Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
На помост взошел Краснопёров и стал там, торжественный, строгий, в белом костюме и широкополой соломенной шляпе.
Вот он снял ее, помахал ею, будто веером, и вдруг зычно крикнул:
– Объявляю открытым пуск нашей новой техники – электрической подвесной дороги! Ура!
Последнее слово председателя мощно подхватило разноголосыми волнами, разнесло по всему полю, и эхо не успевало возвращать его назад: «Ур-ра-а!.. Ур-р-а-а!..»
Краснопёров поднял красный флажок, и Груня увидела, как Родион включил первый рубильник. Взревела на току молотилка, замелькали в руках подавальщиц снопы, поплыли по транспортеру. Белозубый загорелый машинист стал бросать разрыхленные охапки в барабан. Когда позади молотилки выросла высокая копна соломы, Ваня Яркин накинул на нее веревочную петлю. Родион вдавил в медные челюсти рубильника вторую ручку, и копна, чуть подпрыгивая по стерне, потащилась к помосту. Здесь ее поджидал Краснопёров. Он ловко втащил ее в огромную, сплетенную из тонкой проволоки корзину, зацепил крюком и крикнул:
– Готов!
Груня стояла в плотной, жарко дышащей толпе и не сводила глаз с Родиона. Она чувствовала, как он волнуется, то отводя со лба влажный чуб, то облизывая пересохшие губы. Изредка он пристально вглядывался в толпу, словно отыскивая в ней кого-то, потом снова настораживался у пульта. Услышав последний сигнал председателя, он включил третий рубильник.
Воз соломы на помосте дернулся, проволочился по гладким доскам, поднялся в воздух и, чуть прогибая тяжестью стальные тросы, покачиваясь, поплыл над ревущей от восторга толпой, вдоль выстроившихся шеренг, точно огромный золотистый цветок. Люди смеялись, кричали, бросали в воздух кепки, платки, неистовствовали ребятишки.
Груня прижала к груди кулаки и побежала со всеми за летящим над землей возом. Общая радость захватила ее. Она не заметила, как пробежала больше двух километров до фермы, и удивилась, увидев здесь, на зеленой лужайке, всех колхозников. Значит, они все бежали сюда от самого тока. Она видела, как подошел к Родиону Гордей Ильич и пожал ему руку, как его сменили Краснопёров, Соловейко, еще какие-то люди – женщины, старики, подростки. Несколько раз она порывалась подойти к Родиону, поздравить с удачным окончанием стройки, но так и не решилась.
Соловейко окружили девушки, обнимали, тормошили… Тан, где она появлялась, всегда слышались смех, шутки, было шумно и весело.
Глядя на улыбчивое лицо Наташи, Груня с удивлением подумала о том, как Соловейко легко вошла в их колхозную семью, будто родилась и выросла здесь, среди этой диковатой, природной красоты и радушных, отзывчивых хлеборобов-сибиряков. Она принадлежала к тем чудесным, неунывающим, веселым натурам, которые сразу и навсегда завоевывают симпатии всех, не прилагая к этому никаких усилий – естественно и просто, и люди тянутся к их веселости, как к благодатному теплу и свету.
В центре колыхавшейся, гудящей несдержанными голосами лужайки стоял большой стол, покрытый красной матерней, на нем, как кусок прозрачного льда, блестел графин с водой.
Не успела Груня оглядеться, найти Соловейко и сесть рядом с ней, как за столом поднялись Краснопёров, Гордей Ильич, Григорий Черемисин, Ваня Яркин. Кто-то из стариков зашишикал, и шум на лужайке пошел на убыль.
Чувство торжественной приподнятости, охватившее всех, передалось и Груне. Она радостно кивала односельчанам, отвечала на улыбки, крепко жала протянутые ей руки.
– Твой-то как отличился? – тихо, над самым ухом заговорила пробравшаяся к ней Фрося и, не дождавшись ответа, зашептала: – А я что-то о своем соскучилась: с утра не видала… И не могу найти, хоть всех глазами обежала… – Она вдруг ткнулась носом в Груннно плечо и затряслась от смеха. – Прямо… ослепла… он же за столом, в президиуме…
Гордей Ильич застучал карандашом по графину, и лужайку накрыла тишина.
– Товарищи!.. – в голосе Гордея Ильича была незнакомая Груне праздничная приподнятость, какое-то скрытое, душевное ликование. – Вы, наверное, знаете, зачем мы сюда собрались… У нас сегодня, кроме той радости, которую мы только что пережили, есть еще одна. Колхозники Алтая решили вызвать на соревнование колхозников всего Советского Союза, и я думаю, что мы тоже не отстанем от людей.
Точно свежий ветер прошел над лужайкой, и Груне стало тревожно и радостно от веселого плеска ладош.
– Сейчас я вам прочитаю обращение…
Он начал читать, и радостные мурашки поползли у Груни по спине. По мере того как Гордей Ильич читал, голос его креп, напряженно-звенящий, уверенный, люди на лужайке поднимались, тесной толпой окружали стол, то и дело разрывая тишину грохотом аплодисментов.
– «…У нас одна дума, одно стремление: сделать нашу страну еще сильнее и краше, еще богаче и неприступнее. Есть для этого у советского народа силы и средства, ум и талант. Есть у нашего народа великий вождь товарищ Сталин, ведущий нас от победы к победе. С товарищем Сталиным советские люди преодолеют любые трудности, любые преграды…»
«Как бы я хотела увидеть его! – подумала Груня, и ей стало жарко от мысли, которая пришла вслед. – А вот выращу еще больший урожай, и он меня, может, тоже захочет увидеть. Захотел же он увидеть Марию Демченко».
Она впервые так просто подумала о вожде, и в эту минуту ей открылась вдруг безграничная, ясная даль жизни этого великого человека, и сердце ее переполнилось любовью и гордостью.
На глазах у Груни выступили слезы. Она видела лица своих подруг, как бы озаренные светом, и все ликовало в ней.
– «…В борьбе за высокий урожай мы трудились, не зная устали…»
– Мы трудились, не зная устали, – тихо повторила Груня.
Она почувствовала, как кто-то напряженно и горячо дышит ей в затылок, и чуть повела головой. За ее спиной, не видя ее, весь устремленный вперед, стоял Родион, блестя влажными глазами.
– «…Колхозное слово, твердое и нерушимое слово, будет выполнено честно и аккуратно».
– Честно и аккуратно… – прошептала Груня.
Рухнула груда аплодисментов, и, хлопая в ладоши, Груня оглянулась. Родиона за спиной уже не было.
Она столкнулась с ним у стола, когда стали подписывать обращение. Родион обмакнул перо в чернильницу, но, увидев Груню, протянул ручку ей.
– На, распишись…
Груня почувствовала, что краснеет. Все смотрели на них и ждали.
– Ты больше меня имеешь право свое имя первой писать, – сказал Родион.
– Да, ее слово крепкое! – поддержал Гордей Ильич.
Чуть дрожащей рукой Груня расписалась и передала ручку Родиону.
– А старики, что ж, напоследок будут прикладываться? – неожиданно спросил протискавшийся к столу лед Харитон, и все заулыбались: всегда что-нибудь отчудит.
Но старик был сегодня настроен торжественно и строго.
– Пиши, Харитон Иваныч, – сказал Гордей Ильич, – ты у нас тоже человек заметный!
– Ну-ка, расступись, – попросил Харитон, – да под руки не толкайте, я и без вас собьюсь от радости.
Повисла мгновенная тишина. Слышно было, как тяжело дышит старик, как скрипит по бумаге перо. Вот Харитон выпрямился, вытер вспотевший лоб, кто-то хотел вытянуть из скрюченных пальцев Харитона ручку, но он сказал:
– Обожди. Дай слово сказать… – Старик передохнул, прокашлялся. – Ты вот что, Гордей Ильич, скажи: это самое обращение Иосиф Виссарионович будет читать?
– Ясно, будет!
– Тогда дозволь, я от себя еще несколько слов припишу, – сказал Харитон, и снова наступила тишина.
Гордей Ильич переглянулся с Черемисиным, с членами правления и кивнул:
– Пиши, раз душа просит… Твое обращение!
Старик опять наклонялся к столу и в чуткой тишине поскрипывал пером, часто макая его в чернильницу и прося, чтоб ему не застили, дали больше света. Наконец он отдал лист председателю.
– Можно вслух прочитать, Харитон Иванович?
– У меня от народа секретов нету, – сказал старик.
Гордей Ильич поднес лист к глазам и раздельно прочитал:
– «Товарищ Сталин, не беспокойся, от нашего хлеба аж амбары затрещат. Русанов Харитон, рождения 1880 года».
Все захлопали в ладоши, закричали напористо, разноголосо:
– В самый корень дед смотрит!
– Определил нам программу, знай, старайся только!
– Русановская порода; что и говорить!
На высоких столбах, окружавших полянку, налились молочно-белым светом фонари.
Кто-то схватил Груню за руку, и она увидела Павлика.
– Ты откуда здесь?
– А я с бабушкой. Она пошла дедушку искать, а я – тебя. Пойдем, мам, там начнут костер жечь.
– Да куда ты меня тянешь? Постой, – послушно выбираясь за ним из толпы, тихо и удивленно говорила Груня.
За лужайкой рыжим конем поднялся на дыбы костер.
– Мам, а почему ребята говорят, что папа – это не мой папа? – спросил Павлик.
Груня стиснула руку мальчика и промолчала.
– Разве это правда, мам?
Они уже стояли перед костром, облитые ярким светом, ощущая на лицах дыхание огня. Позади, не затихая, гудела толпа, смеялись девушки, кто-то перебирал лады баяна.
Груня притянула мальчика за плечи, и они опустилась на хрустящие охапки соломы.
– Нет, – тихо сказала она, пристально глядя на огонь, – это неправда… Они просто дразнятся…
– Я так и знал! – радостно вскричал Павлик. – Им просто завидно, что у меня такой папа!
К ним шел Родион. У него было такое напряженное лицо, что Груня забеспокоилась и приподнялась.
– Что такое?
– Ничего. – Родион улыбнулся потерянно и счастливо. – Там что-то невообразимое творится… Гордей Ильич рассказал о том, что капиталисты нам войной грозят, и поднялось, кто во что горазд!.. Дают свои особые обещания. И я дал насчет электричества. Чтоб везде, где только можно, работу облегчить. Твое звено кто-то на соревнование вызвал.
– Ну, и я тогда… – Груня вскочила, но, сделав несколько торопливых шагов, вернулась. – Посиди тут с Павликом, я сейчас, – и пошла от костра, потом не выдержала и побежала навстречу шумному, все нараставшему прибою голосов.
Глава шестнадцатая
Встречается иногда в полях брошенная, забытая дорога, Еще совсем недавно скользили по ней певучие полозья, летом скрипели телеги, она уводила людей в росистые поля, манила синей, дымной далью, кутала босые ноги хлеборобов в теплую пушистую пыль.
Но вот где-то стороной пролегла другая, новая дорога, а эта стала зарастать: глушат ее горькая седая полынь, цепкий репейник, жесткий пырей, – и скоро случайный, забредший по старой памяти путник уже с трудом угадывает в диком бурьяне темные, когда-то звонкие колеи…
Вот такой заброшенной, не нужной людям казалась теперь Силантию Жудову собственная его жизнь.
В то памятное после ночного ливня утро, когда Силантий ушел с мешком за плечами из родного дома, он впервые со всей болью и горечью понял, за что несет такую тяжелую кару. И самое страшное для него было не то, что ноша велика в тяжела, а то, что, даже осознав всю глубину своей вины перед Родиной, он, может быть, до конца дней так я не сможет сбросить ее с себя.
Нет, не таким представлялось ему возвращение! Дорогой он припомнил все случаи с дезертирами – мало ли бежало солдат с прошлой войны, – в деревне принимали их равнодушно. И хотя Салантий знал, что нынешняя война совсем не походила на прошлую, он после амнистии почти не думал, как отнесутся к нему односельчане. Ну, иные попрекнут при случае, осудят, а потом перестанут – надоест.
Однако жизнь спутала все его предположения, и он сразу попал в кольцо глухого недоверия. Встретив первого односельчанина, он понял, что ему теперь не придется глядеть людям в глаза. Там, на войне, он предал, оставил под огнем их братьев, мужей, отцов, и отчуждение, которого не скрывали, было не только презрением к его трусости, – нет, оно было чем-то большим.
После разрыва с Варварой Жудов неделю прожил у сестры. Сидя у стола и сжимая кулаками виски, он целыми днями не выходил из избы. Даже неробкой Прасковье стало не по себе от его зловещей угрюмости. Она боялась оставлять его одного: мало ли до чего может мужик додуматься!
А Силантий скрипел зубами, и на челюстях его каменели желваки.
«Может, Варя помягчает?» – решал он, но скоро понял, что напрасно хватается за эту прозрачную соломинку.
«А не бросить ли мне все – и куда глаза глядят?» – допытывал он самого себя и хмурился. Там, конечно, не будет подозрительной настороженности ко всему, что он говорит, что делает, но страшило другое: уезжая, он как бы напрочь, навсегда отрывал от себя детей, лишал себя последней надежды на искупление. Одно сознание того, что здесь редко ли, часто, но он сможет видеть ребят, согревало его. И в конце концов, где как не в родном краю еще сохранились какие-то следы былой, довоенной его славы лучшего в районе тракториста, где, как не здесь, он сможет доказать, на что способен? Кто знает, может быть, он еще растопит лед сплошного равнодушия и безразличия к своей судьбе?
Директор ближней МТС долго и подробно расспрашивал Снлантия обо всем и, подумав, доверил ему две машины. Но работа на комбайнах не принесла Силантию успокоения. Все было по-прежнему: тягучие, ноющие мысли, замкнутость в разговоре со всеми. Сколько ни раскрывайся, люди все разно будут с недоверием прислушиваться к каждому твоему слову; старайся, не старайся – кому нужна твоя работа, кого она обрадует, кого осветит твоя удача?
И все-таки работа отвлекала, избавляла его от гнетущего одиночества, и Силантий работал, не жалея сил.
За войну многое изменилось, ему нужно было на ходу учиться, перенимать кое-что у других, и цепкая природная сметка выручала его. Раньше он без всякого напряжения водил «Коммунар», теперь почти все работали на сцепе двух комбайнов, немало было новых приспособлений, усовершенствований, которые приходилось постигать в самый разгар работы. Так впервые он убирал в одном колхозе полегший хлеб, впервые вел сложный агрегат.
Он радовался, когда после бессонных суток, если не выпадала роса, работали и ночью: усталость валила его с ног где-нибудь у омета соломы.
Комбайны были старые, детали на них поизносились, частые поломки, а то и большие аварии изматывали. Но Силантий быстро устранял неполадки, работал, сжав зубы, с молчаливой яростью.
Вот и сегодня: не успели сдать первый круг, как лопнула вторая цепь Галля. Около часа Силантий переклепывал ее, потом плавно включил скорость, и комбайны, неуклюже, по-слоновьи покачиваясь, ехали продираться через чащу хлебов.
Силантий стоял у штурвала – беспоясый, в пыльных сапогах, щурясь на сочащееся сквозь колосья солнце.
Плыли по левую сторону затопленные темной хвоей лесов горы, круто вздымавшиеся от самого подножья; по правую разворачивалась пестро-желтая степь с черными заплатами паров среди светлой стерни; комбайны как бы прибивало к несжатому, медно-яркому островку пшеницы.
Вспоминая вчерашний, во время вечерней стоянки, приезд председателя колхоза, Силантий то и дело поглядывал на зеленый гребешок дальней рощицы: не поднимается ли там рыжий хвост пыли от автомашины.
Силантий не сразу признал в чернявом коренастом председателе колхоза того шустрого паренька, которого когда-то видел на свадьбе Родиона, перед самой войной. Как он возмужал и изменился! Поскрипывая протезом, занося его чуть вперед, Максим Полынин подошел к тракторному вагончику, где ужинала бригада, слегка дотронулся до колена рукой и опустился на ступеньки.
Раскрыв портсигар, он угостил всех папиросами и, когда поплыли нал головами голубые венки дыма, ласково следя за ними, сказал:
– Надо нажать, ребята, а то осрамимся. Завтра к нам комиссия прибывает из «Рассвета».
– Какая комиссия?
– Договор по соревнованию проверять. Мы с ними еще с мирного времени тягаемся. На сей раз они нас могут поймать с поличным, если не уберем завтра последние гектары: у них уже все подчистую!.. Народ глазастый, на слово острый, без ножа зарежут, со стыда сгорим… Кому краснеть не хочется, нажимай. Идет?
Странно было видеть на грубоватом остроскулом лице председателя легкую, застенчивую, почти девичью улыбку.
– Постараемся, – сказал Силантий.
– Я думал, вы скажете «сделаем», – заметил Полынин.
– Ну, сделаем.
– Делайте, только без всякого «ну», – снова поправил председатель и, пожав всем руки, пошел к бричке: протез его поскрипывал, как сверчок.
И сейчас Силантий, с тревогой посмотрев го на рощицу, то на неубывающий островок пшеницы, торопил отгрузчиков.
«Интересно получается, – щурясь от бившего а глаза сплошного сверкания хлебов, думал он, – против своего колхоза соревнуюсь. Сам с собой, выходит». И хотя копилась на губах усмешка, на душе было нехорошо.
Гудели моторы, хедеры шли на полный захват, захлебывались зерном бункеры.
«Кто у них в комиссии этой самой?» – Он не успел додумать, из-за рощицы, полыхнув на солнце ветровым стеклом, вылетела грузовая машина, прыгал на ухабах зеленый ее кузов.
Пшеница вставала выше, гуще, и Силантий, оторвав взгляд от дороги, взял чуть на себя колесо штурвала, поднял хедер. Когда он снова оглянулся, машина уже пылила дальше, а наискосок прямо по стерне шла к агрегату высокая женщина в светло-розовом платье и белом платке.
«Кто такая?» – подумал Силантий, в вдруг к лицу его прихлынула кровь. Раньше он бывало за версту узнавал эту, чуть тяжелую, но статную походку.
Варвара шла медленно, не торопясь, изредка наклоняясь и подбирая колоски.
«Вот тебе и улики против нашей работы!» – с какой-го тайной радостью подумал Силантий, следя за каждым движением Варвары. Пока она подходила к комбайнам, он успел пережить нежданное примирение и возвращение а родной дом, и, когда она поднялась на мостки и молча протянула ему руку, он схватился за нее, как утопающий, чуть не выпустил штурвал, и был счастлив, как никогда не был счастлив за последние шесть лет.
– Богатой тебе быть, не узнал, – улыбаясь, сказал он.
– Я и так не бедная!
Полные, вишнево-яркие ее губы тронула беглая улыбка.
Он смотрел на темное от загара лицо Варвары, на выбивавшиеся из-под платка, отливающие синью волосы и не мог насмотреться.
– Кончишь сегодня? – отводя глаза и кивая на неубранную пшеницу, спросила она.
– Надо бы. Слово дал вчера председателю…
– Тут и без слова делать нечего. Может, помочь?
– Нет, мы уж как-нибудь сами. – Силантий тряхнул свалявшимися рыжими кудрями, и прежняя, снисходительная самоуверенность прозвучала в его голосе.
Режущие аппараты начисто сбривали золотую пену хлебов, мотовила склоняли тяжелые колосья к главным полотнам.
– Что ж тогда запаздываешь, если слава дорога? – помолчав, спросила Варвара.
– Хлеб больно сильный, забивает машины…
– А ты бы расширял переходные рукава…
– Сделал – мало помогает. Первая очистка отстает, бункера задыхаются от зерна.
– Смени на распределительном шнеке зубчатку, поставь двадцатизубовую, а девчат на соломокопнителях заставь протереть вениками из таволожки решето первой очистки. Ни одно зерно не уйдет в полову, и дело быстрее двинется. Я пробовала у себя… Слышал про Пятницу?
– Это кто такой?
– А самый лучший комбайнер у нас в крае… Это я у него переняла. Он про свой опыт в газете описывал. Если бы не он, разве бы я около двух тысяч гектаров убрала? Нипочем!.. Ты сколько выгнал?
– Вторую только недавно начал…
– Вот видишь! А он да еще Чабанов больше трех тысяч гектаров за сезон скашивают…
Силантий слушал Варвару с томительным удивлением. Обо всем этом он, конечно, мог бы догадаться и сам, но то, что всему этому учила его Варвара, без всякой назойливости и хвастовства, искренно делясь с ним тем, что узнала сама, наполнило его сердце сверлящей болью. Если бы не он, Силантий, они бы не стояли на мостике чужие друг другу, а делились бы всем приобретенным и завоеванным, как радостью.
Силантий откинул со лба прилипшие пряди волос, медленно провел ладонью по небритой щеке.
– Как ребята?
– Ничего, растут…
Он сжал на штурвале руки, навалился на него грудью, сощурился.
– Не спрашивают про меня?
– Ленька иной раз поминает…
Силантий не сдержал глубокого вздоха. Глухо, как вода через плотину, шумело в бункерах зерно.
– Я у тебя еще про одно хотел узнать, Варь, – тихо начал Силантий, по-прежнему не оборачиваясь. – Мучает меня это вот уж сколь годов… – Он передохнул, вобрал в себя воздух и спросил каким-то одеревеневшим, не своим голосом – Если бы я к тебе тогда другой раз пришел, выдала бы?
Ему казалось, что он оглох, потому что не слышал ни рева моторов, ни скрежета и грохота машины, лишь гулко била в виски кровь.
– Да, – спокойно ответила Варвара, и на спине Силантия проступил пот, похолодели на мгновение виски.
Помолчав, она участливо спросила:
– Легче тебе от того, что узнал?
Силантий ответил не сразу. Ему хотелось взглянуть на ее лицо, но словно кто-то скрутил его шею и ее отпускал.
– Не то что легче, а яснее будто, – он говорил медленно, тяжело, точно отдирал каждое слово, – Я раньше думал, что самое страшное – это когда власть наказывает, А вышло наоборот: жизнь меня сильнее наказала – ты, детишки, колхоз…
И хотя он не надеялся услышать ничего нового, он замер у штурвала, шаря глазами по волнистому горизонту.
– Умом я, может, и простила бы тебя когда-нибудь, Силантий, но душа моя тебя не принимает… Нету там тебе места.
– Ты, может, думаешь, – торопливо перебил ее Силантий, – в деготной лагушке, мол, не выведешь запаха, сколько ее ни чисти, ни скреби…
– Ничего я не думаю. Может, ты и вернешься к прежней жизни, только не ко мне! Нам теперь вместе от всего сердца не жить, не любить, не робить… Зря себя и мучить нечего…
И, словно боясь разжалобиться, она отвернулась.
– Ну, я пойду. А то ждут меня соревнователи. Силантий обернулся к ней влажным, красным лицом, глядя на нее синими затуманенными глазами.
– Постой, я провожу тебя…
Он позвал штурвального и спустился вслед за Варварой с мостика. Застегивая на ходу пуговицы на воротнике, он шел с ней рядом и молчал.
Похрустывало под сапогами жнивье, с глухим шумом уплывали позади комбайны, стучала где-то на дороге пустая телега.
– А как с ребятами? – тихо спросил он.
– Их я у тебя не могу отобрать. Захочешь сильно посмотреть, приезжай…
– А если бы могла, то отобрала?
– Нет, зачем? У меня к тебе злобы негу, одним словом сказать, у меня к тебе ничего нету… А ребятам там надо жить, где им радости больше будет…
На тропинке, у густого плетня пшеницы, они остановились. Беспечально шумели колосья, – бесстрастно чеканили воздух кузнечики, синекрылая стрекоза села на рукав Варвариного платья.
– Ну, вот так… – сказала Варвара и протянула Силантию руку.
Он долго держал руку, прижав к груди ладонями. Рука терпко пахла какими-то простенькими полевыми цветами. Силантий смотрел на моложавое, полное властной красоты лицо Варвары, потом выпустил ее пальцы и, сгорбясь, сунув кулаки в карманы, зашагал обратно.
Варвара немного постояла, вздохнула и, перейдя большое пустынное поле, поднялась косогором к лесу.
Здесь было нежарко. Дремотно шумели дубы и сосны, с глухим стуком падали на землю шишки, срывались и лениво кружились в воздухе первые блеклые листья.
Отболевшее чувство рождало в душе Варвары тоскливую пустоту, и, сама того не сознавая, она грустила о том, от чего сознательно навсегда отреклась. Но это была не грусть о Силантии, а горькое сожаление о том, что ему она отдала лучшие годы своей жизни.
Дорога ныряла меж деревьев. Солнце пылало на нее косыми полосами из-за стволов.
Нежданно зеленоватый сумрак леса сгустился. Варвара увидела место недавнего пожарища, и у нее почему-то тревожно сжалось сердце. Перед ней стояла черная, обугленная роща. Огонь прошел понизу, пожирая на своем пути пеньки, кустарник, траву и, не в силах перепрыгнуть через песчаную дорогу, обхватил стволы. Но до зеленых, шумных крон не добрался. Сосны стояли теперь словно в черных чулках, а внизу сквозь угольную черноту земли уже пробивались острые ярко-зеленые перья травы.
Варвара долго стояла около вылизанной пожарищем рощи, потом в глубоком раздумье побрела дальше.
Шла и думала о прожитых годах. Она не считала себя старой, но все-таки молодые годы, когда все дается с легкостью, когда человеку еще ни на что не надо оглядываться, нет у него ни прошлого, ни ошибок, впереди одна ясная даль, – эти молодые годы ушли, и жизнь нужно было начинать почти что заново.
За опушкой бора пенился большой фруктовый сад, огороженный свежим сосновым штакетником.
Обливая льдистым блеском листву, солнце белило дорожки сада, пятнало тенями.
У калитки Варвара встретила Груню. Она стояла, как завороженная, около забора и любовалась румянощекими, загорелыми плодами.
Варвара неслышно подкралась к ней, положила руку на ее плечо, в Груня испуганно дернулась вперед.
– Я думала, другой кто, – тихий голос ее дрогнул, щеки покраснели.
– Кого же это ты ждала? – лукаво поглядывая на смущенную подружку, спросила Варвара. – Небось, Родион бы обнял, так не испугалась…
Груня стояла, хмуря густые свои брови, и Варвара перестала улыбаться.
– Ну, чего ты какая-то чудная, Грунь?
– Не знаю, – Груня смотрела, как выпрямлялась примятая ее ногой трава. – С утра меня что-то томит… Как будто жду чего-то, а чего, не пойму – радость ли, горе…
– Вот дурная! Да откуда тебе горю быть? – Варвара обняла ее за талию. – Ты, случаем, девка, не того? – Она так подозрительно окинула взглядом Груню с головы до ног, что та снова неудержимо покраснела.
Они пошли по хрустящей, посыпанной каленым песочком дорожке, слушая веселую болтовню листьев и сонное жужжание пчел, вдыхая медвяный запах переспелых яблок.
– Как тут хорошо, тихо! – сказала Варвара и заглянула Груне в глаза – глубокие, темно-зеленые. – Завидую я вам с Родионом: счастливые вы…
– Да что ты, Варь! – смятенно зашептала Груня. – Зачем ты…
– Не говори, девка, не отрекайся. – Варвара шла, скрестив руки на груди, задумчиво глядя в голубую просеку аллеи. – Мне бы твои годы да такого человека рядом, как твой Родион, я бы ой как расправила свои крылья!.. Не знай, куда бы улетела!.. Будто мне Силантий всю жизнь застил… Раньше думала, в нем одном и есть счастье, все силы на него да на детей ложила… Ан нет, счастье-то, оно я в другом еще: вон поднялась я на мостик комбайна, глянула кругом да как увидела, что все это богатство в моей силе убрать, так и задохнулась… Стою, как глупая, и слезы меня душат… А раньше все на него оглядывалась, говорил он, что мне и не под силу такие машины водить. Но без того, чтоб кто-то рядом с тобой стоял, без любви, тоже нельзя… Без нее ровно и дышать нечем…
Варвара замолчала, но Груня стиснула ее локоть, зашептала:
– Говори, говори. Варя… – Она шла, как в полусне, жмуря глаза от нестерпимого, стекающего с листьев блеска, и прижималась к жаркому плечу Варвары.
– Ты говоришь, а я ровно себя слушаю…
Варвара грустно улыбнулась.
– Разве я тебе скажу чего нового? – Она вздохнула и досказала с тихой печалью: – Это мне у тебя надо спрашивать, как дальше так жить, чтобы чужой жизни не завидовать.
Около развесистой груши, увешанной, будто медными колокольцами, крупными плодами, стоял, запрокинув сивую бороденку, дед Харитон в полосатой рубахе, перехваченной витым пояском.
Груня посмотрела на старика, на затянутый сизой дымкой сад, сбегающий по отлогому скату горы, и опять сердце ее стало томить радостная тревога.
– Вот у него тоже кой-чему можно поучиться, – тихо сказала Варвара, – до старости дожил, а жизни, как дите, радуется. – И, словно боясь испугать старика, она негромко окликнула – Харитон Иваныч, а Харитон Иваныч!..
– Ась? – Харитон круто, по-молодому обернулся и поманил их корявым пальцем. – Подьте сюда, бабы!.. Обалдеть можно от такой красоты, от такого богатства. Ну и садище!.. На это дело весь остаток жизни положить не жалко, ей-бо!..
Из глубины сада доносились громкие голоса, чей-то открытый, душевный смех. Кто-то пел звенящим тенорком:
Живет моя отрада
В высоком терему…
А в терем тот высокий
Нет ходу никому…
Мягко шлепались на землю перезрелые яблоки, высвистывала где-то в листве неугомонная птица, от упавших гниющих яблок тянуло ароматной прелью.
– Сбор урожая начали, – сказал Харитон и вдруг таинственно понизил голос: – Примечайте, бабы, как они все робят. Дело оно хоть и не хитрое, а все сноровки требует. Родиона я тоже послал – он уже в работу втравился. У них тут девка верховодит – другую такую поискать, чудодей! Да вон она, кажись, сюда идет…
Меж обрызганных известью стволов мелькнуло белое платье, и Груня кинулась навстречу девушке:
– Машенька!
– Грунька!
Они расцеловались да так и остались стоять, не разжимая рук, глядя друг на друга улыбчивыми, счастливыми глазами.
– Я слышала, что приехала, мол, с комиссией, – говорила Маша, блестя серыми большими глазами; на пухлых щеках ее двигались розовые ямочки, черные волосы тугими косами свешивались на грудь. – Ну, погоди, думаю, я ей все припомню! Нет, чтоб сразу ко мне!..
– А я вашу хату-лабораторию обследовала, – сказала Груня.
– Нет, ты так легко не оправдаешься. Я тебя теперь никуда от себя не отпущу – без тебя справятся. – Маша оглянулась на чистенького, выглаженного старичка. – Ну как, дедушка? Весь сад обежали?
– Чего баешь? – старик приставил ладонь к уху, оперся на суковатую трость и плутовато сощурился.
– Обкружили, говорю, сад?
– Э-э, да его разве обойдешь скоро? – Харитон махнул рукой и налег грудью на палку. – Да и интересу особого нету, сколько земли зря попортили, лучше бы другой какой продукт посадили. А яблокой, девка, сыт не будешь! Нам она в крестьянстве ни к чему – баловство одно…
Лицо Маши сразу посуровело, холодно блеснули ее глаза.
– Ты, дедушка, как настоящий американец рассуждаешь!
– Это пошто?
– Жил в Америке такой знаменитый ученый Лютер Бербанк. – Маша говорила, глядя не на старика, а поверх его головы, в полную текучего зноя глубину сада, – оп, вроде нашего Мичурина. Тоже чудеса творил, разные диковинные сорта выводил и сад такой же волшебный вырастил… Но, как только он умер, законные наследники начисто вырубили этот редкостный сад и построили на его месте… ипподром!
– Ипподром?! – ахнул Харитон. – Это для коней? Да ты не врешь, девка?
– Зачем мне врать? – У Маши обидчиво дрогнули губы. – В книжке прочитала, что мне из Москвы по садоводству прислали…
– Да чего они, посдурели, что ли, в этой самой Америке? – Харитон тряс суковатой палкой, словно грозил кому-то. – Места, что ли, другого не нашли?
– Наверно, вот такой наследник попался, вроде тебя, дедушка, – с холодной усмешкой сказала Маша, – вот он и решил, что ипподром куда выгоднее, чем знаменитый на весь мир сад!..
– Ты меня, девка, с ними не сравнивай, слышь? – замотал головой старик, будто готовился бодаться. – Разве я позволю над природой изгаляться?
Из-за яблоньки, посмеиваясь, вышел Полынин.
– Ты, Маша, этого старика не агитируй, – косясь на Харитона смеющимися глазами, сказал он. – Он до того дотошный и хитрющий – сил нет! Пока тебе кишки на кулак не вымотает, не успокоится.
– Неужто такой кровожадный? – Харитон не вытерпел и расхохотался, словно закудахтал, потом вытер набежавшие на глаза слезы и, теребя куцую бороденку, поинтересовался: – А хлебушко государству опять, как в прошлом году, не к сроку сдадите?
