Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
И вот он стоял, казалось, забыв обо всем, и глядел на ее исхудалое, нежное в закатных отблесках лицо, с темными припухшими губами. Не легко дался ей сегодняшний денек!
– Давайте, Груня… я подвезу вас до деревни, устали ведь…
– А тут девушка одна! – Груня оглянулась на поджидавших у шалаша подруг, отыскивая глазами Соловейко.
– Ну, как хотите. – Ракитин смущенно водил прутиком по руке. – И потом я хотел поговорить…
– Ладно, едем!
В конце концов, что зазорного в том, что Ракитин подвезет ее к дому?
Все, казалось, даже обрадовались, что ей не придется идти по деревне пешком, а Соловейко сказала:
– Я с дивчинами останусь, поспиваем, поговорим…
Но что-то тревожило Груню до тех пор, пока она не бросила в передок грязные туфли, не забралась в бричку и не вытянула усталые ноги на мягкой, луговой траве.
Захрустело под колесами прошлогоднее жнивье, зашлепали по лужам комья грязи.
Обветренное за день лицо горело, приятно саднили руки и ноги, не хотелось шевелить ими.
– Вам не холодно, Груня?
Она улыбнулась: ведь найдет же о чем спросить!
– Да нет… горю вся…
Он понимал, что задает ей никчемные вопросы, и все же его тянуло говорить о чем-нибудь таком, что касалось ее.
– Вы, что ж, в поле всегда в туфлях и шелковом платье работаете?
– Гордей Ильича собралась встречать… А тут дождь… Ну, и я…
– Ага, понятно…
Бричку покачивало, оседали под колесами залитые мягкой грязью выбоины. Налетавший с поля ветерок бархоткой гладил Грунины веки. Она ждала, о чем будет говорить Ракитин, но слышала его слова сквозь теплую, вязавшую тело дрему. Хотелось вырваться из ее сладкого теплаа, ответить, и не могла. Сон свалил ее голову на плечо Ракитина. И тот, внутренне замерев, боялся шевельнуться и правил одной рукой, дав лошади полную свободу.
Тихая, невысказанная радость журчала в душе Ракитина, и он ничем не хотел нарушать ее омывающего сердце светлого течения.
На ребро горы выкатилась луна. В оранжевых сумерках смутно виднелось лицо Груни с застывшей у переносицы резкой складкой, и Ракитину вдруг неодолимо захотелось прикоснуться губами и разогнать эту, не оставлявшую Груню даже во сне тяжелую хмурь.
Но он тут же взял себя в руки и отвернулся. Разве мог он злоупотреблять ее чистой доверчивостью?
Нет, одна мысль о том, что он замутит чужое счастье, была постыдна. Ведь они так любят друг друга! Чутье, правда, подсказывало Ракитину, что у Груни не все ладно с мужем, но пользоваться чужой размолвкой, неуверенностью, распутьем – для этого нужно иметь дурную совесть.
С грустным сожалением глядя на приближающиеся огоньки деревни, Ракитин невесело думал: «То мужа отвожу, то жену, а развести по-настоящему не умею». Нет, нет, он никогда бы не колебался и сумел бы завоевать ее любовь, если бы…
Бричку встряхнуло на ухабе, и Груня открыла глаза. Почувствовав, что голова ее на плече Ракитина, она боязливо отстранилась и покраснела. «Вот стыд-то какой! – подумала ока. – Уже к деревне подъезжаем. Значит, я всю дорогу спала».
Груня внимательно посмотрела в его взволнованное лицо и вдруг решила обо всем поведать Ракитину:
– Мы сейчас с Родионом ровно чужие…
Нервный озноб охватил Ракитина. Он зачем-то достал из кармана электрический фонарик, и, пока говорила Груня, скулы его жарко горели. Когда она умолкла, он заглянул в ее полные взволнованного ожидания глаза и начал горячо и беспорядочно:
– Я не понимаю… – Он хотел сказать, что он не понимает, как можно ненавидеть Груню, но сказал совсем другое; – Я думаю, что Родион скоро вернется и все станет ясным… Он любит вас. Я знаю. Поверьте мне…
Ракитин и сам не понимал, зачем он сказал это, ему было неловко, но он уже не мог остановиться и продолжал успокаивать Груню:
– Это бывает так, что молодые не поймут друг друга, а потом все станет ясно… И как еще живут и работают!
– Если он вернется, я не смогу быть прежней… – жестко сказала Груня.
Показались первые избы. В льющемся из окон свете купались серебристые ивы, блестела жирная грязь дороги.
– Послушайте, Груня… – Ракитин осторожно взял ее руку. – Неужели так легко оттолкнуть человека, которого любишь?
«Зачем я мучаю его? – подумала Груня. – Нашла перед кем каяться!» Ей стало жалко и себя и Ракитина.
А он сидел, сжав губы, думая, что сейчас останется один. Может быть, это последний вечер, когда они так понимают друг друга, и, может быть, немного нужно для того, чтобы на всю жизнь стать счастливым.
Под колесами брички загрохотал настил моста, и Ракитин понял, что ничего не скажет Груне такого, что приблизило бы ее к нему.
Она спрыгнула с брички, и у него дрогнуло сердце.
– Простите меня… – сказала Груня.
– Что вы, Груня! За что же мне прощать вас?
– А как же! Полезла, не спросясь, со своими сердечными делами…
– Зачем вы говорите это? Разве я совсем посторонний человек для вас?
Она уже жалела, что начала этот разговор, в нем таилось что-то тревожное.
– Может, кроме вас, я никому не сказала бы… – Она взглянула в его настороженное лицо и совсем тихо проговорила: – Спасибо вам…
Ракитин хлестнул концами вожжей лошадь и, не оглядываясь, поехал по освещенной улице.
Глава одиннадцатая
Когда ушел поезд, Родион долго бродил по станции в надежде встретить Ракитина или селекционера и, не найдя их, вернулся в зал ожидания. Он решил остаться здесь до утра, пока не подойдет попутная машина. Расхаживая вдоль длинных жестких диванов, на которых дремали пассажиры, он почему-то никак не мог успокоиться.
«А что, если сегодня, когда все узнают, что я уехал, меня исключат, из колхоза?» – вдруг подумал он и, пораженный своей догадкой, остановился.
Он ясно представил полный народа зал, вскинутые вверх руки, и ему стало страшно, что среди односельчан не найдется никого, кто бы подал голос в его защиту. Но не сам ли он оторвал себя от того, что было смыслом его жизни, и пренебрег всеми? Раз никому не сказавшись, он самовольно покинул колхоз – значит, он не нуждается в нем, ясно!
У Родиона выступил на лбу пот. Не в силах побороть замутившей его тревоги, он взял чемодан и вышел.
Глухая, душная ночь сторожила станционный поселок; поникли ветлы в палисаде, пахло пылью. Фонарь бросал на булыжную мостовую стиснутый темнотой желтый круг света.
Родион долго стоял под фонарем в нерешительности, не зная, что ему предпринять, а тревога все сильнее подхлестывала разбуженное воображение.
Да, да, и они будут правы! Он слишком много думал о себе, тешил свое мелкое самолюбие, когда надо было делать го, что делали все, и не забиваться, как сурку, в нору и чего-то выжидать целый месяц. Напрасно ты хотел испугать кого-то своим отъездом, напрасно ты считал, что люди не обойдутся без тебя! В колхозе так много знающих свое дело хлеборобов, что твое отсутствие никто не заметит! Ты никому не нужен там, никому!
Как никому? А Груня? Родион вспомнил последний разговор с женой, ее восково-белое запрокинутое лицо и тихо застонал сквозь зубы. Как он мог сказать ей такое, когда дни и ночи он думал о ней и только когтившее его тщеславие не позволяло ему быть искренним с ней до конца!
Родион рывком вскинул на плечо чемодан и торопливо зашагал проселочной дорогой. В лицо ему брызнули капли дождя, и он досадливо отмахнулся от них. Тревога гнала его домой.
Теперь мысль о том, что не сегодня – завтра могут решить его судьбу, укрепилась в нем окончательно, и он не хотел терять ни одной минуты.
В полях было томительно и глухо, над степью, как черный дым, тянулись низкие, грозовые облака, за дальними увалами пашен огненными ящерицами шмыгали молнии.
Перекладывая с плеча на плечо чемодан, Родион напряженно вглядывался в слабо угадываемую дорогу, со смешанным чувством досады и стыда думая о том, сколько он бесцельно растранжирил дорогого для всех времени.
Вдали выросли темные столбы пыли, пахнуло угарным дурманом полыни, и не успел Родион опомниться, как налетели бешеные вихри и, словно свора цепных собак, стали трепать на нем плащ. Бултыхался в руке чемодан; казалось, отпусти – и его, как щепку, унесет в непогодную темь.
Тревожно шумела по обеим сторонам дороги гнущаяся под ветром рожь, невдалеке, среди бушующего островка кустарников, дрожала тоненькая осина и точно молила о пощаде, протягивая ветви.
Прикрывая ладонью запорошенные пылью глаза, Родион бросился под деревцо и не добежал: будто выплеснули сверху ведро воды, ударили по спине тугие струи. Прислонясь к дрожащему стволу деревца, он понял: ничто не могло укрыть его в этих больших, захлестнутых ливнем полях.
Он сразу промок до нитки; сквозь жидкие ветви осинки вода струилась за воротник, хлюпала в сапогах, а небо продолжало раскалываться и низвергать водопады…
Глядя на залитую водой тропинку, Родион с ужасом подумал о том, что может наделать этот ливень на полях колхоза.
И вот в такой день, когда обрушилась на всех, может быть, непоправимая беда, он мог дезертировать, трусливо бежал, снедаемый честолюбием. Смалодушничал перед трудностями! Разве там, на войне, отступая, ты не накапливал силы для нового удара и не шел снова в наступление и не побеждал?
Родион больше не мог стоять под осиной, он чувствовал себя разбитым, одиноким и, чтобы избавиться от гнетущего чувства беспомощности, снова вскинул на плечи чемодан и побрел, проваливаясь в залитые грязью рытвины и лужи. В движении становилось легче.
Промчавшийся табуном ливень уже скакал по горбатым увалам пашен, далеко позади серела в темноте дорога, в лицо веяло острой, холодной свежестью, запахами омытой зелени и сырой земли.
Впереди что-то зачернело, и Родион обрадовался, услышав человеческие голоса. Подойдя ближе, он увидел застрявшие в обочине грузовики. Тяжело, надсадно рычали моторы, с визгом буксовали колеса, чвакала под сапогами людей грязь, раздавались хриплые голоса шоферов, вспыхивали и гасли дымящиеся папиросы.
Один из шоферов, подпиравший плечом стенку кузова передней машины, в темноте протянул Родиону топор и крикнул:
– Давай в рощу! Руби подстил, иначе не выберемся!
Не говоря ни слова, Родион схватил топор и бросился к недалекому леску на взгорье, срубил несколько деревцев и, зацепив их ремнем, потащил к дороге.
Резкий свет ударил ему в глаза, и, ослепленный, жмурясь, натыкаясь па кого-то, он остановился перед машиной, порывисто дыша.
– Сюда-а! – закричали ему. – Скоре-ее! Только свалив охапку у колес, Родион поинтересовался:
– Что это везете?
– Новое электрооборудование для станции, трансформаторы. Сам-то откуда?
– Из «Рассвета».
– Ну, а мы из «Горного партизана». Соперники, значит. Это у вас ведь насчет больших площадей шум подняли?
– У нас.
– Много бы они подняли, – раздался из темноты чей-то насмешливый голос, – если бы наша Груняшка у них не работала!
– Да, там она развернула свой талант! Как она там живет, хорошо?
– Ни-че-го, – через силу ответил Родион, испытывая желание сказать этим людям, что он муж Груни, чувствуя гордость за нее и одновременно боясь заявить о себе, словно кто-то мог уличить его в позорном бегстве.
– Она должна жить не «ничего», а хорошо, такого человека ценить надо!..
Родион промолчал.
Опять натуженно взревели моторы, Шелестела под колесами жирная грязь, хрустели, словно перегрызаемые огромнейшими зубами, жерди. Родион изо всех сил толкал плечом в стенку кузова, кричал вместе со всеми: «Еще разок! Еще!» – и, спотыкаясь, скользя по краю обочины, помогал двигать машину, пока ока не выкарабкалась на дорогу. За ней, подминая пол себя хлипкий настил, бросая в лицо мелкие ошметки грязи, выбралась и другая, и когда, наконец, выполз на дорогу последний грузовик, Родион едва отыскал свой заляпанный грязью чемодан.
– Ну, спасибо, парень! – сказал один из шоферов и пожал Родиону руку. – Давай залезай в кабину, поедем!
– А мне ведь не по пути с вами…
– Что ж так, а?.. – огорченно протянул шофер. – Выходит, зря ты старался…
– Почему зря? – смущенно и радостно сказал Родион. – Раз вытащили машины – значит, не зря…
Он распрощался с шоферами и, прислушиваясь к дружному гулу двинувшихся по тракту машин, зашагал дальше.
После двух часов работы у него словно прибавилось сил: он шел легко, не чувствуя тяжести чемодана, испытывая подмывающую бодрость в теле, и если бы не тревожился о том, что ожидает его дома, он был бы почти доволен. Хотелось одного: поскорее добраться до колхоза, повиниться перед Груней, перед всеми и, не теряя ни одного дня, взяться за любую работу. Не об этом ли самом мечтал он в последние годы: приехать домой, дорваться до какой угодно работы, кое-что обновить в артельном хозяйстве; об этом с жаром говорили во фронтовых землянках бойцы, и когда было особенно тяжело, мысли о будущей жизни и работе делали их еще упорнее и злее в бою. И вот теперь он сам чуть не оторвал себя от того, к чему стремился всей душой.
…Рано утром Груню разбудил осторожный стук в окно горницы. Кто бы это мог чуть свет? Встревоженная, она села на кровати, вгляделась в серую муть за окном, но никого не видела. И снова кто-то нетерпеливо пробарабанил пальцами по стеклу, Быстро надев платье, стараясь не скрипеть половицами, Груня прошла в сени, отодвинула засов и отшатнулась.
На крыльце, весь обрызганный грязью, напряженно улыбаясь, стоял Родион.
– Груня, – тихо сказал он и шагнул к ней, протягивая руки. – Не дождался, когда приедет машина… прямо пешком… Попал под ливень… Что с твоей пшеницей?
Он шел к ней, а она, глядя на него широко открытыми, неживыми глазами, отступала в глубь сеней.
– Что с тобой, Груня? – испуганно спросил он; глаза ее на сером, точно вырубленном из камня лице не подпускали его.
– Груня, – упавшим голосом повторил он.
И, поняв, что он опоздал со своим раскаянием, Родион опустился на порожек сеней и закрыл обеими руками лицо.
Груня почувствовала, что больно тянет себя одной рукой за косу, и, разжав кулак, пошла обратно в горницу.
Оставляя грязные следы на крашеных половинах, Родион двинулся следом. Прикрыв спиной створки двери, он выпрямился, бледный, худой, глядя на Груню испуганными, лихорадочно блестевшими глазами.
– Я очень виноват перед тобой… – тихо, словно убеждая самого себя, сказал он.
«Зачем он мне это говорят? Зачем? Ведь он ненавидит меня!..» – думала она, торопливо собирая в кучу свои вещи.
– Я больше никуда не уеду, Груня! – с каким-то отчаянием проговорил он.
– Нет, нет, нет!.. – шептала она, нагибаясь у кровати и негнущимися, непослушными пальцами зашнуровывая ботинок. Груня сама не знала, что она хотела сказать этим, и все твердила: – Нет, нет!..
Наконец, кое-как затянув шнурки, она поднялась и, накинув на голову платок, пошла к двери.
Он развел руки, загораживая дверь, словно надеялся силой удержать ее.
– Послушай… нельзя же так… – шептал он дрожащими губами, – давай выясним все…
Злая, вымученная улыбка приподняла уголки ее бледных губ:
– Не верю я тебе!.. Пусти!..
По лицу Родиона поползли красные пятна.
Груня тихо раскрыла дверь и вышла из горенки. Она не успела миновать сени, как услышала голос Наташи Соловейко, насторожилась и замерла.
– Прибыл, товарищ лейтенант?..
– Наташа! – в голосе Родиона было столько нескрываемой радости. – Когда ты приехала? Вчера?.. Как же мы с тобой разминулись?..
– Не знаю, как это приключилось, – легкое притворство в голосе Соловейко побеждала насмешка. – А что разминулись, это верно… Я и не думала, что у тебя такая худая слава в колхозе!.. Звал меня работать, а сам дома сидишь сложа руки или плутаешь где-то…
Прислонясь спиной к дощатой перегородке, Груня ждала, что скажет в ответ Родион, но так и не дождалась. Он молчал.
Заскрипели ступеньки, и на крыльцо поднялся человек в знакомом сером пыльнике и клетчатой кепке.
– Никита Сергеич!
Груня оттолкнулась от перегородки и, виновато улыбаясь, пошла навстречу селекционеру.
– Здравствуйте! – он энергично пожал ей руку, – Ну, как наша пшеница?
– Полегла, Никита Сергеич, полегла! – сокрушенно проговорила Груня, стараясь не встречаться с глазами селекционера, словно она одна была виновата в том, что случалось.
– Ничего, встанет! – убежденно сказал селекционер. – Этот сорт не должен полегать, понимаете? Не должен!
Груня облегченно вздохнула и подняла голову.
– Поедемте скорее в поле! – нетерпеливо попросил он.
Синие глаза его ослепили ее влажным блеском. Смуглое худое лицо селекционера было спокойно и полно решимости.
Глава двенадцатая
И вот наступил для Родиона, может быть, самый трудный день: он должен был явиться в нарядную и, сгорая от стыда, отвечать перед всеми, почему он целый месяц не выходил на работу.
Избежать нарядной было невозможно, такой порядок установили в колхозе еще задолго до войны, чтобы бригадиры не бегали по домам и не собирали своих людей. Утром колхозники к определенному часу приходили в нарядную и после десятиминутного совещания, получив задание, отправлялись отсюда прямо на работу. С приездом Гордея Ильича этот порядок снова входил в силу.
Родион знал, что ему не сделают исключения, не пришлют за ним посыльного, и поэтому, услышав тихий ранний писк в репродукторе, быстро вскочил с кровати, оделся и вышел.
Над распадком вставало солнце, наливая золотом оставшиеся после дождя лужицы. Блестела росистыми светляками курчавая трава. От палисадов веяло тягучими ароматами цветов.
Но Родион, пробираясь к нарядной глухими проулками, не замечал красоты занимавшегося утра, не чувствовал всей его прелести. Странное, сосущее беспокойство не оставляло его.
Зал был уже полон народа. У окна кто-то громко читал свежую газету; двое парней играли в настольный бильярд, с треском гоняя по зеленому сукну светлые металлические шарики; на одной из скамей о чем-то судачили женщины и громко смеялись. Все казалось обычным, будничным, ни в чем нее угадывал Родион настороженного внимания к себе, и все-таки чутье подсказывало ему, что неприятного разговора не избежать.
Пожимая руки односельчан, отвечая на приветливые кивки, Родион пробрался в дальний сумеречный угол.
«Что же так тянут, долго не начинают?» – подтачиваемый нетерпением, подумал он и вздрогнул, услышав дружный всплеск голосов.
В нарядной зашумели, задвигались. К столу, застланному куском красной материи, гуськом шли Краснопёров, Гордей Ильич Чучаев, Ваня Яркин, Груня.
«А почему она с ними?» – подумал Родион. – Ах, да! Как это он забыл, что Груня – член правления? В глубине души он надеялся, что Груня и Соловейко не придут в нарядную. Ему и без того будет не легко здесь.
Шум шел на убыль. Краснопёров постучал карандашом о звонкую крышку стеклянного графина и, гладя свои жидкие волосы, поднялся у стола, спокойно и внимательно оглядывая людей.
– Сейчас время, – он взглянул на ручные часы, – без двух минут шесть… Какая явка?
– Нет четырех человек по уважительной причине! – ответил чей-то звонкий голос.
– Хорошо. Тогда начнем. – Краснопёров слегка подался вперед, уперся обеими руками в крышку стола. – Завтра, товарищи колхозники, мы выступаем в луга: травы хорошие, работать, конечно, будем, как у нас заведено. Убраться с сенокосом радо поскорее, чтобы страда на пятки не наступала. Сегодня пусть каждый приготовится, проверит все, чтоб потом ни на кого не кивать, если какие неполадки будут. Каждый сам за себя отвечает и за всех в своей бригаде. Для укрепления дисциплины правление решило предложить поставить во главе первой бригады Матвея Харитоновича Русанова. Думаю, что возражать не будете?..
Словно ветер прошел по рядам: прошелестели аплодисменты.
В переднем ряду встал Матвей Русанов, смущенный и красный: лист бумаги вздрагивал в его сильных, коричневых от загара руках.
«Быстро пошел в гору», – подумал Родион, но не испытал недавней неприязни к товарищу.
– Я сейчас зачитаю список своей бригады, – сказал Матвей и хрипловатым от волнения голосом стал выкрикивать одну фамилию за другой.
Услышав в конце списка свое имя, Родион покраснел в опустил голову к коленям.
– Наряд у нас такой, – громко окончил Русанов, – будем нынче до последнего винтика выверять, чтоб завтра чуть свет в луга выступить! – И, помолчав. Матвей для вящей убедительности поинтересовался: – Все слыхали, кто числится в моей бригаде?
Родион поднял голову.
– Все, – вздохнул зал.
Русанов сел, вытирая белым платком вспотевший лоб.
– У кого есть какие вопросы? – спросил Краснопёров.
Все молчали. Но через минуту, смущенно пожимая плечами, снова привстал Матвей Русанов:
– Мне вот надо выяснить… Как быть с одним членом нашей бригады – Родионом Васильцовым? На работу он больше месяца как не ходит, говорят, даже уехал куда-то… Как его, мертвой душой считать, что ли?
В лицо Родиону плеснула жаркая кровь. Багровея, с трудом отрываясь от лавки, он встал.
– Я пришел, – глухо, точно в кулак, сказал он. Матвей живо обернулся, и они мгновение в упор смотрели друг на друга.
Родион отвел взгляд.
– Ну, тогда все ясно, у меня больше вопросов нету, – сказал Русанов и сел.
В нарядной повисла неловкая тишина. Родиону казалось, что она разбухает, ширится; шумело в ушах.
– У меня будет вопрос. – Гордей Ильич поднялся за столом, плечистый, в защитного цвета гимнастерке, с двумя рядами орденских планок на груди. – Давай-ка, Васильцов, сюда, поближе к свету… Ведь мы ровно и не виделись еще с тобой.
Сцепив за спиной руки, нагнув голову, ощущая гулкие удары крови в висках, Родион прошел к столу, за которым сидели члены правления. Ему казалось, что пол поплыл под ногами.
– Ну что ж, здравствуй, лейтенант, – сказал Чучаев.
– Здравствуйте, Гордей Ильич. – Родион поднял глаза на парторга и тут же снова опустил.
– Приезжаю в колхоз, спрашиваю: «А где же наш Родион Васильцов?» – удивленно и чуть насмешливо продолжал Чучаев. – И все молчат, ровно стыдятся сказать, куда ты скрылся… Отец мнется, жена говорит: «Не знаю». Колхозники месяц в глаза не видели. Что, думаю, за напасть такая? Воевал парень, слышно было, крепко, а тут… Неужели его на легкую жизнь потянуло? Объясни нам… что случилось? Где ты отсиживался, а?
– Известно где, – неопределенно протянул Родион. Казалось, он только один слышал свой голос.
– Слыхал я, ты уезжал… Что, колхоз тебя в командировку послал?
– Нет, просто сам взял и поехал…
– Значит, самовольно?
– Да.
Родион чувствовал на себе десятки внимательных, стерегущих каждое его движение глаз и стоял, как связанный.
– Ты продолжаешь считать себя членом нашего колхоза?
– Считаю, – язык во рту Родиона словно распух и не повиновался ему.
– А устав артели и наши внутренние порядки ты знаешь?
– Знаю… – Родион поднял голову, посмотрел в угол и точно ожегся: на него сурово и непримиримо глядела Наташа Соловейко; он отвел глаза в сторону и наткнулся па испытующий взгляд Григория Черемисина, и куда бы ни поворачивался, всюду встречал острые, выжидающие чего-то глаза. Вздохнув, он стал смотреть па потолок.
– Ну что ж, пускай народ решает, как быть с тобой, – жестоковато проговорил Гордей и опустился на свое место. – Давай, Кузьма Данилыч, веди нарядную.
– У кого какие будут предложения?
После короткого затишья кто-то задорно крикнул:
– Оштрафовать на десяток трудодней!
Родион готов был лишиться всех заработанных в посевную трудодней, лишь бы поскорее кончилась эта пытка. Возле стола, словно нахохлившись, сидел дед Харитон, лопухом приставив к уху широкую ладонь. Старику, видно, стало жалко парня, он, покашливая, поднялся с лавки и, переглядываясь с колхозниками, как бы ища у всех поддержки, сипловато сказал:
– А, может, он, ребята… того, как это самое Ванюшка Яркин сказывает, перестроится, а?
В нарядной грохнул хохот, будто вытряхнули мешок гороху и отдельные звонкие горошины, подпрыгивая, катились в дальние углы.
И, словно в ответ Харитону, раздались с разных сторон напористые голоса:
– Прости его, а он опять сорвется!
– Наверно, хочет в больших начальниках ходить, должности ему подходящей у нас нету!..
– Может, ему курорт требуется? Тогда ясно дело – без промедления выхлопотать путевку!
– Пусть он сам скажет, что он о себе думает!
Зная, что ничем не сможет оправдаться, Родион молча принимал удары, но когда услышал о курорте, не выдержал.
– Да вы что на меня набросились? – крикнул он, задыхаясь от обиды и злости. – Разве я от черной работы бегал?.. Вы что это, а? Да я сроду… – К ужасу своему, он вдруг почувствовал, как слезная спазма сжала ему горло, и замолчал.
– А ты, Родион, не ершись, не хорохорься! – услышал он гневный голос отца. – Слушай, что народ сказывает, да спасибо говори…
Опять повисла невыносимая, томительная тишина, и Родион обрадовался, когда снова встал Гордей Ильич и примирительно заговорил:
– Вот, Родион Терентьевич, люби критику, как мать родную. И не серчай на правду, как бы она ни была тяжела и горька. Не будешь за людей держаться и к народу прислушиваться, будешь умнее всех себя считать – засохнешь. И народ тогда выдернет тебя, как сорную траву!.. – Гордей передохнул, оглядывая притихших в зале людей, задумчиво покрутил седой ус. – Беда твоя, Родион, видимо, в том, что ты только к самому себе прислушивался, а на людей внимания не обращал. Ну, а известно, кто думает прожить наособицу или, допустим, веру в народ потеряет, такой человек завсегда голяком останется.
– Истинную правду сказываешь! – снова вскинулся дед Харитон и замигал молочными своими ресницами, закачался на сухих ногах, как скрипучее дерево под ветром. – Возьми хоть нашего Николая, внука моего… Я его, может, на тыщу лет старше, а к разуму его молодому все равно прислушиваюсь. Башковит, паря!.. Всю политику скрозь, как на пальцах, разложит и чем дышит Америка, и кто ей подпевает, и за какую, мол, подачку… и все такое прочее. Ну, а Родион Терентьич, я так скажу, он от хорошего дерева ветка, должен почувствовать!.. А хорошего человека прощать надо… Родион стоял с понурым, скорбным лицом, уже потеряв всякую надежду, что его простят.
Деда Харитона сменил Краснопёров, и по тому, как он выжал на свои полные губы скупую улыбку в сладко сощурился, все поняли, что он придумал что-то особенное.
– У меня такое предложение… По всему видно, товарищ Васильцов трудоднями колхозными не очень дорожит, ну, гак и пускай он после поездки еще недельку отдохнет, а уж потом и на работу выйдет…
По рядам забурлил оживленный говор.
– Толковое предложение, – сказал Гордей Ильич и переглянулся с председателем. – Голосуй, Кузьма Данилыч!
– Ради насмешки, что ли, такое придумали? – тихо, сквозь зубы выдавил Родион. – Я ведь не маленький, и людей забавлять нечего. Уж наказывать, так наказывайте, а это что?
– Ничего, и этого с тебя хватит, – спокойно сказал Гордеи Ильич.
Проголосовали, и словно все сразу забыли о Родионе. Бригады, получив задание, быстро расходились, и не успел Родион прийти в себя, как уже стоял один посреди опустевшего зала.
Тихой, бесшумной поступью вошла уборщица, и Родион вздрогнул, неожиданно увидя ее перед собой.
– Ты чего тут нахохлился, парень? – спросила она и, не дожидаясь ответа, ворчливо добавила: – Иди, что ль, догоняй всех, а то я тут буду сор выметать. – И, размахивая веником, прошла между скамьями.
Хлопнув дверью, Родион выскочил на крыльцо. Голова болела, точно стиснутая железным обручем, во рту было сухо.
«Куда же теперь?» – и оттого, что никуда не надо было спешить, ничего не надо было делать, оттого, что никто нигде не ожидал его, Родиону стало не по себе.
«Пойду завалюсь спать, быстрее день пролетит, – решил он. – Раз дали отдых, буду пользоваться им».
Он забрался на сеновал, упал в душный ворох сена, закрыл глаза. Пролежав так час, другой, понял, что напрасно старается обмануть себя. Кто бы мог заснуть после такой взбучки? Он пытался не думать о том, что слышал в нарядной, но стоило сказать себе: «Довольно, выбрось все из головы», – как он еще лихорадочнее начинал вспоминать каждую мелочь, злее, неотступнее распалялось воображение. Конечно, односельчане пробрали бы его еще сильнее, если бы не щадили отца и Груню. Говори спасибо им, что люди отнеслись к тебе снисходительно!
«Успокоиться! Взять себя в руки!» – твердил Родион, но чувствовал, что не сможет обрести душевного равновесия. Несколько раз приходила мать, звала обедать и, скорбно вздыхая, одиноко возвращалась в избу.
Растравляя себя горькими мыслями, Родион провалялся на сеновале половину дня, и ему стало тошно, противно. Надо хоть чем-нибудь заняться, чтобы избавиться от этой тянущей, заполнившей душу пустоты. Иначе, как стоялая вода в пруду, покроешься плесенью и возненавидишь самого себя.
Он долго бродил по двору, переставляя с места на место предметы, переколол под навесом небольшую поленницу дров, подмел двор, натаскал бочку воды. И снова метался из угла в угол, не находя себе места. Потом долго сидел в садике, одуряя себя крепкой махоркой.
Если бы не Павлик, Родион убежал бы куда глаза глядят, но мальчик незаметно подобрался к нему, положил ему на колени кудрявую голову, и сердце Родиона омыла ласка. Он тихо отвечал на его немудреные вопросы, смастерил несколько игрушек, нарезал шашки, даже попробовал учить мальчугана игре.
Но наступил вечер, Павлик ушел спать, и Родион снова остался один. Он включил в горенке свет, раскрыл книгу, но читать не смог: тягучее, тошнотное чувство не отпускало его.
После ужина он опять залез на сеновал, Казалось, легче свою боль тревожить наедине.
Деревня затихла. Накаленное за день небо быстро остывало, из леса наползал голубой туман сумерек.
«Ну вот, один день кое-как убил, – вздохнув, подытожил Родион. – Впереди еще шесть… таких же…»
Почему-то вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его не включили в группу десантников. Возмущенный, он пошел к полковнику. Выслушав его, полковник сказал: «Вы храбрый человек, но на это ответственное задание я вас не пущу! Мне кажется, что когда вы идете в тыл врага, вы все сосредоточиваете на себе, забываете о взаимодействии, о товарищах. Для вас храбрость – отчаянный прыжок, а для меня – высшая степень дисциплины и глубокая осознанность цели!»
Тогда Родион ушел из землянки полковника расстроенный, обиженный; ему думалось, что кто-то несправедливо оклеветал его. И вот сейчас, глядя на сочащиеся сквозь щели лунные струйки света, он словно впервые вдумался в слова своего командира. Была какая-то неуловимая связь между этими словами и тем, что ему говорили Груня, Гордей, отец.
Родион промучился до полуночи и, наконец, не вытерпев, слез с сеновала и, крадучись, выбрался за деревню.
Далеко в степи, обливая землю жидкими пятнами света, ползли поднимавшие пары тракторы.
Везде работают! Только он один…
У опушки березовой рощицы Родион остановился: на близкой луговой пойме горел костер, словно расцвела в ночи невиданно большая саранка.
Не дойдя до табора, Родион прислонился к свежему стожку сена и долго слушал, как тихо, с тревожной задумчивостью пели у костра:
