Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
– Сейчас, сейчас!.. – боясь встретиться с его глазами, бормотала она. – Вот я толечко!..
Она сама выдумывала для себя новое дело и, словно вспомнив о чем-то, выскакивала в сели. Прихлопнув за собой дверь, она стояла в темноте, трогая горящие щеки. У нее кружилась голова, слабели ноги…
– Ой, как же я буду? Как же? – шептала она. Немного придя в себя, она брала для заделья пустую кринку и возвращалась в избу.
Здесь все было по-прежнему – суетился у стола Харитон, смеялись дети, неотступно следили за ней задымленные нежностью глаза Матвея. Он роздал подарки детишкам, отцу, потом подошел к ней – она стояла, опять внутренне замерев, и обмотал ее бессильно опушенные руки голубым, легким, как пена, шарфом, поставил у ног черные туфельки.
– Зачем ты? Матвей… не надо! – робко возразила она. – Ребятишкам бы лучше чего…
– Носи на здоровье! – сказал Матвей.
– Спасибо.
– Ты, Ефросинья, не того достойна, – глядя на потупившуюся невестку, проговорил Харитон. – Тебя если и золотом осыпать, все равно мало будет… Мне перед Матвеем кривить душой нечего, по совести скажу, тебе цены нету… Может, ты одна такая на целом свете!..
Каждое слово отдавалось в ее ушах ударами колокола. Она стояла посредине избы, шепча побелевшими губами:
– Что вы, батя?.. Что вы?..
– И стыдиться тут, невестушка, нечего… Свои люди… Кому хоть скажу: душа у тебя богатая… Я вон свой век доживаю и, ежели про другого кого рассказали, не поверил бы… Ты меня ровно святой водой обрызгала и десятку лет прибавила…
– Правда твоя, отец, – тихим, дрожащим голосом отозвался Матвей. – Мне, может, жизни моей не хватит, чтоб отблагодарить ее за все!..
Губы у Фроси мелко вздрагивали, горькие слезные складки мешались с невольной зыбью улыбки, и она разревелась бы, если бы Матвей не взял ее за руку и не повел к столу.
– Может, соседей позовем? – спросил Харитон.
– Не надо, тятя, – сказал Матвей. – Побудем сегодня своей семьей… А завтра уж и с другими отпразднуем… Нам теперь много веселья предстоит… Мы ведь еще и свадьбу играть будем, правда, Фросенька?
Улыбаясь сквозь слезы, она молча кивнула ему. И так ей было хорошо, как никогда еще в жизни. Она ничего не желала больше, лишь бы видеть рядом простое, загорелое Матвеево лицо, тронутое редкими оспинами, с короткими белесыми усиками, с мягкими янтарными глазами.
После ужина, уложив детишек, они взяли подушки, одеяла и отправились на сеновал, поднялись по шаткой, скрипучей лесенке, и хлынули на них дурманно терпкие запахи трав.
Утопая по колена в сухой мякоти, Матвей прошел в глубь сеновала. Запахи тянулись за ним: то ударит в ноздри душной полынью, то листьями бадана, то повеет высохшей мятой или увядшими цветами.
– Иди сюда, Фрося, – тихо позвал он.
Она пошла из его голос, холодея от внутренней дрожи, и, точно в теплую воду, окунулась в его ласковые, бережные руки.
– Какая ты стеснительная!.. Ведь здесь никого нету… Ну, чего ты? Кого пугаешься, меня, что ли? – Матвей негромко рассмеялся.
– Да нет, – она сама не знала, что еще сковывало ее, – а вдруг кто пойдет мимо и услышит, что мы здесь?
– Ну и что?
Он обнял Фросю, опустился на сено и, тихо баюкая ее на своих сильных руках, робко прикасался губами к ее горячим губам и, словно в забытьи, спрашивал:
– Ну, как ты тут жила без меня?.. Как вынесла все?.. Детишек наших выходила! За родную мать тебя считают!.. Не легко ведь было?
– Кто его знает, – отвечала она, – когда любишь, тогда будто ничего не страшно, ничего не тяжело…
– Родная моя… – Матвей прижал ее к груди и долго молчал, не в силах выговорить ни слова: так сжало горло. – Правда твоя: если любишь, то ради того человека все вытерпишь, все вынесешь… Пусть гнет тебя жизнь, а ты не сдавайся, помни, зачем ты это делаешь, для кого выпрямляешься…
Он продолжал не спеша выспрашивать ее, и Фрося отвечала и на вопросы его и на поцелуи, и робость ее постепенно пропадала, и чувство никогда не испытываемой нежности к этому родному человеку захлестнуло ее.
В синем проеме сеновала горели нестерпимо яркие звезды. С высоты сеновала виднелись крыши деревни – они плыли в лунном сумраке, как плоты по ночной реке…
Рано утром Матвея разбудили голуби. Они нежно ворковали где-то над самой годовой, на гребне крыши.
Стараясь не потревожить Фросю, он приподнялся на локте и долго смотрел на ее розовое лицо, на разбросанные по белой подушке волосы.
Она спала, прижимаясь щекой к сложенным ладонь в ладонь рукам, на мягко сомкнутых губах ее, словно отзвук недавнего смеха, таяла улыбка.
Сквозь щели сеновала протянулись крутящиеся веревочки света, в них вплеталась зеленоватая пыль Веревочки скоро дотянулись до густых Фросиных ресниц, и она открыла глаза, встретилась с пристальным взглядом Матвея – и вишневый румянец залил ее щеки.
– Смотрю на тебя и глазам не верю, неужели я дома? Неужели с тобой? – Матвей обеими рунами приподнял с подушки волну Фросиных волос и держал ее на вытянутых руках. – Золото мое!.. Золото!..
Волосы шелковисто потекли у него меж пальцев, он зарылся лицом в пахучую, как свежее сено, мягкую волну и засмеялся. Фрося спрятала лицо у него на груди.
Ворковали голуби на крыше, словно кто-то переливал из кринки в кринку журчащую струю воды.
Гладя теплые Фросины плечи, Матвей смотрел сквозь прищуренные ресницы на дымки родной деревни, на облитые взошедшим солнцем тополя.
Во дворе загрохотало упавшее с крылечка ведро, и после недолгой тишины раздался приглушенный, как гусиное шипение, голос Ксени:
– Говорила я тебе: тише!.. Как пошел, так и повалилось все кругом… Мужичок-пудовичок!
– А ты не дразнись!.. Я вон тяте скажу, он те живо!
Фрося и Матвей переглянулись.
– Не вытерпели, – тихо сказала она. – Ну, и то правда, сроду так поздно я не зоревала…
– Чего делать будем? – спросил Матвей. – Где народ сейчас?
– На пашне. Мне тоже туда надо. С первой бороньбой управились, будем за культивацию браться.
– Это вы все с Васильцовой?
– С ней.
– Ну вот, и пойдем на пашню. Я вам подмогу немного…
– Может, отдохнешь лучше?
– Ну, от отдыха я больше устану. Истомился и так без дела!
Внизу их ожидали ребятишки. Они стали просить отца, чтобы он взял их на пашню.
– Я тебе, тять, помогать буду, – сказал Микеша и важно заложил за спину руки, надул щеки.
Матвей потрепал сына по светлому ковыльку волос.
– В другой раз. Вот отпрошусь у председателя на целый день – и айда с утра. Идет?
Ксеня из большого ковша поливала отцу на руки, а он, фыркая, шумно тер ладонями бритый подбородок, шею и все крякал:
– Ах, хороша водичка! Ах, хороша!
На перилах крылечка висела его гимнастерка, и Ксеня не сводила глаз с тускло поблескивавших двух орденов Славы и золотистых, будто прокаленных в жарком пламени медалей.
– Как думаешь: при наградах мне идти ила просто так? – спросил Матвей поджидавшую его Фросю.
– Что? – словно очнувшись, спросила она и покраснела: вчера, в пылу встречи, она видела только сплошное сияние на Матвеевой груди, несколько раз порывалась спросить его, но каждый раз, подхваченная водоворотом чувств, тут же забывала об этом.
– Иди с наградами, – подумав, посоветовала она. – Не зря тебе их дали: видно сразу, что хорошо воевал.
После завтрака ребята проводили их до ближнего проулка. И как только Фрося и Матвей остались одни, она снова почувствовала вчерашнюю связанность во всем; молча здоровалась со встречными, и неуемный румянец жег ее скулы.
За деревней она вздохнула свободнее. Тянул из степи, омывая горячие щеки, ветерок. Матвей неторопливо и обстоятельно рассказывал о виденном и слышанном в дальних походах.
Изредка, прерывая рассказ и оглядев пустынную тропку, он обнимал Фросю и целовал. И опять безудержным огнем занималось ее лицо, и она шла, долго не поднимая глаз на Матвея.
– Ну, чего ты у меня такая, а? Фрось?
– Знаешь, Матвей, я ведь дикая, кроме тебя сроду ни с кем не целовалась. Мама нас в строгости держала…
– Я гляжу, у вас добрая семья была, кого ни возьми – самостоятельный человек!..
У полевого стана она повстречали Краснопёрова. Наголо бритую голову его покрывала широкополая соломенная шляпа.
Улыбаясь, Матвей пошел ему навстречу и, не дойдя шагов трех до председателя, откозырял а доложил по всем правилам:
– Гвардии сержант Русанов явился в ваше распоряжение.
– Вольно, – сказал Краснопёров и засмеялся. – Ишь, сколько наград заработал! Наверно, в колхозе с тобой никто не сравняется!.. А ну, покажись, покажись, бравый сержант! Один бой с честью выдержал, теперь за другой надо приниматься!
– Так и знал, что с этого начнете, Кузьма Данилыч, – радостно заключил Матвей. – Подхожу вчера вечером к родной деревне и не узнаю: что твой город! Что ж, пятилетка – дело доброе, испытанное!.. Тоже сражение за жизнь! Когда на работу выходить прикажете?
– А это уж как совесть позволит, – Краснопёров ухмыльнулся, – хошь завтра, хошь через неделю. Не грех с молодой женой понежиться после стольких лет разлуки!
Фрося сгорела бы от стыда и убежала, если бы не знала эту привычку председателя грубовато вышучивать всех.
– Вечером к нам заходите, Кузьма Данилыч, – потупясь, сказала она.
– Одной выпивкой хотите отделаться? – Краснопёров подмигнул Матвею. – Не позволю! Вот урожай соберем, с государством рассчитаемся – и свадьбу закатим!
– Не без этого! – смущенно согласился Матвей и взял Фросю под руку. – А сегодня поразмяться чуток вышел.
– Дело! Валяй, валяй!
Чувствуя, что Краснопёров смотрит им вслед, они шля ровно, нога в ногу, словно боялись сбиться. Будто впервые видел Матвей эти кочующие над равнинной ширью облака, и курящиеся голубым дымком тракторы, и вкрапленные в черноту пашен цветные косынки, и коней в бороздах, и жирные волны чернозема за слепящими зеркальными лемехами плугов, и весело покрикивающих пахарей.
Завидев Матвея, они отрывались на несколько минут от работы, подходили, долго и горячо жали ему руку, справлялась о здоровье и, обещая зайти вечером на огонек, спешили к оставленным плугам.
Не успел Матвей опомниться от дружеских объятий и восклицаний – он не ожидал, что люди будут так радоваться его приезду, – как откуда ни возьмись, словно боровик из земли, вынырнул Харитон.
– А я уж, сынок, для тебя добрых коней и плужок подобрал! – сказал он, оглядывая смеющиеся лица пахарей. – Знал, что дома не усидишь, такая уж наша порода русановская беспокойная!
– Спасибо, тятя! Догадливый ты у меня!
Матвей сбросил гимнастерку, облюбовал себе полосу, поплевал на ладони.
– Отучился, поди, тять, отвык!..
– Была бы охота, а работа, она, как рубашка к телу, быстро прилипнет, – сказал Харитон.
– Ну, я к своему звену пойду, – нерешительно проговорила Фрося.
Ей так не хотелось уходить от Матвея, и, взглянув на него, она стыдливо отвела глаза. Он был в голубой майке-безрукавке. Матвей молча кивнул Фросе. Сильной, бронзового литья рукой провел он по лоснящейся лошадиной спине, взялся за плуг, свистнул лошадям и пошел, чуть покачиваясь, за плугом. Рыхлая земля черным ручьем полилась за его следом.
– Добрый плужок, тятя! Спасибо!
– С богом! – сказал Харитон и ушел следом за невесткой.
Матвей остался один. Он шел за плугом, с непривычки сбиваясь с шага, вдыхая сладковатый, нагретый солнцем запах поднятой земли, ложа пласт за пластом. Не стихая, шуршала отваливаемая лемехом земля.
Скоро спина у него погорячела, ломило от сухого зноя и света глаза, горели ладони.
Изредка Матвей выпрямлялся, из-под ладони поглядывал на идущих поодаль пахарей, на рокочущие тракторы, цветные косынки женщин. Отыскал среди них Фросин платок и улыбнулся.
Он шел, как в полусне, щурясь от яркого, затопившего землю света. Приятно ныли натруженные руки, опаленные солнцем плечи опахивал ветерок, будто кто-то гладил прохладными ладонями.
Небо было чистое, лишь у дымного горизонта выметывались сиреневые стога облаков, ветер косматил их верхушки, разбрасывая, как скошенную трапу, по краю небесной луговины.
В полдень Фрося привела к Матвею упиравшегося, как молодой медвежонок, Микешу.
– Вот, полюбуйся! – Фрося говорила строго, но глаза ее смеялись.
– Это ты откуда взялся? – делая удивленные глаза, спросил Матвей.
– А чего они, тять, меня одного оставили!..
– Ну, и ты сбежал?
– Нет, я шагом…
Матвей и Фрося рассмеялись.
– Ах ты, мужичок-пудовичок, какой непослухмянный!
– Чистый разведчик! – Матвей схватил сына на руки, подбросил, и Микеша, поняв, что ему все прощено, барахтался и визжал в отцовых руках.
Запыхавшись, Матвей опустился на траву, глядя на Фросю дремотными, тающими от небесного блеска глазами.
– Вот я тебе кваску принесла, попей, – сказала она.
Он принял из ее рук березовый туесочек, открыл замокшую деревянную крышку, и в нос ему ударил кисло-бражный аромат. Матвей пил, запрокинув голову; золотистые, точно смола, капли сбегали с его подбородка и падали на загорелую грудь.
– Ух! Услада одна! – Матвей отдышался, отдал туесок Фросе. – Спасибо! Сама охлади душу, я тебе оставил.
Она благодарно взглянула на него и припала к туеску. Приспущенный на лоб платок бросал на ее лицо слабую тень, влажно поблескивали светло-карие ее глаза. Потом Фрося присела рядом с Матвеем на мягкую, пряно пахнущую землю, достала из сумки белый калач и разделила его на три части: одну – Микеше, другую – Матвею и третью – себе. Микеша слизал белые крошки с ее горячей ладони.
– Теперь мы с тобой пойдем, слышь? – сказала она. – Отцу мешать не будем…
– Я не пойду! – Микеша решительно мотнул головой. – Я тебе, тять, помогать буду. Ладно?
Фрося оглянулась на Матвея, и он кивнул ей:
– Пускай остается!
– Есть ведь скоро запросит, а обед на стану не скоро!
– Не запрошу, мама! Я вон буду грачей пугать!
– Ничего, не пропадет с голоду, – сказал Матвей и усмехнулся. – В крайнем случае попасется, раздолье тут широкое…
– Во-во, мам! Я попасусь!
Фрося взяла туесок и поднялась.
– Как там у себя кончишь, иди домой. А мы с ним вдвоем явимся…
Она пересекла поляну, но задержалась в тени молодей березки, одетой молодой, нежной зеленью.
– А ты скоро, Матвей?
– Скоро, скоро!.. А что? Боишься соскучиться?
– Ага! – она засмеялась и пошла.
Матвей шагнул к полосе.
Под вечер, посадив на плечи Микешу, он отправился в деревню.
Хрустело под сапогами прошлогоднее жнивье, затихал вдали рокот тракторов, чистые девичьи голоса подняли над лугами раздольную, тягучую песню.
Матвей зашагал колким костбищем, держа за ноги сына, сидящего на плечах, и улыбался.
От березовой рощицы двигался навстречу высокий человек, вымеривая саженным угольником землю и ставя вешки. Матвеи сразу узнал его и крикнул:
– Здоров, лейтенант!
– Матвей!
Кинув на землю неуклюжий деревянный угольник, Родион бросился к Русанову.
Матвей опустил Микешу и заключил Родиона в крепкие объятия. Странно как! Раньше будто бы и не очень дружили, а сейчас, после стольких лет разлуки и всего, что им пришлось пережить, они встретились, как родные.
– Давно? – спросил Родион.
– Да вчера вечером… А сегодня вот уж на пашню подался, не вытерпел! Чего это ты мастеришь? – Матвей кивнул на вбитые в землю колышки.
– Участок для своего звеня размеряю. – Родион оживился и вдруг пристально уставился на товарища: – Слушай, корешок, давай ко мне в звено, а?.. Мне как раз одного человека не хватает! Неужели мы, фронтовики, не сможем себя показать?!
– Это ты верно говоришь, нашего человека только разжечь – он себя покажет! – сказал Матвей и, помолчав немного, добавил с тихой раздумчивостью: – Я вот по железной дороге ехал и от самой границы примечал: народ с жадностью за дело берется…
– Истосковались по работе, – заметил Родион.
– Это тоже правда, но одной тоской всего не объяснишь, – Матвей покачал головой, – тут что-то еще другое есть!.. Жизнь-то после войны не легкая у людей, а погляди, чего делают: где землянки дымили – деревни выросли, где одни развалины были – полгорода!.. И все куда-то спешат, торопятся, аж завидно делается!.. Вот ты мне после всего этого и скажи: а почему мы до войны в своем хотя бы колхозе не так рвались до всего? Река горная рядом, а электричеством мало пользовались, лес кругом, я строили тоже мало! И нельзя сказать, чтоб ленились – работали крепко, хлеба вдоволь было… Или сытой жизнью были довольны и мозгами не хотели шевелить? Народу было больше, а развороту такого, как сейчас, не было… Чудно!
– Молодые были. – Родион улыбнулся, словно вспомнив о чем-то своем, заветном и дорогом. – А теперь вроде повзрослели, что ли…
– Выходит, вся страна возмужала?
– Выходит так. – Родион чиркнул колесиком зажигалки, в зеленоватой расщелинке, как в цветке, заворочался мохнатый оранжевый шмель огонька; загнав шмеля под медный колпачок, Родион опоясал себя ленточкой дыма.
– Я дорогой много обо всем этом думал, – тихо сказал Матвей. – Мне кажется, что до войны нам многое легко давалось! А как попробовали у нас отнять то, без чего мы своей жизни не мыслим, мы все свое, советское, стали пуще ценить. Немалой кровью за свою свободу заплатили! И, наверно, всем людям хочется, чтоб наше еще лучше, краше, сильнее было, чем везде.
– Оно ведь всегда так, – весело подхватил Родион: – что с бою возьмешь, дороже всего на свете становится!
– Это уж точно! – согласился Русанов и снова поднял на плечи Микешу. – Заходи попозднее, лейтенант.
– А как же насчет звена?
– Ну, вот там и это дело обмозгуем!.. Отойдя несколько шагов, Матвей вдруг спохватился и негромко крикнул вдогонку:
– Непременно чтоб с женой!
Слышно было, как Родион остановился, переступил с ноги на ногу, помолчал и, наконец, глухо, точно в кулак кашлянув, ответил:
– Там видно будет.
Матвей постоял, думая, что Родион что-нибудь скажет еще, но так и не дождался.
За горами тлели последние угольки заката, в распадок медленно натекала вечерняя синь.
– Тятя, огни видать! – закричал Микеша.
Но Матвей, сколько ни напрягал глаза, ничего не видел. Сын сидел на его плечах и, конечно, видел дальше.
С бугра открылась и Матвею заплескавшая огнями деревня. Но сегодня огни казались ему обжитыми и родными.
У ворот он снял Микешу и следом за ним, не торопясь, но волнуясь, поднялся по ступенькам крыльца.
Дома была в сборе вся семья. У печки сидел отец и чинил бредень, копошась темными корявыми пальцами в тонких, как паутина, ячейках; за столом склонился над книжкой старший сын – русоголовый, сосредоточенный; рядом с ним сидела Ксеня и, высунув алый кончик языка, старательно писала что-то в тетрадке.
«А где же Фрося?» – подумал Матвей и застыл у порога.
Из горенки, сверкая монистами, вся в обновках, вышла Фрося и тоже замерла, глядя на него и улыбаясь.
И тут Матвеи заметил, что все оторвались от своего дела и смотрят на него.
– Что такое случилось? – спросил он.
– Вчера нам радость глаза ослепила и никто тебя толком не разглядел, – сказал Харитон. – Четыре года ждали тебя, а последний год – каждый вечер. Но сегодня уж наверняка знали: придешь, своего дома не минуешь!..
Оглядывая залитую светом комнату, озаренное лепестками абажура лицо Фроси, лица детей и отца, Матвей вспомнил: «А правду сказал Васильцов: что с бою возьмешь, дороже всего на свете становится».
Глава шестая
То, что издали представлялось Родиону простым и легко выполнимым, нежданно оказалось сложным и трудным. Думал: вернется в родной колхоз, поделится заветными своими мечтами с Груней, и вместе они будут добиваться и большой для себя славы и полной довольства жизни.
Но в первые же дни он был сбит с толку и обескуражен: Груня отказалась от всего, что он предлагал ей. Мало того, она хотела, чтобы он отбросил свои планы и шел по ее следам. Стать под начало жены? Нет, этого она от него не дождется! Пусть каждый делает то, что ему нравится, и не мешает другому.
Но Груня, видимо, не собиралась оставлять его в покое: она выступила против него на правлении. В первую минуту, услышав ее возражение, Родион растерялся, потом его обожгла злость – ясно, она боится, что он своей удачей затмит ее!
Мысль эта тут же погасла: кроме того звена, которым руководила Груня, в колхозе было еще пять звеньев. И поэтому вдвойне обидным и непонятным было все поведение жены.
«Чего же она хочет? – спрашивал он, сидя в углу и сдерживая свой гнев. – Ведь не ради каприза жалит?»
Он думал о случившемся с навязчивой тревожностью. Нет! Он плохо знал свою Груню. И немудрено: они были в разлуке целые годы. И за это время она изменилась неузнаваемо. В ней не было и следа той стеснительной и даже чуть пугливой Груни, которую он привел в свой дом накануне войны. Разве вот только сохранились своенравная и диковатая гордость, девическая нетронутость в губах, в выражении лучистых зеленоватых глаз, обидчивость, бросавшая в лицо яркие пятна румянца.
На другой день после правления Родион выехал со своим звеном в поле и, видясь с Груней лишь мельком на полевом стане после тяжелого трудового дня, жил с тех пор в мрачной, опустошающей душу тревоге. Новая для него работа таила десятки непредвиденных мелочей, и, чтоб легко справиться с ними, ему, как звеньевому, надо было знать больше, чем знал он. И, поняв это, Родион, как многие малодушные люди, вместо того чтобы сознаться в своей слабости и попросить совета или помощи у других, еще больше замкнулся в себе и решил действовать напропалую, наугад, куда кривая вывезет. И, как многие малодушные люди, он стал искать причину своих неудач не в себе, а в других.
Все, что касалось работы его звена, он встречал с ревнивой, злобной мнительностью. Звену отвели запырейный участок, потому что в другом месте трудно было выкроить девять гектаров, а Родиону казалось, что это сделали нарочно, назло, чтобы он оскандалился. На участок Груниного звена, как самый большой, первыми пустили культиваторы, а Родион думал, что так поступили потому, что большинство людей в колхозе в его молчаливом раздоре с женой поддерживают сторону Груни.
И так, изо дня в день, Родион жил в состоянии такого нервного напряжения, которого не испытывал даже на фронте. Там иногда при налете стискивал сердце инстинктивный страх, но не было невыносимой, постоянно неоскудевающей тревоги, словно шел он по туго натянутому канату и каждую минуту мог сорваться.
Отступать было поздно, и, чтобы не выказать своего бессилия и неуменья перед членами звена, Родион старался держаться с ними построже, иногда даже по-командирски покрикивал, не замечая, что люди, выполняя его приказания, недоуменно и недобро переглядываются.
Так прошла первая неделя, и в конце ее звено Васильцова вырвалось вперед и заняло по колхозу первое место.
Узнав о победе, Родион сразу же непоколебимо уверовал в свою удачу, напрочь отбросил все сомнения, неуверенность в знаниях, приободрился. Он даже не обратил особого внимания на то, что, кроме него, никто в звене особенно не радовался успеху. Он не понимал и не хотел понимать, что первенство завоевали они не сноровкой, а напряжением всех сил.
В воскресенье, когда стало известно о результатах соревнования, Родион не вытерпел и отправился с участка на полевой стан, хотя ожидал к полудню трактор с культиватором.
«Ничего, успею! – решал он. – В крайнем случае Матвей без меня пустит».
Тучная лежала под солнцем степь, плескался над ней рокочущий гул тракторов, плыли кудрявые белые облака, распарывали голубизну неба ласточки.
Нагибаясь, Родион зачерпывал горстью теплую рассыпчатую землю, пропускал ее сквозь пальцы и шагал дальше, все более возбуждаясь, раздувая ноздри, втягивал густой сладковато-бражный аромат.
Не доходя до стана, еще издалека он поймал взглядом трепещущий флажок над голубой, похожей на арку доской показателей и долго смотрел на алое пятнышко. Надо добиться, чтобы оно не стронулось с этого места, не упорхнуло к другим.
Подмываемый радостью, Родион хотел было уже пройти к арке, но сдержал себя, огляделся. Над поляной кружился легкий дымок костра, словно прохожий бросил в траву недокуренную цигарку.
Дымок обхватил сиреневой ленточкой каштановые волосы девушки, наклонившейся к огню, она поднялась – босоногая, крутоплечая, в белом платье, обтекавшем ее литую фигуру, и Родион – какой тревогой и нежностью дрогнуло его сердце! – признал Груню. Любуясь нежными завитками на загорелом ее затылке, он с нежданной силой вдруг почувствовал, что любит Груню по-прежнему – неуемной, слепой любовью, может быть, еще сильнее, чем прежде.
– Груня!
Она обернулась, Щеки ее порозовели. От нее пахло солнцем, полынью, землей.
– А я пришла… агроном должен подъехать на стан… и, гляжу, флажок над твоим звеном полощет, – сказала Груня, – и до того за тебя порадовалась!
– Так я тебе и поверил, – не то шутливо, не то с укором протянул Родион.
– Нет, правда! Вот глупый! Разве я тебе зла желаю? – Глаза ее мягко светились, словно темная зеленоватая вода в затененном ключе. – Ну, а сам-то ты доволен?
– Что ж, я чурбан, что ли, какой? Ясное дело – приятно, раз всех обставил и впереди иду!..
– Наверно, не один вперед идешь, а со звеном вместе? – шутливо попыталась возразить Груня и, увидев, как нахмурился Родион, замолчала.
– Если тебе от этого будет легче, считай так, – криво усмехаясь, проговорил он, – небось, не подгонял бы звено, так немного сработали бы!..
Скрутив жгутом пучок соломы, он бросил его в костер. Потек густой молочный дым, солома зашелестела, выгнулась и вдруг вспыхнула с треском, на голых ветках валежника затрепетали красные листья огня.
Родион почему-то ждал, что при первой же встрече Груня повинится, признается, что тогда, на правлении, погорячилась, но Груня была так приветлива, сердечна, держалась с таким откровенным спокойствием, что Родион даже почувствовал досаду, не зная, как себя вести с ней. Казалось, он сам был виноват в чем-то и должен оправдываться.
– Как у тебя с семенным материалом. Родя?
– А что? – Родион насторожился. – Послал на анализ в контрольно-семенную лабораторию! Вчера звонил – девяносто восемь процентов всхожести… А зачем тебе?
– У нас ведь с тобой пшеница из разных амбаров, – сказала Груня. – Я свою тоже на анализ давала и сама проверила на всхожесть. Взяла средний образец, неделю прогревала при тридцати градусах, а потом поставила на прорастание… Будто все в порядке, а все ж таки этого мало!.. Лысенко вон советует даже те семена, что дали самую лучшую всхожесть, прогревать на солнце перед посевом и проветривать…
– Возня большая! – Родион махнул рукой: его угнетало желание Груни каждый раз советовать ему что-либо, вмешиваться в его работу. – Если лаборатория показала, то и беспокоиться, по-моему, нечего!
– Семена могли там полежать в тепле, прогреться, пока своей очереди на анализ дождались, а у тебя такой всхожести не дадут… Лучше прогрей, Родя, тогда и вправду не надо будет тревожиться!
По лицу Родиона словно скользнула смутная тень, хотя над костром, как бы плавясь, струился ясный, хрустальный воздух.
– Знаешь, Груня, – чуть шевеля пальцами над костром и пристально глядя на рыжие космы огня, медленно проговорил Родион, – брось ты меня, как кутенка слепого, носом во все тыкать! Я как-нибудь своим умом проживу!
Груня молчала, глядя в лиловую даль степи, в лице ее появилось выражение тяжелой, угрюмой озабоченности.
– Я лучше пойду. – Родион вздохнул и поднялся. – А то ведь мы с тобой теперь не можем, чтоб не поругаться…
Выйдя на дорогу, он оглянулся: Груни на полянке уже не было, лишь по-прежнему вился над костром синеватый дымок. Ну что ж, не тебе одной показывать свой характер!
Родион хорошо понимал, что грубо и не совсем справедливо обидел Груню, Она, наконец, должна почувствовать, что так дальше жить нельзя, невыносимо!
Но, лишив ее покоя, он и сам не обрел его. Радости, которая подмывала его, когда он шел на полевой стан, уже не было, снова охватывала сердце тревога. И то, что мучило и терзало его целую неделю, вдруг навалилось на него с новой силой. Он думал, что успех его звена – случайная удача, не все звенья еще развернулись в полную силу, не везде приноровились, и с каждым днем будет все труднее отстаивать ту высоту, на которую он забрался.
После полудня степь лежала дремотная, подернутая сизоватым маревом, эхо глухо топило стлавшиеся над равнинной ширью песни, мягкий клекот машин, трубное ржанье лошадей. За степью вставали горы – тоже в сизой дымке, нежно белея недоступно высокими вершинами, курчавясь у подножья молодой зеленью рощиц, травянистыми склонами. Далеко по синей кромке горизонта, вытягиваясь, напрягаясь в постромках, шли в бороздах лошади – темные на фоне светло-голубого неба, словно вырезанные из картона.
Родион обрадовался, встретив на пути трактор, тащивший на прицепе дисковый культиватор.
Молодой чумазый тракторист затормозил, и Родион на ходу забрался на машину.
– Работне-е-м! – перекрикивая рычание мотора, закричал он, наклоняясь к белобрысому веснушчатому парню и хлопая его по плечу. – Давай только, браток, по-фронтовому, чтоб полный порядок был!
Тракторист закивал, показывая в широкой улыбке плотные мелкие зубы. Родион уже поборол недавнее чувство тревоги и с нежностью поглядывал па чумазое довольное лицо паренька.
Не доезжая до шалаша, трактор с ходу развернулся и пошел по участку, подминая под колеса голубые жесткие перья пырея, вонзая острые, ослепительные тарелки дисков в землю. Серое лицо пашни сразу покрылось темными морщинами.
Родион соскочил, помахав трактористу рукой, зашагал к шалашу.
За дощатым, наспех сбитым столиком сидел Матвей Русанов, окунал в солонку белые головки зеленого лука и сочно похрустывал. Загорелое, крупноскулое, в оспинках лицо его блестело, точно кожа на нем была туго натянута.
– А где остальные? – спросил Родион.
– Ушли в бригаду, тут пока делать нечего, раз культиватор начнет работать, – он задержал на товарище внимательный взгляд желтовато-янтарных глаз. – Как собираешься культивировать: в два следа или думаешь одним обойтись?
Не зная, что ответить товарищу, не понимая, какая существует разница между культивацией в один след и культивацией в два следа, Родион, чтобы не выдать своего замешательства, в свою очередь поинтересовался:
– А как по-твоему?
– Фрося говорила, что они на своем участке в два следа… Семена глубже будут заделываться, большой разреженности всходов не должно быть!..
– Посмотрим, там видно будет, – многозначительно сказал Родион, внутренне весь закипая от напоминания о Грунином звене. Да что они, нарочно, что ли, сговорились и смеются над ним?
– Фрося мне вчера одну книжечку дала из «Библиотечки ефремовца», – не обращая внимания на помрачневшего звеньевого, продолжал Матвей. – Интересные, брат, штуки рассказываются! Целая наука! Меня ровно жаром обдало – до того забирает интерес!.. Ефремов в этой книжечке советует производить сев шахматным способом!.. И все как есть по порядку доказывает, что к чему… При таком способе и семена лучше размещаются, и световая площадь у них удобная, и влаги больше им достанется… Вот бы нам так попробовать, а? Ты как считаешь, лейтенант?
