Текст книги "Том 5. Рассказы 1860 ― 1880 гг."

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

– Хороший-то он хороший, – подтвердила старуха. – Со старшими почтителен, любезен, учтив, дворянская кровь сразу видна… хорошая кровь… прекрасная кровь… и в хорошем обществе вращается… в отличном обществе… Ох, ох, ох!

Протяжно вздохнув, она некоторое время грустно покачивала головой, а ее поджатые губы и сердито поблескивавшие, бесцветные глаза, казалось, говорили: «И я когда-то в этом обществе вращалась, и я к нему по праву принадлежу! Ох, ох, ох!»

– А как Стась поживает? Здоров ли он? Весел ли? – прерывая счет петель, снова защебетала панна Розалия.

– Здоров, слава богу, и весел, хотя… не очень… Тревожат его дела, какие-то мелкие долги, хозяйство… Бедняжка огорчается, и мне кажется, он даже похудел немножко. Жаль его, право… Такая прекрасная, возвышенная душа…

Старуха, неподвижная и прямая, как туго натянутая струна, сложила руки на коленях и покачала головой.

– Да, да! Дворянство наше в упадок приходит, в упадок! Слыханное ли дело, чтобы молодой человек из такой семьи мучился и худел от забот и неприятностей. Чернь теперь преуспевает, дорогая моя, чернь в гору лезет. А мы вот вынуждены в таких конурах сидеть и смотреть, как наше добро проходимцы всякие присваивают. Была я сегодня с визитом у жены предводителя дворянства Кожицкого… того самого Кожицкого, который ведет свой род от Одропольских и которому принадлежит Лигувка… прекрасное поместье с небольшим замком и английским парком… Приятная особа, очень приятная… гостеприимная… приняла меня очень мило, вспомнила, что знала меня еще будучи ребенком, когда я жила в моих Лопотниках по соседству с ее родителями. Я спросила, не известно ли ей что-нибудь о Лопотниках. «Как же, говорит, мы с мужем там бываем». Я спрашиваю: «У кого? Кто там живет?» Сказала, что какой-то Выжлинский. Подумать только – бродяга без роду и племени, приехал неизвестно откуда, купил Лопотники и расселся там, словно вельможа… Мы хоть и продали наше имение, когда необходимость пришла, но все же знакомому, соседу… и я всегда утешала себя: «По крайней мере на нашем месте человек из хорошей семьи живет». Ведь именье купил тот… Пражницкий, из Санева и из Саневских по женской линии. Покупая Лопотники, он хотел округлить свое именье, но теперь фьють! Все вверх дном перевернулось! Пражницкий обанкротился, и дети его поступили на службу или еще куда-то, а в Лопотниках обосновался какой-то Выжлинский… Чтобы черт его оттуда унес! Интересно узнать, ценит ли он, содержит ли в порядке дом, где я счастливо прожила большую часть своей жизни, и аллею акаций, которую мы с покойным Ромуальдом посадили собственными руками. Я даже не хотела расспрашивать об этом жену предводителя, если бы она сообщила мне что-нибудь дурное, я бы расплакалась, а мне… не пристало проявлять малодушие перед людьми… не пристало!.. Перед одним только богом я могу… Да, да, да, перед одним только богом.

Хотя ей это и не пристало, все же она обнаружила свое горе и перед людьми, так как старые ее веки не в состоянии уже были удержать слезу, которая, при воспоминании о доме в Лопотниках и аллее акаций, упала на пожелтевшую страницу молитвенника.

– Мамочка! – с дрожью в голосе воскликнула Розалия. – Мамочка, милая, не плачьте! Глаза будут болеть. У меня сердце разрывается, когда я вижу, что вы плачете.

Она уронила на пол вязанье, подбежала к матери и, присев у ее ног, стала целовать ее колени. Старуха погладила дочь по гладко причесанной, напомаженной голове и тут же отстранила ее от себя, как маленького ребенка.

– Не забывай, Рузя, что у нас гостья… – произнесла она с достоинством и, повернувшись к Эмме, сказала: – Извините, пожалуйста, пани советница… мы с дочерью привыкли вспоминать былые времена. Ведь она тоже жертва всех тех перемен и всей мерзости, что творится на свете. Не могла ведь она, дочь помещика, выйти замуж за первого встречного, а подходящей партии не представилось. Она, впрочем, не жалуется… ибо я внушила ей, что лучше страдать и даже погибнуть, нежели унизить себя. Она полюбила свое рукоделие, ухаживает за матерью, и для нее это лучше, чем завести роман и выйти замуж за кого попало… Не правда ли, Рузя?

– Правда, мамочка, правда, – щебетала Розалия, прижимая свою румяную щеку к острому колену матери, а та, наклонившись к Эмме всем корпусом, как порою наклоняется статуя от толчка, тихо, с таинственным выражением на лице, спросила:

– Не говорил ли Стась чего-нибудь о наших процентах, а?

Эмма чуть-чуть смутилась. Хоть проценты, быть может, и не очень тревожили ее, по все же среди прочих забот она часто подумывала о них. С другой стороны, ей хотелось оградить Стася от упреков, которые она предвидела.

– Да, вспоминал, – пробормотала она. – Говорил, что вскоре уплатит и мне и вам…

– Уплатит? Вскоре? Это хорошо… хорошо! Поскорей бы… Жить больше года, не получая процентов, трудновато, трудновато… Мы уж и чай подешевле покупать стали… и то на Рузины деньги… за рукоделия! – объясняла старуха. – Уж больше года мы живем только на половину процентов да на вырученные за ее рукоделия деньги… и хотя для барышни это приличное занятие, но глаза… это… это… это… начинают портиться…

При последних словах голос ее слегка задрожал.

– Разве у вас болят глаза? – спросила Эмма у Розалии.

– Да нет! – ответила поспешно девушка. – Иногда, немного… Пустяки!

– А случается, что вам не удается распродать рукоделья?

На этот раз усердная рукодельница даже подскочила на своей табуретке.

– Как! Я не распродам мои работы? – вскричала она. – Да что вы! А где они найдут лучшие! Если бы у меня было четыре руки, так я бы вдвое больше распродала. Вот и эти башмачки уже давно заказаны, и еще три пары таких же, а теперь я решила сделать бисерные подставки для подсвечников. Замечательные… Только я еще не знаю, с белым бисером или без белого…

– Какая вы неутомимая, панна Розалия… – вставила Эмма.

– Увлеклась… Увлеклась… Очень хорошо для барышни увлекаться рукодельем. Очень прилично… Вот у панны Бригиды вкусы совсем другие… Но я их не одобряю! Не одобряю!

Вдова густо покраснела.

– О, я тоже не одобряю! – воскликнула она. – Но что поделаешь! Брыня упряма, и у нее такая грубая натура.

– Грубая, очень грубая, – подтвердила Лопотницкая. – Где это видано, чтобы барышня сама колола дрова, носила воду и стирала белье… Если обстоятельства вынуждают, то нужно делать это тайком, чтобы никто не видал… Но так! Одеваться как простая девка и работать… неприлично… Это, это, это, это неприлично!

– Вечное мое горе, позор! – прошептала Эмма, и на лице у нее появилось несвойственное ей выражение гнева.

– Вы, впрочем, не можете это так сильно чувствовать и принимать близко к сердцу, – продолжала старушка, – потому что родители ваши и муж хотя и были людьми почтенными и состоятельными… я их не унижаю… не унижаю… очень почтенными и состоятельными… но все же у вас в чиновничьем сословии совершенно другие понятия о чести и достоинстве…

– Моя мать была дочерью помещика, – нерешительно вставила Жиревичова.

– Верно, верно, но все же это не то… это… это… не то.

Лицо, да и вся фигура вдовы выражали глубокое смирение.

– Вы правы, – заметила она тихо. – Я могу упрекнуть моих родителей только в одном, только в одном… почему они меня не выдали за помещика, ведь многие добивались моей руки!

– Брыня, – вставила Розалия, – всегда столько хорошего рассказывает мне о своем отце… Она говорит, что он очень любил вас.

– О да! – с жаром воскликнула вдова. – Игнатий боготворил меня… Да, боготворил… Но, не знаю почему, меня всегда терзала какая-то безотчетная тоска… Меня никогда не покидало чувство, будто у меня подрезаны крылья, будто я заслуживаю более возвышенной, более яркой жизни!

– Мало ли кто чего заслуживает, – недовольно заметила Лопотницкая, пристально глядя на склоненную над голубым башмачком голову дочери. – Мало ли кто чего заслуживает, – повторила она, покачивая головой. – Вот я, например, вправе ожидать от людей по крайней мере уважения… потому что и возраст мой, и положение, и это… это… это… Однакоже и со мной случаются неприятности… Представьте себе, что стряслось со мной сегодня, сегодня средь бела дня, на глазах у всех, на улице. Я направлялась с визитом к жене предводителя дворянства… Рузя вчера относила вязаную салфетку, которую заказала, как ее там… как ее зовут?

– Плотинская, жена доктора, – напомнила Рузя.

– Да, докторша… и узнала у нее, что жена предводителя сейчас в городе. Сам Плотинский из простонародья, должно быть из мещан, а она урожденная Женга, а по материнской линии в родстве с Одропольскими и поэтому поддерживает отношения с помещиками… Рузю я с собой не взяла, у нее нет костюма для визитов, а мне, старухе, в шали и чепце везде прилично… Значит, иду я по Склеповой улице потихоньку, потому что ревматизм в ногах, трудно уж мне по мостовой ходить… на палку свою опираюсь… без палки я теперь ни шагу… среди нынешних людей, как средь разбойников, без палки и не пройдешь… Порядочного человека редко на улице встретишь, все только разный сброд на дороге попадается, и если всякие там личности: евреи, мещане и черт знает кто, мешают мне продвигаться, то я своей палкой так вертеть начинаю, что они на все четыре стороны разлетаются… Это… это… это… ха… ха… ха!

Она от всей души расхохоталась, вспомнив свою палку и отступивший перед ней сброд.

– Но что же сегодня случилось с вами? – спросила Жиревичова.

– Да, да… дошла я до канавки какой-то, и когда надо было перешагнуть через нее… ни в какую. Ревматизм… ноги не слушаются. Попробовала раз, попробовала другой и стала оглядываться, как бы мне обойти это препятствие, как вдруг слышу: «Разрешите, пани, я вам помогу». Какой-то фертик подхватил меня под руку и так ловко приподнял и перетащил, что я очутилась на другой стороне канавки, не замочив даже подошв. Я очень рассердилась. «Кто вам разрешил? – спрашиваю я. – Как вы смели? Знаете ли вы, кто я такая?» – «Я хотел вам помочь», – отвечает он. Тут я вышла из себя: «Если вы этого не знаете, сударь, говорю, то я, старуха, должна научить вас. С особой из приличного общества не полагается ни разговаривать, ни подходить к ней, не будучи представленным». И что же вы думаете? Шалопай расхохотался мне прямо в лицо и убежал, смеясь, как безумный. А судя по костюму и по наружности, его можно было принять даже за порядочного человека, но теперь все скроены на один лад – и пан и сапожник: не сразу узнаешь, с кем имеешь дело.

– Этот молодой человек… наверно, просто так… от чистого сердца, – попыталась заступиться Эмма.

– Что значит от чистого сердца! – перебила ее старуха. – Меня смешат разговоры о чистом сердце всех этих хамов и выскочек, наводнивших теперь мир… Это был просто хам, человек невоспитанный, не умеющий себя вести и это… это… это… все.

– Ну, конечно! Как же! Подойти к даме, не будучи представленным… – поспешила согласиться с ней Жиревичова.

– Мама, господин этот не знал, кто вы такая, и мог вообразить, что вы бог весь кто, – заметила Розалия и добавила: – Стась наверняка никогда бы так не поступил…

– Стась из хорошей семьи, – торжественно изрекла Лопотницкая.

– И он так мило себя держит, так деликатен, – подхватила Жиревичова. – Я, право, радуюсь при мысли, что хотя бы сегодня он приятно проведет время и немного развлечется…

– Где же Стась собирается сегодня развлекаться? – спросили одновременно мать и дочь.

– У Ролицких танцевальный вечер…

– Сегодня?

– Да.

Странное дело, на мать это известие произвело более сильное впечатление, чем на дочь. Розалия только засмеялась и сказала:

– Хорошо! Хоть издали музыку послушаем!

А старуха широко разинула рот, и глаза у нее заблестели.

– У них собирается хорошее общество, – сказала она. – Наверно, и жена предводителя с дочерьми будет. Ролицкий хоть и адвокат, но сын помещика… Мать его урожденная Покутницкая… У нее было имение Покутово, здесь же у почтового тракта, неподалеку от Онгрода… У них, конечно, соберется блестящее общество… Кроме жены предводителя, будет, наверно, много моих старых знакомых, которых я еще детьми знала… ох, ох, ох!

У Жиревичовой блестели глаза и горели щеки.

– Госпожа председательша, – начала она робко, – а если бы нам, как прошлой весной, постоять у окна, посмотреть на танцы и наряды… Стась замечательно танцует… Он брал уроки у… известного учителя.

– Хорошо, хорошо, – ответила, подумав, Лопотницкая. – Почему бы не пойти? Рассеюсь немножко… и еще раз перед смертью… увижу их! Ох, ох, ох!.. Зайдите за мной, пани советница, как только там начнут играть и танцевать…

Пани советница поднялась и начала прощаться. Она была очень оживлена, легко двигалась, сейчас ей можно было дать лет двадцать, не больше.

А Розалия нахмурилась.

– Мама, вы еще, чего доброго, простудитесь, стоя вечером во дворе… И потом… прилично ли это?

– Ну, ну, – сердито оборвала ее мать. – Яйца курицу не учат! Я знаю, что делаю. Ночью все кошки серы… Кто меня узнает?

Когда вдова ушла, Лопотницкая сказала, обращаясь скорее к самой себе, чем к дочери:

– Глупая бабенка, воображает, будто она что-то из себя представляет, потому что у ее мужа были родственники помещики и один из них до сих пор навещает ее… В знать пролезть хочет… каждую минуту к нам забегает и оглядывается, видят ли люди, что она у нас бывает… Всю жизнь лезла… Обеды и вечера устраивала…. а дочку простой девкой воспитала.

– Я очень люблю Брыню, – не отрываясь от работы, сказала Розалия.

– Что поделаешь! Если судьба сблизила нас с такими людьми, то… то… то… приходится их терпеть… Но любить?.. Зачем любить? За что любить? Грубиянка. Смеет с тобой затевать ссоры…

– Да, ссоры эти и мне очень надоели… но она такая несчастная!

– Несчастная! Почему несчастная?

– Да так… – неуверенно ответила Розалия. – Пропадает она.

– Почему?.. – спросила старуха и вдруг осеклась, устремив на дочь проницательный взгляд своих бесцветных глаз. – Пропадает! Пропадает! – заворчала она, не переставая смотреть на дочь, словно хотела во что бы то ни стало прочесть в ее глазах, почему она считает, что соседка пропадает, не думает ли она случайно то же самое и о себе. – Пропадает! – прошептала старуха еще раз. – Велика беда! Не она одна… Не ей чета барышни…

Лопотницкая снова не договорила. На ее высокий пожелтевший лоб, окаймленный прядями седых, серебристых волос, легла мрачная туча скорби и гнева.

Уже смеркалось, когда она окликнула дочь.

– Темно уже, не порть глаза. Поди в сени и поставь самовар.

– Воды нет; Марцинова сегодня не пришла… заболела, должно быть, – неохотно отрываясь от работы, ответила Розалия.

– Возьми кувшин и принеси воды из колодца… Мне необходимо горячего чаю… Теперь темно… спрячь кувшин хорошенько под платком…. Никто и не увидит.

Когда Жиревичова возвратилась домой, Бригида сидела на ступеньках крыльца, на коленях у нее покоилась большая кудлатая голова дворняжки. Рыжая собака прильнула к девушке, а Бригида, обхватив обеими руками ее голову и наклонившись, тихо приговаривала:

– Хороший Вильчек! Умный Вильчек! Мой… мой… мой Вильчек!

Ее красивые, обычно сурово поджатые губы, расплылись в нежной улыбке.

Увидев мать, Бригида подняла голову и резко, как всегда, сказала:

– Чай и суп я приготовила… только лампы не зажгла, чтобы напрасно не горела…

Возле диванчика на столике, покрытом чистой салфеткой, около тарелки с разогретым супом и какой-то другой очень скромной посуды, стоял стакан чаю, а рядом – лампа и коробка спичек. Но пани Эмма, войдя в комнату, не зажгла лампы и не прикоснулась к ужину. Она боялась развеять очарование сумерек. Вдова все еще находилась под впечатлением недавнего визита молодого родственника ее мужа. Она вздохнула и в задумчивости постояла у окна. Губы ее чуть-чуть шевелились и шептали: «Ах, счастье во сне лишь бывает, лишь песня нам жизнь услаждает». Потом она медленно подошла к роялю и пробежала пальцами по клавиатуре; пассаж был быстрый и нежный, как протяжный приглушенный вздох, хотя в нем звучали фальшивые ноты. Затем она взяла несколько аккордов и, наконец, тихо и тревожно, как бы боясь спугнуть столпившихся вокруг нее призраков тоски и мечтаний, все еще молодым, звучным и чистым голосом мягко запела под тихий аккомпанемент рояля:

 
Скажи ему: неведомая сила
Навек связала с ним мою судьбу!
Скажи ему…
 

Она не успела допеть вторую строфу этой замечательной песни, как в комнату с шумом вошла Бригида, зажгла лампу и громко сказала:

– Ужинай, мама, а то все остынет.

Зажженная лампа и громкий голос дочери вывели Эмму из мечтательной задумчивости. Ей больше не хотелось петь, она отошла от рояля, села на диванчик и с большим аппетитом съела подогретый суп, кусочек отварного мяса и выпила два стакана чаю с ржаным хлебом. Все это время она не спускала глаз с окна, ожидая, когда зажжется свет в квартире богатого адвоката.

Но вот, наконец, у Ролицкого в окнах засверкали огни, во двор начали въезжать экипажи и пролетки – многие гости, впрочем, пришли пешком, – и, наконец, послышались отдаленные звуки рояля и скрипок. Эмма вскочила с диванчика, набросила на плечи накидку, а на голову шарфик и выбежала. Четверть часа спустя три женщины вышли из квартиры Лопотницкой и направились через темный двор к освещенному дому, откуда доносился веселый шум. Жиревичова и Розалия шли следом за пани председательшей. Она шествовала впереди и, несмотря на ревматизм, шагала смело и уверенно, с гордо поднятой головой, прямая, как струна, и постукивала о камни своей толстой палкой с костяным набалдашником. Эмма, тихо смеясь, как расшалившийся ребенок, все время что-то шептала Розалии, а та поминутно прерывала ее, обращаясь к матери:

– Не холодно ли вам, мама?.. Не спадают ли с ног калоши? Хорошо ли видна дорожка?

Надменная старуха ничего не отвечала; она сердито поджала тонкие губы и грозно нахмурила седые брови под золотой оправой очков. Глазам ее представилось неожиданное зрелище. Большая толпа любопытных, привлеченная музыкой и шумом, собралась у окон. Там были кучера, которым надо было дожидаться своих господ, широкоплечие бородачи с трубками в зубах; еврейские подростки, оживленно жестикулировавшие и что-то лопотавшие на незнакомом языке; какие-то женщины в больших платках, и даже несколько человек в шляпах и плащах, резко выделявшиеся в толпе своими костюмами.

Лопотницкая остановилась как вкопанная и повернула голову к своим спутницам.

– Ну, что? Разве я не говорила вам, что из-за этого сброда порядочным людям теперь и носа на улицу высунуть нельзя! Куда ни глянь, везде они воздух отравляют. И зачем?.. Зачем… все они пришли сюда? Зачем… зачем… они живут на свете? Вероятно, только для того, чтобы нам поперек дороги становиться!

– Может быть, нам лучше не ходить? – пробормотала Розалия.

– О, пойдемте, пойдемте! – умоляюще сложив руки, просила пани Эмма. – Там так весело… И Стась уже там… я видела, как он приехал…

– Стасечек, любимый, – прошептала Розалия, но тут же добавила: – Мамочка, я боюсь, вас затолкают…

– Они этого не дождутся! Я их затолкаю! Они и здесь расступятся передо мной! – с гневом, доходившим чуть ли не до бешенства, закричала старуха и двинулась вперед еще более твердым, размашистым шагом; палку она не опускала, а держала наперевес, как штык; взгляд ее выражал непередаваемое презрение. Приблизившись к плотной стене зрителей, отделявшей ее от освещенных окон, она громко крикнула:

– Дайте дорогу!

Никто, понятно, не обратил внимания на ее слова.

– Прошу пропустить нас! Прошу сейчас же пропустить нас! – еще громче повторила она.

Но в толпе только раздавались возгласы:

– Гляньте-ка! Гляньте! О! О! Как играют! Слушай! Смотри! Ой, какие красивые барышни! Юлек, раскрой пошире глаза! Ну и платье – прямо как солнце!

– Погодите же! – пробормотала Лопотницкая и, пробившись локтями немного вперед, начала удивительно ловко и быстро орудовать палкой. С криками, бранью, угрозами, проклятиями, защищая головы руками, люди отскакивали в разные стороны, а она, не обращая на них никакого внимания, торжествуя, подошла вместе с обеими своими спутницами к одному из окон и, вскарабкавшись с помощью Розалии на камень, громко произнесла:

– Я всегда говорю, что в наше время обязательно нужно палку с собой брать, словно среди разбойников живешь… Если бы не палка, то… то… то евреи и мещане нас со свету сжили бы…

Час спустя из толпы, собравшейся под окнами дома, в котором гремела музыка, выскользнула темная женская фигурка и, пройдя через двор, остановилась у входа в квартиру Жиревичовой. На ступеньках сидела Бригида, упершись локтями в колени и опустив голову на руки, а возле нее лежала рыжая собака, которую она время от времени машинально поглаживала.

– Что? – спросила она отрывисто и резко. – Нагляделась?

Розалия села рядом с ней.

– Я очень сердита на твою мать, – сказала она, – за то, что она потащила мою маму на это зрелище! Устанет только, простудится, сохрани боже, и потом… это унизительно… Как-то неприлично!

– Ну и что же, – сказала Бригида со свойственной ей насмешливостью, – зато налюбуется досыта! А ты почему так скоро вернулась? Не интересно, что ли?

Розалия махнула рукой.

– Эх, нет! Разве я всего этого не видела? Мало, что ли, натанцевалась я, когда покойный отец был председателем уездного суда… Да и потом, хотя Лопотники были уже проданы, родители купили каменный дом на Склеповой улице, вот тот, шоколадного цвета, и мы еще несколько лет чудесно развлекались… Мама тогда хотела выдать меня замуж….

– Ну и почему не выдала?

– Не случилось подходящей партии. Было несколько предложений… но ничего подходящего! Мама не разрешила, да и… я сама не хотела… Лучше совсем не выходить замуж, чем унизить себя и выйти за кого попало.

– Вот как! – пробормотала Бригида.

– А ты не ходила смотреть на танцы? Ты, вероятно, тоже много танцевала, когда твои родители хорошо жили?

– Очень мало, – ответила девушка.

– Почему?

– Потому что моя мать очень много танцевала.

Розалия засмеялась.

– Да ведь пани советнице было уже лет сорок, когда пан советник умер!

– Ну и что ж, ей нельзя было дать и двадцати пяти…

– Да ну! Ты во всяком случае… и сейчас очень недурна, а восемь лет тому назад…

– Я до восемнадцати лет носила короткие платьица и кружевные панталончики, а была ли я красива, или некрасива, этого никто не видел. Зато все видели, что мама красивая…

– Да ну! – удивилась Розалия. – Нет, моя мама не такая, совсем не такая… С тех пор как я ее помню, она всегда ходила в чепчике и казалась даже старше своих лет, она только обо мне и заботилась: чтобы я была хорошо одета, много развлекалась и сделала приличную партию…

– Ты, значит, очень счастливая! – заметила Бригида.

– Почему, Брыня?

Бригида ничего не ответила, а Розалия минуту спустя добавила:

– В этом все мое счастье!

Бригиде послышались в голосе подруги грустные нотки, и она спросила более участливо:

– У тебя были братья и сестры?

– Нет, я была единственной дочерью.

– И в этом тебе повезло.

– Почему?

– Потому что в сто раз легче совсем их не иметь, чем потерять!

– Ах! – воскликнула Розалия. – Я вспоминаю… вспоминаю… Пани советница как-то говорила, что у нее были два сына…

– Были.

– Умерли?

– Погибли.

– Как это погибли?

Соседки впервые так долго и откровенно беседовали друг с другом. Неприветливая, угрюмая Бригида была более склонна к ссорам, чем к дружеским беседам и излияниям. Может быть, ее привел в хорошее, спокойное настроение Вильчек, который время от времени просыпался, поднимал свою большую голову и лизал ее руку? Опираясь щекой на ладонь и слегка покачиваясь, она сказала:

– Как-то у мамы было много гостей, из города пришли, из деревень понаехали… Конрадка, которому было два года, немка отнесла на кухню и посадила на стол. В кухне, конечно, суета, какая бывает обычно в не слишком богатом доме, когда хотят себя показать… Кто-то задел за стол и перевернул его… Ребенок упал в бочку с водой…

– Утонул! – крикнула Розалия.

– Нет, простудился и умер.

– А второй?

– Второй – сгорел.

– Господи Иисусе!

– На нем платьице загорелось, когда он стоял у камина в гардеробной. Промучился, бедняжка, две недели и умер. Ему уже четыре года было… мальчонка мой дорогой… Его похоронили рядом с братом, жаль, что не рядом со мной…

Глаза Бригиды сверкали в темноте, как два уголька. В приглушенном голосе звучала жгучая горечь.

– А меня, где там! – продолжала Бригида. – Меня ни огонь, ни вода, ни слезы, ничего не берет… И голову я после смерти отца не расшибла, хотя об стенку билась… Такая уж у меня грубая натура…

– Зачем ты говоришь, что у тебя грубая натура, – робко возразила Розалия.

Бригида досадливо махнула рукой.

– Потому что грубая, – сказала она, – отцовская… Я всегда, с самого раннего детства, любила что-нибудь делать… все равно что… только бы не сидеть сложа руки. К музыке у меня никаких способностей не было, непоседа я была, смеялась я так же, как отец, громко, от всего сердца…

– Ты смеялась? Ты, Брыня! – в величайшем изумлении воскликнула Розалия.

– Пока был жив отец, – ответила Бригида резко и мрачно.

– Ах! – вздохнула ее собеседница. – Почему это, как только отцы умирают, матерям и дочкам тяжело становится жить на свете… Так тяжело… Так плохо…

Бригида с недоумением посмотрела на нее.

– Ну, ну, – сказала она, – разве тебе плохо? Ты очень любишь свою мать, увлекаешься рукоделием, как говорит пани председательша, всегда такая веселая…

Розалия помолчала немного, а потом, придвинувшись ближе к подруге, взяла ее руку, которая без сопротивления, но вяло, равнодушно осталась лежать в ее маленькой ручке, и чуть слышно прошептала:

– Брыня! Знаешь что? Выходи замуж за того… знаешь… который влюблен в тебя!

Бригида вырвала руку и крикнула, рассердившись:

– Это еще что такое? Откуда, скажи на милость, ты знаешь, кто в меня влюблен?

– Откуда?.. Вот откуда… Я ведь всегда сижу у окна с рукоделием… А иногда гляну во двор и вижу… Всю весну видела, как тот, ну, ты знаешь, кто… смотрит на тебя и помогает тебе воду доставать из колодца, а когда разговаривает с тобой, то кажется, что весь дрожит…

Бригида слегка вздрогнула.

– Ты видела? Правда? А может быть, тебе только показалось? – тихо промолвила она.

– Не показалось, честное слово, не показалось! – вскричала Розалия. – Послушай, хотя я на таких людей и не гляжу никогда…

– На таких! – прервала ее с негодованием Бригида. – Какие вы все глупые с вашим делением людей на таких и других. Нищие, как мыши в пустом амбаре, а людей еще на таких и других делите! Глупость на глупости едет и глупостью погоняет! Со всеми вами, сколько бы вас там ни было, даже разговаривать не стоит… Поэтому я молчу всегда, как проклятая, а если когда и открою рот, то сейчас же раскаиваюсь… вот как сейчас…

Она хотела встать и уйти, но Розалия удержала ее за платье.

– Ну вот, ты уже рассердилась и готова опять затеять ссору, но я не хочу с тобой ругаться… Погоди… Поговорим еще немного… по душам… Я ведь тебе добра желаю… Мне жаль тебя, потому что и мне, хоть я и кажусь веселой, не всегда весело бывает. Я не хочу огорчать маму и поэтому не показываю того, что чувствую…

– И что же ты, например, чувствуешь? – спросила обезоруженная ее словами Бригида.

– Сама не знаю! – нерешительно ответила Розалия.

– В том-то и дело, – сказала Бригида с иронической усмешкой, – вы все не знаете, что чувствуете… Чувствуете что-то… чувствуете… вздыхаете… грустите… а почему – сами не знаете… С детства я помню эту тоску о чем-то… о чем-то… какие-то жалобы на что-то… на что-то… О чем? На что? Тьфу! Сгинь, призрак, пропади! Надо по крайней мере знать… Или эти вечные подрезанные крылья, родственные души, вздохи, пение у рояля. Ух! Как мне все это опротивело… Но ты – другое дело… У тебя, конечно, есть основания грустить, и только очень глупо, что ты не знаешь, о чем тоскуешь…

Она умолкла на мгновенье, а потом порывистым движением схватила обе руки Розалии.

– Слушай же, – сказала она, – слушай! Невесело тебе часто бывает, грустно… больно, а почему – сама не знаешь… Я тебе объясню… сейчас… Да! Тоскливо тебе, потому что, кроме старой матери, которая не сегодня-завтра умрет, у тебя нет близкого человека… такого, который был бы тебе другом и заботился бы о тебе, любил бы тебя всей душой… которому ты могла бы во всем довериться… Грустно тебе, потому что ты видишь, как другие женщины нянчат и ласкают детей, имеют свой дом и стараются его приукрасить как могут, убрать чем могут, как птицы вьют они гнездо для себя и для своей семьи, чтобы сделать жизнь счастливой, обеспечить себе безоблачную старость и спокойно умереть… Больно тебе, потому… потому что в сердце у тебя остались нерастраченные чувства, потому что тебе приходят в голову такие слова, которых ты никому не сказала, потому что тебе хотелось бы обнять кого-то крепко-крепко и знать, что ему с тобой хорошо, приятно, что он счастлив… потому что… хоть ты и увлеклась рукоделием и глаза свои портишь, а все же ты иногда думаешь о том, что все это глупости и что… ты загубила свою жизнь!

Говоря это, Бригида почти вплотную приблизила к лицу подруги свое пылающее, возбужденное лицо с горящими глазами. Говорила она быстро, дышала тяжело.

– Ну что? – спросила она после минутного молчания. – Ну что? Разве это неправда? Разве я плохо объяснила тебе, что ты чувствуешь и почему?

Розалия сидела, закрыв лицо руками. Бригида рассмеялась своим обычным отрывистым, глухим смехом.

– Ну вот, – сказала она, – видишь, я отгадала.

Немного погодя Розалия, вытерев платочком мокрое от слез лицо, снова взяла подругу за руку.

– Возможно, ты и отгадала, – пролепетала она, – мне кажется, что ты и вправду отгадала… Так уж, видно, устроены наши сердца, что нам необходимо кого-нибудь любить… Я была два раза в жизни влюблена: в первый раз еще в хорошие времена, это старая история, а во второй – недавно… могу даже сказать тебе по секрету в кого, только ты никому не говоря. В Стася Жиревича… Ах, как я влюбилась в него несколько лет тому назад… потом я выкинула это из головы, но боль осталась…

– Опять глупости! – прошептала Бригида.

Розалия, не расслышав ее шепота, продолжала:

– Но обо мне говорить нечего. У меня все позади, и если я в конце концов не вышла замуж, то только потому, что не случилось подходящей партии, а неравный брак я считала унизительным… Мама воспитала меня в правилах, соответствующих моему происхождению, и если бы я даже сейчас помолодела лет на двадцать, я бы не отступила от них ни за что на свете… что бы там ни было… Но ты – дело другое: твой отец был чиновником, твоя мать дочь чиновника, и для тебя, скажем, тоже не очень прилично, но все же менее унизительно выйти замуж за такого…

Она не договорила и, придвинувшись еще ближе, прошептала: