Текст книги "Возвращение - смерть"

Автор книги: Елена Юрская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

– Надежда Викторовна, вы свободны, – дверь распахнулась и перед моими светлыми немного расстроенными очами предстал настоящий абрек Джагоев. Если надо, я вас выведу. У меня машина.

Да здравствует стабильное материальное положение мусульманских народов в православных традициях. Я кивнула и улыбнулась. Вот такая у меня планида – толкать мужчин на подвиги, в крайнем случае – на поступки. И мне некуда не деться от этого.

Как от жуткого наваждения. От Анны Семеновны, которую я не знала, и которая выбрала именно меня для своей нелепой скоропостижной смерти.

– Свобода-это всего лишь поиск зависимости, – жалко пролепетала я, цитируя фразу спасителя и примеряя фразу к случившимся событиям.

– Да-да, раздевайтесь быстрее, – угрюмо хмыкнул он, придерживая дверь.

– Что?

Я так и знала. Со мной произошло все, что могло произойти, кроме изнасилования на рабочем месте. Если это плата за выход, то я, пожалуй, откажусь. Мне гораздо милее партизанские окопы Мишина, чем эти кровожадные маневры молодежи. Еще не хватало. Если бы так, с любовью, по собственному желанию, через отдел записи актов гражданского состояния, то может быть. Может быть. Он ведь ничего – этот странный философ Джагоев.

И машина у него есть. И горячность. Но и я свою не подрастеряла!

– Ни-ког-да, – четко выговорила я и прижалась к стулу. – Ни за что.

– Как хотите. Можно и так, – он пожал плечами и посмотрел на меня жалостливо. Мол, не знаю, от какого счастья отказываюсь. – только, наверное, надо быстрее...

Хорошее дело – быстрее. Насмотрелись фильмов – сексуальные террористы. Ни черта не смыслят, а туда же. Сообщить ему, что ли – я не завожу любовников по месту жительства и по месту работы. Так не выведет, пожалуй.

– Ну, – Джагоев дернул меня за руку, – шприц выпал, с ним была иголка такова. – Ну же, сейчас активисты набегут, вашему шефу стукнут.

"..И он прилетит и спасет мою невинность. Кстати, ещё неизвестно, является ли она ныне моим несомненным достоинством."

– Побежали, Надежда Викторовна, скорее!

– На бегу? – спросила я, потому что я уже не могла молчать. Все-таки интересно, с огоньком...

...Все правильно – смерть и любовь неразделимы, ветви одного инстинкта. Человеку обязательно надо проверить себя на живость, на присутственность в этом мире, а не в том. А потому – вроде и крамольные мысли, запретны. Но лично мне не стыдно. Только надо спросить разрешение у папы. Он всегда был против внебрачных связей.

– Мне надо позвонить.

– Не сейчас. Телефон параллельный, может подслушиваться. Ну давай же.

И мы побежали. В пути я поняла, что имел в виду Джагоев, говоря "раздевайтесь" Он имел в виду всего лишь мой сарафан, который теперь выдавал во мне беглую сумасшедшую

и был моей серьезной особой приметой.

Сарафан, а как обидно.

– Куда едем? – деловито спросил Джагоев, проворачивая ключ в замке зажигания.

– Не знаю...

А куда мне теперь ехать? Надежного тыла в виде мужа с положением у меня нет. Жених, пожалуй, поймет все не так. Да и не жених он мне вовсе. Случайных любовников, как было сказано выше, не держим. Остается одно довести родителей до инфаркта и обратно.

Тем более, что никаких других предложений вежливый джигит Джагоев мне не делал.

А у мамы для начала я немного, всего минут сорок поплакала. За все и про всех. От страха и от отчаяния. Мама меня не утешала, даже наоборот, когда я вытерла, наконец, слезы, она поправила очки и заявила:

– Это эгоизм.

– Нет, это инфантилизм, – не согласился с ней папа, которому вообще уже пора было идти на работу. Но ради оскорбления близкого человека он не спешил приступить к своим профессиональным обязанностям.

– Тебя люди ждут, между прочим, – обиделась.

– Тебя тоже. Нам уже звонили отовсюду. Ты сбежала с работы.

– Из-под стражи, – уточнила я.

– Без разницы. Нахамила уважаемому человеку при телевизионной камере.

– Витя, можно подумать, что без камеры она бы поступила иначе, вмешалась мама, погладив меня по голове. Как такую большую дурочку.

– И теперь ты пришла, чтобы спрятать голову в песок? Надо разбираться. Пока не поздно...

Папа явно бушевал. Хотя в сущности был очень спокойным человеком. За всю историю семейной жизни он только дважды швырнул в маму сахарницей, трижды спустил моих ухажеров с лестницы, и пять раз подрался на улице, вступившись за жизнь и честь

бродячих собак и кошек. А в милицию его вообще забирали один раз по молодости – он стрелял из дедушкиного пистолета в выгребную яму... Не понятно, чего теперь-то так кипятиться.

– Пап, – осторожно начала я.

– Все, хватит! Теперь ты хочешь быть врачом. Хорошо, что не хирургом. Но зачем ты ставишь опыты над людьми. Надежда – это незаконно и аморально. Нам все о тебе рассказали.

– Да. – подтвердила мама. – Все. Может быть ты все-таки повременишь со сменой профессии?

Очевидно, что сегодня в мое сознание залили какой-то плохой бензин. А потому – движок стучал и просил добавки, хотя бы в виде информации, которая все время оказывалась впереди настолько, что я никак не могла её догнать.

– Я не собираюсь менять профессию, я не лезу не в свое дело. У нас сегодня на работе умерла женщина. Вам мало...

Родители переглянулись и взялись за руки. Решили, видимо, выступить единым фронтом.

– Что значит "мало"? Мы не заказывали, – прошептала мама.

А ещё целый день по пятам за мной гналось безумие. В городе, очевидно, вирус.

Народ со слабой имунной системой страдает первым. Вот я, например.

– Зачем ты сделала ей инъекцию? – хрипло спросила мама.

– Я шла выбрасывать шприц!

– Вот пусть так всем и говорит, правда, Витя? – осторожно спросила мама.

– Но все считают.., – папа неуверенно развел руками и мягко улыбнулся. Здесь в этом доме я все ещё слыла честным человеком. Но где – то надо... Чтобы окончательно не привыкнуть.

– Я шла выбрасывать шприц. Лаборантка может подтвердить.

– Пока молчит, – прошептала мама.

Что значит "пока"? Анна Семеновна болела – это всем известно. Врач что-то такое хорошее сказала, если по этому поводу вообще можно сказать хорошее.

Что ж это за шум? Причем здесь я? И кому молчит лаборантка? Кому?

– Там что, уже милиция? Кто вызвал? Зачем?

– Нет, решили просто обойтись своими силами. Твой шеф когда-то был разведчиком, сказал, что сами разберутся, но невинные не пострадают.

– Так, ладно, что еще? – спросила я, понимая, что крики "идиот" могут очень огорчить моих воспитанных в традициях уважения к старшему поколению родителей. Идиот, дебил, дурак, недотепа – все эти слова я буду кричать в собственной квартире, предварительно закрывшись в ванной. И обязательно при включенном телевизоре. А лучше – при двух. И пусть меня никто не слышит. Но Мишин – идиот.

– Звонил Сливятин. За тобой даже в академию машину послал...

Отлично! Своей квартиры у меня, пожалуй, тоже не будет. Ибо выделенная когда-то партией моему мужу, она таки осталась партийной собственностью с моим правом проживания. А сегодня просто нарушилось равновесие окружающих меня сил. Вот и рассыпалось, вот и повалилось.

Однако, если послали машину, то ещё не все потеряно. Можно было и по телефону. Значит, у Сливятина есть предложение, от которого я не смогу отказаться, учитывая мою любовь к комфорту и трудности в общении с муниципальным транспортом. Короче, на этом тотализаторе я бы на свою принципиальность не поставила и гроша.

– И машина все ещё стоит, а птичка улетела? – развеселилась я, представив обиженную физиономию Мишина, который сегодня показывал класс в потере лучших своих сотрудников.

– Ничего, доберусь своим ходом. Приведу себя в порядок и пойду.

– Позвони на работу, – умоляюще прошептала мама. – А то ведь выгонят.

– Теперь – никогда.

Я снова стала интересной для человечества. И снова – опасной. А провинциальное население скучает, а потому страдает мазохистскими комплексами – хоть плохая, но слава. Никуда они от меня не денутся...

Сливятин был большим человеком. Ведал в городе массой дел, например, приватизацией. Будучи крупным специалистом по разбазариванию собственности, я бы тоже могла ею ведать. Так что, если пригласят – ни минуты не сомневаясь... Конечно, соглашусь. Когда – то Сливятин был начальником моего мужа, муж слетел. Сливятин задержался, зацепился и остался. Ему даже не пришлось пересиживать бурю за границей, как это у нас нынче водится. И то скажешь – масштаб грабежей не тот. Вообще, Сливятин – человек умный, во всяком случае – был таковым, пока не решил связаться со мной. Он сидел при всех правительствах – то матерно ругая Голливуд, то коммунистов, а то и все подряд, но главное – матерно и с нужными людьми. Теперь он слыл последовательным демократом, который не успел пострадать от прежних застойных времен.

В его кабинете можно было запросто разместить семейный детский дом. Но пока там сидел он сам, его амбиции и я, вызывающая у больших людей пластичные движения нижней челюстью к столу и обратно.

– Ты как здесь? – спросил Сливятин, предполагая, что мы пили на брудершафт, что я летаю на метле, и что буду покорной из-за лишних квадратных метров, которые ломали и не таких беспринципных товарищей.

– Своим ходом, – я смиренно опустилась в кожаное кресло, зная, что у нынешних впрочем, таки прошлых, в кодексе чести не предусмотрено предлагать дамам сесть.

– Говорят, опять набедокурила? – участливо спросил Сливятин. – Где ты была, там пожар.

– Пока взрыв и то не сегодня...

Хотелось ещё сказать что-нибудь вроде "ну". В крайнем случае "чего изволите", но за этим вопросом могло последовать мое выселение в район, пригодный для проживания водоплавающих птиц и спившегося пролетарского элемента.

Молчание затягивалось. Сливятин смотрел на меня с чисто мужским интересом, играя густыми "генеральскими" бровями. Сейчас, говорят, принято их щипать. И мужчинам – тоже.

– Ладно, то разберешься. Я твоим звонил. Ты зачем Чаплинскому нахамила? Хорошо, моя секретарша хоть фильм этот смотрела, а то пока увидели бы в чем дело, так он бы и смылся. Ты вообще как?

– Что? – я сделала невинные глаза.

– Чай будешь? Или под водку поговорим.

Вообще-то я не пью. Скажем, не пью без пикового интереса. Но именно таковой и вырисовывался.

– Под водку. И под закуску.

Немолодая, со вкусом одетая секретарша ( и то, и другое делало Сливятину позитивный образ в глазах избирателей и жены) быстро внесла все необходимое и расстворилась за большой дубовой дверью. Мы выпили по одной молча. Лично я за помин души. Мне сразу стало плохо. Я по привычке вошла в ступор и ощутила тяжесть умирающей головы. Завыть, что ли?

– Значит вот что, – начал Сливятин, по своему оценивая мою вялость. Он, видимо, решил, что я сдамся без борьбы. Как же! Не ему и не сейчас! И не сдамся!

– Значит, ясно. Все меняешь и исправляешь сама. Задача – получить долгосрочный кредит под строительство синагоги, или школы, или ещё чего-нибудь из культурной сферы. Только долгосрочный. И... – квартира твоя. Не хочешь?

– У меня есть, где жить, – пробормотала я, не желая вступать в дискуссию, по крайней мере, сейчас.

– Удивляюсь я тебе, Надежда, ведь сама на свою голову все делаешь. Ну сидела бы ты молча на пресс-конференции, так обошлись бы своими силами. Подключили профессионалок, если это необходимо .Так нет... Вылезла... Вот и расхлебывай. Потому что теперь твое участие органично. Тебя просто стоило бы выдумать...

– Я про Вас в газету напишу, – попытка огрызнуться была вялой и неудачной. В нашей прессе можно было безболезненно ругать столицу, крыть президента, ругать парламент, но своих – ни-ни. Никто не бьет по руке, которая иногда, пусть даже редко, но кормит. Во всяком случае, не бьет. У нас такая своя, особенная демократия. Местечковая. Сонная немного. Так что – куда не кинь.

– Я подумаю.

– Только не долго. Твоему редактору я уже позвонил. Прояснил ситуацию. Можешь совсем без работы остаться, учитывая твои сегодняшние подвиги.

Легкий шантаж, он как легкий массаж. Ничего не портит, но активность, в том числе и умственную, увеличивает. Жаль, что господин Сливятин не знает нашей газетной специфики. Да за такие гроши там вообще никто трудиться не будет, а я буду – под псевдонимами. Тем более, что зарплату я получаю из рук в руки, а не через ведомости и прочие налоговые излишки. Правда, на фоне таких предупреждений мой газетный бонза гонорары урежет. Урежет до минимума, так чтобы с голоду не умерла.

– Сколько времени у меня есть?

– Так бы и давно. Это хмырь позвонил, тобой поинтересовался. Так что назначай время и действуй.

А говорят, иностранцы умнее. Это ж надо было Чаплинскому самому так влипнуть. Создавать наполеоновские планы на чужих ошибках – не велика мудрость. Только что я была лучшего мнения о Сливятине. Я даже признавала за ним проблеск интеллекта.

– Диктуйте телефон, – согласилась я, решив, что от встречи с диссидентом убудет только от благополучия Израиля. И всего мирового сообщества.

– Умничка. А в академии помочь? Или все же сама.

– Сама, – я устало махнула рукой и опрокинула в самую душу ещё одну рюмку водки. Мне необходимо было снять напряжение и сказать этой пискле Танечке, что люди так не делают. Во всяком случае, я не видела повода, по которому меня так уж нужно было подставить.

Если, конечно, это не сливятинская ловушка. Смертельная ловушка ради долгосрочного кредита? Глупости, конечно, но у нас может быть все. Абсолютно все...

А потому... А потому что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом...И если не считать этого факта, то существует два варианта развития событий. Я иду домой и плачу. Ведь вся эта бравада – как молодежная икота, борьба за сохранение имиджа. А на самом деле – страшно. И одиноко. И очень-очень плохо. Как говорили у меня дома: "Летел, как ангел, упал, как черт". Мне стоило повнимательнее разработать план будущей жизни, и идея постоянно выходить замуж в конечном итоге была не так уж плоха. Во всяком случае , даже из-за

худощавой спины мужнюю жену у нас не так-то легко вытащить. Значить домой и плакать...

Но можно последовать ленинской логике и пойти другим путем. Который несвойственен добрым женщинам, но осваивается по мере сил и возможностей. Значит, вернуться? Вернуться и разобраться, по горячим следам? А что? Если все получится, то следующим местом моей работы станет контрразведка. И кто знает – женщина президент, выходец из властных структур – заманчивая перспектива.

– А машина есть? – спросила я у Сливятина.

– Отвезем, Надежда Викторовна. Отвезем, куда скажете, – благодушно усмехнулся он, сохраняя, однако, пионерское расстояние. В этом народной избраннике явно чувствовался сапер. А во мне, как обычно, мина...

После двух в академии обычно тихо. Пары заканчиваются, студенты разбредаются, а на рабочем месте остаются одни лаборантки-печатницы, потому что кто-то же должен тревожно вскрикивать в трубку: "Кафедра". А ну как царственный указания родятся после обеда и ведь негоже им умирать до того, пока все не поймут их уже обыденную абсурдность.

Я тихо шла по темному коридору, совершенно не обдумывая план дальнейших действий. Если в голове мука, то она обязательно высыпается на судьбу. Можно делать хлеб, а можно ничего не делать. И вообще, как говорят умные: "Конец один".

– Надежда Викторовна, – окликнули меня шепотом.

Я нервно оглянулась, ожидая провокации и галлюцинации. Возле мужского туалета курил студент Джагоев.

– Вы зачем вернулись? Преступника тянет...

Если бы он был моим мужчиной, я дала бы ему по физиономии и просто повисла не шее. Я точно знаю, что сейчас в моде женщины, которые могут все не так как мужчины. Я – ещё могу.

– Меня допрашивали, интересовались последними словами покойной.

– И что она сказала? – я старательно напрягла память, отказавшую мне ещё пару лет назад. Иногда я даже радовалась, что мои мозги работают в щадящем режиме.

– Василиса Прекрасная . – прошептал Джагоев. – Все запомнили...

– Что еще? – я остановилась, мерно раскачиваясь на каблуках. Мне не хотелось смотреть этому юноше в глаза. То, что я могла там найти для некоторых особей мужского пола иногда становилось пожизненным заключением. Возле мужского туалета пахло нарождающимся чувством. Еще немного, и этот джигит достал бы ружье своих предков.

– Больше ничего. А ваши все – в сборе, – он виновато пожал плечами.

– Спасибо, – я решительно двинулась дальше, с удовольствием ощутив легкое дыхание несбывшейся мечты.

– А вот и вы, – удовлетворенно заметил Мишин, восседавший за правительственным столом у окна. И никакой он не разведчик – настоящий профессионал не станет подставлять затылок под возможную пулю снайпера. Я вздохнула несколько облегченно и вызывающе.

– И что вы нам расскажите? – Мишин внимательно смотрел на мои руки, недавно посетившие маникюршу и отказывавшиеся от стирки по причине вселенской лени и не сложившейся семейной жизни.

– А где Танечка? И Татьяна Ивановна? – спросила я, понимая, что в отсутствие главных действующих лиц мне не стоило приходить сюда.

– Танечка на координационном совете. Скоро будет. А вы может быть объясните нам свое участие в этой драме? Муж Анны Семеновны настоял на тщательном вскрытии.

– Какая гадость, – откомментировала Инна Константиновна. – Я никогда не позволю, чтобы со мной поступили подобным образом.

– А где шприц? – настороженно спросил Виталий Николаевич. – Куда вы его дели? Ведь можно проверить остатки яда в нем?...

Здесь все играли против меня. Здесь все мы были чужаками. Понравиться этой злобноте я уже не могла ни при каких обстоятельствах.

– А знаете, – вдруг устало сказал Мишин, – ведь в следующем году мне на пенсию. И вопрос этот решенный. Не уговаривайте. И замену мне уже подыскали...

Инна Константиновна приосанилась и посмотрела на меня с презрением женщины, что от рассвета до заката, на все времена знала одного-единственного, причем не самого удачного мужчину. Я устало поежилась. Когда-то у меня была подруга. Она ненавидела мужчин и боролась за права женщин. Как ни странно, она меня не любила. Но сейчас это был единственный человек, с которым можно было поговорить о деле. Инна Константиновна все вписывалась и вписывалась в паузу, расцветая от перспективы выпихнуть меня на панель, продать в Турцию и получать процент от моей сговорчивости.

– Намечали Анну Семеновну, – наконец закончил Мишин.

– Да? – вырвалось у Виталия Николаевича, который усердно рисовал лодочку с парусом на пыльной поверхности стола.

– Но ведь она даже не кандидат наук, – вспыхнула Инна Константиновна.

– И вы об этом знали. Все знали, кроме Крыловой. Может быть, вас использовали втемную? – ласково спросил Мишин, проникаясь ко мне небывалым сочувствием.

– Да как вы смеете! – взорвалась Инна. – Что вы себе позволяете!

– Тише, – наморщился Мишин. – Тише. Не вы ли говорили, что пойдете по трупам. Откровенно говоря, я думал, что вы имеете в виду меня. А вышло...

– Я не позволю..., – крикнула Инна Константиновна, затравленно озираясь в поисках поддержки.

– Да ради Бога... Ищите шприц. Это важно. Я – у себя, – Мишин устало поднялся со стула и неверной походкой вышел из аудитории. Мне стало его почему-то жаль.

А протокол? Протокол – тоже я? – заорала Инна Константиновна, как серьезно раненная несправедливостью и укушенная разрушенной надеждой. Слава Богу – не мной...

Молчание было ей ответом. Кажется, так у классика. Так и в классических ситуациях.

– Ничего, ничего, посчитаемся. Сочтемся, – прошипела она, сужая до невозможности свои и так не слишком большие глаза.

– Ага, приходите. Умножим, поделим, отнимем. Отнимем обязательно , выпалила я.

И устыдилась. Для них для всех это было серьезно. Жизненно важно. Даже сильнее, чем смерть. Для меня так – игрушки. Кто-то из моих бывших уже сообщал общественности, что я моральный урод. Теперь оставалось соответствовать...

Виталий Николаевич вздрогнул от того, как сильно хлопнула дверью Инна Константиновна. Вздрогнул и заерзал на стуле. Ему явно было пора. Проросший на подоконнике овес требовал полива или употребления. Режим питания нарушался, а творческий процесс создания великого театрального шедевра, насколько я поняла, напрямую зависел от того, как сложатся у Виталия Николаевича дела с желудочно-кишечным трактом. И если в его организме окажется много желчи, то полетит наше искусство к черту – прямо в Тартарары.

– Идите, – благородно заметила я. – Идите, нечего всем здесь сидеть. Мне надо дождаться Танечку.

Он испуганно заморгал глазами. Занервничал и заерзал ещё больше. Наконец его неприлично мигающий взгляд остановился на сейфе. Шпионские страсти продолжались.

– Идите же, – прикрикнула я. – У меня нет отмычек. Я клянусь близко не подходить к документам. Тем более, что теперь все подозрения мои. Ну...

Виталий Николаевич благодарно шмыгнул носом и пролепетал что-то невнятное. На прощанье он решил быть похожим на шефа и сказал: "А шприц?"

Завтра я принесу на кафедру упаковку. Или даже целый ящик. Разбросаю по полу и лично позвоню следственной группе. Если нужно – парочку начиню ядами и на память о прожитом оставлю свои отпечатки пальцев.

– Брысь, – цыкнула я, готовая заплакать и забросать великого провинциального режиссера огрызком от яблока.

Когда Виталий Николаевич ушел, я взяла веник и принялась подметать полы. Во мне вдруг возник первобытный комплекс отношений с покойными. Еще немного и я разбила бы стену, чтобы вынести сквозь дыру воспоминания о происшедшем, которые так сильно, чтоб очень, не мучили никого.

– Что вы делаете? – испуганно взметнула бровки рыжая Танечка. – Зачем?

– Ищу вещественные доказательства своей непричастности к событиям, зло бросила я, решая придушить малолетнюю врушку и сразу забросать труп обрывками веника.

– Вы на меня обижаетесь? – как то сразу догадалась она. – Но вы ещё не знаете наших. Слова сказать не дают..., – Танечка обиженно заморгала глазками, собираясь поплакать. Этот механизм воздействия на окружающих я считала примитивным. И разозлилась ещё больше.

– Почему вы ничего не сказали? Почему вы сразу ничего не сказали? – я красиво (исключительно по привычке) сверкнула глазами и уставилась на предательски дрогнувшие губы лаборантки. – Почему?

– А вдруг был ещё один укол? – она взметнула глазки, пристально посмотрела на мою пышащую справедливым гневом физиономию. – Ведь я не присутствовала. Понятно?

Мне не было все понятно. Знал бы прикуп – жил бы в Сочи. А не в провинции, где смерть от диабета приобретает черты всеобщего депутатско академического заговора.

– А со Сливятиным вы не знакомы? – на всякий случай, совершенно не надеясь услышать правду, спросила я.

– Нет, а кто это? – Танечка присела за машинку и устало вздохнула. – У нас будет много дел, особенно если ещё и похороны.

Какие новости. Без них тошно. А главное – бесполезно. Если тебя решили сделать преступником на ровном месте, то скорее вскопают, взбугрят почву, нежели признают свою ошибку. Как не прискорбно, оставалось ждать результатов вскрытия. Совесть Танечки оставалось непробиваемой.

– Верните сарафан, – сухо бросила она и вдруг разрыдалась.

Вот ещё глупости. Я, право слово, не стою таких истерик. Или не я?...

– Таня, осторожно начала я, неостепененный дипломат, – Таня...

– А вы знаете?...Знаете?... – всхлипывала она. – Знаете...А может она не была сумасшедшей?... А я наговорила. И на неё и на вас...?А мне сегодня плакать нельзя, – взвыла она. – Нельзя! Меня в гости пригласили! А я плачу. А-а-а-а...

– Ладно, ничего, бывает хуже. Ничего, – я погладила это преступное дитя по голове и осторожно поинтересовалась. – А что она сказала?

– Спросила, знаю ли я Андрея Елисеевича и Андрея Еремеевича, – тихо отозвалась Танечка.

– А вы?

– Кажется, да. С кафедры общего менеджмента. Там у них доцент такой есть. Но – не точно... А она – засмеялась и бросилась делать укол. И ещё сказала: "Все зло – от женщин!" Грозно так. Честно – как сумасшедшая...

Все зло от женщин. Мысль не новая, но в дамском изложении совершенно конкретная. Правда, я лично с такой формулировкой не согласна. Если, конечно, речь не обо мне. Мания величия – хорошее качество. Центростремительное. А У Анны Семеновны была врагиня. Кто бы мог подумать... Такая врагиня, которая внутри уже не умещалась. Потребовала выхода и позвала в путь. А может даже подтолкнула. Неужели самоубийство?

Танечка положила голову на мои колени, которые на этой кафедре оказались облюбованными для самых интимных женских дел, и перебирая руками мою не очень дорогую юбку, продолжала рыдать.

– А об этом вы сказали? На заседании сказали? – тихо, чтобы не спугнуть важную мысль, спросила я.

– Да, – она вздрогнула всем телом и обняла меня за ноги, рискуя создать на моих колготках не предусмотренный дизайнером горошек . – Что я наделала! А если Инна Константиновна...

– Что Инна Константиновна? Наложит на себя руки? Не дождетесь.

Танечка продолжала плакать, вскочила со стула и посмотрела на меня натравленно и виновато, а потом начала закатывать глаза, мягко оседать на пол и создавать дополнительные трудности всей кафедре и мне лично.

Вообще, я всегда завидовала женщинам, способным хлопнуться в обморок при всяком удобном случае. Этот маневр как нельзя лучше избавляет от выяснения отношений, от необходимости излагать правдивую информацию вообще – дает возможность забыться, открыть глаза и как ни в чем не бывало спросить потресканными губами: "Где я?" Теоретически дама из обморока может вернуться не только в реальную жизнь, но также в тюрьму или в Монте Карло. Что делать с Танечкой, лежащей на полу, я не ведала.

На помощь мне ,как обычно, пришел Мишин. Он аккуратно застыл в дверях и хриплым голосом будущего пенсионера спросил: "И эту тоже?" Я отрицательно мотнула головой и что есть силы ударила Танечку по бледному личику. Место от соприкосновения щеки и дадони стало пунцовым. А Танечка – недвижимой. Мишин понимающе качнул головой и приблизился к нашей скульптурной композиции.

– Я так и думал, – ухмыльнулся он и блеснул одновременно желтыми зубами и черным пистолетом системы наган. – Наградной. Только что жена привезла. Бдительность! Ну-ка, в сторонку, – дуло нагана недвусмысленно давало мне понять, что шутки кончились, особенно если эта Танечка решила из солидарности тоже умереть у меня на руках.

– Она просто испугалась. Задумалась и испугалась, – пролепетала я.

– Согласен, – приосанился Мишин. – Думать страшно. Особенно рядом с вами.

Я улыбнулась. Припомнила Фигаро и его безумный день, который по сравнению с моим был просто лепетом подготовишки. Еще немного и наш город закроют на карантин. Здесь никто не хочет никого слушать и никто не хочет никого понимать. Социалистическая система

коллективной безопасности уступила место священному эгоизму наций. Гитлеровский принцип с большим опозданием (не иначе задержали на почте) прибыл в наши края.

– Гражданка Крылова, я буду вызывать милицию, – Мишин спокойно и равнодушно смотрел то на меня, то на бессознательную Танечку. – Вы стали маньяком, это совершенно очевидный факт. Против факта – не попрешь. И это дело мне не под силу. Увы. А так не хотелось выносить сор из избы, – Мишин почесал нос пистолетом системы наган. У него была вредная привычка – чесать нос чем попало. Но сор из избы – это хорошо. Я закрыла глаза и представила себя кучкой мусора, которую на лопаточке, вперед ногами несут по территории кафедры страноведения.

Танечка вдруг открыла глаза, традиционно прошептала где я и, видимо, испугавшись горячего наградного оружия, прошептала:

– Я вспомнила. Я вспомнила важное. Она сказала: "Вчера у меня была Надежда" Мишин посмотрел на меня пристально и удовлетворенно, а Танечку с мягкой благодарной улыбкой.

Подставляют? И убьют при попытке к бегству?

Так пусть сначала поймают!