Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Глава восьмая
На большаке Родион дождался попутного грузовика, поднял руку, перевалился через борт, и машина затряслась.
В кузове, погромыхивая, каталась по соломе пустая бочка из-под горючего. В гулком брюхе ее, раздражая Родиона, плескалась железная побрякушка. Кидаясь от борта к борту, бочка то и дело грозила отдавить ноги. Родиону скоро надоело переходить с места на место, он сгреб в кучу солому, лег, уперся ногами в бочку, прижал ее к задней стенке кузова и успокоился.
Качались по сторонам дороги травянистые склоны, прямо над головой клубилось пепельными облаками небо, изредка пропуская в разрывы, точно сквозь частый гребень, волокнистое золото солнечных прядей.
И хотя не находил Родион оправдания ни внезапному своему отъезду, ни суровости, проявленной при расставании, после принятого решения ему, казалось, было легче.
Он вольно раскинул руки, закрыл глаза и слушал, как шныряет по кустарникам ветер, как урчит машина.
Уже давно растаяли вдали горы, степь разворачивалась, полная неутихающего прибоя хлебов, а Родион все лежал на охапках соломы в дребезжащей люльке кузова и просеивал в памяти день за днем.
Потом он приподнялся на локтях, обласкав взглядом сиреневую степную даль, упрямо свел у переносицы крупные складки: разгоравшийся над полями погожий день казался ему ненастным.
И вдруг охватила его тоска: почему он должен бежать от родимых мест, куда рвался всей душой? Родион чуть не вскочил на ноги и не забарабанил кулаком по крышке кабины: «Остановите! Я раздумал! Мне никуда не надо ехать!»
Но, точно связанный, он не двинулся с места. Степь радостно зеленела густыми всходами. Одиноко парил над лиловыми пашнями седой лунь, высматривая на земле добычу. По густой ржи металась косая его тень. «Я тоже вроде этой птицы, – подумал Родион, следя за беспокойным и бестолковым полетом луня. – Разница только в том, что не казню никого».
Как никого? Родион сжался, как под ударом, лицо обожгла кровь, и как будто что-то оборвалось внутри.
Он вспомнил полные смятения глаза Груни, строгое, отрешенное, как на похоронах, лицо отца, горькие складки материнских губ, за которыми таились близкие слезы, заплаканного Павлика.
Родион оторвал ноги от бочки и, пошатываясь, встал. Сердце стучало в ключицы. Он хотел крикнуть, чтобы стало легче, но встречный ветер мягкой ватой заткнул ему рот.
Навалясь грудью на кабину, Родион закрыл глаза, почувствовал себя слабым и опустошенным. Хотя он пытался задушить, подавить растущее чувство растерянности, ему ничто не помогало: отстаивалась в душе отравная горечь, и уже не было сил бороться с самим собой. Он вдруг понял, что наперекор всему сам себя тащит, как на аркане, в незнакомый город, к какой-то неопределенной работе и, терзая всех, обкрадывает прежде всего себя. Ведь он так любит Груню!
Неожиданно машина остановилась у развилки дорог. Из кабины высунулся шофер, озадаченно поскребывая пятерней затылок.
– Горючего нехватка, – пожаловался он, – не дотянем. Придется на ближнюю МТС сворачивать.
– Я слезу, я сейчас, – Родиону вдруг захотелось остаться одному. – Сколько тут до станции?
– Да километров восемь-десять…
Он слез и долго сидел на чемодане, тоскливо поглядывая на разбитые колеи дороги, слушая заунывное пение телеграфного столба. Падали с проводов воробьиные стайки, и словно ветром относило их на озимь.
Шуршала полынь, кланялись друг другу высокие стебли татарника. Скоро и ветер, вдоволь набегавшись, казалось, улегся у самых ног, тяжело дыша.
Но надо идти. Сиди не сиди, а когда точит тебя невидимый беспокойный червь, ты будешь искать спасения в движении, обманчиво полагая, что дорога избавит тебя от мук.
Родион шел, почти не ощущая тяжести чемодана, и скоро услышал позади стук брички.
«Хоть в попутчиках везет, и то ладно», – с горькой усмешкой подумал он.
Кучер, русоголовый паренек, сдержал гнедого иноходца, и Родион, отступив к обочине, увидел в бричке Ракитина. Белой птицей билась в его руках газета.
– Далеко?
– Да тут… – как-то неопределенно протянул Родион.
– Садись, подвезу.
Родион забрался в плетенки короб, и кучеренок пустил коня броской иноходью.
– Надолго?
– Как выйдет, – ответил Родион, не глядя на Ракитина, словно боялся, что тот сразу обо всем догадается.
После той памятной лекции, которая была для Ракнтина пыткой, он несколько раз встречал Груню и по отрывочным разговорам, по ее хмуроватому лицу решил, что у нее не все ладно с мужем, и сейчас мысленно связывал с этим отъезд Родиона. Его так и подмывало поговорить с ним обо всем откровенно, и он нервно комкал в руках газету.
– Ты ведь, кажется, не встал еще на учет? Думаешь уезжать куда-нибудь?
«И чего пристал? Вот дотошный!» – Родион нахмурился.
– На все четыре стороны!
Он сам не знал, как это вырвалось у него, хотел извиниться, но, взглянув на Ракитина, удивился его захмелевшим глазам. Ракитин кусал губы, на обветренных смуглых щеках его, казалось, резче проступили яркие, как цветочная пыльца, веснушки.
«Чего он так волнуется?» – подумал Родион и отшатнулся назад, точно от удара. Мгновенно им овладело странное беспокойство, почти беспомощность. После его отъезда Ракитин, конечно, будет стараться сблизиться с Груней, и, хотя Родион, уезжая, как бы отказывался от всего, он хотел сейчас всеми силами помешать этому сближению. Стараясь придать своему голосу будничное спокойствие, он сказал:
– В город еду… А вы куда?
Румянец на щеках Ракитина вылинял, смуглые скулы, светлея, отвердели.
– Мотаюсь уполномоченным по колхозам… Некогда газету даже как следует почитать, трясусь в бричке я не знаю; не то читать, не то спать… Но лишь бы хорошо посеять, а отдохнуть успеем…
– Наш колхоз тоже под вашим глазом? – спросил Родион, которого еще одолевала тревога.
– Вы и без уполномоченных обойдетесь, – сказал Ракитин, но, подумав, успокоил: – По пути, конечно, буду заглядывать…
Чувство досады скоро покинуло Ракитина, и он, радуясь, рассказывал о том, сколько в этом году район засевает хлеба, о соревновании, о людях, которых ему доводится встречать – с такими все можно одолеть! – о новостях районной жизни, и, слушая его, Родион думал, что вся жизнь ^состоит из одних радостей, надо только уметь радоваться. Родион боялся сознаться себе в том, что завидует Ракитину, его способности видеть даже в тяжелом легкое и светлое. Ракитин мог ощущать радость, еще не преодолев трудное, в то время как Родион замечал светлое только тогда, когда трудность была уже побеждена. Ракитин же чувствовал себя счастливым в самом процессе преодоления. Для него не существовало «после», так как, победив одно, он уже брался за другое и отдавался новому всей душой.
Родион не заметил, как исчезла вспыхнувшая в нем неприязнь к человеку, который, видимо, и сейчас продолжал любить его жену. «Около него можно многому научиться», – думал он, входя в светлую, чистую комнату станционного буфета.
В оранжевых горшочках на покрытых клеенками столиках цветы, графины с водой. За стеклянным пузырем с закусками суетилась официантка в белом фартуке, белоснежный кружевной венчик лежал вокруг ее головы.
Был только один свободный столик в углу. Присев к нему, Родион выпил стакан горячего молока и уже собирался подняться, когда в буфет вошел высокий худощекий человек в сером пыльнике и клетчатой кепке. Он снял роговые очки, бережно протер их носовым платком и, надев, весело огляделся.
– Простите, товарищи, – громко сказал он. – Нет ли среди вас кого-нибудь из колхоза «Рассвет»?
Родион качнулся, хотел было привстать, но раздумал. Ему стало как-то неловко.
– Видать, нету, – ответил кто-то. – Тут машины из района бывают. Обождите. Может, подойдут…
Незнакомец присел к столику Родиона, заказал щи, ветчину и стопку водки.
– А вы зачем туда? – поинтересовался Родион.
– В колхоз, – незнакомец улыбнулся. – Да узнать, как там мое детище поживает.
«Уж не за Павликом ли?» – почему-то с тревогой подумал Родион, но ничем не выдал своего беспокойства.
– У кого же он у вас там? Я недалеко живу, кое-кого знаю…
– Да я не о ребенке! – Он наклонился и сообщил тихо, точно по секрету: – Одна звеньевая испытывает в этом колхозе выведенный мной сорт озимой пшеницы… Может быть, слышали о Васильцовой Аграфене Николаевне?
«Груня», – чуть не сказал Родион, но молчал, словно припоминая.
– Как же, знаю, – наконец тихо выдавил он.
– Что вы знаете?
– Ну, этого человека, о котором вы говорите, – не глядя на незнакомца, чувствуя, как занимается па скулах жар, ответил Родион.
– Если вы только ее фамилию слышала, тогда вы ничего о ней не знаете. – Селекционер выпил водку, понюхал хлебную корочку, потом пристально стал разглядывать ее. – Мой хлеб будет лучше… Но не в этом суть… Вы, например, знаете, что Васильцова с двумя картофелинами сделала?
– Нет, – честно признался Родион, хотя ему это было и тяжело.
– Ну вот, а хвастаетесь, что знаете ее. – И, понизив голос до шепота, блестя из-под стекол очков синими, будто заглядевшимися в даль глазами, селекционер рассказал: – Однажды в Барнауле, когда Васильцова ездила туда на какой-то слет, она выпросила на выставке две картошки: «лорх» и «раннюю розу»… Что вы так на меня смотрите? Скажете: не бедность ли это? Нет, просто эти сорта у нас в малом ходу. – Селекционер с минуту молчал и, чувствуя, что разжег в собеседнике глубокий интерес, продолжал: – Она садила их у себя на огороде и растила в течение четырех лет, после которых отдала всю картошку на семена в колхоз. В этом году этими двумя сортами в колхозе засадили уже двадцать пять гектаров.
Казалось, человек, сидевший рядом с Родионом, безжалостно обвинял его и он пытался оправдываться.
А селекционер, точно Груня была для него самым дорогим и близким человеком, неторопливо выкладывал все новые и новые подробности ее жизни за все эти годы. Родион узнал о всех мытарствах Груни с посевами по стерне, о спорах с Краснопёровым, о том, как она сколотила в колхозе несколько звеньев высокого урожая, и чем дальше он слушал селекционера, тем ему становилось страшнее. А он ее даже не расспросил ни о чем! Только а себе все думал. Несколько раз он порывался сказать, кто он такой, но скоро решил, что сделать это уже невозможно.
– Попинаете теперь, что это за человек? – спросил селекционер.
– Понимаю, – тихо ответил Родион; у него пощипывало веки, словно кто дохнул, ему в глаза едким дымом.
– Она бы еще не так работала, если бы у нее в самом начале войны не убили мужа, – наконец, как самую большую тяжесть, взвалил селекционер на Родиона, и тот уже не мог поднять на него глаза.
– Как убили? Откуда вы знаете? – растерянно спросил он.
– Обо всем этом мне рассказывал секретарь райкома. Но не в этом суть! Главное – какой человек! Правда, а?
– Какой человек! – как эхо, повторил Родион.
– Кстати, вы женаты? – И, не дождавшись ответа, с грустью поведал: – Я вот холост… Скоро тридцать лет, как плутаю, а настоящего человека не могу встретить… Как-то в метро в Москве я увидел девушку. Она вошла в вагон, и все заметили ее, хотя она не выделялась особенной красотой. Одета просто. Как сейчас помню, на белом пуховом берете растаяли снежинки, и капельки горят. Глаза большие, серые, такие открытые и ясные, что им можно рассказать все. У меня тогда все заныло: вот, думаю, может быть, это и есть тот человек, которого я полюблю на всю жизнь?.. Но вот сейчас она выйдет, и все кончится, и ты ее уже не увидишь… Хоть беги за ней, останови и умоляй, чтобы она выслушала и поняла тебя. Но это ведь нелепо и глупо, ведь этого ни один нормальный человек не сделает. Так и ушла… А теперь я часто думаю, что, может быть, это и была та самая единственная, которую я искал!.. Простите… Не в этом, как говорится, суть. Мы уклонились немного в сторону. А что вы, собственно, делаете таи, в соседнем колхозе?
Но отвечать было уже поздно. Грохоча, заглушая все, к станции подходил поезд. Родион сбивчиво, торопливо рассказал селекционеру, как найти Ракитина, и выскочил на перрон.
На платформе он остановился, поставил у ног чемодан и, отыскав глазами номер своего вагона, нахмурился и, как бы раздумывая, что ему делать, не спеша закурил папиросу.
Вокруг бегали, суетились пассажиры, что-то надсадно кричали друг другу, мелькали желтые фонари проводников, смеялись провожающие. И Родиону вдруг почему-то показалось ненужной и бестолковой станционная толчея, странным и непонятным было лихорадочное стремление людей покинуть эту милую землю.
Словно испытывая свое терпение, он стоял, сунув руки в карманы, и выжидал.
Раз за разом ударили в колокол, будто в сердце, и оно заныло смятенно, садняще.
Оглушительно просвиристел свисток дежурного, гукнул паровоз, лязгнули буфера.
Родион смял в пальцах папиросу, бросил и, точно вросши в цементную дорожку перрона, продолжал стоять, сжимая в кулаке билет.
Поезд дернулся, тяжело задышал паровоз, и Родион увидел, как тронулась зеленая стена вагонов, поплыла; мелькнуло в обвешенном окне чье-то мокрое от слез лицо, в другом кто-то махал рукой и смеялся – безудержно, раскатисто; взвизгнула где-то гармоника; девичий голос томительно позвал: «Приезжайте, приезжайте!..» И снова окна, окна, пестрящие перед глазами.
Родион поднял чемодан, сделал судорожный шаг вперед, как бы примериваясь к плывущим мимо ступенькам. На одной из них стоял проводник, на другой – какая-то женщина в светлом платье, ветерок трепал ее седые волосы; третья была свободна. Потом все слилось в сплошную зелено-серую полосу. И вдруг свет оборвался, и Родион увидел красный фонарь на площадке последнего вагона.
Глухо вздрагивали рельсы, зычно ревел паровоз, распугивая темноту ночи, радостно, стремительно набирая ход. И, поняв, что он не сделал того, чему так настойчиво противилось все его существо и подчинился властному велению сердца и совести, Родион опустил чемодан, жадно вдохнул сыроватый, пахнущий гарью воздух, впервые после мучительно прожитого месяца испытывая чувство глубокого, отрадного облегчения.
Глава девятая
На рассвете того дня, когда Родион собрался уезжать, Груня, измучившись, вошла на цыпочках в горенку: «Родя, подумай только: куда ты едешь, куда? Я не хочу, чтобы ты уезжал! Не хочу!»
Родион спал, подложив руку под щеку, совсем так, как в первые дни. Было что-то умилительное и трогательное в темном кудерьке надо лбом, в детски припухлых губах.
Не дойдя до кровати, Груня вдруг остановилась у комода. С карточки, прислоненной к флакону духов, чуть насмешливо и вызывающе смотрела на нее незнакомая белокурая девушка.
«Кто это такая? – охваченная внезапной внутренней дрожью, подумала Груня. – Родион ни разу, ни одним словом не обмолвился о ней!»
С минуту Груня колебалась, потом осторожно взяла карточку, прочитала надпись – один раз, другой. Разгоряченное воображение наполнило каждое слово иным значением и смыслом. Так вот оно что! Он обманул ее! Груня чуть не вскрикнула.
Теперь она все, все понимала, ни на что не надеялась. Все становилось простым, обнаженным…
Родион уезжал к этой девушке! Все время он лгал, делал вид, что хочет жить и работать в колхозе, рассуждал о какой-то славе, а сам рвался туда – к белокурой! Изо дня в день он искал случая, чтобы развязать себе руки. Но разве кто ему связывал их?
Вся дрожа от обиды, боли и гнева, она обернулась и с презрением посмотрела на Родиона. Он спал, все так же прижимаясь щекой к ладони, но сейчас лицо его показалось ей чужим и хитрым.
Груня бросила карточку на комод и выскочила из горенки. Слезы жгли ей глаза.
Когда она пришла на участок, Фрося и Кланя уже стояли у шалаша, сумрачно поглядывая в лиловую, затянутую маревом даль.
– Что-то не нравится мне сегодняшняя погодка, командир, – здороваясь, сказала Кланя и уныло насупилась, – как бы не натянуло к вечеру и не прорвало.
– Ничего, наша красавица выдюжит! – весело проговорила Фрося. – Правда, Грунь?
Не отвечая. Груня кивнула. Она плохо понимала, о чем ее спрашивали девушки, душа ее была пустой, точно вычерпанный до дна колодец…
– Нет, ты послушай, чего мой Матвей надумал! – Фрося схватила се за руки и притянула к себе. – Вчера я решила выведать его планы, притворилась и невзначай будто спрашиваю: «Чего у вас новенького в звене?» А Матвей, известно, душа открытая, нараспашку, без всяких хитростей, прямо так и ляпнул: «Решили на этой неделе ваше звено обставить! Не хотят ребята на втором месте топтаться! Всё, – говорит, – рассчитали, силы по-новому расставили – никакой ошибки не должно быть!..» Я аж вскипела. «А ты, – говорю, – со мной посоветовался? А тебе меня не жалко? Не смей наше звено обгонять!» – «Я, – говорит, – тут ни при чем. Все ребята загорелись, разве их удержишь?» – а сам смеется. «А не ты, – спрашиваю, – их настропалил, не ты?..» – «Я», – отвечает и глазом не моргнул. Нет, вы подумайте: смотрит на меня и даже не краснеет, вот чертяка! И все время молчал, втихую готовился.
– И обгонит, он у тебя такой, – Кланя тряхнула густой челкой. – Недаром его звено «мотоциклом» прозвали. Чуть не все звено на машине в поле отвозит, а собственную жену не удосужится покатать!
– Ну, уж ты скажешь! – Фрося рассмеялась. – Я сама не желаю: боюсь, душа из меня выскочит.
Груня не сдержала улыбки и, вздохнув, тихо проговорила;
– Теперь, девушки, держись!.. Я думаю, что Матвей на ветер слова не бросит. А нам нет никакого расчета переходящее знамя из своих рук выпускать.
– Ни за что! – в один голос сказали Фрося и Кланя.
Они быстро скинули ботинки я забрели в пшеницу. Стебли расступились, смыкаясь за спиной волнистым следом.
Ступая босыми ногами по теплой земле, Груня окунала руки в хлеб, бросая в подол выдернутые с корнем сорняки. Прошел по стеблям ветерок, и они зашептали о чем-то своем, бесконечном и неизъяснимо грустном. На краю участка Груня передохнула, разгибая спину, оглянулась на примятые стебли. К вечеру они выпрямятся. Вот если бы и она могла так легко забыть свое горе! Родион сказал: «Ненавижу!..» За что? Славило горло, в Груня, точно спасаясь, кинулась в пшеницу, рассекая зеленые, вспененные ветерком волны.
У шалаша ее поджидала Иринка:
– Грунь, тятя приехал.
– Гордей Ильич? Неужто правда? – Груня подбежала и обняла девушку.
– Правда! И Гриша… – губы у Иринки дрогнули, и она тихо досказала: – Без руки…
Груня судорожно прижала девушку к себе, и они молча опустились на сухую траву возле шалаша.
– Ничего, – тихо сказала Груня и вытерла жесткой ладонью одинокую слезу, выкатившуюся на румяную, обветренную щеку девушки. – Варя как-то говорила, что со многим можно мириться, лишь бы человек на душу не хромал…
– Да, она права. – помолчав, тихо согласилась девушка: густые белые ее ресницы затянула пленка слез, – у другого все есть: и ноги и руки, а приглядеться – пустой человек. А у Гриши душа красивая и богатая…
Картавый голосок ее звучал нежно, как воркованье. Иринка уже успела принарядиться в синее маркизетовое платье, повязать голову пестрой косынкой.
– Ты видела его?
– Нет. – Иринка с робкой надеждой оглянулась на Груню. – Боязно мне что-то…
– Глупая, неразумная! Да если бы мой Родион таким калекой приехал, я б радовалась…
Девушка испуганно поглядела на нее, и Груня, поняв, что сказала совсем не то, смутилась и замолчала. Но Иринка, верно, была глуха сейчас к чужому горю, потому что переполняла ее своя, еще не сбывшаяся радость. И Груня мгновенно оправилась от смущения, встала:
– Беги к нему, к Грише!.. Чего ты боишься? Разве забыла, как он тебе писал, что ему ничего не будет страшно, если только знать будет, что ты его любишь?.. Куда позовет, туда и иди с ним… За таким человеком хоть на край света можно.
– Да чего ты меня уговариваешь? – Иринка улыбнулась сквозь слезы. – Просто теснит меня что-то…
– Это тебя счастье теснит.
Иринка порывисто обняла и поцеловала Груню. – Спасибо! Неунывная ты моя!.. А знаешь, тятя, как через порог переступил, после родни сразу о тебе спросил.
– Дядя Гордей… – тихо, будто про себя, повторила Груня. – Наконец-то дождалась я его!..
– Ну, я побегу. – Иринка обвела покрасневшими глазами тихо колыхавшееся озеро пшеницы. – Я и в звено сегодня не пошла, потом нагоню. Вечером с Фросей и Кланей приходите к Черемисиным. Там и тятя будет.
Груня пришла с поля усталая, но все же стала собираться в гости. Надела свое любимое с девичества васильковое платье, достала из сундука шелковый полушалок, туфли. Распухшие ноги едва влезли в черные «лодочки». Долго мыла огрубевшие, с потрескавшимися пальцами руки, до жара терла сухим полотенцем щеки. А когда подошла к зеркалу, удивилась своей худобе. Из льдистой глубины с грустью смотрела на нее статная, нарядная, но, казалось, почти незнакомая женщина.
«Постарела ты, девонька». – Груня провела влажными пальцами по бровям, приглаживая их, в раздумье постояла еще немного, разглядывая себя, потом вынула из деревянной шкатулки зеленые, подаренные Родионом бусы. Едва нацепила, как вспыхнули глаза, порозовели смуглые скулы, и Груня, невольно любуясь собой, облегченно вздохнули: «Ну вот, и помолодела!» Она улыбнулась и озорновато подмигнула той, оглянувшейся на нее из высокого трюмо.
Радуясь нежданной перемене в невестке, Ма-ланья кскоса наблюдала за ее сборами. «Ну, слава богу, кажется, отошла баба! А то как неживая ходила. Не сглазить бы», – и старуха тайком даже сплюнула.
Любовно оглядывая Груню, она попросила напоследок:
– За стариком там следи, Грунюшка… А то с радости, что Гордея встретил, ног домой не дотащит.
– Приведу, если что, – сказала Груня. – Да и не такой он у нас горький пьяница, что вы, маманя, беспокоитесь?..
На улице было темно и душно, и Груня тревожно посмотрела в предгрозовое небо: толстые, будто отваленные лемехами пласты облаков скрыли звезды, ветер гнул в палисадах угрюмо шумевшие тополя.
«Как бы беды не стряслось! – подумала Груня. – Обошла бы хоть стороной».
Из темного проулка, сея пыль, вылетела белая, запряженная в легкую бричку лошадь, и кучер вдруг круто осалил ее.
– Будь ласковая, скажи; где тут проживают Васильцовы?
Фонарь бросил на бричку тусклый, беспокойный свет, и Груня словно онемела: на пышно взбитой охапке сена сидела, держа в руках чемодан, белокурая девушка, как две капли воды, похожая на ту, которую Груня видела в горенке на фотографии.
Девушка повторила вопрос, и Груня, чувствуя, как все начинает дрожать в ней, едва нашла в себе сил спросить:
– А вам кого надо из Васильцовых?
– Да Родиона Терентьевича!
Груня отступила от брички, точно отброшенная кулаком в грудь, и махнула рукой на свой дом.
Бричка проехала мимо, а Груня продолжала стоять, бессмысленно глядя вслед. Значит, она тогда была права. Соловейко приехала к Родиону, как жена! ОЙ, да что же это такое?..
Ее вдруг охватило безудержное, слепое отчаяние. Хотелось бежать, кричать, лишь бы не стоять на месте. Но едва Груня сделали несколько шагов, как ощутила противную, бессильную дрожь в руках и ногах. Спотыкаясь, она дошла до телеграфного столба, прислонилась к нему, и сразу заныли над головой провода, будто голосили от горя бабы.
Зашлось сердце, глаза кололо сухим жаром; Груня хотела плакать и не могла.
Из освещенных, распахнутых настежь окон черемисинского дома хлынула песня:
Снова замерло все до рассвета.
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь.
Только слышно на улице где-то
Одинокая бродит гармонь…
Песня выпрямила Груню. Не помня себя, она нырнула в темный проулок и побежала.
Через минуту под фонарем остановился Силантий Жудов и, щурясь на светлые окна, слушал перевитые грустью слова песни:
Будто ищет в потемках кого-то
И не может никак отыскать.
С тех пор как Снлантий вернулся из армии, он ни к кому не навязывался со своей дружбой. Ему казалось, что односельчане делали вид, будто нет им никакого дела до его прошлого, но в их отношении к себе он чувствовал заметный холодок.
Силантию не доверили трактор, а всю весну он ходил за плугом, казалось, только затем, чтобы быть одному на пашне, поменьше мозолить глаза людям. Вспахивал он обычно за день больше всех в колхозе. Раньше о нем наверняка написали бы в газете, похвалили, поставили в пример другим, ко теперь все как будто настороженно присматривались к нему. Иногда ему хотелось остановить первого встречного, пригласить распеть бутылочку, но он не решался.
Порой являлось нетерпеливое, как боль, скручивавшее желание – бросить все и уехать. А дети? А Варвара? Нет!
И Силантий скрипел зубами, топал подступающую к сердцу мутную волну тоски, напрягался в работе, точно шел на виду у всех по краю невидимой пропасти.
Стоило ему почувствовать себя свободным, как он испытывал еще большие муки: жена сразу куда-то исчезала, вот как сегодня к Черемисиным, ребятишки сторонились, даже подарки и потачки не делали их более ласковыми.
Ты признайся, чего тебе надо,
Ты скажи, гармонист молодой.
Силалтий затоптал сапогом окурок и, сунув кулаки в карманы брюк, вразвалку зашагал навстречу льющемуся из окон свету и песне.
Но у калитки будто кто стреножил его, он повертел в руке железную скобку, подумал и, горбясь, присел на лавочку возле дощатого забора. Кому он нужен здесь, незваный гость?
А в избе пели песню за песней, легко и раздумчиво, будто плыли в безветренный летний вечер на лодке, доверив ее зыбкому, неторопливому течению.
На самом видном месте, как рулевой, сидел Гордей Ильич Чучаев – бритоголовый, в защитного цвета гимнастерке, на плечах темнели следы от погон, на груди празднично алели ордена. Загорелые, кирпичного цвета щеки его играли румянцем. Оглядывая улыбчивыми глазами гостей, до отказа заполнивших избу, заставленный бутылками и закусками широкий стол, Гордей Ильич изредка молодцевато подкручивал коротко стриженные гвардейские усы, седые, словно заиндевелые, и подмигивал дочери: «Ну, не бравый ли?»
Иринка была счастлива. Она сидела между ним и Григорием, пела, и картавый переливчатый голос ее подымался над хором и звенел, как струна.
Обласкивая взглядом ее разгоревшееся лицо с нежными ямочками, Григорий подпевал глуховатым баском. Он расстегнул верхние крючки светло-зеленого офицерского кителя, на темной от загара мускулистой шее особенно выделялся белый целлулоидный подворотничок. Правый, плоский, рукав был аккуратно заткнут за кожаный ремень. Так же, как и на гимнастерке Гордея, на груди Григория слепяще вспыхивали медали и алели лепестками мака два ордена Красной Звезды.
Приличие заставляло Иринку сдерживать свою радость, но изредка, когда она встречалась с глазами Григория, такими доверчивыми и ласковыми, к ушам, запалив щеки, подползал огонь. Как бы помогая ей поднять песню, Григорий наклонялся к девушке, и тогда над самым ухом чистым серебром вызванивали медали.
Никого не видя за столом, кроме Клани, Ваня Яркин пел старательно громко. Блестели, как солома на солнце, вымытые его волосы, пунцово пламенели уши, потели очки, Ваня пел с наивной лихостью оглушительно и временами фальшиво.
Рука его как-то сама собой нечаянно коснулась руки Клани, и она, боявшаяся жалости и снисхождения, взглянула в его глаза и поняла, что ей нечего тревожиться. Все не раз говорили ей о Ваниной любви, Только сам он молчал. Почему? Сейчас она с робостью и боязнью глядела на него: не смеется ли?
Комкая в кулак пышную кудель бороды, с одобрением и завистью поглядывал на Гордея принаряженный Терентий. И тоже по-солдатски прямил спину, подпевал молодым голосом. Глаза его беспокойно искали среди гостей невестку.
Шевеля блеклыми губами, дед Харитон покачивал головой в лад песне я следил за сидевшими напротив Матвеем и Фросей. Голос невестки так украшал эту душевную, похожую на старинные сибирские напевы песню.
Тихие подголоски, грустя и жалуясь, свели песню на убыль, но она еще долго сочилась в душе у каждого.
– Вот мы, Гриша, и дома! – вздохнув, протирая кулаками глаза, хотя они были сухие, сказал Гордей Чучаев. – Пока не запели, все не верилось.
– Мы и там песней душу отогревали, – отозвался Григорий Черемисин.
– Правда твоя, лейтенант, – согласился Гордей. – Всю Европу мы с тобой прошли, а чтоб так, как мы, русские, поем, не слыхал… И песни есть там хорошие и голоса куда с добром, а души в песне мало…
– Неужто там, кроме того, что плохо поют, ничего больше и нет? – спросил Краснопёров. – И поучиться у них нечему? И перенять для своей пользы?
– Мы ее, Кузьма Данилыч, Европу-то огулом и не хаем, – сказал Гордей и слегка коснулся тыльной стороной ладони кончиков усов. – Там тоже трудовой народ на своих плечах государство держит, да только до народу-то никому дела нет, А у народа всегда есть чему поучиться, ничего зазорного в этом нету. Я вон печки в одном месте перенял на особый манер ложить. Но если в целом взять, то народ там отсталый, забитый. С нами им не равняться.
– Это почему же? Неграмотные они, темные?
– И этого не скажу. – Гордей покачал головой. – Как бы это попроще тебе сказать… Люди, хоть они там и грамотные, а все будто в потемках живут…
– Загадки загадываешь?
– Нет, пошто? – удивился Гордей, и заиндевелые усы его шевельнула слабая ухмылка. – Людей я в Румынии, Венгрии, Австрии много повидал. Поговоришь там с деревенским человеком – и скушно делается. Без цели он живет, всю жизнь какой-то удачи ждет, словно она сама на голову ему свалится. Каждый в свою нору тащит, у каждого своя сусличья радость, а обшей радости, чтоб, скажем, как Терентий Степаныч за меня радовался, а я за него, у них это не заведено.
– Как ране у нас, точь-в-точь, – вставил докучливый дед Харитон и стал рассказывать, не заботясь, слушают его или нет: – Эвось у нас было году в одиннадцатом… На покрова пришел к нам а избу сосед – здоровый мужик, медведь силой. Мы вечерять сели. Ну, перекрестился у порога, прошел в передний угол, сел на лавку. Тятя его к столу приглашает; отведай, дескать, шей за компанию, – отказался. Достал кисет, свернул здоро-ву-у-щую козью ножку, запалил ее, сделал две-три затяжки и говорит: – «А ведь у тебя, соседушка, изба горит. Сейчас, поди, другой скат крыши зачинается». Тятя, выскочил, как угорелый. «Подожгли! – кричит. – За что напасть такая?» – «Верно, – отвечает мужик, – подожгли. И нечего греха таить: сам я поджег. Чтоб помнил ты, сват, чертов брат, как чужие сенокосные деляны косить!.. А сразу, – говорит, – как вошел, потому не мог сказать, что волнение в руках имел, без цигарки не упредил бы!» Ведь вот стерва какая, а не мужик. Сцепились тут они с тятей намертво. Пока дрались да разнимали их, изба-то наполовину и сгорела… Поди, и у них так же, в Европе энтой: кто волчьи зубы кажет, а кто лисий хвост…
Когда утих смех. Гордей, еле сдерживая улыбку, радостно сияя глазами, сказал:
– Слов нет, техника у них сильная. Есть даже машинка сапоги стягивать. Но мы как-нибудь сапоги сами снимем, нам бы только разных машин на поле побольше. А советский человек от ихнего далеко ушел. Он; почитай, к самой вершине подходит, а тот еще у подножья топчется…
