Текст книги "Возвращение - смерть"

Автор книги: Елена Юрская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– А посторонние с чистой совестью могут покинуть помещение, – хитро прищурившись сообщил Дмитрий Савельевич. Моя нога, приподнявшись для шага вверх по прокурорской лестнице дернулась. Через секунду она должна была подкоситься и уронить наше тело под ноги главному убийце всех времен и народов.

– Пусть остается, – хрипло выдавил Чаплинский, возвращая моей конечности чуть было не утраченное здоровье. – Пусть остается. Теперь уже нет секрета, есть только скандал для прессы. И разве старый еврей когда-нибудь оставался в долгу у советской журналистики?

Я с угрозой посмотрела на Тошкина: не станет же он устраивать семейную сцену "нет, пусть она уходит", когда решается вопрос жизни или смерти? Средний прокурорский чин с трудом совладал с желанием свернуть мне шею и злобно выдохнул : "работайте!"

Молчание, воцарившееся в кабинете, явно требовало моего вербального участия. Но лишенная следовательских полномочий, я просто не знала, что сказать. Для связки дружеской беседы не хватало водочки, песни о бронепоезде и телепрограммы об аэробике, которая очень сближает все слои населения. И я сказала: "Хорошая погода, не правда ли?" Мужчины дружно взглянули в окно, залитое непрозрачным мутным дождем и цинично фыркнули... Вторая козырная тема была посвящена проблеме "все мужчины сволочи", и в этом кабинете почему-то не казалась такой актуальной. Еще – можно было поговорить о животных, о детях, о налогах и предстоящих в следующем тысячелетии выборах, о размножении белых слонов путем клонирования коровьего стада. В принципе – о чем угодно, но молчание сгущалось уже искусственно и видимо было одним из приемов психологического давления, успешно опробированного в практике Дмитрия Савельевича. Сразу стало понятно, что женщины – убийцы попадали в этот кабинет редко. Нашего брата многозначительным молчанием можно довести до такого белого каления, что проделки Освальда покажутся сладким сном в летную недушную ночь. Когда мои мужья молчали, я лично всегда практиковалась в игре в дартс, используя вместо дротиков кухонные ножи, а вместо мишени – удивленную физиономию любимого...

– Будем говорить под протокол? – наконец осведомился Тошкин.

– Если можно, то повременим, – Чаплинский поправил несуществующие волосы и одобрительно кивнул головой.

– Вы нуждаетесь в нашем содействии, если я вас правильно понял, Дмитрий Савельевич лениво глянул в мою сторону и убедившись в том, что сказать мне нечего, продолжил. – Что означает ваша явка с повинной? Видите ли, дело приняло слишком серьезный оборот... Есть смысл приглашать представителя вашего посольства.

– Нет, и зачем эти официальные глупости, – Наум Леонидович широко и виновато улыбнулся. – Я приехал сюда за сыном. Сначала это были только мои трудности, теперь они стали нашими общими.

Если бы подбородок Димочки Тошкина был чуть помассивнее, то у него во – первых было бы меньше проблем с женщинами, а во-вторых , нижняя челюсть уже минуты две покоилась бы на крышке стола. Впрочем, и с наличиствующими физиогномическими данными он выглядел довольно глупо. А я была просто в шоке. Неужели меня этот странный Нема выбрал в качестве будущей матери своего ребенка?

Кстати, надо было спросить и мое собственное мнение – я лично предпочитаю девочек, то бишь – дочек. Но причем здесь Тошкин – он же мне не муж, и просить у него разрешения, а тем более содействия для нашего соития – это что-то слишком цивилизованное для моих отсталых провинциальных мозгов.

– Вопросы усыновления решаются органами социального обеспечения и здравоохранения, мы не имеем к этому никакого отношения, – Тошкин расстался с гримасой идиота и приготовился к нападению. Его, бездетного, трудно было расслабить розовой сказочкой о любви к младенцам. – Давайте лучше поговорим о вашем алиби на момент покушения...

– Я приехал за реально существующим сыном. Взрослым, умным и красивым. – Наум приосанился и гордо поглядел в мою сторону. Все было как в том анекдоте: "У Рабиновичей родился ребенок: большой умница, просто гений, а ещё музыкант, красавец и полиглот. Жалко, что мертвенький". Неужели у Танечка – лаборантка сделала операцию по смене пола? Хорошо все-таки, что я дала обет молчания, сейчас бы напорола такой чуши, что бедный Тошкин задохнулся бы от икоты...

– Я очень болен. Точнее – я смертельно болен. Там, дома у меня есть Галит, но нет детей. Разводиться с ней всегда было бессмысленно – брак по любви и по расчету, мы во всем устраивали друг друга. Здесь у меня есть сын. От самой большой любви, которая бывает только в юности. Танечка родила его, когда я сидел в тюрьме. Забирать его в эмиграцию под колпаком КГБ... я не видел в этом смысла. Потом – карьера, деньги, другая жизнь. А теперь я умираю и хочу оставить мальчику то, что имею. Галит не возражает. Рак дает пропуск для многих безумств.

Всплакнуть что ли? С Тошкиным на брудершафт? Или сионизм не признает слез, пролитых всуе? Что-то жалко нам Чаплинского, но статья получится закачаешься. Особенно, если дать её с продолжением, фотографиями и интимными художественными подробностями.

– Поздравляю, – сухо бросил Тошкин и потянулся за ручкой. – Давайте все-таки определимся с вашим алиби, а тогда и поговорим по – душам.

– Не стоит, – Чаплинский выпрямил спину. – Я никого не убивал. Но Татьяна , Татьяна Ивановна Заболотная наотрез отказалась со мной встречаться. Она меня боится. Думаю, что из-за слухов, распространяемых вокруг моей персоны. Мне все равно, что будет думать обо мне прокуратура, главное, чтобы Танечка и Игорь не видели во мне убийцу. Я слишком стар, чтобы вылавливать сына на улице или подкарауливать его в подъезде. Я хочу прийти к ним домой, сесть за стол и поговорить за жизнь... А потом мы уедем. И что я должен для этого сделать? Кто поможет мне оправдаться, если я ничего такого не совершал?

– Вы, видимо, плохой отец, Наум Леонидович, – констатировал Тошкин. Может быть, эта семья просто хочет, чтобы её оставили в покое. Может быть, ваш сын ничего не знает о вас? Может быть , это совершенно другой страх?

– Тридцать лет – не переходный возраст. Должен выдержать. Я не силком его в Израиль потяну. Но сказать надо. Я без этого не уеду. Буду жить там, под подъездом...

– И каждые сутки по новому трупу. Пожалуй, нам слишком дорого обойдется ваша отеческая любовь. И что вы хотите от меня лично? Справочку, свидетельство, настоящего убийцу? Что? – Тошкин хлопнул по столу открытой ладонью и наверное, очень ударился. Он смешно сморщил нос и сурово посмотрел на меня. А я совсем и не разделяла его бурного негодования. Мое рыло тоже было в пуху, потому что Анька временно проживала на чужой исторической родине, что было для всех удобнее и комфортнее. Но мы – то по крайней мере, были с ней близко знакомы.

– Я полагаю, что меня оклеветали по прямому указанию или при преступном содействии правоохранительных органов. А потому требую, что бы лично засвидетельствовали мою невиновность и представили меня по всем правилам...

– Вашей бывшей возлюбленной? Заметьте, замужней даме? – Тошкин покрылся розовыми пятнами и выразил готовность вступить в неравную борьбу с Чаплинским, по тому как Наум яростно сжал кулаки и губы, я поняла, что схватка будет умопомрачительной и в один раунд, видимо не уложится. Переговоры по мирному урегулированию славянско – израильского конфликта могли сорваться, если бы мой светлый разум, исключительно активно работающий в экстремальных ситуациях, не выдал бы одну блестящую, и к сожалению , очень правдоподобную версию.

– Стоп! – тонко пискнула я. – Стоп? У меня вопрос: вы ставили Татьяну Ивановну в известность о своем приезде? О цели своего визита? Или так экспромтик от заграничного папашки?

– Разумеется, – выдохнул Чаплинский, злобно поглядывая на моего бедного Димочку – Я прислал ей письмо, потом звонил. Я попытался ей все объяснить...

– А она? – у меня прямо в зобу дыханье сперло от накала чужих страстей и возможности в них поучаствовать.

– На письмо не ответила, трубку бросила. Второй, третий раз к телефону просто не подходила. С её мужем на эту тему я говорить права не имел, – на лице Чаплинского разлилось богатое недоумение. Ну куда уж ему до меня, талантливой. Давно известно, если женщина не хочет быть участницей мордобоя между двумя своими поклонниками, она выходит замуж за третьего который до этого был лишним. Вот почему многие наши соплеменницы плюют на все это дело и подаются в лесбиянки.

– Значит, знала. Значит, к вашему приезду была готова. Значит, с ближайшей подругой несомненно поделилась. Ведь вы Анну знали по молодости?

– Да, конечно, фактически она нас и познакомила. И письмо о рождении сына она написала. Не Таня...

– Тошкин, не сиди ты камнем, а немедленно добудь важную государственную тайну. Усыновлен ли Игорь Татьяниным мужем, и что было написано в графе "отец" при регистрации мальчика. Сможешь?

Тошкин посмотрел на меня с каким-то замороженным восторгом, тихо кивнул и быстро вышел из кабинета. Хотя намного проще было бы позвонить. Видимо, Дмитрий Савельевич решил совместить приятное с полезным. Туалет в прокуратуре располагался по принципу нечетности этажей – первый, третий, пятый – для мальчиков, второй и четвертый для девочек. Канализационная дискриминация была связана с процентным отношением половых признаков сотрудников. Несмотря на значительные мужские преимущества ходить на второй этаж Тошкину было крайне неудобно.

Мы остались с Чаплинским вдвоем. Тихий ангел не летал между нами, божья искра оказалась залитой первым по-настоящему холодным дождем. Раньше нашим третьим лишним был Максим, теперь – "самая настоящая любовь, какая бывает только в юности" Обидно. Обидно, что никто никогда не скажет ничего подобного о моей нескромной персоне.

– Значит вы не Клара Цеханасян? – тихо спросила я

– Нет, – он качнул головой и вскочив со стула, прижался губами к моему плечу. Этот поступок не вписывался ни в один сценарий, а потому вызывал отчаянный протест. Мой отчаянный протест, потому что ещё ни один мужчина не делал из меня кожезаменителя.

– А жаль, – сказала я, отпуская по выдающейся диссидентской лысине профессиональный щелбан, который некоторые называют лычкой. – Я бы приехала мстить.

– А я – возводить себя на плаху, – он совершенно не смутился нанесенным мною телесным повреждением и аккуратно поцеловал мне руку. Что-то есть в вас, Надя, что-то такое есть.

– Пять литров яда, – прошептала я, припоминая пиратскую песню про плаху. – Когда воротимся мы в Портланд? Да? – меня все-таки осенило, кто бы мог подумать, что , что не новая бардовская песенка так здорово зазвучит в замшелом кабинете одной очень провинциальной прокуратуры.

– Когда воротимся мы в Портланд, я сам себя взведу на плаху. Но только в Потрланд воротиться не дай нам боже никогда, – эти строки мы пропели вместе взявшись за руки, как у пионерского костра. Его нам заменила моя дымящаяся сигарета. А куплет никто из нас не вспомнил. но петь хотелось Очень хотелось петь. И мы громко, в два голоса без слуха снова затянули припев. В стену яростно застучали. Испугавшись коммунального гнева, Чаплинский примолк, а я довела строку до конца, потом повторила еще, а потом ещё раз. Мне предстояла нелегкая миссия по добиванию этого смертельно раненого эмигранта. Я был почти уверена в том, что ... ничего у него здесь не выйдет. Анна – не последняя потеря его молодости. Увы, не последняя.

– Это ты здесь устроила спевку? – хмуро спросил Тошкин

– Я, а кто же? В смысле, если не я? Скучно тут у вас, никакой культурной программы для иностранных гостей. Извините господин прокурор. Готова написать объяснительную записку!

– Ладно, ничего. В графе отец – прочерк, отчество – дедушкино. Отчим усыновил, в пятилетнем возрасте. Все.

– Все, – согласилась я. – Теперь точно – все.

Тошкин занял выжидательную позицию у окна и всем своим видом толкал меня на продолжение банкета. Возможно, он был и прав – версия – то моя и как честный человек, он не мог отнять кусок детективной славы у своей бывшей дорогой и любимой женщины. Но выступить с заключительной речью он мне так и не дал. Резко повернувшись на каблуках туфель "Саламандра", остатков гуманитарной помощи голодающим стражам порядка, он вперил в Наума тяжелый, не обещающий ничего хорошего взгляд.

– Так вы были у Заболотной?

– Да, разумеется, – Чаплинский недовольно пожал плечами и нервно поежился. Он все ещё не понимал элементарных вещей, правда, тоже.

– И она была жива? Здорова и невредима? Что вы ей сделали? Что?

– В чем дело, Тошкин? – я посчитал своим долгом вмешаться. – Она была сегодня на занятиях. Точно.

– Ты её видела? Нет? И дома её нет. И на работе? Где, я вас спрашиваю Заболотная? Опять труп? – из светло-розового Тошкин решил стать густо зеленым. И кто бы мог подумать, что он так активно изучает светотехнику хамелеона.

– Я сказал ей, что пойду в прокуратуру. Что мне там помогут! Вот, что я сказал. Но кричал я все это через дверь, которую она по вашей милости захлопнула перед моим носом.

– Что еще, – подрагивая веком, спросил Дмитрий Савельевич

– Ничего, сказал, что мой сын имеет право на правду. И на выбор. И что вы мне поможет.

– Да с какой стати? С чего бы? – почему вы думаете, что вам все должны? – Тошкин был даже хорош в гневе, только он никогда не пел со мной песен. А так – очень даже ничего – свиреп, жесток, но справедлив. Рекламный ролик – спасите наши души. Но Чаплинскому Тошкин не верил. Может быть просто ревновал?

– Вы не о том спорите, – вяло вмешалась я в разговор двух любящих сердец. – Вы не хотите понять главного. Сядь, Тошкин. И вы, товарищ, тоже. И слушайте. Никто, теперь уже никто не докажет, что Игорь – ваш сын. Свидетелей этому нет. Анны, например, судя по всему, она была честной женщиной.

– Даже слишком, – уныло подтвердил Чаплинский. – У неё была мания выводить людей на чистую воду. Врать она как-то особенно не умела

– А теперь ей и не придется. Кто ещё мог подтвердить, что Игорь ваш сын? Родители? Ваши, Заболотной? Их тоже нет.

– Генная экспертиза, – буркнул Дмитрий Савельевич. – Все очень просто.

– Боюсь, что её уже не будет, – тихо сказала я, считая, что пора ставить точку в этом беспредметном споре. – Думаю, что Анна Семеновна поделилась информацией с Танечкой, что стоило той полета через мост. Может быть, составила письмо – вот почему украли блокнот и коробку с инсулином. У Анны Семеновны там был сейф, так? Ваша огромная настоящая любовь, кажется сошла с ума. Материнский инстинкт – штука тяжелая. А следующей жертвой, боюсь, будет Игорек. По принципу – так не доставайся же ты никому.

– Я тебя сейчас арестую, – проникновенно глядя на мои ноги, сообщил Тошкин. И кто бы мог подумать, что он такой извращенец. Можно было просто сказать: "Я за тобой соскучился. Выходи за меня замуж". Странно его сегодня заклинило. От всех болезней нам полезней следственный изолятор.

– За что? – тупо, но заинтересовано спросил Чаплинский, которого, казалось, уже совсем не волновала судьба собственного сына. Хотя, знаем мы эти отцовские чувства – только бы перед правоохранительными органами слезу пустить.

– Вас не касается, – огрызнулся Дмитрий Савельевич и пошел на меня, что называется буром. В его глазах недобро сверкал образ наручников маленького размера. – Мне надоело иметь из-за тебя неприятности. Ясно?

– И нечего мне тыкать, без адвоката, – смело ответила я и сделала десяток мелких шажков в сторону двери. Я передвигалась так красиво и талантливо, что даже пожалела о несостоявшейся балетной школе. – Между прочим, скоро в этом городе будет ещё один труп.

– Ага, тихо сказал Тошкин, решивший, видимо повторить трагедию Отелло на сцене своего самодеятельного прокурорского театра.

– Надо принимать меры. Надо спасать человека. Потом будет поздно. Это инстинкт. Основной, главный. Некоторые птицы поедают собственные яйца...

– Крокодилы, – вмешался в наш диспут, ошалевший от впечатлений Чаплинский.

– Гражданка Крылова или вы покидаете это помещение, или я вас арестую за дачу ложных показаний, за сопротивление следствию, за ...

– Ношение оружия, торговлю наркотиками и распространение самиздата, покорно выдохнула я и тихо выскользнула в двери. Тошкину не хватило ровно полшага, чтобы догнать меня и неприлично вытолкать взашей. Я сохранила лицо и ухо. Бывший детский садик был построен по принципу глухой нянечки и его стены были настолько картонными, что ни петь, ни хранить секреты в них было невозможно. Оказавшись в пустом пыльном коридоре, в полном одиночестве, я присела на корточки и попыталась подглядеть процесс расколки вражеского шпиона в замочную скважину. Но дырка для ключа – не перископ, мне были видны только плохо отглаженные брюки прокурора и, ведерко для мусора, через пластмассовые решетки которого проглядывал одинокий огрызок от яблока. Ничего, компенсаторные организма превратили меня в сплошной слух.

– Все это хорошо, – жестко сказал Тошкин. – И версия Крыловой при всей её анекдотичности прошу прощения, имеет место быть. Но только в том случае, если Заболотная после встречи с нами осталась жива и невредима. А такого факта мы пока не имеем. А потому, Наум Леонидович, или мы с вами выясняем подробности вашего пребывания в городе, или я прошу санкцию прокурора на ваш арест.

– Вы разговариваете как хороший еврейский мальчик, – усмехнулся Чаплинский и скрипнул стулом. – Давайте выяснять подробности, но лучше искать Татьяну. Я плохо себя чувствую, мне нужно передохнуть.

– Только в этом кабинете и только под моим присмотром, – Тошкин зашумел ботинками, он так и не научился отрывать ноги от пола. Видимо сел. и скорее всего стал куда-то звонить. На фоне навязчивого шуршания телефонного диска прозвучал его новый, но все равно противный вопрос: "А ваша встреча со Сливятиным и Федоровым, она тоже была безопасной".

– Вы даже видели насколько, – ах как жаль, что я пропустила это рандеву на бульваре Роз. И если Тошкин считает, что следующей жертвой нашего гостья буде какой-нибудь господин из мэрии или прилегающих к ней районов, то я лично только "за". Я даже готова провести по этому поводу референдум, чтобы наконец доказать твердолобому Дмитрию Савельевичу, что мой глас очень часто оказывается гласом народа. А стало быть и гласом божьим... – Наша встреча была сугубо личной и к этому делу отношения не имеет, – тихо добавил Наум.

– Так вы все же признаете, что дело-то существует, – обрадовался Тошкин и перестал звонить. – Дома у Заболотных никого, на кафедре – тоже, что будем делать, Наум Леонидович? Вы опять молчите.

А что прикажете ему делать? Надо же быть таким идиотом – в академии идут занятия. Танечка – лаборантка в реанимации, трубку взять некому, а Виталий Николаевич тот вообще сбежал. Стоп! Протоколы, мотивы – у меня есть сразу три подозреваемых, а я сижу под замочной скважиной и ожидаю, что от туда польется нефть. А почему собственно, я должна играть в ворота этого Чаплинского и рисовать ему простую русскую трагедию, когда вполне возможно, что на поверхность всплывет наше персональное кафедральное дело. А если преступника тянет на место преступления, то мне надо быть: а) в академии, б)в квартире у Заболотной, в) у Чаплинского. Так говорил Остап Бендер, из двух зайцев выбирают того, что пожирнее. До окончания занятий оставалось двадцать минут – при хорошем движке автомобиля, я успею раскрыть это дельце как раз до обеденного перерыва в магазине "Тарас". Надеюсь, что кто-то подкинет мне премиальных... На прощанье я снова подставила ухо к двери и услышала, как Тошкин бодро подвел черту: "Мы привезем сюда Татьяну Ивановну и здесь на месте разберемся. В целях всеобщей безопасности".

– Именно об этом я вас и просил, – жестко согласился Чаплинский, а Дмитрий Савельевич, дитя прогресса, снова принялся терзать телефонный диск.

На дворе прокуратуры стояло несколько машин с мужчинами, готовыми подвезти меня хоть на край света, и если бы я не была озабочена будущим нации, то несомненно присмотрела бы себе кандидата на руку и сердце, но привычка не выносить сор из избы усадила меня в машину Чаплинскиго и заставила громко крикнуть в ухо спящего Максима: "Гони, вопрос жизни и смерти", он окончательно проснулся только на первом светофоре, который милостиво булькал желтым и намекал на стоявшего рядом гаишника-регулировщика. "Ремень, – сурово буркнул Максим, намекая, что привязанность к автомобилю может тронуть сердце любого инспектора".

– А куда мы собственно, едем? – осторожно спросила я, когда мы миновали пост и вырулили на главную улицу города. – Дело в том, что у меня совсем нет времени на похищение. Может лучше завтра, – я осторожно тронула ручку двери и прикинула, как буду вылетать кубарем прямо в лужу и окончательно испорчу свою подмоченную прическу. – Эй, не спи! Куда едем? на всякий случай я сгруппировалась и начала искать мотивы, по которым Максим мог бы убивать престарелых бомжих и не очень интеллектуальных секретарш. По всему выходило, что несчастливая любовь с перспективой жениться на чистой наследнице крупного капитала, которая могла бы принадлежать только девственнику. Да, четвертый подозреваемый в голове уже не укладывался, но скорости не сбавлял.

– В академию, Надя. Тут все дороги ведут или в академию, или на кладбище.

– И ты заметил? – я поразилась его проницательности и спокойно отпустила приводящие мышцы ног. – У нас там заговор, – по-товарищески сообщила я. Пропадали протоколы...

– Надо же, – Максим не отрываясь, смотрел на дорогу. Именно за это я и не люблю автомобили и водителей: не выдерживаю конкуренции с педалью газа, и не выношу этого. – Надо же. Слушай, Надя, давай-ка возьмем Таню-татьяну, быстро подбросим её в прокуратуру, а потом я нарисую твой портрет.

– Маслом?

– Вишней, – наконец улыбнулся он, а меня шарахнуло по голове очередным суровым подозрением. Этот безумный день явно лишил меня быстроты реакции.

– А откуда ты знаешь, что её нужно туда подвезти? подслушивал? – я снова осторожно отодвинулась и легким движением руки освободила свое тело от ремня безопасности. Как я собиралась выпрыгивать из машины в прошлый раз – ума не приложу.

– Ясное дело. По заданию майора Гребенщикова. На этот раз, – спокойно ответил он.

– А в прошлый?

– Не твое дело, – отчеканил Максим и резко затормозил. – Давай сначала определимся, а потом поедем. Свободна вечером?

Откровенно говоря, в последний раз со мной разговаривали, как с проституткой, когда я заканчивала школу и имела гнусную привычку делать уроки в баре гостиницы "Турист". Там стоял видик и крутили мультики, и то и другое в те времена было такой большой редкостью, что стоило выдержать родительский гнев и немного попортить почерк. пьяный грузин, не знавший моих вредных привычек, нахально позвал меня в номер, примерно теми же словами: "Вечером свободна?", я, в душе догадываясь, что от меня требуют чего-то неправильного, решила позвонить домой, чтобы узнать идем ли мы сегодня к бабушке. Грузин сначала очень расстроился, а потом обрадовался, что ему не придется сесть в тюрьму за растление малолетних. Мы едва не подружились, но его взяли за дебош в ресторане. Словом, наш человек. Не то, что этот.

– А что, некому кисти поддержать, – грубо спросила я, не желая искать более изящных ходов. У меня есть правило – красиво хамить нужно только тем, кто интересен. Всем остальным пенку от молока. – Слушай, а твой Чаплинский, когда вы к Татьяне ездили, её часом не прибил? – на всякий случай полюбопытствовала я, определяя тем самым наши отношения как чисто деловое сотрудничество.

– Труп не выносил, а там, кто их знает? – сокрушенно покачав головой, Максим включил зажигание и тронулся. – Знаешь, с этим диссидентом я скоро снова стану художником. А должен был капитана получить.

– Бывает, – поддержала его я. И подумала, что не стану пока что рассматривать перспективу собственной безработицы, которая уже не за горами. – Ладно, ты подожди, здесь я сама.

Золотые буквы на здании академии, ранее намекавшие на обязательное прочное материальное положение её членов, чуток поржавели, кислотно-радиационный дождь продолжал безумствовать, но кого это теперь интересовало? Я быстро пронеслась через холл, лифт и коридор и оказалась на кафедре. Дверь была открыта, она подозрительно покачивалась, ведомая внутренним сквозняком. Там, в недрах академического здания, несомненно, кто-то был. Хотелось верить, что не очередной труп. На всякий случай мне пришлось глубоко вздохнуть и переступить через порог. Татьяна Ивановна лежала на столе. Не вся, частично – руки, голова и треть туловища. Она была неподвижна и на мое появление никак не прореагировала. Кажется намечалась ещё одна картина из серии: "Надя Крылова убивает свою сотрудницу". Чтобы справиться с наваждением я прошептала: "Должок Василиса Прекрасная, Анна Семеновна ". Мое глухое бормотание подействовало не хуже поцелуя для старушки мертвой царевны. Татьяна Семеновна шевельнула пальцами и тихо застонала. Не хватало только, чтобы у неё была какая-нибудь черепно-мозговая травма, нанесенная каким-нибудь тупым предметом от печатной машинки. Но в целом, моя коллега была пока жива.

– Это я, – ну что поделаешь, если целый день приходится говорить банальности. Это я, Надежда Викторовна, вам плохо?

– Да, – ответила она, не отрывая лицо от стола. А может это вообще не Заболотная, а просто фантом? Или восковая маска. Говорят, Израиль изрядно продвинулся в изготовлении всяких психотропных и прочих косметических средств. Я осторожно коснулась её плеча. – Татьяна Ивановна, вам плохо?

– Да, – снова прошептала она и подняла на меня страшные пустые глаза. В них, наверное, уже не читалась ненависть, только пригоршня транквилизаторов или просто сознание большой-пребольшой беды.

– Вас там ждут, в прокуратуре, – сказала я, уже жалея, что оставила Максима в Машине. – Мы вас подвезем, если хотите...

– Уже, – выражение её лица ничуть не изменилось. – Как быстро, как просто, как поздно, – она вдруг закрыла глаза и начала смеяться. Меня в случаях подобной истерики обычно невежливо били по морде. И я очень обижалась. И потому, решила немного переждать и использовать обходной маневр. Сквозь громкий публичный смех уже доносились рыдания, я сочла за лучшее вмешаться и прямо спросила.

– А Раису Погорелову вы тоже? А за что?

Эффект был достигнут, она перестала смеяться, раскачиваться и даже дышать, в её стеклянных глазах отражался только мой ужас. Пора был менять пластинку, точнее – спасать и спасаться.

– А Виталий Николаевич воровал наши протоколы. Представляете, его буквально за руку поймали, – преданно сообщила я, аккуратно пятясь к двери. Не знаю, что там у них по-фински означает видюшная фраза "ракастан", но этому виду ходьбы я научилась сегодня от и до.

– Так вы говорите в прокуратуру? – её глаза смотрели вполне осмыслено, оставалось только подобрать размытое нервами лицо и можно в аудиторию. Вообще, как она заходила к студентам в таком виде? – В прокуратуру, Татьяна Ивановна обречено вздохнула, – что ж, только поздно вы спохватились, – на губах моей сотрудницы, которая только что успешно притворялась то умершей, то сумасшедшей, заиграла загадочная улыбка. Если бы в этот момент по "русскому радио" кто-то заказал "больно мне больно" от Вадика Казаченко, то картина полного единения женщин-преступниц была бы абсолютно полной. – Я почти готова. Он уже там?

– Да, – я мелко, но увесисто кивнула. Там, мы на машине. Поехали.

– Да, но мне нужно зайти в туалет. Мне нужно немного освежиться, совсем как у Гоголя: "этот стакан плохо себя ведет", нет бы сказать по простому: "Хочу писать и умыться". Так я вас жду здесь? Или на улице?

– Дождь, – односложно ответила Татьяна, видимо предлагая мне не мокнуть в её честь. – Я буду готова через десять минут. Предупредите своих, пусть не нервничают. – Она встала из-за стола, пытаясь разгладить безнадежно помятую юбку и гордо вышла в коридор. Я недоуменно пожала плечами, "каких своих", о чем предупредить. Но на всякий случая я позвонила родителям и сообщила, что ещё немного задержусь на работе. Студенческий коридорный шум постепенно утих, внизу сигналили машины, развозившие по домам промокаемых детей богатых родителей, из окна было видно, что Максим снова спит за рулем.

А я – дура. Потому что ни через десять, ни через пятнадцать минут Татьяна Ивановна на кафедре не появилась. Правда на крыльце академии она не появилась тоже. Воспользовалась мокрой пожарной лестницей? Чтобы что? Что? Боже, я ведь знала, что будет ещё один труп. Буквально ещё час назад знала, а теперь расслабилась и забыла.

В два прыжка я оказалась на третьем этаже у дверей дамского туалета. Прислушалась, принюхалась, все ещё надеясь, что совесть преступницы заставит её казнить себя где-то в стенах дорогого нам здания.

– Нет, жену свою он в кабак возит, а меня блин дома держит и курить не дает.

– Да бросай ты его, глянь мужиков сколько, хоть за сто бакариков, хоть за десять – на любые деньги есть, голоса раздавались из самой дальней кабинки.. Впрочем, она все равно не имела дверей, я прошла по вонючей аллее из дырок в полу и наткнулась на двух очаровательных студенток, которых имела счастье видеть у себя на занятии. Закашлявшись дымом, они сказали мне: "Здрасьте", Татьяны Ивановны среди них не было. Я вернулась на кафедру и в книге учета профессорско-преподавательского состава нашла адрес Заболотной. Я ещё имела все шансы спасти Игоря. Наши женщины ни в булочную , ни на убийство на такси не ездят, а двумя трамваями в студенческий час пик... Я имела ещё все шансы, только если Игорь жив. Или, скажем, не на работе. Кстати, а где он работает? Плохо поставлена у нас система учета то ли дело в школе: плохо себя ведешь – звонят родителям. А у нас надо бы детям. Линия долго была свободной, такой свободной, что мои руки покрылись потом, жирным потом, предвещающим беду.

– Да, – сонный голос на том конце провода мог принадлежать мужу, и сыну.

– Игорь? – осторожно спросила я, надеясь на чудо.

– Да, – спокойно, но уже заинтересовано ответили мне.

– А папа дома?

– Он в командировке, мама сейчас будет. У неё занятия давно кончились.

– Это тетя Надя Крылова, – быстро проговорила я. – Мне надо к тебе подъехать, о`кэй? – откуда бралось то спокойствие, откуда бралось не знаю, но давалось очень дорого.

– О`кэй, – сказал он опять сонно (нежели успела накачать?) и положил трубку.

Усевшись в машину, я нервно скомандовала:

– В аптеку!

– Понос, простите? – попытался пошутить Максим.

– Марганцовку для промывания желудка? У тебя в аптечке нет?

– В Греции все есть, – он протянул мне пакетик и потребовал дальнейших указаний. Мне понравилось быть командиром, но думать об этом было некогда: