Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
Груня отстранилась от мужа и с минуту молча смотрела на него. Снисходительное спокойствие, с которым Родной произнес последние слова, родили в ней глухое раздражение.
– Ну, что ж тогда попусту говорить, – не сдержав вздоха, с грустью сказала она. – Пойдем дамой, а то девчата не найдут меня…
Родион хотел взять Груню под руку, но она шла впереди, сунув руки в карманы тужурки, и он не решился. Они шагали порознь, и в упорном ее молчании ему чудился вызов.
В проулке он догнал жену, взял за плечи:
– Послушай, Грунь… Ну, скажи по совести, кто тебя на эту затею сговорил: Ракитин? Новопашин? Кому ты зарок дала?
Неторопливым движением она высвободилась из его рук и с досадой сказала:
– Ни с кем я не сговаривалась!
– Тогда почему тебе больше всех надо?
Она не ответила и пошла дальше. У ворот Родион остановил ее. Ему вдруг захотелось хоть чем-нибудь смутить ее, досадить.
– Знаешь, что я тебе скажу, – тяжело дыша, начал он, и Груня насторожилась. – Я понимаю теперь, почему ты поступаешь назло мне! Понимаю, зачем тебе понадобилась вся эта новая затея с гектарами! Знаю, чего ты добиваешься! Знаю!
Груня почувствовала, что Родион хочет обидеть ее, и невольно подалась к нему:
– Родя, не надо так!.. Не надо!
Но Родион не успел сказать ей ничего. Послышался гортанный, заразительный смех Иринки. Она бежала наискосок через улицу, размахивая фонарем.
– Вот она где, командирша! Айда, полуношница! Земля уже затвердела! Девчата, сюда!
Груня вошла в дом, надела стеганку и, взяв в сенях лукошко, вернулась к воротам. Девушки с шумом подхватили ее под руки, и она так ничего и не сумела сказать Родиону напоследок. Отойдя несколько шагов от дома, она оглянулась. Родион все еще стоял у калитки, сверлил темноту мерцающий огонек папиросы.
Ей вдруг стало жалко мужа. Вернуться? Договориться обо всем? Развязать стянутый узелок обиды? Но порыв к уступчивому примирению сменился в ней чувством суровой требовательности. «Нет, Родион сам должен понять, что не прав, иначе как же они будут жить и работать дальше?» А сердце ныло, точно стиснутое холодными ладонями…
– Грунь, чего твой Родион важный такой стал, не подступись? – заглядывая в лицо подруги, спрашивала Иринка. – Как у нас интендант на фронте. Тот все бывало с кожаной сумкой и компасом не расставался! На склад едет за продуктами и компас протирает, умора с ним, да и только! Знаешь, если мой Гришка приедет и заважничает, так я ему сразу от ворот поворот устрою! Ну, скажи, правильно я решила?
– Не знаю, – Груня тяжело вздохнула, – ведь они не похожи друг на друга, чего ж ты хочешь, чтоб они вели себя одинаково?
– А мне до этого дела нет! При мне не смей хмуриться! – Иринка задорно откинула назад голову и повелительно хмыкнула. – Ну-ка, Гришенька, встань передо мной, как лист перед травой, замри и глаз с меня не своди!.. – Она прижалась к Груне, чуть не повисая на ее руке. – Да будь я мужчиной, я бы такую ягодку, как ты, день и ночь на руках носила! Разодела бы, как следует, пусть у всех от зависти глаза лопаются! Ни до какой работы бы тебя не допускала, чтоб белые рученьки твои не портились, посадила бы в передний угол, смотрела на тебя с утра до ноченьки!
– С перерывом на обед! – мрачновато вставила Кланя, и все звонко, на всю улицу расхохотались.
– Да ну тебя, Ирка! Сроду так… Чего-нибудь выдумаешь! – смеясь до слез, выкрикнула Фрося.
С гребнистого увала расхлестнулась во все стороны затопленная темью степь. Небо снова затягивала серая наволочь облаков, лишь один край трепетал розовыми отсветами, должно быть, где-то в лугах жгли сухие травы.
Скованная легким весенним заморозком, земля гулко и весело откликалась на каждый шаг, тихо шушукались у обочин высохшие метелки полыни, веяло от березовой рощицы солоделым душком набухшего корья, тонким ароматом молодой зелени. Набрав в кладовой полевого стана по лукошку аммиачной селитры, девушки прошли на участок.
– Осторожнее ступайте, а то стопчем весь урожай, – напутствуя подружек, сказала Груня и, освещая фонарем путь, первая сошла с межи.
По ее следам подалась Кланя; справа робко, как бы щупая ногами землю, двигалась Фрося, за ней, озорновато крадучись, пробиралась Иринка.
Фонари выхватывали из мрака темно-зеленые, влажно блестевшие всходы. Груня запускала в лукошко руку, посыпая освещенные комья земли сухим порошком селитры. И хотя работать было тяжело и неудобно, Груня не чувствовала усталости. Обхватив одной рукой лукошко и держа в ней же фонарь, а другой рукой разбрасывая удобрение, она шла впереди всех. Лямка больно врезалась в плечо, и Груня не поправляла ее.
Она шла и думала о недавнем разговоре с Родионом, и в душе ее медленно зрела тревога. Все сегодня угнетало – и эта степь, полная текучего шороха высохших стеблей, и темное небо с низко провисшими тучами, и едкая пыль селитры, набивавшаяся в глаза, в ноздри, но сильнее всего сознание того, что Родион, может быть, еще горбится у ворот и курит, курит… Она вспомнила, как он пренебрежительно говорил с ней у реки, поставив сапог на серый камень, как остановил в проулке, как собирался ужалить каким-то несправедливым, рожденным в пылу спора упреком, и чем больше память ворошила недавнее, тем все упрямее, всем своим существом противилась Груня. Может быть, Родион не совсем понял ее, не разобрался в том, в чем она убеждала его? Нет, скорее было похоже, что он высказывал свое сокровенное, обдуманное до того, как ему приехать домой.
«Что же делать? Что же делать?» – лихорадочно думала Груня.
Ей вдруг стало страшно, что они могут так и не понять друг друга, и она шла, сжав зубы, чуть не плача. «Родя, милый мой! Я так истосковалась о тебе, изболела душой, так ждала тебя, думала: вот приедет – и вся наша жизнь пойдет по-другому, никакая тяжесть не будет неодолимой… А теперь? Что ж это такое, Родя? Куда ты тянешь меня? Кто тебя подменил, или я не знала тебя никогда, и ты только сейчас выворачиваешь душу наизнанку?..»
Выплывала из темноты темно-зеленая вода всходов и, блеснув на свету фонаря, тотчас пропадала за спиной.
– Гру-у-нь, давай пере-дохни! – закричала Иринка. – А то за тобой не угонишься! Мы аж мокрые все! Жадная ты на работу!
Груня молча согласилась. Пока девушки отдыхали, она сходила на стан за селитрой и потом снова пошла впереди всех, чуть покачиваясь, рассеивая налево и направо по всходам сухой порошок.
На рассвете, когда заморозки отпустили землю, девушки пришли па стан, с трудом открыли заболоченную досками дверь. В побеленной, оштукатуренной комнате стояли голые топчаны, висели на стенах прошлогодние плакаты.
– Да тут впору волков морозить! – сказала Фрося.
– А фронтовая подруга на что! – Иринка похлопала по железной печурке. – Живо все на ток за соломой!
Через полчаса в избушке запахло жилым духом, девушки шуровали в печурке палкой, совали в жаркое, ненасытное ее горло хрустящую солому. Весело потрескивал огонь, малиново расцвели бока печурки и спинка, на которой пеклись румяные крупные картофелины.
– Ты, командир, нас совсем не жалеешь! – проговорила Иринка, снимая с картошки хрустящую корочку и вдыхая жаркий ее душок. – Ну, чтобы тебе выписать со склада своим солдатам па сто граммов! Ведь воюем-то на холоде!
– Я и от работы опьянела, – тихо сказала Фрося, устало привалясь к вороху соломы, – и от лекции, – по лицу ее бродили малиновые отсветы, вспыхивали в стеклянных бусах на груди – ну, до чего хорошо говорит, заслушаешься!
– О таких людях, про которых Ракитин говорил, только в книжках пишут, – сказала Кланя и поправила нависшую надо лбом челку. – В жизни их, таких правильных, немного найдешь!
– А ты искала? – Иринка обернулась к подруге и окинула ее сердитым взглядом. – Тебе негодяй на пути встретился, так уже все люди плохие стали? Сколько раз я тебе говорила, когда в медсанбате служили: «Ой, Кланька, гляди, доиграешься, обожжешься! Глаза у него бесстыжие, хоть и голубые, руки нахальные!» А ты только отмахивалась: парни, мол, все такие!
Лицо Иринки, освещенное пламенем печурки, казалось огневым, глаза были строго задумчивы.
– О любви, по-моему, можно только с одним человеком говорить, а не с каждым встречным-поперечным!.. – И, словно уговаривая и вместе с тем жалея подругу, тихо досказала: – А ты со всяким болтала, кто в твое сердце погромче застучит.
Минуту-две все молчали. Кланя пристально глядела на огонь, сжав губы, потом словно пожаловалась:
– Он мне все говорил, что любовь, дескать, это праздник… И раз он пришел, гуляй, не оглядывайся!
– Ах, змей какой! – Иринка покачала головой, зло выдавила: – Сказал бы мне он такое, я бы ему прописала!
Гудел в печурке огонь, пожирая всё новые охапки соломы.
– Есть такие люди, которых можно вроде только го праздникам любить, – приподнимаясь на локте, заговорила Фрося, – но это, по-моему, и не любовь вовсе, а так… птичий грех! Ведь будни-то в жизни главнее всяких праздников… Вот слушайте, чего я скажу, – Фрося села, утопая руками в соломе, рассыпавшиеся ее косы лежали кругами на коленях, отсвечивая тусклым золотом. – Я недавно одну книжечку читала – учительница дала, – раскрыла ее, а там стихи напечатаны. «Ну, чего, думаю, в них хорошего?» – и уже хотела было отложить, да успела проглотить две строчки… Вот какие, – она передохнула, улыбка полураскрыла ее мягкие губы:
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить!..
– И так мне стало после того на душе хорошо! Целый день, что ни делаю, все эти слова у меня из головы ив выходят…
Груня склонила на плечо Иринки голову, глядела на розовые цветы, преступившие на боках железной печурки, и думала, что каждый любит по-своему, насколько хватает сил и богатства души. И казалось ей, что в думках бродят все по каким-то сторонним тропинкам и не могут выбраться на большую дорогу. Ей становилось грустно, может быть, потому, что сегодня она не смогла ответить всем сердцем: да, да, я люблю вот так, и я счастлива!
Когда девушки, отдохнув, отправились домой, над распадком уже поднималось солнце, прорубая на горных склонах светлые просеки. На участке, казалось, тихо вызванивая, колыхались изумрудные сережки озимой.
Иринка и Кланя ушли далеко вперед, и Фрося, шагавшая рядом с Груней, неожиданно спросила:
– Ты чего сегодня какая-то тусклая, а?
– Да что ты, Фрося! – торопливо ответила Груня. – Нет, нет, с чего ты взяла! Просто так…
– Я по себе знаю, – светясь тихой, грустной улыбкой, заговорила Фрося. – Я, как к Матвею перейти, вконец измучилась, и если бы ты меня тогда с ребятами не оставила, когда подарки собирали на фронт, я, может, долго бы еще не решилась…
Фросина рука жарким поясом обвилась вокруг Груниной талии. Груня шла, скованная приятной теплотой, вслушиваясь в тихо сочащийся, грустный голос девушки.
– Я вот иной раз уложу детей, намаюсь, лягу сама, а заснуть не могу… А вдруг, думаю, придет мой Матвей, а жизни у меня с ним не получится… Видно было, что она и сама не верит тому, о чем говорит, а тихую печаль в ней рождала, может быть, открывшаяся вдруг красота утра.
– С чего ты взяла, не понимаю, – возражала Груня. – Матвей тебя так любит… – Она страшилась, что Фрося сейчас что-нибудь спросит о Родионе, и шла, наливаясь напряжением, но рука, лежавшая на талии, успокаивала.
– Помнишь, я про одну песню рассказывала, – тихо говорила Фрося, – так вот мне такую надо, чтоб ваши думки вместе сплетались, чтоб жить с открытой душой, беречь друг друга и помнить: рассыплется – не соберешь… Это все равно как мы сейчас сорт выводим, лелеем, ухаживаем, так вот и любовь надо растить…
«Да, да! – всем сердцем отзывалась на эти слова Груня. – Беречь ее надо, потому что приходит она один раз в жизни. А растить – значит и самим тянуться, помогать друг другу, иначе зарастет любовь сорной травой».
– К детишкам я тоже душой прикипела, – продолжала Фрося. – Ксеня удалая растет, боевая… Старший по отчеству величает, родную мать, верно, хорошо помнит, но тоже привык… А меньшой – тот от меня не отходит. – Она вздохнула: – Прихворнул он у меня что-то… Зайдем ко мне!
Едва скрипнула калитка русановского дома, как на крыльцо выскочила худенькая, голенастая девочка, ломким голосом окликнула:
– Это ты, мам?
– Я, я…
«Ждут», – подумала Груня. Как укор, вспомнила о стерегущем каждое ее движение Павлике, и ей захотелось бежать домой. Но было как-то неудобно отказать Фросе, и Груня поднялась по ступенькам крыльца.
– А еще там кто с тобой? – спросила девочка.
– Все тебе надо знать, ишь ты! – Фрося ласково шлепнула девочку.
Яркий солнечный свет заливал избу, стекая по граням никелированного самовара-рюмочки; над квадратным, застланным белой скатертью столом рыжим большим подсолнухом качался абажур. Блестел крашеный вишнево-темный пол, пестрая дорожка половичка текла от порога к лавке.
За столом сидел старший мальчик и читал письмо. Приложив широкую ладонь к уху, дед Харитон слушал, чуть покачивая головой, не то в знак того, что понимает все, не то соглашаясь.
«Когда ни приди к ним, у них всегда ровно праздник», – подумала Груня и прислонилась к косяку.
Услышав стук в дверь, мальчик отложил письмо и выпрямился. Он весь лучился радостью – русоголовый, с шелковистым кудерьком над загорелым лбом, с сияющими глазами, стоял и перебирал, как лады гармони, перламутровые пуговички на синей своей рубашке. Он несколько раз порывался что-то сказать Фросе, и непонятно, что его сдерживало: присутствие ли в избе постороннего человека или предупреждающе сведенные разлатые брови деда. И старик опередил его.
– Матвей письмо прислал, – сказал Харитон. – Сулится скоро быть… Может быть, уже в дороге… А пишет, ровно пьяную курицу по бумаге пустил, – ошалел, что ли, мужик от радости… Николай, уж на что грамотей, и то по третьему разу разбирает, – в ворчливом голосе старика звучало такое нескрываемое довольство, что как он ни хмурил седые метелки бровей, побеждала широкая, необоримая улыбка.
Лицо Фроси вспыхнуло, потемнело, мелко задрожали руки, расшнуровывавшие ботинок. Она не бросилась, как ожидала Груня, к столу, не схватила письмо, а, не торопясь, разулась, сбросила косынку, взглянула на девочку:
– Ксень, налей воды в рукомойник…
– А я, нам, лучше полью тебе, ладно?
Девочка не сводила с Фроси влюбленных глаз, словно готовилась на лету поймать каждое ее слово и по движению бровей угадать любое ее желание.
Но, даже умывшись и насухо вытерев лицо полотенцем, Фрося не взялась за письмо, а подошла к кровати, где лежал больной мальчик.
«Какая она! – подумала Груня. – Я бы сроду не вытерпела!»
Около кровати стояла табуретка, накрытая газетой, на ней стакан чаю, тарелка клюквы с сахаром, блюдечко с медом, термометр.
– Ну, как ты тут поживаешь, мужичок-пудовичок? – Фрося наклонилась и поцеловала мальчика в лоб. – Жару у тебя меньше – значит дело пошло на поправку…
С легкой ее руки мальчугана так и звали в семье: «мужичок-пудовичок», хотя дед Харитон иногда, поднимая его, шутил:
– Надо бы нам, Ефросинья, мужичка-то нашего не пудовичком кликать, а целым центнером!.. Потяжелел, паря!..
Фрося гладила руки мальчика.
– Скорее вставай, – говорила она, щурясь от яркого, бившего в глаза света, – а то вон тятька грозится приехать… Ну, скажет, плохо вы мне парня уберегли.
– Мам, а у тятьки борода есть?
Фрося рассмеялась:
– А зачем тебе?
– Дедка говорит, что все настоящие солдаты бороду носят.
– Ась? Что он там плетет? – забормотал Харитон. – И как это к памяти у них пристает, что ни скажи!..
– Ну, ладно, – тая в уголках губ улыбку, сказала Фрося. – Если нету бороды, так попросим отрастить… долго ли… Кушать хочешь?
Мальчик кивнул.
– Ой, какой вредный! – Ксеня блеснула перламутровой белизной зубов. – Я его, мам, только что спрашивала, не хотел… А с тобой он хоть что съест…
– Ладно ты с ними, Ефросинья, – загудел Харитон. – Сама садись ешь, не на гулянке была… Да и гостью вон приглашай… Чего она у дверей пригорюнилась!.. Проходи, Аграфена Николаевна.
– Я сейчас, мам, на стол соберу, – сказала Ксеня и забегала по избе – гибкая, смуглолицая, то и дело отбрасывая рукой тоненькие косицы.
– Нет, нет, – торопливо и горячо заговорила Груня. – Я пойду… Какая я гостья?
Ее вдруг так потянуло домой, к Павлику, словно она не видела его целый год.
Фрося поняла, что упрашивать ее бесполезно. Она по себе знала это вдруг охватывающее все существо нетерпение.
– Чудная какая баба! – дед Харитон покачал головой. – Подпирала спиной косяк, молчала… Потом какая-то блажь ударила в голову, и она сорвалась! Чудной народ пошел: говоришь с бабой – и не знаешь, чего она через секунду выкинет!
– Она, батяня, не чудная, – тихо возразила Фрося. – Она – каких мало… Особенная…
– Я про то и говорю, – согласился старик, – что все вы нонче какие-то особые!
Выскочив за ворота, Груня передохнула и быстро зашагала к дому. Она так запыхалась, что на крыльце приложила руки к груди и закрыла глаза. Потом тихонько стукнула в дверь и, услышав торопливый стук босых Зорькиных ног, почувствовала, что и ее ждали.
У верстака, с ног до головы обвешанный шелестящими стружками, стоял Павлик. Он бросился к Груне, схватил ее за руку, и, обняв мальчика, Груня жадно гладила его щеки. Только теперь, держа сына в руках, целуя его, притихшего и довольного, она поняла, как истосковалась о нем.
Глава четвертая
Утром Груня и Родион встретились так, словно между ними и не было никакой размолвки. Родион смеялся, шутил, не спуская с Груни тоскующе настороженных глаз. И она, несказанно радуясь примирению, упрекала себя за вчерашнюю ненужную черствость и суровость.
Два дня они прожили шумно, влюбленно, как молодожены, казалось, забыв обо всем, предупреждая малейшее желание друг друга.
И все-таки, как они ни старались делать вид, что мир восстановлен, – каждый в глубине души знал, что рано или поздно даже глубоко запрятанная тревога вспыхнет. Так вспыхивает не до конца погашенный костер в степи: первый же ветер отыщет под пеплом тлеющие угольки и раздует пламя…
Накануне того дня, когда был назначен слет передовиков, Родион стал пасмурным.
– Поедешь в район. Родя? – спросила Груня.
– Меня, кажется, туда никто не приглашал, – угрюмо отозвался он. – А сам навязываться я не намерен!
– Ну, зачем ты себя зря распаляешь, а? Зачем? – Груня покачала головой. – Экая беда, билета лишнего не прислали! Откуда там, в районе, знают, что ты желаешь звено вести? Не куражься, едем!
Родион промолчал. Но на следующее утро, хмурясь, ни на кого не глядя, он начал собираться, вычистил до зеркального блеска сапоги, надел светло-зеленый китель с двумя рядами орденских планок.
Грузовая автомашина подкатила к самому дому. Груня ради такого торжественного случая тоже принарядилась, взяла мужа под руку, и они вышли к воротам. Их встретили веселыми прибаутками, звонким, рассыпчатым смехом:
– Хороша парочка, гусь да гагарочка!
– Поглядите на них: как на свадьбу собрались!
– После войны многие второй любовью цветут!
Смущенно улыбаясь. Родион помог Груне забраться в заставленный скамейками кузов, одним рывком поднялся сам. Кланя, сидевшая у стенки кабины, ударила пальцами по белым скользящим клавишам аккордеона, и машина рванулась с места.
Девушки сразу же запели, и песня широко и вольно поплыла над распадком.
Прислонясь щекой к плечу Родиона, Груня радостно глядела на улыбчивые, румянощекие лица подружек и подпевала вполголоса:
Я одна иду домой.
Вся печаль моя со мной…
Неужели мое счастье
Пронесется стороной?..
Высоко над горами катилось солнце, щедро заливая степь теплом и светом. Тайга курилась голубым дымком испарений. Раскачиваясь на скамейках, девушки пели:
Знать, у этого парнишки
Никакого сердца нет…
Все было, как в день свадьбы, шесть лет тому назад, весь мир открывался для Груни как бы заново: и земля, умытая вешними водами, и воркующая на перекатах река, и солнце, точно пойманное в голубые тенета весны, и сбегающие с круч повеселевшие сосны. В такой день наперекор неутихшей тревоге верилось, что жизнь с Родионом наладится, что все будет хорошо. В какой семье не бывает мелких раздоров?
Когда остановились около районного Дома культуры, Родион первым соскочил на землю, начал выхватывать из машины и принимать на руки с визгом падавших девушек, потом помог слезть Груне и отвел ее в сторонку.
– Что, думаешь выступать сегодня? – спросил он.
– Нет… Не знаю… Как придется…
Родион щелкнул крышкой целлулоидного портсигара, нервно выловил пальцами папиросу, закурил.
– Если выступишь, то и насчет своей новой затеи скажешь?
– Там видно будет, – неопределенно ответила Груня; ее уже начинал томить этот разговор, предвестие неизбежной ссоры.
Покусывая губы, Родион щурился на яркое полотнище плаката у входа в Дом культуры, на убранные в зелень хвои полотна и жадно затягивался.
– Я бы не советовал, – помолчав, глухо и взволнованно проговорил он, – я прошу тебя, не надо, слышь? Эта слава может тебе боком выйти!..
– Вот сызнова ты… – тихо сказала Груня, еще не желая верить, что радостное настроение, с которым она ехала сюда, разрушено, и вместе с тем чувствуя, что сейчас не выдержит и качнет оспаривать каждую мысль Родиона. – Ну, как ты понять не можешь: если от нашей затеи колхозу и государству будет выгода, то ты меня не собьешь, сколько бы ни старался. Не злись! Поступай как знаешь, работай на восьми, кто тебя тянет? Кто тебя упрекать станет?
– Попробуй поступи теперь по-своему! – Родион насмешливо хмыкнул и вдруг свел у переносья густые брови. – Ты хочешь, чтоб весь район надо мной смеялся? Да? Ты этого хочешь?
– Перестань, на нас люди вон смотрят, – тихо попросила Груня.
– Хорош, скажут, муженек! – не слушая ее, саркастически продолжал Родион. – Ничего лучшего не придумал, как сидеть па запятках у жены… Нет, это не по мне! – Он придвинулся и, наклонясь к плечу Груни, досказал горячим шепотком: – Прежде чем людей поднимать за собой, подумай хорошенько!.. Тебя жалея, говорю… Потом поздно будет!.. Взвалишь на себя непомерную тяжесть и сломаешься!..
– Я себе легкого дела не ищу, – спокойно ответила Груня.
С каменного крыльца сбежала Машенька… Какая она стала бойкая после замужества! Вихрем налетела на нее, звучно поцеловала в щеку Родиона.
– Здорово, вояка! Чего букой смотришь? Не Грунюшку ли к кому приревновал? – она погрозила ему пальцем. – Смотри, она у тебя безгрешная! Да, да, не смей хмуриться! – Машенька накинулась на Груню, затормошила ее. – Чего же ты мне не написала, что своего ненаглядного встретила?
– Да он недавно, я еще сама не успела опомниться, – улыбаясь, сказала Груня, а в душе ее все не таял навеянный разговором с мужем холодок.
– Ну, рассказывай, как ты там управляешься со своей озимой! – нетерпеливо попросила Машенька и вдруг всплеснула руками. – Да чего же мы здесь прохлаждаемся? Вот-вот слет откроется!
Она схватила Груню за руки, и они вихрем взбежали на крыльцо. Родион, насупясь, шел сзади.
Из распахнутых дверей хлынули густые волны музыки: играл духовой оркестр.
Груня невольно задержалась, любуясь огромным, недавно отстроенным залом. Высокие серебристые колонны подпирали ослепительно белый купол, унизанный монистами электрических лампочек, откидные скамьи ступеньками сбегали к сцене, по обе стороны которой стояло по большому, отлитому из гипса и покрытому мерцающей бронзой снопу. Со стен манили глаз картины местных художников – милая с детства красота алтайских степей и гор: на сцене, затянутой до самого пола красным кумачом, длинный стол, запотелый графин на нем; по правую сторону низенькая, отделанная под дуб кафедра; посреди в глубине сцены пурпурная зыбь знамен в золотистой пене бахромы и кистей и на невысоком постаменте знакомая, устремленная вперед фигура вождя – рука за бортом шинели, одна пола чуть откинута ветром при ходьбе.
Машенька снова потянула Груню за руку, и, оживленно разговаривая, они пробрались в задние ряды. Родион устроился где-то у входа.
Зал сдержанно гудел сотнями голосов. Возбужденная шумом и музыкой. Груня с жадным интересом огладывала незнакомые лица хлеборобов.
«Ой, сколько их, – передовиков-то! – обрадованно думала она. – Вот бы каждого попытать, поспросить, как он работает!»
Бородатые старики степенно расселись в передних рядах, волн неторопливые беседы, исподволь выведывая друг у друга, что можно перенять и с пользой употребить в своем хозяйстве. Заметно выделялись в толпе мужественными открытыми лицами бывшие фронтовики. Они не изменяли своим зеленым гимнастеркам, на которых красовались гвардейские значки, медали, ордена; иные по старой военной привычке все еще носили короткие усики, кое-кто опирался на костылек или стучал протезом, занося чуть вперед скрипучую ногу. С подчеркнутой скромностью сидели немолодые женщины, с завистью поглядывая на щебечущих стайками, порхающих девушек, которые быстро перезнакомились друг с другом и уже шушукались по углам. В сторонке сбились около кучерявого баяниста парни, поглядывая на девушек деланно отсутствующими, равнодушными глазами.
Чувство общей радостной приподнятости передалось и Груне, немного развеселило ее, но не надолго.
«Неужели каждый из этих людей у себя в колхозе тоже ради своей личной славы старается, как мой Родион? – подумала, она, и ей стало стыдно: настолько нелепой и дикой показалась эта мысль.
Она поискала глазами Родиона, но за цветной пестрядью девичьих косынок, платков, полушалков его не было видно.
«Пускай посидит один! – подумала она. – Может, его совесть начнет грызть, когда он хлеборобов наслушается да всего насмотрится!»
Кругом шумели люди. Машенька, не выпуская ее руки, рассказывала о своем саде, а Груню не покидало тоскливое чувство.
Его смыло сразу, когда в президиуме появились руководители района и зал забурлил одобрительным говором. Груня признала Новопашина, Ракитина, председателя райисполкома. Среди них был один незнакомый – высокий человек в темно-коричневом костюме и желтой шелковой рубашке с темным галстуком. Он стоял, тая в уголках тонких ярких губ легкую улыбку, вприщур оглядывая полный народа зал.
– Кто это такой? – наклоняясь к подруге, спросила Груня.
– Секретарь крайкома… Говорят, нынче утром на самолете прилетел!
Затрепетал в руках Новопашина блестящий колокольчик, щелкнули раз, другой откидные сиденья, кто-то прокашлялся, и в зале наступила тишина.
С того момента, как секретарь райкома открыл слет и предоставил слово для доклада агроному, Груня потеряла ощущение времени. А когда стали выступать делегаты, каждое выступление вызывало у нее горячий вихрь ответных мыслей, хоть сейчас же отыскивай затерявшегося а зале хлебороба, советуйся, возражай ему. Говорили звеньевые, бригадиры, председатели, рядовые колхозники, рассказывали о своих планах, многолетнем опыте, ругали тех, кто тянул их назад, кого-то хвалили, просили руководителей района позаботиться о завозе большего количества удобрений; каждый хвалил свой колхоз, требовал особого внимания к нему. Зал встречал и провожал ораторов дружными, щедрыми аплодисментами.
Когда Груня ответила Родиону, что не знает сама, будет ли выступать на слете, она сказала правду. Первое зернышко мысли о выступлении, сам того не подозревая, забросил в нее Родион.
Пока Груня слушала других, оно медленно разбухало, прорастало в ней, и скоро она поняла, что не сможет умолчать о том, что решило делать ее звено.
Она, волнуясь, набросала на бумаге несколько слов, сослала записку в президиум. Когда через несколько минут назвали ее фамилию, Груне показалось, что она ослышалась. Первым безотчетным желанием было – отказаться от слова, перекраснеть, но отказаться!
Груня нерешительно взглянула на Машеньку.
– Да иди же, второй раз зовут! – шепнула та и легонько подтолкнула подружку.
Чувствуя, как колотится сердце, охваченная внутренним жаром, Груня медленно, потупясь, пошла к сцене узким проходом между рядами. Ей всегда казалось смешным то волнение, с которым первый раз, теряя дар речи, выступали люди перед большим собранием, и только сейчас, провожаемая сотнями внимательных глаз, она почувствовала, как трудно говорить, когда на тебя смотрят столько людей и ждут, что ты им скажешь.
Она не заметила, как очутилась возле кафедры, и здесь, совсем близко, увидела президиум: ободряюще кивал ей Новопашин, улыбался глазами Ракитин. Спокойно и чуть пытливо глядел секретарь крайкома темными, как кофейные зерна, глазами.
– В тот день, когда мы написали письмо Иосифу Виссарионовичу Сталину, у меня ровно светлее на душе стало, – сказала Груня высоким, незнакомым голосом и, чтобы не дрожали руки, уперлась локтями в стенки кафедры. – А потом напала на меня тоска… Откуда, думаю, ей быть? Может, силы не так рассчитали и робость меня берет? Нет, будто все ладно, не больно много на себя взяли! Ну, собрались мы звеном, еще прочитали вслух постановление февральского пленума, и тут меня как в сердце ударило, вот, говорю девчатам, нашла!.. Поняла, почему меня тоска сосет!.. Мало мы на себя в письме взяли, вот что! И случилось это по той причине, что мы всю свою любовь на рекордные участки обратили!
Зал качнулся, точно наливная рожь под ветром, прошумел и снова затих. Груня передохнула, кто-то поставил перед ней стакан воды, но она, не замечая, облизала пересохшие губы.
– Дальше – больше… стали мы судить, – продолжала Груня. – И что же получается, товарищи передовики? С рекордных участков мы берем по двадцать пять центнеров с гектара, нынче собираемся даже больше взять, а со всей остальной колхозной земли по старинке – восемь-десять центнеров… Выходит, остальная земля вроде бедного родственника у нас, обделяем мы ее лаской да уходом.
– Правильно! – крикнул кто-то, но крик этот никто не поддержал.
Хлеборобы слушала молча и настороженно: им еще не совсем понятно было, куда клонит эта шустрая, горячая звеньевая из «Рассвета», и они не торопились так поспешно высказывать свое одобрение.
– Этой земле ни агротехники настоящей, ни удобрения сытого, – уже спокойнее и тверже говорила Груня. – Ведь она этак-то не родной матерью, а злой мачехой станет!.. Большой хлеб вся наша колхозная земля дает, и надо ее так же холить, как в рекордный участок!.. И под силу это будет! Особенно, когда все колхозники перейдут на звенья и начнут за всей землей ровно ухаживать… Известно, никакой тут премудрости нет, агротехника всем доступная, только не ленись!..
Теперь Груня различала в зале уже отдельные лица, сливавшиеся раньше, дышала свободно и легко.
– Ну вот, думали мы, рядили и под конец всем звеном решили… Первым делом, вместо десяти гектаров рекордного участка берем на себя пятьдесят гектаров и обязуемся снять с него по двадцати пяти центнеров…
Кто-то неистово захлопал в ладоши, но тотчас все стихло. Груне казалось: радостный, знойный свет струился от устремленных на нее, повлажневших глаз. Такие глаза она наблюдала у людей только во время работы в жаркую, страдную пору. Она вдруг увидела у входа Родиона. Он выпрямился, чуть подался вперед, бледное лицо его с нависшей на лоб подковкой чуба было словно замороженное. Груня глубоко вздохнула в тихо досказала:
