Текст книги "От всего сердца"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
– А с остального массива мы поможем бригаде получить стопудовый урожай…
Повисла в зале звенящая тишина и вдруг взорвалась безудержным плеском ладош, криками:
– Молодцы-ы-ы!..
– Ай да рассветовцы! Ай да девчата! В самый корень рубят!
– Душу полем радуй, это верно!
– В самую точку!
– Был бы дружный колхоз, а урожай будет!
– Ярее работать надо да на других оглядываться!
– А ну, кто посмелее, налетай!
– Да помни: перед всем народом слово берешь! К тому же в новом помещении врать нельзя!
Успокаивая всех, долго звенел колокольчик в руках председателя. Когда водворилась тишина, Ракитин сказал:
– Товарищ Васильцова, в вашем распоряжения еще есть время – регламент ваш не истек…
– А сколько осталось? – спросила Груня.
– Три минуты.
– Ну, тогда я еще скажу, – проговорила она, и все весело, одобрительно рассмеялись.
Не обращая внимания на смех, Груня обернулась к залу разгоряченным лицом:
– А досказ у меня вот в чем… Я постановление февральского пленума и Указ так понимаю – они ведь, эти документы, от живого дела идут. Их сама жизнь потребовала… А раз так, то мы с вами должны их читать и мозгами раскидывать… Есть такие люди, которые на побегушки годятся, ленятся сами думать… Постановление и Указ рассчитаны на тех, кто за большой хлеб собирается драться! Родина на нас в обиде не будет, если мы ей больше хлеба дадим!
Снова с оглушительным треском раскололась тишина, и Груня уже было пошла со сцены, но у края стола поднялся секретарь крайкома, пожал ей руку. Дождавшись, когда все затихли, он сказал:
– Товарищ Васильцова! Сегодня вы здесь затронули вопрос большой государственной важности. Мы все должны подумать над тем, как провести его в жизнь. Пусть настоящий слет будет проходить под флагом борьбы за высокие урожаи на больших площадях! Я думаю, что на ваш призыв отзовутся колхозники всего Алтайского края!
Зал захлестнуло новой волной аплодисментов.
Глядя себе под ноги, словно боясь споткнуться, Груня вернулась на свое место.
Искра, брошенная ею, воспламенила многих. Зал дышал жарко, бурно. Первый же звеньевой, поднявшийся после Груни на сцену, задорно возвестил:
– Мы принимаем вызов звена высокого урожая колхоза «Рассвет»!
Кровь гулко стучала ей в виски.
– Мы тоже не отстанем, берем на себя… – запальчиво выкрикивал второй оратор.
– Наш колхоз называется «Путь к коммунизму»… Одно название не позволяет пройти мимо такого большого дела!..
Прижимаясь к плечу, восхищенно шептала Машенька:
– Ой, Грунь, какая ты, я и не знала! Нет, ты просто геройская женщина, честное слово!
– Да будет тебе. Маша, – оглядываясь на соседей, говорила Груня.
Щеки ее горели, она то и дело прикладывала к ним ладони, но огонь румянца не унимался. Груня радовалась тому, что взбудоражила людей, что они правильно, всем сердцем поняли ее, и чувствовала бы себя совсем счастливой, если бы не мысль о том, что где-то в зале, сжав зубы, одинокий и недовольный, сидит ее Родион. О чем он думает?
В перерыв она не успела пробраться к мужу: ее сразу же позвали за кулисы. В украшенной зеркалами артистической комнате увидела Новопашина и секретаря крайкома.
– Садитесь, – радушно пригласил ее секретарь крайкома, подавая Груне легкое, плетеное кресло.
Она удивительно просто чувствовала себя с ними, будто они были ее давнишними хорошими знакомыми.
– Как поживает ваша озимая пшеница? – улыбаясь, спросил секретарь крайкома. – Наш край давно нуждается в крепком, морозоустойчивом сорте, да что край – вся Сибирь! – Разговаривая, он чуть вытягивал указательный палец правой руки и, как бы собрав на кончике его весь заряд внимания, неожиданно выбрасывал руку вперед, подтверждая этим жестом что-нибудь особо важное. – Сейчас мы в больших масштабах ведем испытание нескольких сортов озимой в колхозах и широко внедряем посевы по стерне.
Груня встала, как делала всегда у себя в хате-лаборатории, спокойно и обстоятельно, рассказала о посевах пшеницы, о снегозадержании, о первой весенней подкормке.
– Но самый большой бой, по-моему, она выдержала, – заключила Груня, – зиму пережила стойко… Теперь уж все от нас зависит…
– Ну, а на вас, я думаю, она вполне может положиться, – секретарь крайкома засмеялся. – Если трудно будет, берите за бока Алексея Сергеевича… Ему, наверно, самому эта пшеница во сне снятся, а?
– Не скрою, большие надежды питаю я на этот сорт, – сказал Новопашин, попыхивая своей черной трубочкой, – пойдет в производство – мы через два года вздохнем свободнее!..
– Случится быть в Барнауле, заглядывайте ко мне, – пригласил Груню секретарь крайкома и заговорщически подмигнул Новопашину. – Зови радиоредакторшу свою, она по вашу душу пришла, товарищ Васильцова. – И уже без улыбки пояснил: – Мы хотим, чтобы вы со своей идеей по радио выступили.
– Ой, не надо! – с досадой вскрикнула Груня. – Честное слово, не надо! И так сколько шуму!..
– Ничего! У вас, видать, голова трезвая, крепкая, не закружится, – пристально щурясь, сказал секретарь крайкома. – А мы с вами должны прежде всего о пользе дела думать. Ну, желаю успеха!
Радиостудия Груне очень понравилась. В маленькой, плотно завешенной синей материей комнатке было удивительно тихо. Рядом была расположена аппаратная, в небольшое внутреннее оконце виднелись длинные серебристые ящики с тлевшими внутри высокими блестящими лампами, иногда доносился оттуда тонкий мелодичный звон, слоено где-то тихо сочилась с крыши капель.
Груня как следует еще не огляделась, когда перед ней положили отпечатанную на машинке – и когда только успели! – ее речь на слете и пригласили к столику, над которым висел круглый решетчатый микрофон, похожий на новое ситечко для процеживания молока.
«Ну, здесь совсем не боязно», – подумала Груня, но когда девушка-диктор таинственно проговорила: «Включаю», – заволновалась еще сильнее, чем на слете.
Она не разобрала первых вступительных слов диктора, объявлявшего волны, и мгновенно представила, как эти волны, словно в заводи, когда туда бросят камень, всколыхнутся и побегут, разнося ее голос по всему краю. Она увидела тысячи людей у репродукторов и почти онемела, когда диктор спокойно, точно глядя в книгу, представила ее:
– Внимание! У нашего микрофона звеньевая колхоза «Рассвет» Аграфена Николаевна Васильцова…
И хотя перед ней лежала отпечатанная речь, Груня несколько секунд не могла произнести ни одного слова, не в силах была разжать губы. Она растерянно оглянулась на диктора, та ласково и одобрительно закивала ей, и Груня выговорила первые слова:
– Товарищи колхозники!..
Она сама не узнала свой глухой, вдруг одеревеневший голос и продолжала читать уже как-то машинально, досадливо морщась, часто сбиваясь. На лбу, висках и верхней губе у нее проступил пот.
А когда текст речи кончился, она облегченно вздохнула и добавили от себя:
– Ну вот и все…
Диктор выключила микрофон и рассмеялась:
– Чудесно вышло! Так естественно!
– Что вы! – удивилась Груня, нисколько не веря девушке. – Я сроду никогда так не говорила!.. Мне все чудилось, что кто-то чужой за меня слова выговаривал! Не обессудьте!
На улице дохнула ей в лицо сырая апрельская ночь. Где-то картаво переговаривались ручейки, из репродуктора над крышей радиоузла лился тихий и нежный голос скрипки, в небе, будто раздуваемые ветром угли, искристо горели звезды. Жадно вдыхая хмельной, весенний воздух, Груня стояла на крылечке, слушая тихую жалобу скрипки.
«Как человек, поет, – подумала она. – Надо же так!.. Всю душу выворачивает!..»
И. словно боясь подчинить свое сердце покоряющей печали, Груня стянула у подбородка платок и быстро зашагала к Дому культуры. На полдороге ее окликнули. Она не сразу разобрала, кто это, и, увидев перед собой Родиона, испугалась.
– Разве уже кончился слет?
– Нет еще, – сухо ответил он. – Но после тебя все одно и то же говорят – о больших площадях…
– А тебе не по нутру и ты ушел, да? – резко спросила Груня.
– Опять мы за свое, – примирительно заговорил Родион. – Я вот что надумал, Грунюшка, пока там сидел… – Он передохнул и начал глухо и ласково, в голосе его сквозила непонятная грусть: – Мне за тобой в самом деле не угнаться. Ты, может, на весь Союз теперь загремишь!.. Ну что ж! Это не значит, что мы с тобой должны вконец разругаться… Ну, чего ты вскипятилась?.. Пусть каждый по-своему работает и не лезет к другому, не мешается в его дело… А в доме пусть будет тихо и мирно… Работают же люди в городе на резных заводах и на стенку не лезут от того, что у одного лучше ладится на производстве, а у другого хуже…
«Но разве им все равно? Разве они не болеют друг за друга?» – хотела сказать Груня, но промолчала.
– Значит, договорились? – спросил Родион и, не дожидаясь ответа Груни, устало досказал: – А то ведь это никуда не годится. Четыре дня дома живу и как на сковородке жарюсь… Ни минуты покоя… Завтра правление определит мою судьбу… И ты не мучай меня, ладно?
Голос Родиона звучал покорно в нежно, звал к любви и миру, но Груне стало грустно. Казалось, ей было бы гораздо легче, если бы Родион возражал ей, спорил, но то, что он безвольно отходил в сторону и не собирался даже делиться с ней своими огорчениями и радостями, удручало. Он как бы лишал ее последней возможности доказать ему свою правоту. Тягостное, томительное чувство овладело ею.
Она не смогла избавиться от него ни на веселом спектакле, ни позже, когда с песнями возвращались домой, когда Родион шептал ей на ухо нежные слова и, едва машину встряхивало на ухабах, украдкой целовал в щеку.
Утром Груня проснулась с ощущением тревожного, гнетущего предчувствия, оно не покидало ее до вечера, и, только отправляясь на заседание правления, она поняла, что ее волнует: не в ее характере было спокойно высидеть на правлении и умолчать о том, с чем она была не согласна, чему противилась.
На лестнице, услышав пчелиный гул голосов, Груня в нерешительности остановилась. Что, если не пойти один раз на заседание? Без нее там легко обойдутся, и не надо будет мучиться. Нет, раз решила, вбила себе в голову, иди, не отступай!
Правление было в полном разгаре – бурное, тревожно-радостное, словно колхоз готовился нынче не к выезду на поля, а к большому, решающему наступлению, когда накоплены силы для мощного рывка и все ждут только последнего сигнала.
Но общая радость не взбодрила сегодня Груню. Она почти не слушала, о чем говорили люди, не вступала в споры, как бы наблюдая за всеми со стороны. Она ждала, когда перейдут к тому, чего она боялась и чего не могла, не должна избежать.
Наконец с главным вопросом было покончено, и все немного успокоились. Краснопёров, гладя глыбистый лоб, сообщил:
– В правление поступило два заявления от наших рядовых колхозников… Еще совсем недавно они добивались победы на фронте, теперь желают достичь ее в мирном труде!.. Фамилии вам известные – Васильцов Родион Терентьич и Чучаева Ирина Гордеевна… Они хотят взять под свое начало по звену! У кого какие будут прения и дебаты по этому поводу?
Из разных углов комнаты раздались одобрительные голоса:
– Какие могут быть прения, удовлетворить просьбу!
– Пускай стараются, больше хлеба добудем!
– Только чтоб в книжечки по агротехнике заглядывали. Без них далеко не угонишься!..
– Во-во! Пришить к гашничку справочник, чтоб по животу стучал!
Довольный общим единодушным и веселым настроением, Краснопёров кивал головой на каждый возглас, щурил свои блестящие глазки. Пощелкав ногтем по графину, все же ради формальности поинтересовался:
– Может, у кого какие возражения будут? Груня сидела, облокотись о стол, не глядя ни на кого и чертя на бумаге какие-то замысловатые узоры. Услышав вопрос Краснопёрова, она судорожно глотнула в себя воздух, подняла голову и сама удивилась спокойствию, с которым сказала:
– У меня есть…
В комнате мгновенно загустела тишина.
– Персонально, – перестав улыбаться, попросил Краснопёров.
Груне казалось, что из глаз ее струятся нестерпимый жар, но, пересиливая шум крови в ушах, выдержан пристальный взгляд председателя, она тихо проговорила:
– Возражаю против Васильцова Родиона Терентьевича…
Кто-то крякнул от удивления, и снова стало тихо.
– Выкладывайте свои козыри, – сказал Краснопёров, с нескрываемым любопытством поглядывая на молодую женщину, характер которой он так и не разгадал за все эти годы, пока она работала у него в колхозе. При встречах с Груней он всегда настораживался и как бы внутренне подтягивался. Не то чтобы он боялся ее, нет, но все-таки… Был же такой случай, когда комсомольцы по ее наущению принудили его расщедриться для соседей. Факеловцы давно построили свою электростанцию и отключились от рассветовской линии, но, помня о вынужденном своем отступлении, Краснопёров не любил заезжать к соседям. Что-то мешало ему чувствовать себя у них так же вольготно, как это бывало раньше. А все же причиной был, конечно, тот случай, после которого Краснопёров держал себя с Васильцовой сдержанно. И, по мере того как она входила в силу и становилась влиятельным человеком в колхозе, Краснопёров убеждался, что с ней надо жить в мире.
И сейчас, чувствуя минутное замешательство Груни, он вежливо осведомился:
– Может, по семейной причине это у вас, неполадки, что ли, на радостях? – и тотчас же сжал губы, напоровшись на усмешливо-презрительный взгляд Груни.
– Нет, Кузьма Данилыч, тут для сплетни пищи нету, – спокойно и строго ответила она, – и козыри тут ни при чем, я не в карты сюда пришла играть… – Груня передохнула и, чувствуя, как с каждый словом все напрягается в ней, заговорила тише: – Я не против мужа выступаю, а против того, чтобы он был звеньевым в колхозе… А против потому, что знаю: он больше о собственной славе заботится, чем о хлебе!..
– Да-а, – неопределенно протянул Краснопёров и лукаво сощурился. – Слава она, как зуд: чем сильнее чешется, тем больше хочется… Но, по-моему, ты, Аграфена Николаевна, немного лишку хватила! Теперь к славе дорога у нас открытая! А Васильцов, если он славы добьется, так он ведь и хлеба больше вырастит?..
Только теперь, высказав то, что мучило ее, Груня поняла, что у нее нет убедительных доводов и фактов, чтобы доказать правлению свою правоту. Что бы она ни говорила, люди будут слушать ее с недоверием, потому что правота, не подкрепленная делом, никого не убедит.
– Васильцов здесь? – неожиданно спросил Краснопёроа в огляделся.
– Здесь, – глухо отозвался из угла Родион и встал, багроволицый, в тени, оглядывая всех недобрыми глазами.
– Я, конешно, извиняюсь, – Краснопёров приложил руку к груди. – Но все ж таки позвольте узнать. Народ вы молодой, советской властью вскормленный, откуда у вас разные принципы народились?
– Разрешите? – по старой фронтовой привычке попросил Родион. – Хотя здесь и не суд, но я скажу, раз вышло такое недоразумение… Был у нас спор… У нее своя точка зрения, у меня своя… Никому не запрещается иметь свое мнение… Что бы я там ни думал, лишь бы мой мысли колхозу вреда не принесли!
– Вреда не принесут, но и пользы мало дадут, – не глядя на мужа, заметила Груня.
– Ну, о пользе мы осенью поговорим, – многозначительно и чуть вызывающе проговорил Родион и встряхнул чубом.
– Правильно! – поддержал Краснопёров. – Я за то, чтоб славу нашего колхоза как можно выше подымать!.. И, скажу по совести, чего греха таить, если вы все в Герои выйдете, то и мне, гляди, чего-нибудь перепадет!
Груне казалось, что она слушает не Краснопёрова, а Родиона. «Сроду бы не сказала, что они в чем-то похожи друг на друга», – подумала она, и это было, пожалуй, самое обидное и горькое.
Когда стали голосовать, она упрямо, единственная из всех, подняла свою руку против.
– Ну и характер у вас, Аграфена Николаевна! – с нескрываемым удивлением протянул Краснопёров.
– Не жалуюсь, – тихо сказала Груня и поднялась из-за стола. – По крайней мере, совесть у меня всегда спокойна.
Она подошла к Родиону и тронула его за рукав гимнастерки:
– Домой пойдешь или здесь еще останешься?
– Побуду тут, – отведя глаза, сказал он. – Надо список звена уточнить…
Лицо его было строгое, почти злое. На улице спокойствие изменило Груне. Она рванулась с крыльца и, нырнув в ближний глухой и темный проулок, побежала. Что-то сдавило ей грудь и не отпускало. Казалось, крикни что есть силы – и отвалится эта всосавшаяся, как клеш, тяжесть, но Груня бежала, стиснув зубы, словно, разжав их, могла лишиться последних сил.
Она опомнилась только у ворот своего дома и, прислонясь к столбу, отдышалась.
В небе клубились серые, ненастные облака – ни просвета, ни звездочки.
«Надо что-нибудь делать – и все пройдет», – подумала Груня. Не заходя в избу, ока взяла в сенях подойник и пошла к стайке. Увидев там свекровь, она прижала к груди подойник.
– А Родион где? Чего это вы порознь? – настороженно спросила Маланья.
– Он сейчас придет, сейчас придет, – торопливо проговорила Груня.
– Шла бы, Груняша, я сама управлюсь…
– Что вы, маманя, я и так вам который день не помогаю, – горячо заговорила Груня, словно испугалась, что свекровь отберет у нее подойник. – Идите, ставьте самовар, я живенько подою…
Маланья вздохнула, постояла минуту, намереваясь, видимо, о чем-то спросить невестку, но не решилась и ушла.
Шаги свекрови растворились в глубине двора, и Груня окунулась в пахучую темь стайки. Лениво пожевывала корова, шумно вздыхая над кормушкой. Груня вдруг обняла ее за теплую шею, прижалась щекой к гладкой, атласной шерсти, и слезы сдавили горло.
– Мама, мамочка моя! – шептала она дрожащими губами, и все замерло в ней от непонятной тоски и боли.
Корова переступила ногами, повела шеей, как бы пытаясь освободиться, и Груня опустилась на низкую скамеечку, стала доить.
«Все обойдется, все перемелется! – убеждала она себя. – Он поймет, что не могла я иначе, не могла!.. Если любит, поймет!..»
Успокаивая, чирикала струи, поднималась к краям подойника пена.
Подбросив в кормушку свежего сена, Груня вышла и подперла колом дверь стайки. Клонясь под тяжестью подойника, она устало передвигала ногами – они словно отяжелели. Сыпал первый, робкий весенний дождь. Поставив подойник на крыльцо, Груня долго стояла, чуть запрокинув голову, принимая в лицо ласковые, прохладные дождинки.
Родион уже был дома. Он ходил из угла в угол по комнате, дымя папиросой. Разговаривать с ним сегодня бесполезно: в нем еще не перебродила злобность.
Они молча поужинали, и Родион ушел в горенку, разделся, погасил свет и лег.
А Груня забралась на печь к сыну и долго сидела в размягчающем, пахнущем ржаным хлебом тепле. Но как только легла, Павлик зашевелился.
– Это ты, баб?
– Спи, это я…
Мальчик придвинулся к Груне и обнял ее прохладную шею теплой мягкой рукой.
– Ты со мной будешь спать, а?
– С тобой, не разговаривай, спи…
Она нащупала впотьмах его мягкие льняные волосы, погладила по голове, поцеловала.
– А почему папа на меня сердится, а? – тихо спросил Павлик, и Груня прижала его к себе.
– Да с чего это ты выдумал? – зашептала она, с трудом перебарывая щекотание в горле. – Вот чудак какой! Папа любит тебя, слышь?
– У него, знаешь, наверно, рана болит, а? Он ходит по избе и хмурится – зубы сожмет и терпит.
– Спи… Ты у меня умник, все примечаешь!..
Мальчик скоро задышал спокойно и глубоко. Теплое его дыхание шевелило у Груни волосы на виске.
Она устало закрыла глаза и расслабила напрягшиеся мускулы.
Груня ждала, что Родион окликнет, позовет ее, но горенка таилась обиженной тишиной.
В избе было душно, как перед грозой.
Глава пятая
В полдень протаяли далекие Алтайские горы с белыми папахами снега на вершинах, с накинутыми на плечи темно-зелеными бурками лесов. Где-то там, у подножья, в лощинке, как в распахнутом поле, пряталась родная деревня.
Сержант Матвей Русанов торопливо шагал по степной дороге, почти не чувствуя тяжести заплечного мешка, набитого разными подарками.
И хотя синели по сторонам знакомые перелески и рощицы, ему все еще не верилось, что только последние километры разлучают его с теми, к кому он стремился всей душой эти годы.
Сколько раз, лежа в прокопченной дымом землянке и слушая приглушенную накатами привычную трескотню пулеметов, он силился представить свое возвращение домой. Путь от станции до деревни давался ему сравнительно легко, но стоило подняться на крылечко родной избы и очутиться перед закрытой дверью, как воображение отказывало ему. Он начинал так волноваться, что уже не в силах был перешагнуть через порожек сеней.
В такие минуты Матвей терялся и, чтобы избавиться от тягостных мыслей, вынимал из кармана гимнастерки помятое, стертое на сгибах письмо и бережно разглаживал его на коленях. И, перечитывая чуть не в сотый раз, будто медленно хмелел.
«Лети мое письмо, извивайся, никому в руки не давайся! А дайся тому, кто рад сердцу моему!
Добрый день, веселая минута, здравствуй, дорогой Матвей Харитонович!
В первых строках моего письма сообщаю вам, что все детишки ваши и отец Харитон Иванович живы и здоровы, того и вам желают.
Пишет это письмо известная вам Фрося. Шлю от себя низкий поклон и пожелание здоровья.
А теперь я расскажу вам про свою жизнь. Я по-прежнему работаю в колхозе дояркой. С весны, может, уйду в полевую бригаду. Жду, когда вернется с курсов Груня Васильцова. Интересно, что она мне присоветует. Самоё меня что-то больше к земле тянет.
Собирали мы с Васильцовой подарки для фронта, то есть для вас. Насбирали целых четыре воза. Если случаем в вашу часть придут, так вы поищите хорошенько, может, свои валенки опознаете, ладные такие чесанки из чистого козьего пуху. Народ насчет подарков оказался сознательный – дают все, не жалеют. Мы-то уж тут как-нибудь, а вам надо в тепле быть. Смерзнешь, так много не навоюешь.
Побывали мы с Груней и в вашей избе. Поглядела я на ваших детишек, и сердце у меня кровью изошло – вроде сироты стали, – никакого за ними досмотру нету. А с дедушки что взять – известно, старый, не под силу ему с ними ладить. Прибрала у них в избе, меньших выкупала. Провозилась с ними до поздней ночи и ночевать осталась.
После того еще несколько раз навешала, думала, гадала и под конец решилась и пишу вам о том письмо.
Если вы, Матвей Харитонович, не против, то я выхожу за вас замуж и перехожу жить в вашу избу. Отвечайте мне скорее, согласны или нет считать меня законной женой и матерью. А то, может, за это время вы раздумали и другую себе подыскали? Если же по-прежнему сердце ваше ко мне лежит, знайте, что детишек ваших ни за что не брошу и отца, что бы ни случилось. Так что сердцем о них не болейте, помните обо всех нас и берегитесь.
Если вам там какие деньги полагаются, высылайте на меня; ребят надо обувать и одевать.
Про все колхозные новости напишу в другой раз. А сейчас остаюсь, если того не против, ваша законная жена, хоть и в загсе не записанная. Ефросинья Егоровна по вашей фамилии – Русанова.
Жду ответа, как соловей лета!»
В тот день, когда это письмо вспорхнуло в руках Матвея, ему казалось, что на свете нет более счастливого человека, чем он. Оно перевернуло всю его жизнь. Русанов и воевать как-то стал по-другому. Сознание того, что он должен вернуться к Фросе со славой и не покалеченным, а здоровым, родило в нем ту ясную и беспощадную в своей затаенности ненависть и подкрепленную дисциплиной и волей осторожность, которые делают воина неуязвимым. Фросино письмо словно заговорило Матвея от всех случайностей, и он прошел всю войну со своей батареей, не получив ни одной царапины, хотя бывал в десятках жестоких, кровопролитных сражений и дрался, не жалея себя.
И вот теперь он шел по широкой степной дороге, приближаясь к родной деревне. Сердце не унималось: то билось в виски, то принималось токать в боку, то, казалось, переселяясь в веко, дергало его, как за ниточку.
Косматые горы все круче поднимались навстречу. Сумерки крались по степи, копились фиолетовым дымом у перелесков.
Скоро Матвей задохнулся, присел на бугорок, жадно выкурил спасительную цигарку. Из-под ладони долго вглядывался в светло-зеленый ворс озимых, в черные заплаты паров.
«Пахать, кажется, начали. В самый раз ты, сержант, подоспел!» От этой мысли Матвея снова бросило в жар, и он уже не мог усидеть на бугорке, вскочил и чуть не бегом бросился по дороге, шлепая кирзовыми сапогами по мягкой, густой пыли.
Уже доносились издали лай собак, скрип колодцев, и Матвей при каждом звуке застывал на месте, словно ожидал услышать вслед за этим что-то необыкновенное. У него пересохло в горле, и он то и дело облизывал запекшиеся, обветренные губы.
Сквозь дым сумерек вспыхнули первые огоньки в избах, словно расцвели на склонах желтые цветы. Зрелище рассвеченной огнями улицы захватило Матвея врасплох.
На взгорье, перед распадком, он встал, как вкопанный, пораженный нежданной красотой деревни, долго мял в руках пилотку, шептал:
– Ах, черти, фонари на улицу вывели! Ах, добро-то какое!
Огни вызревали среди ветвей палисадов, как сочные плоды, на дорогу текли нескончаемые ручьи света.
«Где же моя халупа? – Матвей глядел на взбегающие по пригорку избы и все более терялся. – Вот так память! Явился домой – и родной свой угол не признаю!» Его смешило, трогало и даже забавляло положение, в котором он очутился. Фрося ведь подробно описывала их новую, отстроенную колхозом избу, и какая она, и где ее срубили. Матвей смотрел на это место изумленными глазами и все никак не мог поверить, что вон тот высокий, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с большими светлыми окнами дом, что слепил улицу на пригорке, выстроен взамен его покосившейся избенки.
Нет, тут что-то не так! Не может быть! Русанов вытер пилоткой вспотевший лоб и стал спускаться с покатого взгорья.
Но сил его хватило не надолго. На мостике через бурную, будто от радости ревущую реку он снова передохнул, прислонясь к перекладине, пахнущей свежей смолистой щепой.
«Да что они тут за строительство начали? – недоуменно подумал Матвей. – Видать, всерьез за пятилетку взялись! Наш колхоз такой – все может заново перевернуть!»
Сердце словно торопилось выскочить из груди, оглушая, стучала в виски кровь.
Замирая от тревожного чувства, он пересек улицу, подкрался к окну и, привстав на фундамент, заглянул в избу.
Он ничего не успел увидеть и запомнить, кроме сплошной белизны и сверкания, в глазах у него потемнело.
Переведя дух, Матвей снова прильнул к стеклу, да так и застыл с полуоткрытым ртом, сразу увидев всю свою семью за столом.
Ближе всех к окну сидел отец – как он постарел! А этот большой русоголовый мальчик – неужели это его сын? Дочка! Ксеня! Смуглолицая, синеглазая – до чего похожа на мать! Родные вы мои!
И вдруг он увидел Фросю. Она шла к столу, неся сверкающий никелированный самовар. Вот она поставила его на поднос, выпрямилась и наполовину окунулась в золотистый сумрак абажура.
Сердце Матвея зашлось от восторга, удивления и даже чуточку страха. Какая она стала! Он никогда не представлял, что она такая красивая!
Матвей хотел окликнуть ее, но лишь беззвучно шевельнул губами.
Словно почувствовав его наряженный взгляд, Фрося поправила густую бронзовую вязь кос на голове и повернула лицо к окну.
Матвей оторвал руки от наличника, и вдруг жгучее нетерпение подхлестнуло его. Он прошел широким двором и, взбежав на крылечко, постучал.
Скрипнула избяная дверь, в сенях зашлепали босые ноги.
– Кто тут?
Матвей скорее догадался, чем узнал по голосу, что это Микеша, его младшенький.
– Отчиняй, свои…
– А ты сказывай, кто, а то я мамку позову…
Матвей насколько мгновений стоял в темноте и улыбался, потом прижался к двери и зашептал:
– Никого не надо звать, сынок… Это я, тятька твой, пришел… Открывай!
– Тятька? – спокойно переспросил мальчик и немного помолчал, точно в раздумье, затем тоже прильнул к двери и тихо спросил: – А у тебя борода есть?
– Какая борода? – сбитый с толку, забормотал Матвей. – Нету… Зачем она тебе? – И его словно осенило. – У меня усы гвардейские есть, сынок! А бороду, если надо, отрастим! Не велика забота… Да не мучай меня, открывай скорее!
Но в сени уже кто-то вышел другой, и Матвей задохнулся, услышав мягкий, полный вкрадчивой нежности Фросин голос:
– Ты чего тут застрял, Микеша?
– А там, мам, тятька пришел…
– Какой тятька? Чего ты выдумываешь? – В голосе ее просочились радостная тревожность.
– Да наш, нам, тятька!.. Только не с бородой, а с усами!
Повисла звенящая тишина.
– Тут правда есть кто ай нет?
– Фрося… – не то простонал, не то промычал Матвей, и пока она стучала щеколдой, оранжевые круги плыли у него перед глазами, а он, шаря руками по груди, все шептал: – Фрося!.. Родненькая!.. Кровиночка! Фрося!..
Дверь в сени распахнулась. Ничего не видя перед собой, Матвей шагнул в светлый провал, протягивая руки.
– Фрося!
Она отшатнулась от него и стояла, как неживая, прижимая к груди кулаки.
– Да чего ты, родная?
– Сробела, – выдохнула она и вдруг, тихо охнув, склонилась головой к нему на грудь.
– Не надо!.. Не надо!.. Родная моя! – Он стоял, гладя ее трясущиеся плечи, не замечая, как суетятся около него ребятишки, отец.
– Да чего ж вы в сенях, идите в избу! – кричал Харитон. – Ах, господи! Будто чуяло сердце – чиню бредень… Вот, думаю, и стукнет сейчас в дверь. Ну, скажи на милость! Да раздевай его, Ефросинья!..
Облепленный детишками, Матвей вошел в избу и попал в объятия прослезившегося отца.
– Вот и дождались! Вот и дождались!.. – бормотал старик, смахивая ладошкой с темных щек слезы.
Фрося оторвалась от Матвея и уже бегала по избе, хлопотала около печки, у стола.
Затуманенными глазами следил Матвей за каждым движением ее гибкого, статного тела. Золотой короной сняли на ее голове сложенные кругами косы, лицо тревожил неровный румянец: кровь то прихлынет к щекам, то отольет. Он не мог оторвать глаз от ее полных, облитых золотистым загаром рук, от сверкающих чистыми каплями воды сережек в розовых мочках ушей, от смуглой открытой шеи, ласкал каждую черточку ее лица и не мог наглядеться.
Сбросив шинель, он сидел, окруженный детишками, и глаза его пьянели от света, тепла, ласково разлившегося в груди.
– Вот оседлали тятьку! – Харитон качал головой. – Слезайте с колен-то!.. Сморился, поди, устал!
– Ничего, тятя, пускай сидят, – разморенный нежностью, отвечал Матвей и все прижимал детишек по очереди к груди. – Кровные мои!
Он гладил русую голову старшего сына, немного смущенного непривычной лаской, перебирал косички дочери. Но, ревниво отстраняя всех, лез под ладонь крутолобый, с искристыми черными глазами на розовом лице Микеша.
Словно длился нескончаемый сладостный сон – хоть три кулаками глаза, дергай себя за белесый, поседевший чуб, чтобы убедиться, что все это происходят наяву!
А Фрося бегала по избе, и от непонятной робости все замирало у нее внутри.
– Да хватит тебе хлопотать!.. Иди сюда, посиди рядышком, успеешь!.. – просил Матвей.
