пше-ни-ца, – решительно протянул Краснопёров. – Что же это за сорт?
– «Гордейформе».
– Слыхал, слыхал, это из твердых сортов. Ну, а скажи-ка, кто ей такое мудрое название дал?
– Американцы! Да ведь только эго не их пшеница, – хмуро сказала Груня, – а наша «кубанка»…
– И про это знаешь? – удивился Краснопёров.
– А как же!.. На курсах рассказывали! Название у ней американское, а так она русская… Еще давно переселенцы завезли ее в Америку, ну, американцы и окрестили ее по-своему… а настоящая родина этой пшеницы у нас, на Кубани… Нам бы в колхозе вводить ее надо, она как раз по нашим землям.
Краснопёрое одобрительно покосился на молодую женщину. На щеках ее вишнево рдел румянец, глаза повлажнели, будто оттаяли в тепле. Видно, не зря время тратила, ишь, жадная, всего нахваталась!
А Груня с прежней неприязнью глядела на председателя и думала: «Все равно скажу, будь что будет! Скажу».
– Я науку уважаю, – заключил Краснопёров. – От нее немалая выгода происходит!.. Ну, на какую же теперь должность определять тебя?
– В бригаду пойду, в поле…
– Ну, об этом мы еще подумаем, до весны далеко, там видно будет, а пока вот что. – Краснопёров утопил в поднадбровье колючие свои глазки, как бы прицеливаясь: – Я тут а одном колхозе видел «кубанку», она у них на муку идет, съездишь туда, приглядишься, может, выменяешь баш на баш. – Он взглянул на Груню и удивился ее угрюмой настороженности. – Ты чего на меня букой смотришь?
– А никак не пойму, что вы за человек, Кузьма Данилыч, – раздельно, сдерживая себя, сказала Груня.
Краснопёров нахмурился:
– Что ж, плохой больно?
Она помолчала.
– Может, для кого и хороший… Только зачем вы тогда для себя все хотите задаром достать, а с соседями торгуетесь?
Краснопёров не спускал с нее пытливых, насмешливых глаз.
– Это тебе нашептали те, что насчет света клянчить приходили?
– Хотя бы и они, – Груня говорила, все более горячась, голос ее дрожал. – Наобещали им. Люди старались, силы положили, а вы теперь пользуетесь случаем… Выходит, не они клянчат-то. Ведь как о нас в районе будут говорить – со стыда сгоришь!..
– Пускай говорят, у меня от этого карман не затрещит!
– А разве для вас самое главное в жизни, чтоб карман не трещал?
– Ну, вот что. Васильцова, – Краснопёров тяжело поднялся: – ты еще молода меня учить!.. Небось, в пеленках была, когда я тут советскую власть завоевывал!.. Вот когда тебя выберут председателем, тогда будешь распоряжаться… А пока тут хозяин я.
«Не ты один», – хотела сказать Груня, но промолчала.
– А если ты долго молчала и язык у тебя чешется, – упираясь кулаками в зеленое сукно и медленно покачиваясь над столом, гневно досказал Краснопёров, – так выступи на собрании, может, поверят тебе и всю станцию пожертвуют соседям!
– Придет время – и выступлю, – тихо, сама удивляясь своему спокойствию, сказала Груня.
Она взяла чемоданчик и быстро вышла из кабинета.
«Нет, надо что-то делать, что-то делать!» – спускаясь по лестнице, думала она.
На улице, взглянув на мохнатые от инея провода, тянувшиеся за деревню, она свернула в ближний проулок и зашагала к реке мимо белых, в морозном кружеве тополей.
Она застала Яркина на станции. В этот день шел ремонт, динамо не работала, на станции было тихо, только чуть слышно, точно подземный ключ, воркотала в турбинной камере вода.
Яркин возился у пульта. Увидев Груню, он радостно закивал головой, начал было вытирать свои чумазые руки, но тряпка была масляная, он бросил ее и, смеясь, протянул Груне локоть. Она потрясла его за рукав гимнастерки.
– Привезла? Вот здорово!
– Насилу нашла, – Груня достала из чемоданчика перевязанную шпагатом стопку книжек, – Все магазины обежала, нету. У одного инженера, что нам лекции на курсах читал, выпросила.
– Вот это здорово! – Яркин вытер чистым носовым платком руки, развязал стопку и стал нежно гладить каждую книжечку. – Спасибо тебе, Грунь, выручила ты меня. Тут у меня одна идея появилась – изобрести одну штуку хочу. – Щеки его занялись нежным румянцем. – А без этих книжек я никуда бы шагу не сделал!.. Ну, рассказывай, чего в городе видела. В театре была?
– «Грозу» смотрела…
– Островского! Ишь, счастливая… Ну как, понравилось?
– Плакала я, – тихо сказала Груня. – Зачем она утопилась? Я бы ушла куда глаза глядят – и все… Да я тебе не об этом хотела, Вань… Я сейчас была в правлении, у Краснопёрова… – Вспомнив, как уходили из комнаты соседские колхозники, как грубо разговаривал с ней председатель, Груня торопливо и сбивчиво, теребя кисти шали, рассказала Яркину все.
Он слушал внимательно и, сняв очки, близоруко щурился. Без очков лицо его выглядело усталым и злым, но стоило ему надеть очки, как оно оживилось, вдумчиво засветились глаза.
– По всем этим делам мы Краснопёрова сегодня на бюро приглашаем, – сказал Ваня, пристально разглядывая свои большие белые руки. – Насчет света я первый раз слышу, я собирался через два дня подключить линию… Пока ты была на курсах, он еще два номера выкинул… Районная ярмарка открылась, а он ничего не выбрасывает… Колхозы победнее нашего что есть вывезли, а он даже картошку придерживает, ждет, когда цена повыше прыгнет…
– А ведь люди живут сейчас так трудно! – горячась, подхватила Груня. – Я вон в городе видела, как эвакуированным тяжело приходится… Сколько людей война со своих мест согнала, мучаются, а он…
– Я ему уже толковал про это, – Яркин положил руку на Грунину варежку, – но у Кузьмы Данилыча на все есть свой резон… Всех, дескать, эвакуированных я не накормлю, а весной за нашу картошку а пять раз больше возьму – все равно, мол, кто-то по высокой цене продавать будет, так что совесть тут ни при чем… Или случай с кино: ты же знаешь, что к нам в Дом культуры все бесплатно ходили, на прокат картин у нас особый фонд есть… Так нет, Кузьма Данилыч решил с посторонних по четыре рубля брать, чтобы колхозу не только все бесплатно обходилось, но даже барыш был!.. Вот и вразуми его. – Ваня помолчал, потом досказал с тихой раздумчивостью: – А придется!.. Хозяин он неплохой – чего зря хаять, но крепко в нем мужицкий корень сидит! Раньше его, наверно, Гордей Ильич сдерживал, главную линию вел, а без него придется нам Краснопёрову вожжи укорачивать… Иначе он так нахозяйничает, что нам будет ни проехать, ни пройти, – едва приметная улыбка затеплилась на губах Яркина, но он свел к переносью свои неломкие светлые брови – я улыбка погасла. – Боюсь, не спугнула ли ты его… Он ведь такой – заупрямится и не придет…
Но Краснопёров пришел – не в семь, как было назначено, а в девять, когда комсомольцы, уже переговорив обо всем, собрались расходиться.
– Извиняйте, ребята. – Краснопёров шумно вздохнул и, сбросив с плеч тулуп, свалил его на чисто вымытый пол читальной комнаты. – Выкладывайте, зачем я вам понадобился.
Потеснив Яркина, он присел и броским, испытующим взглядом оглядел сидящих за столом. Листала «Огонек» Груня, рядом, склонясь над столом, водила карандашом по чистому листу бумаги Фрося, напротив нее Иринка, чуть запрокинув голову, в упор смотрела на Кузьму Данилыча дерзкими синими глазами, на самом конце стола, подперев рукою щеку, сидела Кланя.
– Молодежь кой-чем недовольна, Кузьма Данилыч, – сказал Яркин и кашлянул, как бы подбадривая себя.
Все девушки выпрямились, как по команде, и пристально посмотрели на своего вожака.
– Дома культуры у вас нет, что ли? – щурясь и поглаживая пухлой ладонью глыбистый лоб, усмешливо спросил Краснопёров.
– Есть Дом культуры, и хороший. – Иринка тряхнула пышными светлыми кудрями.
– Может, звукового кино у вас нет? – продолжал выспрашивать в том же шутливом тоне председатель.
– Нет, пока не запамятовали, – мягко, с таившейся в голосе улыбчивостью проговорила Фрося, – каждую неделю новую картину смотрим…
– Танцовать приходится под «сухую» – рояля или баяна нет?
– Есть и то и другое! – весело откликнулась Кланя. – Откалываем так, что стены дрожат!
– Библиотека плохая?
– Ничего, но могла быть и лучше!
– Тогда тем же вы недовольны? – Краснопёров навалился грудью на стол, точно собирался раздавить его, и выжидающе замолчал, сверля всех пронзительными глазками.
Минуту в комнате стояла напряженная тишина.
– Мы не одобряем кой-какие ваши действия, Кузьма Данилыч, – сказал Яркин и встал.
Стол жалобно скрипнул под грузным телом Краснопёрова.
– Какие, если не секрет? – Глаза его холодно блеснули под бурыми колючками бровей.
Яркин стал за спинкой стула, на котором сидела Груня, стал так, чтобы видеть лицо председателя, и сказал все так же спокойно, не повышая голоса:
– Раз вас пригласили – значит, мы никакого секрета из этого не делаем… Мы хотим, чтоб в кино к нам соседи ходили бесплатно, чтоб картошка в хранилищах весны не дожидалась, а на подмогу шла в город, и последнее: чтобы без всякого вымогательства включить свет соседям.
Полные губы Краснопёрова шевельнула ухмылка:
– Ах, какие добрые! За соседей обиделись?
– Нет, за себя совестно стало! – вызывающе громко сказала Иринка.
– Погоди, Ира. – Яркин кивнул девушке и, не обращая внимания на ухмылявшегося председателя, сказал: – Дело тут не в соседских отношениях, Кузьма Данилыч, а в советских.
– Поучи, поучи, – наставительно-строго сказал Краснопёров.
Он сразу понял, зачем его познали на бюро, хотел превратить весь разговор в шутку, но скоро почувствовал, что это ему не удастся. По мере того как Яркин настойчиво, не сбиваясь, раскрывал свои карты, Краснопёрова все сильнее охватывало раздражение. Жилка на его виске взбухла и напряженно пульсировала. Он старался ничем не выказывать волнения, сидел, сцепив руки на столе, искоса поглядывая на сурово сдвинувшего брови парня. Кто бы мог подумать, что у этого тихони и скромницы такой настырный характер!
Отвечая, Краснопёров чувствовал, что разговор, начавшийся, казалось, с пустяков, разгорался в большой спор и с каждой минутой засасывал его все глубже и глубже, как в трясину. Вслушиваясь в юношески звонкий голос Яркина, он хорошо понимал, что вожак молодежи высказывает не только свое личное мнение, что слушают его не четыре потупившиеся девушки, а словно все молодые колхозники артели обступили этот длинный, заваленный журналами и газетами стол и, насупясь, молча смотрели на него, Краснопёрова.
– Мы с вами говорим начистоту, как с нашим руководителем и старшим товарищем. Мы не хотим богатеть за чужой счет…
– Я не для себя стараюсь, – мрачнея, проговорил Краснопёров.
– Знаем. Но если бы вы завтра ограбили кого и мы от этого стали жить лучше, разве колхозники сказали бы вам спасибо? Купец, ведь он тоже считал, что деньги свои честным трудом добывает…
– Ты меня, парень, не оскорбляй! – Наливаясь кровью в лице, Краснопёров тяжело поднялся. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, когда я здесь первый кирпич закладывал!
Уши Яркина вспыхнули, как петушиные гребни, но, выдержав гневный взгляд председателя, он ответил сдержанно и тихо:
– Об этом все помнят, Кузьма Данилыч, и этого никто у вас не отнимает, – он оторвал свои руки от спинки стула и стал рядом с Краснопёровым, точно молодой дубок около развесистого тополя, – но если вы завтра против желания народа пойдете, мы постараемся забыть, что вы здесь первый кирпич закладывали!.. Мы не хотим, чтоб в нас пальцами тыкали и кулаками звали! Не надо нам такой славы, которая позором пахнет!..
– Вот как! – язвительно процедил Краснопёров. – Не хотите – меняйте председателя. Сгнил пенек, выворачивай его!..
– Никто вас менять не собирается. – Яркин уперся руками в крышку стола, будто врос в пол. – А что плохо делаете, всегда скажем…
– Нам комсомольская совесть молчать не велит! – не вытерпев, досказала Иринка.
– Да, комсомольская совесть, – подтвердил Яркин. – Вот так… – Он помолчал. – Не надо за энергию требовать то, на что мы никакого права не имеем. Взять с них государственную цену. Ведь мы-то моторы и разное оборудование не на рынке покупали?.. Нам, Кузьма Данилыч, не должно быть все равно, как кругом нас люди живут. Я так понимаю: если они зажиточнее станут жить – и мы сильнее будем! – он провел ладонью по ежику волос и замолчал.
Краснопёров поднял с пола тулуп, набросил на плечи.
– Ну, спасибо за науку, – глухо, не глядя ни на кого, сказал он. – Ставьте вопрос на правлении, насильно мил не будешь! Соседи не откажутся, если и без всякой платы подключим! На дармовщинку любителей много!
– Кстати о правлении, – Яркин шагнул к председателю: – молодежь хочет дополнительно ввести в члены правления Васильцову. Она звено теперь поведет…
– Ее еще никто не назначал… – холодно сказал Краснопёров и взглянул на девушку, точно впервые замечая ее.
Несмотря на то, что Груня не произнесла на бюро ни одного слова, он все время чувствовал ее присутствие, и хотя лицо ее сейчас было спокойно и даже бесстрастно, ему показалось, что с губ ее соскользнула улыбка. Да, да, это она всех взбаламутила!
– Зачем же ее тогда на курсы посылали, ради прогулки, что ли? – спросил Яркин и решительно мотнул головой. – Нет, Кузьма Данилыч, тут думать нечего. Мы уже молодежное звено создали, чуть не все бюро в полном составе: Иринка, Фрося, Кланя, ну и сама Груня!..
«Темпы, ничего не скажешь!» – подумал Краснопёров, а вслух сказал:
– Выдвигайте, воля ваша! У меня особых возражений нету. – Он поднял воротник тулупа, запахнул полы и вышел.
Гулко выстрелила дверь в фойе. Все с минуту молчали.
– Как бы не начал он теперь палки в колеса вставлять, – сказала Иринка.
– Поживем – увидим, – спокойно заключил Яркин.
Он обмотал шею полосатым шелковым кашне, посадил на макушку курчавую черную кубанку с кожаным верхом.
– Ну, кто куда, а я еще на станцию загляну. Как там мой сменщик справляется…
Погасив в читальне свет, они прошли высоким сумеречным, в лунных полосах фойе и остановились на широком крыльце.
Над распадком плыла ясная луна, снега на горах лежали голубые и частые.
Морозный воздух освежил Грунины щеки, а она словно очнулась. На бюро Груня все время чувствовала на себе косые взгляды Краснопёрова, но не испытывала ни волнения, ни боязни. Поступить иначе, пройти мимо плохого и остаться равнодушной она не могла. «Сколько на меня в один день свалилось – и в бюро, и в правление, и звено надо вести! – подумала она. – Осилю ли?»
У ближнего проулка Яркин стал прощаться.
– Попутчика мне нету? – спросил он. Иринка ущипнула Кланю, но та отдернула руку.
Когда Яркин отошел, Кланя сердито обернулась к подружке:
– Ты чего, Ирка, щиплешься, как сумасшедшая?
– Тебя не ущипнуть, так сама не догадаешься, – зашептала Иринка. – Ведь он намекал, чтоб ты с ним пошла, а ты рот открыла и на луну смотришь! – Девушка возмущенно развела руками. – Такого парня игнорируешь – обида берет!
– Если жалко, возьми да пожалей, – с невозмутимым равнодушием ответила Кланя. – И чего ты вечно ко мне с нам пристаешь? Ну, дружили мы в школе, сейчас дружим – разве этого мало? Или обязательно целоваться надо, иначе нельзя?.. А я ничего в этом хорошего не вижу. И вообще не понимаю: как соберутся, так только и разговоров о парнях да о любви этой самой! Как будто без нее и прожить нельзя! Для меня так все ребята одинаковы.
– Просто ужас, какая та бесчувственная! – крикнула Иринка. – И чего я с тобой дружу, не понимаю! Засохнешь около тебя, в ледышку превратишься!
– Нет, поди, по-твоему буду из-за каждого пустяка кипеть, – ответила Кланя. – Бывало Гриша на вечорке пройдет мимо, не взглянет на нее, она уже повеситься готова. Ну, не дура ли?.. А я так не могу. И провожания всякие тоже терпеть не могу… Ну, Ванюшка – парень мировой, ничего плохого не скажешь. На людях, как нормальный человек, а как пойдем вдвоем, так он и начнет вздыхать. Идет, молчит и вздыхает. Чего ты, спрашиваю, засопел: насморк у тебя, что ли? Молчит. Нет, в одиночку я его не выношу. Страсть тяжелый!
Иринка и Фрося рассмеялись, Груня тоже не сдержала улыбки.
Поскрипывал под ногами снег, падали от изб косые тени, блестели под луной крыши, на встречном пригорке стояли белые березки, точно в подвенечном уборе, в бахроме инея.
– А я сегодня Матвею письмо написала, – сказала вдруг Фрося и засмеялась затаенно, нежно. – Замуж за него прошусь!..
Она шла, улыбаясь, на матово-светлом ее лице влажно поблескивали темно-карие глаза.
– Нет, правда, Фрось, или шутишь? – Иринка подскочила к ней.
– Правда, – раздельно и тихо проговорила Фрося и снова рассмеялась. – Боюсь только, откажется он от меня!
– Вечно чего-нибудь выдумывают! – недовольно проговорила Кланя. – Хоть бы на фронт поскорее! Курсы кончила, чего тянут – не понимаю!
– Берегут нас, золотце ты мое бронзовое, бе-ре-гут, – насмешливо протянула Иринка и обняла подружку за талию. – Мы еще с тобой повоюем, нагоним страху на врага!
Как свечи, потрескивали на морозе тополя. Гулко стреляя, лопался на реке лед. Плыли в лунном тумане горы. Тайга таилась за распадком косматым зверем.
– Где-то теперь наши ребята? – вслушиваясь в морозную ночь, глядя на далекие фосфорически мерцавшие под луной вершины ледников, раздумчиво заговорила Иринка. – Лежат, поди, где-нибудь на снегу… А может, в землянке… Что-то с тех пор, как немцев от Москвы погнали, тихо на фронте стало…
Груня шла, сжав кулаки, глядя себе под ноги, на вспыхивающий в лунном свете снег.
– О чем ты опять, Грунь? – наклоняясь и стараясь заглянуть ей в лицо, тихо спросила Фрося.
Груня не ответила. Разве станет легче от того, что люди узнают о ее горе?
– Ты не кручинься, слышь? – зашептала Фрося. – Ведь мы вместе будем работать. Всё одолеем.
Груня вздохнула и подняла голову – в теле точно распрямилась упругая пружина, дышать стало свободнее.
Ныряла в облака луна, то затягивая распадок сумеречной пылью, то обливая улицы ярким светом.
Напротив Груниных ворот девушки остановились: Клане надо было сворачивать в сторону, Иринке и Фросе – идти дальше.
– Когда теперь звеном соберемся? – спросила Кланя.
– Припоздали мы нынче немного, за настоящий урожай надо с осени драться, – сказала Груня, – но что успеем сделать – наше! Завтра схожу к председателю, пускай дает семян, начнем вручную отбирать, по зернышку.
– Вот это командир, сразу поставила задачу! – одобрила Кланя. – Ну, я пойду… Вон вижу, мать огонь не гасит, ждет…
– А меня ребятишки ждут, – как бы удивляясь и радуясь чему-то, проговорила Фрося. – Микеша прямо с рук не сходит, ласковый такой… Мамой зовет, чудно мне!
Смеясь, она обаяла Иринку, и они зашагали по дороге.
У калитки Груня невольно задержалась, услышав приглушенный, полный скрытого нетерпения голос Иринки: «Только ты никому – ладно? Знаешь, Гриша пишет, что как только он вернется…»
Груня улыбнулась. Какие они хорошие, девчата! С нами никакая работа не страшна и легче переносить горе.
Стоя в тени ворот и с жадностью вдыхая студеный воздух, она с надеждой думала о завтрашнем дне. Он казался ей началом новой, еще не изведанной жизни.
