Текст книги "Любовь не кончается: Эйлит"
Автор книги: Элизабет Чедвик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Эйлит с тревогой смотрела на сына. Младенец заснул, едва прикоснувшись к материнской груди, хотя из обоих сосков сочилось молоко, которого у Эйлит было в избытке Правда, старая Гульда научила ее, как избавляться от излишков, но каждый раз, когда Эйлит следовала ее совету, она чувствовала себя призовой дойной коровой.
Маленькому Гарольду – Голдвин настоял, чтобы сына окрестили именно этим именем – исполнилось почти две недели. Эйлит уже совсем оправилась от родов и, несмотря на ворчание Ульфхильды, уверенной, что женщина должна отлеживаться в постели после родов самое меньшее месяц, активно занималась домашними делами. Она бы умерла от скуки, целыми днями валяясь в спальне, к тому же младенец был на редкость спокойным. Почти все время он спал, лишь изредка напоминая о своем существовании, и уставал даже от кормления. В ответ на настойчивые расспросы обеспокоенной Эйлит Гульда неизменно твердила одно и то же – некоторые дети осваиваются после рождения дольше, чем остальные.
Муж обожал сына и часами просиживал у колыбели. Когда маленький Гарольд сжимал в тоненький, почти прозрачный кулачок мозолистый отцовский палец, Голдвин просто светился от счастья.
А в те редкие минуты, когда мальчик бодрствовал, он носил его в кузницу и знакомил со всем, что в один прекрасный день намеревался передать сыну по наследству.
Тяжело вздохнув, Эйлит проверила пеленки.
Они оказались сухими. Осторожно опустив ребенка в колыбель, она перетянула тяжелые от скопившегося молока груди широкой льняной лентой и опустила рубашку.
В доме царила тишина. Сигрид отправилась в город навестить мать и заодно сделать некоторые покупки Голдвин ушел за припасами для кузницы. Рождение Гарольда вывело его из угнетенного состояния. Теперь, когда лондонцы приняли герцога Вильгельма в качестве полноправного короля – церемонию коронации назначили на канун Рождества, – Голдвин словно вернулся к жизни и почти позабыл о ране.
Оставив сына рядом с что-то шьющей в углу Ульфхильдой, Эйлит вышла во двор, но, не сделав и десяти шагов, остолбенела от ужаса огромный, серый в крапинку, конь бесцеремонно поедал зимнюю капусту, на посадку которой ушло столько трудов. То и дело опуская голову к земле, он отрывал капустные листья крупны ми желтыми зубами. Проклятье, откуда он взялся? На спине виднелись отметины, оставленные седлом, от оголовья уздечки свисала длинная веревка. Конь размеренно бил копытом о землю, пытаясь отрыть один из кочанов. Присмотревшись, Эйлит поняла, что перед ней чистокровный жеребец. Скакун не был кастрирован, а это означало, что он предназначен для продолжения рода и участия в боевых действиях. Он не принадлежал никому из соседей, а значит, его хозяином был чужак и, вероятнее всего, норманн.
Пока Эйлит обдумывала ситуацию, жеребец с безмятежным видом продолжал свою трапезу. На смену растерянности и удивлению пришел гнев. Норманнский это конь или нет, не важно. Она, Эйлит, не собирается стоять сложа руки и равнодушно смотреть, как это чудовище пожирает плоды ее труда. Молодая женщина решительно направилась в дом, зашла в кладовую и спустя некоторое время вернулась в огород с метлой.
– А ну, пошел прочь! – Размахивая своим орудием, Эйлит надвигалась на жеребца. Животное, настороженно поводя ушами, громко хрустело сочным капустным листом.
– Прочь! – Впадая в ярость, Эйлит еще выше подняла метлу. Отпрянув в сторону, жеребец растоптал две луковицы, только-только пустившие молоденькие стрелки. Затем он высвободил застрявшие в рыхлой почве задние копыта и встал на дыбы. Во все стороны полетели комья земли.
Эйлит собралась было бежать в кузницу и сменить метлу на датскую секиру, но в этот момент из соседнего двора послышался громкий свист. Требовательный мужской голос позвал коня. Грациозно выгнув шею и высоко задрав хвост, жеребец радостно фыркнул и поскакал к хозяину.
Эйлит молча взирала на вытоптанный огород. Целый год она трудилась над ним не покладая рук, и теперь едва сдерживала слезы. «Ну уж нет, кто-то должен заплатить мне компенсацию за ущерб, будь это сам норманнский герцог», – подумала молодая женщина и еще крепче сжала метлу.
В соседском саду она увидела незнакомого мужчину, привязывавшего к груше серого жеребца и ласково говорившего с ним по-французски. Благодаря Фелиции Эйлит немного поднаторела в этом языке, но норманн говорил слишком быстро, и она не поняла ни слова. Длинноногий, крепкого телосложения мужчина с темно-рыжими волосами производил благоприятное впечатление. На бедре висел массивный меч и рядом – небольшой охотничий кинжал. Поверх заправленной в голубые штаны рубахи был надет теплый стеганый зипун. На ногах – толстые серые гетры и высокие, до щиколотки, ботинки с кожаными ремешками и большими деревянными пуговицами.
Почувствовав, что за ним наблюдают, мужчина поднял голову. Взгляд его проницательных темно-агатовых глаз смутил Эйлит.
– Ваша лошадь… – запинаясь и краснея, пробормотала она на ломаном французском. – Она уничтожила мой огород. – Эйлит жестом указала на свой двор. Незнакомец быстро затараторил что-то в ответ, но она покачала головой. – Говорите помедленнее. Я вас не понимаю.
– Извините. Оказывается, он научился сам отвязывать веревку. – Мужчина виновато развел руками и обезоруживающе улыбнулся, что могло подкупить любую женщину, но только не решительно настроенную Эйлит.
– Видимо, он большой охотник до капусты, – заметила она, одарив собеседника суровым взглядом.
– Капусты? – встревоженно переспросил незнакомец, удивленно подняв брови. – Он ел капусту? И много? – Он несильно похлопал жеребца по лоснящемуся крупу. Конь выгнул шею и игриво ткнулся мордой в плечо хозяина.
Эйлит беспомощно пожала плечами. Ее запаса французских слов явно не хватало для того, чтобы пояснить, какой урон нанес ее хозяйству прожорливый скакун.
– Идите и посмотрите сами, – пригласила она. Норманн положил левую руку на выпуклый эфес меча и последовал за Эйлит. Она понимала, что он держится за оружие по привычке, и все же ей стало не по себе. Высокий и широкоплечий, как ее братья, он, в отличие от них, двигался по-кошачьи легко и грациозно.
– Вот, полюбуйтесь. – Эйлит указала рукой на развороченные грядки. – Он съел и мой лук тоже.
Скрестив руки на груди и широко расставив ноги, незнакомец нахмурился.
– Странно, что Слипнир так неравнодушен к капусте. – Он замолчал, подбирая слова. – Понимаете, подобная пища совершенно не подходит для лошади. Но разве ему объяснишь? В Винчестере, после того как он приступом взял овощную лавку, с ним случились жуткие колики. Я всерьез опасался за его жизнь. В каком-то смысле этот конь незаменим.
Терпение Эйлит было на исходе. Все, хватит! Она наслушалась уже довольно!
– Между прочим, в кровавой битве, которую вы устроили в Гастингсе, я потеряла обоих братьев! – гневно воскликнула она. – ИХ тоже никто не заменит. Неужели вы думаете, что меня интересует, пойдет ли вашей лошади впрок моя капуста?
Онемев от неожиданности, норманн растерянно опустил руки. Эйлит затаила дыхание, мысленно проклиная свой длинный язык. Мужчина потянулся к висящему на поясе кошельку и достал горсть мелких серебряных монет.
– Этого хватит, чтобы возместить ущерб? Сначала Эйлит охватило негодование. Она хотела даже швырнуть монеты к ногам захватчика и сказать, что не притронется к деньгам, испачканным в крови, но быстро одумалась. В конце концов, ей предлагали компенсацию – то, о чем она и просила.
– За ущерб, нанесенный моему огороду, хватит, – с достоинством проговорила Эйлит, быстро забирая монеты и пряча их в свой кошелек.
Помолчав некоторое время, незнакомец мягко заметил:
– В той великой битве я тоже понес большие, невосполнимые утраты. Там навеки остались мои друзья. В том числе и бывший владелец этого жеребца. – Он оглянулся на коня.
Ничего не ответив, Эйлит повернулась и медленно направилась к своему дому.
– Нет, подождите, пожалуйста.
Она горела желанием как можно скорее избавиться от общества норманна, но прозвучавшие в его голосе нотки мольбы заставили ее обернуться. Он растерянно чесал кончик своего красивого прямого носа.
– Я никогда не являл собой образец рыцарской вежливости, но все же приношу свои искренние извинения за нанесенный конем вред.
Эйлит подчеркнуто сухо кивнула головой.
– Считайте, что ваши извинения приняты, – холодно и даже с оттенком пренебрежения сказала она.
– Меня зовут Рольф де Бриз-сюр-Рисл, – как ни в чем не бывало продолжал мужчина. – Я друг Оберта де Реми и в настоящий момент временно живу в его доме. Судя по его рассказам, вы, должно быть, Эйлит. А ваш муж мастер-оружейник. Я не ошибся?
Эйлит поняла далеко не все из сказанного, но все же уловила самое главное: норманн знал и о ней и о Голдвине! Но откуда? Тщательно скрывая пробудившийся в душе страх, она утвердительно кивнула.
Незнакомец достал из ножен кинжал.
– Ваш муж выковал его для меня по заказу Оберта. Никогда в жизни не видал более красивой вещи, сделанной человеческими руками. Оберт рассказывал, что сам Гарольд Годвинсон постоянно заказывал оружие и доспехи вашему мужу. – Неожиданно он замолк, глядя через плечо Эйлит на ее дом. – Очевидно, это он сам.
Быстро оглянувшись, Эйлит заметила Голдвина, с хмурым видом направляющегося к ним.
– Да, это действительно мой муж. Но он совсем не говорит по-французски.
Мрачный взгляд Голдвина метался от вытоптанных грядок к огромному серому жеребцу, привязанному к груше.
– Мне уже заплатили за нанесенный ущерб, – поспешила сообщить мужу Эйлит. – Его зовут Рольф де Бриз-сюр-Рисл, он друг Оберта. – Она вкратце рассказала о случившемся и не забыла упомянуть о том, что норманн остался доволен сработанным Голдвином ножом.
Голдвин внимательно посмотрел на Рольфа, задержал свой взгляд на скрамасаксе, который тот держал в руках, а затем обратился к Эйлит:
– Спроси у него, где сейчас находится Оберт. Выслушав вопрос, норманн пожал плечами.
– Оберт должен скоро вернуться. Думаю, сейчас он у жены. Она на сносях. – Он вложил нож обратно в ножны. – Между прочим, герцог Вильгельм нуждается в хороших мастерах. Мы с Обертом можем посодействовать вам в получении заказов.
Надменно усмехнувшись, Голдвин расправил плечи.
– Насколько я понимаю, от норманнов? – недовольно пробурчал он..
Поняв смысл сказанного без перевода, Рольф посмотрел на Эйлит.
– Скажите своему супругу, что независимо от перемен в стране мужчина всегда обязан думать о том, как прокормить себя и свою семью.
– Я не скажу ему этого. Он сам примет решение и не нуждается в советах.
Прикусив губу, Рольф кивнул головой.
– Поговорим об этом позже. В ближайшее время я навещу вас, а сейчас должен идти. Боюсь, как бы со Слипниром не случились колики. – Он отвесил Эйлит и Голдвину вежливый поклон, а затем удалился.
Рольф как раз отвязывал Слипнира от груши, когда во дворе появился Оберт. Они быстро перекинулись парой слов, после чего Рольф, прощально помахав другу рукой, вскочил в седло и выехал на улицу. Оставшись в одиночестве, Оберт некоторое время переминался с ноги на ногу, а затем решительно направился в сторону соседского двора.
Голдвин с насупленным видом ждал его у калитки. Наконец между ними осталось всего несколько шагов.
Оберт смущенно прокашлялся и улыбнулся.
– Рад видеть тебя снова, Голдвин. – Он дружелюбно протянул руку. – Слышал, тебя слегка зацепило в битве с норвежцами.
Голдвин и не собирался отвечать на рукопожатие.
– Ты – ничтожество! – процедил он сквозь зубы, вложив в это слово весь свой запас презрения. Подобное оскорбление считалось среди англичан самым обидным. Норманны знали об этом и время от времени тоже пользовались им.
Оберт скривился, словно от оплеухи, и побледнел.
– Послушай, я хочу сказать, что и не помышлял…
Ненависть, сквозившая во взгляде оружейника, заставила его замолчать… Голдвин развернулся и направился к дому.
– Эйлит, пойдем домой.
Не осмеливаясь перечить мужу, Эйлит испуганно посмотрела на удивленное лицо Оберта и пошла прочь, оставив его одного у изуродованных грядок.
– Я найду заказчиков и без его помощи, – раздраженно заявил Голдвин за обедом. Ульфхильда подала бекон с кашей. Эйлит расстегнула сорочку, собираясь покормить ребенка. – Он солгал нам. Обманул наше доверие. Клянусь Богом, я лучше свяжусь с этим рыжим норманном, чем с Обертом де Реми. Ха! Тоже выискался виноторговец! Подумать только, такой милый, дружелюбный, он столько раз сидел с нами за одним столом и слушал, слушал. А затем передавал сведения своему герцогу. И у него еще хватает наглости надеяться, что я останусь ему другом!
– А я искренне верю в то, что он сожалеет о случившемся, – робко вставила Эйлит, стараясь быть справедливой. – Возможно, у него просто не оставалось другого выбора, – добавила она, ласково похлопывая по щеке маленького Гарольда: мальчик никак не хотел просыпаться. Сморщив личико, он приоткрыл глаза, но, едва прикоснувшись к груди, снова погрузился в сон. Он спал дни напролет, лишь изредка пробуждался, но и тогда ничего не ел. Эйлит прижала ладонь к маленькому тельцу сына: жара не было. Она решила, что завтра непременно пригласит Гульду, чтобы та осмотрела малыша.
– Пусть раскаивается и сожалеет, сколько его душе угодно, – не унимался Голдвин. – Я назвал его ничтожеством, и для меня он навсегда им и останется. С настоящего момента я запрещаю тебе встречаться с его женой.
Помрачнев, Эйлит прикусила губу.
– Послушай, бесспорно, Оберт воспользовался твоим добрым отношением и доверием в своих корыстных целях. Почему бы тебе не сделать примерно то же самое? Он найдет для тебя заказчиков среди богатых норманнов. По-моему, отказываться от его услуг просто глупо.
– Нет! – вскричал раздраженный Голдвин. – Больше ни слова не хочу слышать о нем. Я уже принял решение.
Низко склонив голову над маленьким Гарольдом, Эйлит молча проглотила обиду. Она решила не торопить событий, зная, что временами, пребывая не в духе, Голдвин становится упрямым как осел. В такие моменты все попытки воззвать к его здравому смыслу лишь подливали масла в огонь. Пожалуй, благоразумнее было попридержать язык сегодня и пустить его в ход завтра, когда страсти улягутся.
– Честно говоря, не ожидал, что он изменится так сильно. – Потирая озябшие руки, Оберт приблизился к камину. – На смену веселому нраву и доброте пришли злоба и недоверие.
– Не забывай о том, что переменилось за это время, – кратко заметил Рольф, отрывая взгляд от сбруи, которую чинил. – У него есть гордость, и ты ее уязвил. Но не волнуйся, я найду подход к этому оружейнику и восстановлю между вами мир.
Вскинув голову, Оберт бросил на друга насмешливый взгляд.
– Интересно, как? Снова отпустишь своего жеребца попастись к Голдвину в огород? – ехидно уточнил он.
– Огородом, к твоему сведению, занимается его жена. Кстати, она мигом присмирела, как только я принес искренние извинения и подкрепил их горстью серебра. – Рольф усмехнулся. – Говоришь, ее муж разозлился? Господи Иисусе! Как она была хороша, когда набросилась на Слипнира с метлой! На долю секунды мне показалось, что ею же она погонит прочь и меня. А теперь даже немного сожалею, что этого не случилось. Она лишила меня превосходного приключения, – с лукавой улыбкой добавил он.
Оберт метнул на друга осуждающий взгляд.
– Разве ты не помнишь о мерах, которые Вильгельм пообещал применить к каждому, кто покусится на честь лондонских женщин? Ко всем без исключения, невзирая на заслуги и положение.
– Успокойся, Оберт. Считай, что я пошутил, – с досадой отозвался Рольф. – Она хороша и привлекательна, но я восхищаюсь ею так, как восхищался бы, например, красивой кобылой.
– Хочешь сказать, что не отказался бы поскакать на ней верхом? – Оберт лукаво хохотнул.
– В данном случае мой интерес не выходит за рамки любопытства. Не собираюсь искушать судьбу. В Лондоне полным-полно кобылок куда более доступных, чем жена тяжелого на руку оружейника… – Рольф отложил сбрую в сторону, всем своим видом давая понять, что не собирается рыскать по Лондону в поисках женщин. Рано или поздно какая-нибудь из местных красоток сама набредет на него, как это случилось с Жифой в Дувре и с Мильбургой в Винчестере. Безмятежно улыбаясь, он налил себе вина. Непроницаемая маска скрывала его мысли, все еще посвященные Эйлит, чей образ то и дело возникал у него перед глазами. Рольф вспоминал, с какой яростью она, размахивая метлой, набросилась на Слипнира, как сверкали ее глаза, как переливались на свету тугие русые косы. Что-то в ее лице напомнило Рольфу того рослого сакса, что пал от его копья под Гастингсом и чью секиру он хранил теперь как память. С завернутым в промасленное льняное полотно топорищем она лежала сейчас возле его кровати. Придет время, и Рольф, вступив во владение английскими землями, повесит секиру на стену своего дома. Как трофей и талисман.
Заслышав донесшийся со двора собачий лай, и Рольф и Оберт невольно схватились за оружие. Скрипнула дверь, и на пороге появился дозорный в сопровождении одетого в простую рубаху и накидку молодого парня. Незнакомец оказался наемным работником сент-этельбургского монастыря, принесшим адресованную Оберту записку от настоятельницы.
– У вашей жены начались схватки. Настоятельница послала меня за вами.
– Что-нибудь случилось? – Вложив нож в ножны, Оберт потянулся за накидкой.
– Не знаю, сэр. Я просто выполняю поручение. – Парень смущенно засопел, чихнул и вытер нос рукавом. Его руки покраснели и потрескались от холода.
– Пусть дарует Бог здоровье твоей супруге и ребенку, – напутствовал Рольф друга, бросившегося к приоткрытой двери; сквозь узкую щель виднелся двор, окутанный сумерками. – Если Фелиция разрешится от бремени в день коронации нашего герцога, это будет недурной знак.
Слабо улыбнувшись в ответ, Оберт торопливо нырнул в темноту.
Рольфу еще не доводилось видеть его таким встревоженным. Он попытался вспомнить те чувства, которые испытывал сам, когда Арлетт родила их первого ребенка мертвым. Тогда утешение нашлось в конюшне, среди лошадей. Поймав себя на том, что после отъезда из Нормандии Арлетт и Жизель совершенно исчезли из его мыслей, Рольф почувствовал угрызения совести. Иногда, во время утомительного шестинедельного марша от Гастингса до Лондона, он, продрогнув до костей и проголодавшись как волк, мечтал об уютном огне, горящем в большом зале родового замка, о чашке глинтвейна, о божественно вкусных булочках с творогом, которые так изумительно пекла Арлетт и которые он, не кусая, проглатывал целиком, о бесконечной песне бродячего менестреля, под звуки кроты [5]5
Крота – старинный кельтский смычковой инструмент.
[Закрыть]прославлявшего подвиги героев. В такие мгновения его охватывала тоска по дому, по широким просторам Бриз-сюр-Рисла, но не по худой и чопорной жене.
Из Англии он привезет ей в подарок английский спальный гобелен и большой кухонный сервиз. Она останется довольна. Заглушив чувство вины воображаемыми гобеленом и столовыми плошками, Рольф почувствовал облегчение и тут же выбросил Арлетт из головы.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Все девять месяцев беременности и днем и ночью Фелиция жила под гнетом страха, который то ослабевал до легкого беспокойства, то усиливался, но никогда не исчезал. Временами он перерастал в необъяснимый ужас, забиравшийся в самые укромные уголки души молодой женщины. Теперь же, с первыми предродовыми схватками, страх овладел ею всецело. Каждый приступ боли она встречала криком отчаяния, и когда становилось чуть полегче, думала только о том, что боль скоро вернется.
– Помогите мне! – умоляла Фелиция монахинь, судорожно сжимая в руке орлиный камень. – О, пожалуйста, помогите! О, святая дева Мария, помилуй меня!
Монахини делали все возможное, чтобы облегчить страдания роженицы. Они натирали ее огромный живот лечебными настоями, распустили ей волосы, что по старинному поверью помогало ребенку беспрепятственно выйти из лона матери, приготовили питательный ячменный отвар. Все их старания пропали даром: Фелиция была чересчур напряжена и никак не могла расслабиться. В конце концов настоятельница монастыря распорядилась послать за Обертом, а сама осталась с роженицей.
– Ты должна успокоиться, – властно сказала она. – Пузырь с водами еще не лопнул. А когда это произойдет, тебе понадобятся все силы. Помни, все силы.
– Аве Мария, молю о спасении! – прошептала Фелиция, поднимая глаза на гипсовую статую девы Марии, возвышающуюся в углу.
Толстая соломенная подкладка царапала спину. Монахини принесли ее после того, как роженица начала жаловаться на боли в пояснице. Еще они сказали, что солома будет впитывать кровь во время родов. Несмотря на все старания Фелиции отогнать предательский страх, он продолжал терзать ее душу. Она готовилась к самому страшному, к смерти, и уже представляла себе, как монахини подходят к ее бездыханному телу, вспарывают ножом живот, достают ребенка…
Дверь открылась, и в келью ввели Оберта. Обычно мужчин не допускали до святая святых, но на этот раз монахини, впав в отчаяние, сделали исключение. Фелиция кричала так громко, что ее голос был слышен даже за пределами монастырских стен. Кричала до тех пор, пока не осипла.
– Оберт! – Фелиция приподнялась на горе подушек. – Оберт, я ведь умираю, правда? Они поэтому послали за тобой?
Сняв накидку и шляпу, Оберт сел на край кровати и обнял жену за плечи.
– Если бы ты умирала, то в первую очередь они послали бы за исповедником, – бодро сказал он. – Настоятельница позвала меня, потому что только я, по ее мнению, способен тебя успокоить.
– О, мне так больно! И с каждой секундой становится еще больнее. – Фелиция содрогалась в объятиях Оберта, с началом новой схватки она что есть силы вцепилась ногтями в его рубашку. – Я так боюсь! – с трудом переводя дух, произнесла она.
Оберт ласково обхватил лицо жены ладонями.
– Я тоже боюсь, когда вижу тебя в таком состоянии. Фелиция, любимая, пойми, нельзя выиграть сражение, не веря в победу. В битве при Гастингсе мы бы непременно проиграли, если бы не фанатичная вера герцога в победу. Ты должна бороться. Делай все, что советуют сестры, – они мудрые и опытные. Я буду рядом, обещаю. Если не в комнате, то за дверью. – Он нежно поцеловал жену в висок, затем в дрожащий уголок рта.
Слова Оберта донеслись до Фелиции словно издалека.
– Помоги мне, Оберт, – прошептала она. – О, Господь Всемогущий, помоги.
С Гарольдом в одной руке и с кувшином эля в другой, Эйлит спустилась к кузнице. Весь день она с тревогой поглядывала на малыша: он еле дышал, и глаза потускнели. Воздух вырывался из легких с тихим стоном. Утром мальчик почти не ел – груди Эйлит ныли, разбухнув от избытка молока. Гульда отправилась куда-то принимать роды и обещала заглянуть только вечером.
Из кузницы донесся грубоватый смех Голдвина. Открыв плечом дверь, Эйлит вошла внутрь. Муж и стоявший рядом с ним высокий рыжеволосый норманн Рольф де Бриз одновременно обернулись и посмотрели на нее. Пристальный взгляд последнего вызвал у Эйлит легкое раздражение и непонятный страх. Норманн почтительно склонил голову в знак приветствия. Присев на край рабочего стола, он наблюдал, как оружейник ловкими движениями скручивал из обрезков стальной проволоки кольца для кольчуги.
– Посмотри-ка, Эйлит, у меня появился ученик, – Голдвин кивнул головой в сторону гостя.
Как поразительно быстро этому де Бризу удалось наладить отношения с Голдвином! Один почти не говорил по-английски, другой ни слова не знал по-французски. Чувствуя себя немного скованно, Эйлит поклонилась в ответ, а затем поставила кувшин с элем на скамью.
– Извините, но мы не держим вина, – обронила она, на самом деле не испытывая никакого сожаления по этому поводу.
– Неважно, я уже начал привыкать к элю, – с улыбкой отозвался норманн. – Ваш супруг любезно согласился продать мне кольчугу и пообещал сделать новый шлем.
На взгляд Эйлит, де Бриз держался непозволительно свободно и даже дерзко. Энергия, исходящая от его стройного тела, казалось, заполнила все углы тесной кузницы. Насторожившись, молодая женщина придвинулась к мужу.
– А как насчет «никаких дел с норманнами»? – с легкой иронией поинтересовалась она. – Значит, кольчуга и шлем?
Помрачнев, Голдвин кашлянул в кулак.
– Я по глупости чуть не отказался от выгодного предложения. А кольчуга была сделана для английского тана, который так и не вернулся из Стампфорд-Бриджа. Два месяца она провалялась без дела, а сегодня приглянулась этому норманну. Между прочим, вчера мне показалось, что ты хотела, чтобы я с ними сотрудничал.
Эйлит бросила беглый взгляд на де Бриза – он наблюдал за ней с нескрываемым любопытством.
– Так оно и есть. Просто сейчас я немного удивилась, вот и все.
Она собралась было уходить, но Голдвин задержал ее. Взяв в руки Гарольда, он с гордостью показал мальчика норманну.
– Это мой сын. Когда он вырастет, кузница перейдет к нему. Я научу парня всему, что знаю сам. И вот увидите, он станет самым лучшим оружейником в Англии.
Эйлит неохотно перевела хвастливые слова мужа. В этот момент маленький Гарольд тихо захныкал. Из набухших грудей Эйлит тотчас начало сочиться молоко; на платье расплылись мокрые пятна. Перехватив взгляд де Бриза, она совсем растерялась. Ей показалось, что в кузнице вдруг стало ужасно тесно, что в ней не осталось места ни ребенку, ни Голдвину – только она и рыжеволосый норманн. В мгновение ока кровь застучала у нее в висках, дыхание участилось. Эйлит хотелось бежать куда глаза глядят. Выхватив сына из рук Голдвина, она пробормотала что-то о пригорающем молоке и стрелой вылетела из кузницы.
Обменявшись понимающими взглядами, мужчины улыбнулись друг другу.
– Ох, уж эти женщины! – фыркнул Голдвин, качая головой.
С искаженным от боли лицом Фелиция сидела на стуле, широко раздвинув ноги. Вот уже два дня она изо всех сил пыталась вытолкнуть ребенка из лона, но воды отошли лишь несколько часов назад, и младенец только-только начал продвигаться по родовому проходу. Боль стала совсем невыносимой, но Фелиция так обессилела, что уже не испытывала страха. «Я не хочу умирать» сменилось на «Дайте мне умереть, хочу покоя».
– Тужься! – властно крикнула сестра Уинфред. До ухода в монастырь она сама родила шестерых детей и поэтому считалась самой опытной повивальной бабкой в округе. – Ради своей жизни и ради жизни ребенка, тужься сильнее!
– Не могу, – сквозь рыдания простонала Фелиция.
– Можешь! Неужели ты не хочешь подарить мужу наследника?
Прикусив губу, Фелиция устало закрыла глаза.
– Давай, милая. Не сдавайся. Осталось немного. Потерпи.
По глубокому убеждению Фелиции, одной из самых главных обязанностей хорошей жены было рождение ребенка. «Если это сделала Эйлит, то это смогу и я», – сказала она себе и, глубоко вздохнув, поднатужилась изо всех сил.
Мучения продолжались еще целый час, прежде чем Уинфред сообщила, что показалась голова ребенка и что для его появления на свет осталось сделать еще одно усилие. Услышав в голосе монахини надежду, Фелиция стиснула зубы и напряглась всем телом. В следующую секунду комнату огласил возмущенный крик младенца.
– Вы только послушайте, какой у него звонкий голосок! – воскликнула сестра Уинфред, с широкой улыбкой поднимая орущего во все горло ребенка над окровавленными бедрами матери.
– Мальчик! – слегка приподнявшись над подушкой, радостно подхватила Фелиция. – Я знала, что родится мальчик. Дайте его мне!
По-прежнему улыбаясь, сестра Уинфред перерезала пуповину, завернула новорожденного в чистое полотенце и протянула его матери. Затем взяла другое полотенце и приложила к внутренней стороне бедер Фелиции: ткань мгновенно пропиталась ярко-алой кровью. Нахмурившись, сестра Уинфред позвала на помощь еще одну монахиню, а третью послала в лазарет за нитками.
Оцепенев, Эйлит невидящим взглядом смотрела на неподвижно лежащее на кровати маленькое тело, завернутое в пеленку. Лоб ребенка поблескивал: отпевавший священник помазал его церковным маслом. Мальчик лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он просто спал. Два часа тому назад, когда он перестал дышать, время для Эйлит остановилось. Нет, она не позволит ему умереть. Она будет молить Господа о чуде, и тогда, возможно, сыночек снова откроет глаза и посмотрит на нее. Разве Иисус не излечил прокаженного, разве он не поднял мертвеца со смертного одра?
Эйлит прикоснулась к холодному тельцу ребенка.
– Гарольд! – тихо, словно боясь разбудить его, позвала она. – Гарольд!
– Эйли, он покинул нас. Отойди, – в охрипшем голосе Голдвина звучала скорбь.
Эйлит почувствовала, какой тяжелой стала рука мужа, лежащая на ее плече. Голдвин был рядом, когда умирал Гарольд, она помнила его мучительный стон и отчаяние, застывшее в глазах. Сначала она, прильнув к нему, долго рыдала и причитала. Затем, выплакав все слезы, начала звать сына. Она отказывалась верить в его смерть. Разве такое возможно? Ее груди разбухли от молока, у огня сушатся выстиранные пеленки. Нет, ее сыночек просто заснул.
– Я не могу оставить его одного, – не оборачиваясь, тихо проронила она. – Вдруг он проснется, а меня не будет рядом? Он испугается.
– Он уже никогда не проснется, – не оборачиваясь, ответил Голдвин. – Господи, Эйли, разве ты не понимаешь? – Он попытался увести жену от постели, но она не двинулась с места.
– Я его мать и не позволю закапывать своего сыночка в сырую землю, – твердо сказала она. – Иди, если хочешь. Я побуду с ним, пока он не проснется.
– Эйли, он мертв!
Слова разорвали зловещую тишину, царившую в комнате, и словно повисли в воздухе, как смертоносный меч. Не веря своим глазам, Эйлит судорожно сжала руки и смотрела на бездыханное тело сына.
– Нет, я не могу это вынести! Задыхаясь от нахлынувших эмоций, Голдвин стремительно выскочил из комнаты. Эйлит слышала топот его ног на лестнице, слышала его севший от горя голос. Затем все стихло. Она не знала, как долго просидела рядом с мертвым младенцем. Время потеряло смысл для них обоих. Она не заметила, как вошедшая в комнату Сигрид поставила на скамью миску с жидкой кашей и подбросила в переносную лампу несколько кусочков древесного угля.
Спустя некоторое время Эйлит навестила старая Гульда. Отодвинув в сторону остывшую кашу, она долго сидела рядом с молодой женщиной, держа ее за руку. А потом мягко спросила о похоронах.
– Но он не умер, – дрожащим голосом возразила Эйлит.
– Никто из тех, кто попадет к Богу, не умирает. Просто они покидают тело. Вот и Гарольду стало там тесно. Эйлит, ты должна отпустить его. Подумай о живых… У тебя есть муж, и он страдает так же, как и ты… Поддержите друг друга. Согрейтесь своим теплом.
– Я не знаю, где Голдвин.
– Он скоро вернется. Я посижу с тобой. Ласковый голос и искреннее сочувствие в глазах Гульды вывели Эйлит из забытья… А когда по морщинистой щеке старухи стекла слеза и она, не вытирая ее, тихо проронила: «Бедная моя девочка!», молодая женщина бросилась на кровать и разрыдалась.
