Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
– Советов много, все не переваришь, – сказал Родион, – хотя бы самое нужное сделать – и то ладно…
– А, по-моему, что в наших силах, надо проворачивать, – не замечая Родионова недовольства, проговорил Русанов. – Не на богатея ведь работаем! Лишний килограмм на трудодень не помешает!.. Нам бы собраться, лейтенант, под вечерок всем звеном, почитать хотя бы агроуказания, что в «Алтайской правде» напечатаны… Для всех бы польза была!
Родиону стыдно было сознаться, что он сам еще не удосужился почитать указания, хотя Груня раза два напоминала ему об этом.
– Вот зима придет, поучимся, – сказал он. – Тогда дела будет мало, почитывай, знай, книжечки! А сейчас на работу надо нажимать!..
– Так-то оно так!.. ~~ неопределенно протянул Матвей и, стряхнув со стола крошки, встал – плечистый, ладной солдатской выправки человек, – по привычке одернул вылинявшую гимнастерку, – Пойдем полюбуемся, как парень культивирует? Слышал, водитель-то первую весну на машине, как бы огрехов не наделал!
Они зашагали краем поля, а Матвей, поймав себя на том, что невольно подлаживается, чтобы идти нога в ногу, рассмеялся.
У межевой тропки они остановились и стали поджидать трактор. Он двигался прямо на них, сердито урча, словно отбиваясь от наседавших слепней; встречный ветер сметал с радиатора кучерявый парок.
Неожиданно Матвей положил тяжелую руку на плечо товарища и чуть подался вперед.
– Ты чего? – настороженно спросил Родион.
Русанов, казалось, не расслышал. Дождавшись, когда трактор сделал разворот и слепительно сверкнул дисками культиватора, он замахал руками и побежал навстречу машине.
– Сто-ой! Сто-ой! – кричал он.
Родион, будто подхваченный ветром, тоже понесся следом. Он почувствовал, что случилось что-то неладное. Тракторист круто осадил дрожащую машину.
– Ты какой нам культиватор притащил? – тяжело дыша, выкрикнул Матвей.
– Как какой? – тракторист хмыкнул. – Обыкновенный!
– Я сам вижу, что не золотой и не серебряный! – оборвал его Русанов и озабоченно покачал головой. – Неужели ты не соображаешь, какой культиватор по зябке пойдет, какой по целине, а какой вот по такому запырейному клину? Прицепил побрякушку – и тащишь за собой без всякого смысла, как младенец! Ведь ты нам, вместо того чтобы вырвать всех паразитов, еще больше их дисками размозжишь! Эх, голова! Пружинный культиватор сюда, на пырей, надо!
Он оглянулся на разгоряченного, рассерженного Родиона.
– А ты чего же смотрел?
– Да я ему доверил, лопоухому, даже не разглядел как следует, что он за собой волокет! – проговорил Родион и, желая хоть как-нибудь выгородить себя, подскочил к трактористу и замахал кулаками. – Ты что, сосунок, осрамить меня хочешь? Ты что, на гулянку явился, а? На гулянку?
Тракторист, и без того растерявшийся, посмотрел на Родиона ошалелыми глазами, потом повел плечами и с возможной строгостью в голосе проговорил:
– Ладно лаяться-то и руками махать! Тоже мне командир какой выискался! – Он по-мальчишески шмыгнул носом и сердито буркнул: – Видали мы этаких! А у самого-го глаза где были, на затылке, как ехал со мной?
– Поговори еще! – еле сдерживая себя от приступа бессмысленного гнева, раздельно и тихо выдавил Родион. – Сейчас же заворачивай и в два счета привози другой! И не разводи тут свою философию на жидком топливе, живо!
Когда трактор, дребезжи культиватором, выкатил на дорогу, Родион и Матвей пошли к шалашу.
– Нет, лейтенант, ты больно горяч, – в спокойном голосе Русанова слышалось скрытое недовольство. – Мы тут с пылу, с жару наломаем, что потом сами не разберем, не то что люди!.. Вместо пшеницы бурьянище вырастим!.. В агроуказаниях прямо черным по белому писано: на заовсюженных землях хорош лапчатый культиватор, для глубокого рыхления – груберный…
«Ну, начал целую лекцию! – насупясь, подумал Родион. – И что за привычка такая – учить да не в свое дело соваться!»
На душе у него снова было муторно, тревожно, и хотя тракторист скоро приволок новый культиватор и рьяно взялся за работу, Родиона это не утешило.
Матвей скоро ушел в бригадный стан, и Родион одиноко вышагивал по участку, напряженно всматриваясь в землю, словно искал что-то потерянное. Никогда еще жизнь не представлялась ему такой запутанной и сложной.
«Только раз сорвешься, а там пойдет все к одному!» – думал он.
Но необходимость как-то противодействовать надвигавшемуся краху рождала в Родионе лишь паническое чувство неуверенности в себе. Долго нельзя притворяться, что все знаешь: рано или поздно это откроется! Он не был уверен теперь даже в том, что у него все шло бы гладко, если бы он и разбирался в агротехнике.
Предчувствие неудачи не обмануло Родиона: в следующую неделю его звено съехало на третье место, э затем – на последнее. И, как он ни горячился, как ни пытался командовать звеном и кричать на людей, все было безуспешно.
Он ходил, запорошенный темной пылью, похудевший, злой, угрюмовато поблескивая глазами: брался за второстепенные дела, метался от одной мелочи к другой, давал какие-то бестолковые распоряжения и, понимая, что они несуразны, не мог набраться мужества отменить их. Не мог потому, что не находил, что можно было посоветовать взамен.
Так миновала другая неделя, наполнившая Родиона обидой и горечью.
В субботу он дольше всех задержался на участке и один устало побрел к полевому стану.
Пламенели на закате снеговые вершины, тянуло освежающей прохладой. Степь словно вздохнула после тяжелой дневной работы. На поля ложилась густая, мягкая тишина.
Но в душе Родиона тишина не устанавливалась. Вначале од решил прямо с участка, не заходя на стан, отправиться в деревню, потом раздумал. Завтра начинался сев на его клине, и надо было посоветоваться с Матвеем, еще раз все проверить, подготовить семена, телеги для подвозки зерна, установить сеялку на нужную норму высева.
На стане было шумно, крикливо, радостно. У нового номера стенновки раскатисто и громко смеялись сеяльщики. Много народа толпилось около доски показателей; там колхозники подтрунивали друг над другом, спорили до хрипоты.
Чужая радость и обида сегодня не трогали Родиона. Он мельком взглянул на алый флажок, который вился теперь над Груниным звеном, и молча, ни с кем не разговаривая, прошел в столовую.
Стан не затихал – бурлил говором, песнями. И сегодня Родиона раздражало это. Мучило его и отсутствие за столом Груни, но, когда жена появилась, шумно встреченная девушками, он тоже не успокоился.
Кивнув ему. Груня села рядом, сбросила пыльный платок. Родион посмотрел на ее загорелые, огрубевшие от работы руки; в нем возникло безотчетное желание тихонько погладить их, но он отвел глаза и сжал губы.
Груне все эти дни хотелось о многом поговорить с Родионом, но она чувствовала, что сейчас разговаривать с ним почти бесполезно: неудачи ожесточили его, он «закусил удила» и, не слушая никаких советов, бредет бездорожно, наугад.
Когда на правлении Груня не добилась своего, она решила помочь всем, чем только сможет, Родиону: она стала следить за каждым его шагом, потому что по отрывочным разговорам Родиона догадывалась, что он плохо разбирается в агротехнике. Но Родион отвергал всякую помощь, не хотел ни к чему прислушиваться, и Груня чувствовала, что каждая его неудача как бы все больше размывает наметившуюся между ними трещинку.
И вот сейчас, встретясь с его настороженно-самолюбивым взглядом, она боролась с желанием всерьез, по душам поговорить с Родионом, потому что не была уверена, как он ответит ей; спокойно или несдержанно, грубо, как в прошлый раз.
Ненароком поглядывая на жену, Родион вдруг поймал себя на мысли о том, что страстно хочет узнать, как относится Груня к его неудачам.
Но что-то мешало ему самому начать разговор – то ли чувство вины перед ней за прошлую грубость, то ли боязнь выказать растерянность. Пусть бы она о чем-нибудь спросила его! Что она молчит, как будто ей вовсе нет дела до того, как ему трудно?!
– Невкусно нынче сварили, – наконец, не выдержав тягостного молчания, сказал Родион.
Уголки Груниных губ дрогнули.
– А по мне так хорошо! Может, у тебя аппетит пропал?
Родион нахмурился, промолчал, приняв слова Груни за насмешку, намек на его неудачу. Чувствуя, что он опять чем-то недоволен, Груня сказала не то, что думала в эту минуту:
– Погода нынче славная, в самый раз для сева…
– Да, завтра я начинаю, – угрюмо проговорил Родион и поднялся.
Начавшийся пустой разговор раздражил его еще больше, и, пожелав Груне спокойной ночи, Родион, вышел.
На крылечке он свернул дрожащими пальцами цигарку, постоял, прислушиваясь к тихому согласному звону гитары и балалайки. Девушки на лужайке завели патефон и закружились парами в вальсе.
Темнота все плотнее накрывала стан, Фыркали под навесом кони, скрипел колодец. Кто-то развернул баян, заиграл раздумчиво, легко, и Родион вздрогнул, когда в девичьи голоса вплелась дрожащая звонкая нитка Груниного голоса:
Час да по часу день проходит.
Солнце зайдет… В этот час
Куда скрылся мой хороший…
«Может, мне туда пойти? – подумал Родион, и тут же уколола его обидная мысль: – Как побитому, на поклон?»
Он взял в кладовой одеяло, подушку, забрался на высокие повети, крытые соломой.
Матвея еще не было. Наверно, где-нибудь с Фросей! Счастливые! Идут нога в ногу и, конечно, добьются всего, чего захотят. А что ему мешает жить и работать от всего сердца? Зависть? Но ведь он не завидует Груне, в конце концов не так трудно догнать ее – запастись терпением, выдержкой и с будущей весны взяться за работу с большим уменьем. Но сумеет ли он вернуть теперь полной мерой любовь Груни?
Родион растравил себя до того, что ему невмоготу стало одиночество. Он уже собирался пойти разыскивать Груню, но скрипнула лесенка, и Матвей, устраиваясь радом, зашуршал соломой.
– Не спишь? А что на лужок не пошел? Ну и песняка играют – заслушаешься!
– Голова разболелась, – соврал Родион.
– Вот и надо бы туда, чтоб ее песней прочистило, – Матвей рассмеялся, лег навзничь, положил руки под голову.
Из-за гор выползала луна, наполняя голубым сумраком распадок, расстилая белесые холсты по степи.
– Помню, в Румынии я как-то вот так же лежал на сеновале, – тихо заговорил Матвей. – Все ровно похоже на нашу местность – и пашни недалеко и месяц светит, – а чего-то не хватает… Чудно даже! Ну, какая, кажись, разница, а вот есть, никуда не денешь!.. Будто тело твое отдыхает, а душа томится…
Где-то совсем недалеко в кустарнике засмеялась девушка – затаенно и нежно.
– Фрося моя вот так же похоже смеется, – с размягчающей улыбчивостью в голосе проговорил Матвей. – Я как ее голос слышу, ну, что бы она ни сказала, хоть ерунду какую-нибудь, ровно жажду утолю!..
– Хорошо, значит, живете! – с завистью сказал Родион.
– Уж до чего хорошо!.. Детишки, Фрося, отец, колхоз… – Матвей передохнул и досказал с невольной грустью: – Если бы мне ума побольше, знаний разных, я бы не знай что сотворил! Тут, в нашем колхозе, такую жизнь можно сделать – не оторвешься!..
Своей мечтательностью Матвей напомнил Родиону Груню.
Русанов лежал, облокотясь на охапку соломы, в лунном свете влажно поблескивали его глаза.
– Слушай-ка, главное-то я тебе забыл сообщить. – Матвей придвинулся ближе. – Фрося мне по секрету сказывала, что их звено собирается помочь нашему, чтоб мы в хвосте не плелись, а шли вровень со всеми! Неплохо придумали, а?
Родион рывком сел на соломе.
– Ты это всерьез или шутишь?
– Да нет, в самом деле! – радостно вскричал Матвеи. – Я за это самое чуть не зацеловал свою Фросеньку!..
– Напрасно, – отрывисто бросил Родион.
– Что напрасно? – опешил Матвей.
– Я не против того, чтоб ты со своей женой миловался, – поправился Родион. – Я насчет помощи ихней! Ишь, какие они добрые, помогут, а потом сами же будут смеяться над нами.
– Да ты что, Родион? – недоуменно выпалил Русанов. – Что ты за чепуху городишь? Они же это по-товарищески, ведь мы с ними соревнуемся!
– Знаю, чем это пахнет! – все более раздражаясь, говорил Родион, – Подставят плечо, а потом похваляться станут: вот-де мы какие, не только сами впереди, но и других за хвост тащили!
– Эх, голова! – озадаченно протянул Матвей, чувствуя, что он, видимо, ничем не сможет доказать, что его Фрося не может быть такой корыстной и себялюбивой, ведь мысль о том, чтобы помочь нм, первая подала она. – Да разве у нас кто отберет то, что нашими руками сделано? Разве кто думает трудом нашим попользоваться? Нет, лейтенант, я тебя не понимаю. Ну, был бы ты с похмелья, поверил бы тебе, а от трезвого, извини, даже неприятно такие речи слышать!
– Это твое дело: хочешь, слушай, хочешь, нет, – резко и властно сказал Родион. – Только я в помощи не нуждаюсь! Я без подачки обойдусь и побирушничать не стану! Васильцов всегда сам себе славу добывал!
«Вон ты какой!» – подумал Матвеи и чуть не свистнул.
Он вспомнил, как мальчишкой Родион всегда стремился верховодить всеми, но ребята больше любили и слушались Гришу Черемисина – ловкого, сильного, неунывающего. Из-за того, что Родион часто хвастался то новой купленной кепкой, то балалайкой, на которой он не доверял играть никому, его часто не принимали в игру, и тогда он грозился каждому в отдельности надавать тумаков, а через неделю, потупясь, приходил к товарищам и предлагал всем, кто ни пожелает, бренчать на балалайке. В школе он был «выскочкой» – лез всюду, где его не спрашивали. Стоило учителю задать классу вопрос, он первым поднимал руку, но ответить толково, обстоятельно не умел. Когда был в пионерах, первым хватался за горн, барабан, но в горн трубить не научился, ребята смеялись – хлеба мало ешь, духу не хватает! – а в барабан отстукивал ловко.
Неужели война не прокалила, не счистила с него ненужную окалину?
Матвею на фронте иногда приходилось встречать людей, мечтающих о карьере, о славе для себя лично: он с презрением относился к ним, потому что они пренебрегали тем высоким и чистым чувством, которое бросало его в атаку, заставляло забывать о личных невзгодах.
Там, на фронте, честолюбивым людям мешали развернуться суровые законы войны, та общая цель, которая, как ток, передавалась всем. Но, отвоевав, кое-кто, наверно, выключил себя из этой общей линии, потерял единую для народа цель – стал думать только о своем благополучии. И то, что таким человеком предстал перец Русановым давний его товарищ, односельчанин, вызвало у Матвея смешанное чувство обиды и негодования, потому что, черня себя, как казалось Матвею, Васильцов чернил и его, и Фросю, и всех людей в колхозе.
– Ты мне вот что скажи, лейтенант, – после долгого раздумья тихо спросил Матвей, – какую из наград, что ты получил, ты выше всего ценишь?
– Само собой понятно, орден Отечественной войны, – ответил Родион. – Из тех, что я имею, он самый высокий! Разве тебе твой орден Славы не дороже всех других наград?
– Мне все дорого, чем меня Родина отметила, – по-прежнему тихо сказал Матвей, – я не о том спрашиваю… Я вот, например, за что получил первую медаль – «За отвагу». – Русанов сделал глубокую затяжку, вздохнул, над головой его, растягиваясь, поплыло голубоватое кольцо дыма. – Понимаешь, загнали нас фрицы в лесок, зажали, что называется, в клещи, никакого ходу. Неделю мы отбивались, есть, пить ничего не было, боеприпасы кончились… Немчура в рупор кричит: «Сдавайтесь, все равно вам смерть!» А мы – нет! Врешь, не будет по-вашему! Многих друзьяков я тогда потерял. Какие люди были! В штыковую пробивались!.. Из того лесочка нас вышло наполовину меньше, – он помолчал, гася о голенище сапога цигарку. – И хотя я потом по всей Европе прошагал и награды большие получил, а вот та, первая, трудная медаль ближе всех к сердцу лежит!..
Воспоминания вернули Матвея к полынному дыму привальных костров, к безвестным друзьям, оставшимся лежать в наполовину срезанном снарядами лесочке, к горечи вечных разлук. Сколько раз редела друзьями его жизнь, и каждая потеря выжигала незабываемый след.
Русанов долго молчал, слушая, как шуршит соломой на поветях ночной ветерок. Казалось ему, что Родион не понял его и что, начав доказывать ему, он может осквернить этим память о верных своих товарищах. И, чтобы не расстраиваться, он начал думать о Фросе. Было приятно знать, что она где-то недалеко, среди подружек, на стане, может быть, тоже еще не спит, смотрит на усыпанное звездной пылью небо и думает о нем, о Матвее…
А Родион тоже думал о товарищах, с кем сводила его суровая, испытанная боевым крещением дружба. Что сказали бы они, люди непоколебимой солдатской верности, узнав о его теперешней жизни? Как поступили бы на его месте? И чем больше перебирал он в памяти имена друзей, тем все сильнее испытывал чувство глубокого, раздражающего недовольства собой.
На рассвете звено Васильцова выехало на участок. Стоя на подножке сеялки, Родион и Матвей молча глядели в проясняющуюся даль степи.
Занималось тихое, румяное утро. Горы еще дремали, утопая в белых пуховых подушках облаков. Бодро пофыркивал трактор, таща на прицепе сеялку, следом тянулись, натруженно поскрипывая, телеги, на них, словно белые откормленные свиньи, лежали туго набитые зернами мешки.
Чтобы посев был прямолинейным, правильным, провели маркером бороздку, трактор вошел в нее правым колесом и медленно двинулся вдоль кромки поля. Бесшумно заструилось в землю зерно.
Не успели пройти первый загон, как зерно кончилось. Матвей закричал трактористу, чтобы он остановил машину. Потом обернулся к Родиону, и они с минуту глядели друг па друга, точно испытывали, кто первый отведет глаза.
– Ты почему изменил норму высева? – спросил Матвей. – По-своему установил сеялку?
– Да, увеличил, – спокойно ответил Родион. – У нас участок запырейиый, и это не повредит: меньше свободы сорнякам будет, об этом я на днях в одной книжке вычитал…
– Согласен, не повредит, – Матвеи кивнул головой. – Но знаешь, при каком условии? Когда все правила агротехники соблюдены. А мы этим похвастаться не можем. Ну, и на сколько ты прибавил?
– Да процентов на двадцать пять.
Матвей невольно свистнул:
– Ого!
– Ничего, маслом каши не испортишь, – Родион засмеялся, но, заметив, как отвердело лицо Русанова, оборвал смех, насупился.
– Где же ты думаешь семян доставать? – спросил Матвей. – Ведь нам норму отвесили!
– Почешут затылок да еще добавят. Разве кто бросит обработанную пашню!
Русанов с минуту оторопело смотрел на звеньевого.
– Знаешь, лейтенант, хочешь – обижайся, хочешь – нет, а я с тобой эту кашу заваривать не буду, а расхлебывать и подавно! Или давай ставь сеялку, как полагается, или я ухожу!
На мгновение Родион растерялся Он почувствовал, что в добродушном и мягкосердечном Русанове скрыта та суровая твердость характера, которую не сломаешь никакой силой. Такие люди часто встречались ему на войне – внешне медлительные, неторопливые, они вдруг преображались в бою, становились беспощадными и страшными в своем спокойствии и выдержке, и, поняв, что ему никак не настоять па своем, Родион, подхлестнутый слепой злобой, вдруг спросил, сужая в щелки глаза:
– Что, гонор свой выставляешь? Или самому в звеньевые захотелось?
Он тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно. Лицо Матвея стало багровым от обиды и гнева.
– Вон ты какой, оказывается! – раздельно, с нескрываемым удивлением проговорил Русанов. – Не зря, видно, ребята в звене недовольны тобой!.. Наружность, мол, у него хороша, а в сердце что-то поржавело!
Он соскочил с подножки сеялки и зашагал через пашню по комковатой земле.
– Матвей! – испуганно закричал Родион. – Ну чего ты взъярился!.. Постой!.. Пускай по-твоему будет!
Но Русанов уходил все дальше и дальше, не оборачиваясь, и Родион с тоской и отчаянием почувствовал, что он сделал что-то непоправимое…
На другой день Родиона за нарушение правил агротехники перевели из звеньевых в рядовые.
Глава седьмая
Первой мыслью Родиона, как только он узнал, что его перевели из звеньевых в рядовые, было уехать. Уехать во что бы то ни стало! Не нуждаются в нем? Не надо! Он прекрасно проживет без них, на одном колхозе свет клином не сошелся!
На другое утро он не вышел на работу. Два раза за ним посылал Краснопёров, Родион не пошел. Они еще пожалеют о нем, еще спохватятся, да будет поздно!
Но когда угасла первая вспышка обиды и Родион почувствовал себя хозяином своей судьбы, он растерялся. Не в силах обуздать дикое самолюбие, он прожил целую неделю в угрюмой подавленности. Он хорошо понимал, что, бездельничая в такое горячее время, с каждым днем все больше отталкивает от себя всех, и все-таки ничего не мог поделать с собой: обида скрутила по рукам и ногам, не пускала к людям.
Потерянный и встревоженный, будто стоял он на небольшом островке и неизвестно чего ждал, а стремительная вода между тем подбиралась к островку, крошила его берега и вот-вот грозила затопить целиком…
По утрам деревня была полна радостного гомона. Завидев спешащих в поле колхозников, Родион торопливо уходил в горенку и, задвинув шторку на окне, глядел на широкую, в кудрявых палисадах улицу.
Тяжело урча, проезжала автомашина; в ней, стоя во весь рост, хохотали, толкались и визжали девушки. Многие колхозники ехали на велосипедах, слепяще вспыхивали на солнце спицы; потом возникал похожий на пулеметную очередь треск, и мимо окон, распугивая грудастых гусынь, приводя в трепет деревенских собак, вихрем проносился на мотоцикле Матвей Русанов. За машиной стлался голубой хвост.
«Надо бы и мне так! – думал Родион. – Упаковать в разобранном виде и багажом отправить домой. Сейчас бы оседлал и уехал! – И тут же спрашивал себя – А куда?»
От напряжения каменели желваки, и, распахнув шторку, Родион отходил от окна.
Когда в деревне все затихло, он подолгу сидел на крылечке или в садике. Рядом пристраивался Павлик и терпеливо выносил долгое и обидное его молчание. Как-то мальчик не выдержал и спросил:
– У тебя, папа, раны болят, что ты все морщишься?
Родион сжал губы и промолчал.
Мальчик не раздражал его. Ему даже было немного грустно, когда Павлик исчезал куда-нибудь на полдня и в избе наступала гнетущая тишина. Но вот к «папе» Родион так и не мог привыкнуть, и когда мальчик звал его так, точно сыпали за порот рубахи колючую мякинную труху. Как не вытряхивай, а трудно освободиться от ощущения странной неловкости. Хотя, в конце концов, чем ребенок виноват?
– Бабушка боится, что ты в город уедешь, правда, папа?
– Зачем?
– А тебе ж делать тут нечего. Ты же летчик! А где тут самолеты? – в голосе Павлика слышалась нескрываемая гордость.
«Почему летчик? – подумал Родион. – Ах, да, я совсем забыл о том, сбитом над Волгой летчике, настоящем отце ребенка».
– А когда мы поедем, маму Груню тоже с собой возьмем? – не унимался мальчик.
– А что, тебе жалко с ней расставаться?
– Ага! Ведь наша мама умерла. – Павлик говорил тихо и все норовил заглянуть Родиону в глаза. – А она знаешь, какая! Хорошая! Бабушку тоже заберем и дедушку, ладно? Пускай тут один Зорька останется.
– Чем он тебе досадил?
– А чего он меня никуда с собой не берет? Жалко ему? С чужими вон играет. Ленька Жудов только на голову меня выше, а Зорька его не гонит!
– Потерпи. Ты тоже скоро вырастешь большой, – Родион обнял мальчика. – Кем ты хочешь быть?
– Летчиком. Чтоб с тобой вместе сели на самолетики – и айда!
– Милый ты мой, несмысленыш! – Родион провел ладонью по мягким кудрям Павлика, потом быстро отдернул руку.
«Не хватало еще, чтоб я размяк и начал всех жалеть!»
Груня приходила с поля усталая, но старалась казаться бодрой. Он это прекрасно видел.
Она мыла свои огрубевшие, перепачканные землей руки, ужинала, скупо отвечая на вопросы стариков, и, записав что-то в полосатую тетрадочку, уходила в сени к Павлику.
«Ну что ж, пусть будет так! Тем лучше для нас обоих!» – думал Родион. Несмытое чувство вины перед ней мешало ему даже с самим собой быть искренним до конца.
Однажды он дольше обычного задержался в горенке, словно боялся встретиться с печальными и всегда почему-то виноватыми глазами матери.
Но в кухне еще была Груня. Она сидела на табуретке, низко нагнувшись к полу, молочно-смуглая нога ее стояла на разостланной холщевой портянке.
Услышав шаги, Груня проворно запеленала ногу, сунула ее и сапог, натянув его за ушки, притопнула и, повязывая на ходу платок, вышла.
Родион обвел медленным взглядом избу и заметил на подоконнике полосатую тетрадочку. «Забыла! И чего так бежит? Разве я кусаюсь?»
Он принял из рук матери стакан чаю, положил рядом тетрадку. «Дневник звеньевой колхоза «Рассвет» А. Васильцовой», – прочитал он на обложке.
– Ешь, остынут блины-то, – сказала мать. А Родион, отставив стакан, читал не отрываясь.
«1 августа. Участок отвоевали на пойме реки, с неглубоким залеганием грунтовых вод. Черный пар. В прошлом году на пяти гектарах склона сеяли овес. Самое лучше место в севообороте для озимой пшеницы. Нет хуже, когда приходится сеять на выборочных землях. Но три гектара Краснопёров подсунул чистого пара, идущего по клеверному пласту, не захотел нарезать в другом поле. На курсах, помню, рассказывали, что после клевера озимь взойдет яркая, но обманчивая, слишком много напитается азотом и уйдет под снег в изнеженном состоянии. Придется за этим клином ухаживать, как за малым дитем.
5 августа. Перед посевом провели культивацию, унавозили землю. Результаты неплохие – двадцать тонн на каждый гектар. На весну запасли суперфосфатов, калийной соли. Будет чем поддержать пшеничку.
В «Основах агротехники» прочитала: «Кормилица крестьянина – не земля, а растение», Тимирязев. Если деду Харитону или другим старожилам сказать, обидятся.
Как это плохо, что зяблевая вспашка на отведенном нам участке проводилась плугами без предплужников! Плохо, что не было и осеннего лущения жнивья. Значит, не все правила агротехники будут соблюдены. Надо теперь восполнить эти пробелы дальнейшей обработкой почвы и весенним уходом.
10—15 августа. Пять дней не уходили с поля в деревню, спали по три-четыре часа. Я не слезала с дисковой сеялки – следила за нормой высева, прямолинейностью рядков.
Расчет нормы высева такой – 500–600 зерен на квадратный метр. Глубина заделки, семян – 7–9 сантиметров.
17 августа. Ваня Яркин в эти дни не отстает – взял все мои книжки по агротехнике. Изобретает какой-то плуг.
21 августа. Проклюнули нежные всходы! Душа радуется, как хороши! Не сглазить бы! Там, где был овес, – бледнее, а где клевер – ярче, наряднее. Если поднимутся высоко, придется подкосить, такими в зиму их отпускать опасно, как бы не вымокла. Не забыть: весной, как начнут куститься, посыпать междурядья перегноем, чтоб меньше испарялась влага и глохли сорняки.
Составили акт проверки семян на всхожесть – 99 процентов. Где же мы потеряли один процент? После кущения это были бы миллионы стеблей.
25 августа. Прошел дождь, наверно последний. Иринка предложила прямо под дождем разбросать золу и помет подкормить озимку. И как это я сама не догадалась использовать случай и самим не разводить удобрение! И время самое удачное – до устойчивых заморозков не больше 20 дней. Ай да Иринка! На будущий год ей смело можно поручить вести звено.
Вечером прочитала у Вильямса: «Нужно твердо запомнить, что борона – орудие ухода за растением, а не орудие обработки почвы», И в науке приходилось доказывать эту простую мысль! Но ведь она всю агротехнику старую выворачивает! А сколько нужно было положить сил, чтобы люди поняли это и к жизни применили! Многие и сейчас не понимают этого. Как я мало знаю! Вот она, наука-то! Дотянуться ли мне до нее?
15 сентября. Весь день возили на участок хворост, делали из тычинок подсолнуха кулисные ряды.
Зорьке была сегодня взбучка. Сколотил целую команду и давай воровать по дворам золу и куриный помет. Ну и попался на глаза одной сварливой хозяйке – та подумала, что он яйца воровать залез, крик подняла. А когда он признался, что его больше помет интересовал, всё на меня свалили. Я, дескать, его подговорила на такие выходки. Ну, что за напасть! Спрашиваю я его: «Ну, зачем ты так? Попросил бы лучше, разве бы отказали в таком золоте?» А он говорит: «Просить никакого интересу нет!»
Ему забава, хочется все доставать с риском, с опасностью, а мне красней перед всей деревней. Попробуй объясни каждому.
26 сентября. Варвара сегодня сказала: «У тракториста тоже душа должна быть сельскохозяйственная. Я хоть и землю вам поднимаю, а такой же ефремовец, как и ты, потому что слежу за глубиной вспашки и, значит, вместе с вами за урожай болею!» Какая она хорошая, умная Варя! Почему это к настоящим людям иногда липнут трухлявые, вроде ее Силантия?
Хотя бы скорее приезжал Родион! Какая я счастливая! Как мне много надо рассказать ему! Наверно, за неделю и то не сумею.
30 сентября. Обошла весь участок. Озимь ровная, шелковистая. Вижу – грачи! Чего это они летают над молодой озимью? На жнивах сейчас будто пища для них посытнее. Проследила я за птицами и решила, что без сторожа с ружьем тут не обойтись до снега. Да и весной нужно охрану выставить. Грач, верно, лакомится проросшим зерном. Схватит клювом молодой росток, расшатает. Когда росток вместе с зерном вытягивается, грач перекусывает стебель. Зерно – себе, а росток – в сторону. Не догляди я вовремя, процентов семь восемь, не меньше, потеряли бы мы от этой вредной птицы.
17 октября. Весь день в поле. Проводили снегозадержание: расставляла шиты, понаделали валов. Надо обязательно заводить свое щитовое хозяйство. Лес под рукой, лоза, камыш, а щитов в колхозе еле на один участок хватило. А если на всей земле удержать снег, всегда верный урожай соберем.
1 декабря. Опять начала занятия в хате-лаборатории. Сегодня рассказывала о микроорганизмах в сельском хозяйстве.
5 декабря. Холили на лыжах целой комсомольской бригадой в соседнюю деревню. Встретили там своего депутата Верховного Совета РСФСР. Десять лет руководит он звеном высокого урожая, у него в первый же год удались посевы по стерне. Он лучше меня очистил поле от сорняков и не проводил предпосевного дискования. Нынче он готовится засеять по стерне больше ста гектаров. Золотые руки у него! Так о нем говорят у себя в колхозе. И не зря! Мы за такого человека с радостью свои голоса отдавали! Обещал помочь, звал к себе весной. Вот у него есть чему поучиться!
3 января. В хате-лаборатории рассказывала о работе нашего депутата над улучшением семян, об его опытах по внутрисортовому скрещиванию. Девчата загорелись. Чтоб нынешним летом и у себя попробовать!
20 марта. Тает снег. Дороги раскисли. Пока доберешься до участка, намучаешься. Задерживаем влагу: роем канавы, делаем валы. Дали озимке первую подкормку по черенку. Урожай озимых больше всего зависит от весеннего ухода.
Кланя предложила боронить поперек склона, не дожидаясь, пока подсохнет земля, по мере того как будет сходить снег. А мы-то горевали, что низинка нас подведет. Ай да Кланька, может быть, оживает ее душа, если она уже о работе так думает!
