Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Какие еще события порождали внутреннюю неудовлетворенность, толкавшую Марию Антуанетту спорить с королем и без оглядки защищать интересы Австрии? Два летних месяца дни полнились счастьем разделенной любви, возвышенного и романтического чувства, с неимоверной силой рвавшегося наружу и с превеликим трудом скрываемого от любопытных взоров. Любое сказанное слово жадно подслушивали сотни ушей, любой взгляд стремительно перехватывали сотни глаз, а отыскать в лабиринте версальского мирка уединенный уголок, куда можно удалиться, не вызвав пересудов, было практически невозможно… Но когда дни, исполненные сладостного томления и встреч с любимым человеком, оборвались, образовалась пустота. Вместе с детьми Мария Антуанетта перебралась в Трианон, где позировала шведскому художнику Вертмюллеру, писавшему по просьбе Густава III ее портрет вместе с Мадам Руаяль и дофином, и занималась детьми. Она выделила дочке отдельный огородик, где та маленькой лопаткой вскапывала собственную грядку, слушала не по-детски серьезные рассуждения дофина. По вечерам приходил король и семья вместе ужинала. Но насколько эта спокойная семейная жизнь удовлетворяла молодую женщину, все существо которой жило любовью – настоящей, не призрачной и не безответной?

8 октября австрийский корабль попытался пройти из Антверпена в устье Шельды, но голландцы его обстреляли. Император немедленно собрал 80-тысячную армию и отправил ее на границу Республики Соединенных провинций. Конфликт грозил превратиться в настоящую войну. Узнав о событиях от Мерси, Мария Антуанетта бросилась писать супругу, охотившемуся в то время в Фонтенбло. Сообщив ему взволновавшие ее подробности конфликта, она выразила надежду, что оскорбленный голландцами император получит поддержку от французского союзника. Выразив свои сожаления, Людовик после консультаций с Верженном написал императору письмо и имел неосторожность показать его супруге. Мария Антуанетта сочла его возмутительным, ибо, по ее мнению, оно оправдывало поведение голландцев. Подозревая, что это послание – дело рук ненавистного ей Верженна, она потребовала мужа лично написать ее брату, а когда письмо было готово, забрала его и передала Мерси, «дабы тот передал его императору со своим курьером», подчеркнув, что оно написано «собственноручно королем». Сама она пообещала императору «никогда не пренебрегать вопросами, интересующими ее дорогого брата».

«Дорогой брат» отозвался немедленно, предложив уладить свой конфликт с Голландией за счет обмена: курфюрст Баварский уступит Иосифу Баварию, а тот в обмен отдаст ему Австрийские Нидерланды. Бавария по-прежнему не давала Иосифу покоя, и он просил сестру уговорить Людовика поддержать его план, убедив в его пользе наследников баварского курфюрста: «Наконец, дорогая сестра, настал удобный момент, когда, продолжая оставаясь добрым королем французов, Людовик имеет возможность доказать мне, что он является также моим союзником, другом и братом». Рьяно взявшись за выполнение поручения, Мария Антуанетта натолкнулась на сопротивление как Людовика, так и Верженна, что окончательно ее разозлило. «Совершенно невозможно (и вы сами это знаете, так что не усомнитесь в моих словах) убедить короля принять твердое решение, сообщить его мне в присутствии Верженна, настоять на своем и, главное, впоследствии не изменять его», – жаловалась королева в письме Мерси. Людовик наверняка понимал, что, защищая австрийские интересы, жена лишь выполняет просьбу любимого брата, не задумываясь ни о том, что станет с Францией, если та пойдет на поводу у амбиций императора, ни о собственной репутации: когда королева стала матерью наследника престола, ее проавстрийские хлопоты многие расценивали как государственную измену. И король, написав императору, что готов выступить посредником в переговорах между Австрией и Голландией, стал ждать, когда супруга его наконец успокоится. При его неразговорчивости это было несложно.

Конфликт растянулся почти на год: 8 ноября 1785 года Голландия и Австрия при посредничестве Франции и Пруссии подписали в Фонтенбло мирный договор, после которого позиции Франции как миротворца в Европе еще больше укрепились. Вдобавок Франция – не в интересах Австрии – заключила оборонительный союз с Голландией. Вынужденная смириться и с союзом, и с решением короля оставить Верженна, отставки которого она так и не добилась, Мария Антуанетта еще больше возненавидела министра. Впоследствии Мерси в письме Кауницу скажет, что, будь королева способна к упорным и последовательным действиям, она вполне смогла бы отправить в отставку Верженна, однако отсутствие упорства и последовательности сделало ее усилия бесполезными.

Поддержка Марией Антуанеттой честолюбивых проектов брата вызвала очередную волну неприязни к ней, вылившуюся в новую кампанию листовок и памфлетов. Но, кажется, королева и сама начала понимать, что ей пора установить некую дистанцию между собой и братом. «Разумеется, я никогда не забуду, что по рождению я австрийка и сестра императора. Но в настоящий момент прежде всего следует помнить, что я королева Франции и мать дофина», – писала она военному министру графу де Сегюру. «…Главное, дорогой брат, теперь я прежде всего француженка, а уж потом австрийка!» – писала она Иосифу. Однако вряд ли широкая публика поверила ей. В мае в Шантелу скончался творец и столп австро-французского альянса Шуазель, положив конец надеждам Марии Антуанетты увидеть его у руля внешней политики Франции.

Торжественная служба в честь рождения наследника престола традиционно проводилась в столице. Но с некоторых пор королева опасалась бывать в Париже, встречавшем ее настороженно и враждебно. Клевета сделала свое дело, превратив легкомысленную молодую женщину в символ злобы и коварства одряхлевшего режима. 24 мая, в роскошном платье, с бриллиантовыми серьгами, стоимость которых приближалась к 80 тысячам ливров, Мария Антуанетта, трепеща от волнения, отправилась на торжественный молебен в собор Парижской Богоматери возблагодарить Господа за рождение герцога Нормандского. Город встретил карету королевы ледяным молчанием, только вслед иногда кричали: «Австриячка!» Вечером по приглашению графа д'Артуа Мария Антуанетта вместе с ближайшими друзьями ужинала в Тампле – там, где суждено будет умереть ее сыну, чье рождение она праздновала. Разумеется, королева этого не знала, однако настроение у нее было не из лучших, и, вернувшись в Версаль, она со слезами бросилась в объятия супруга. «Что я им сделала?» – всхлипывая, повторяла она; ей было страшно.

* * *

…15 августа 1785 года разразился неслыханный скандал: в Версале, в Зеркальной галерее, на глазах у изумленных придворных арестовали облаченного в парадные одеяния кардинала-епископа Страсбургского Луи де Рогана, направлявшегося служить торжественную мессу в честь Дня Успения Пресвятой Богородицы. Тотчас прошелестел слух: кардинала обвинили в краже бриллиантового ожерелья, состоявшего из 647 бриллиантов, общим весом 2800 карат и стоимостью в 1 миллион 600 тысяч ливров, якобы приобретенного им для королевы и от ее имени. Подобное обвинение затрагивало не только кардинала, но и королеву, а так как пристрастие Марии Антуанетты к бриллиантам давно стало притчей во языцех, то вздорному и нелепому обвинению поверили сразу. Не поверил только Людовик XVI, воспринявший запутанную историю с ожерельем как оскорбление, нанесенное его супруге человеком, которого Мария Антуанетта давно и открыто ненавидела.

Неприязнь королевы к Рогану имела давние корни: в 1771 году кардинал при поддержке ненавистного королеве д'Эгийона получил место посла в Вене, на которое рассчитывал Бретейль, рекомендованный на этот пост Шуазелем еще до отставки последнего. Бонвиван и жуир, кардинал пришелся не по душе чопорной Марии Терезии, и только опасение навредить своей юной и неопытной в государственных делах дочери не позволило императрице потребовать от французского двора заменить посла. «Этот субъект нисколько не соответствует своему положению служителя церкви и посланника; при каждой встрече он дерзко источает злословие, не знает дела и не имеет к нему способностей», – жаловалась Мария Терезия Мерси. Но придворные, среди которых был замечен и князь Кауниц, устав от пуританской сдержанности двора вдовствующей императрицы, с удовольствием посещали разгульные пирушки и балы, устраиваемые французским послом поистине с королевским размахом.

Разгадав, несмотря на свое легкомыслие, двойную игру императрицы, отхватившей за спиной союзника изрядный кусок Польши, в письме, адресованном тогдашнему министру иностранных дел герцогу д'Эгийону, Роган позволил себе набросать иронический портрет Марии Терезии: одной рукой императрица утирала платочком слезы жалости к несчастной Польше, а другой сжимала меч, символизирующий готовность отстаивать приобретенные в сей стране территории. «Эта государыня, – писал Роган, – прославившаяся своей непроницаемостью, похоже, с легкостью умеет вызывать слезы, когда считает их для себя выгодными». Письмо это Эгийон показал Дюбарри, а та прочитала его вслух во время ужина в тесном кружке своих поклонников, оценивших юмор кардинала. Молва о письме и о насмешках Дюбарри дошла до ушей Марии Антуанетты, и она, исполнившись еще большим отвращением к фаворитке, возненавидела и незадачливого прелата. Естественно, что, став королем, Людовик XVI тотчас отозвал Рогана из Вены, отправив на его место Бретейля. Однако в 1777 году, держа данное ранее обещание, Людовик вынужден был назначить Рогана главным королевским раздатчиком милостыни, и королеве оставалось только презирать ненавистного кардинала.

* * *

Бриллиантовое ожерелье стоимостью в полтора миллиона ливров, исчезновение которого с течением времени обрастет невероятными подробностями; ожерелье, алмазным блеском высветившее бездны человеческой глупости, самонадеянности, легкомыслия, наглости, самовлюбленности… История о краже ожерелья – легкая, игривая, как стиль рококо, процесс по делу об ожерелье – словно ящик Пандоры, приговор – осуждение монархии и королевы. А для Марии Антуанетты – гром среди ясного неба и холодный страх, что уже ничего нельзя исправить.

Отдавая приказ арестовать кардинала, Бретейль был уверен, что у кардинала есть все основания для присвоения ожерелья. Роган хронически нуждался в деньгах, особенно после пожара в Саверне, любимом замке, восстановление которого обходилось очень дорого. Недешево стоило Рогану и содержание личного алхимика – авантюриста и шарлатана Джузеппе Бальзамо, прославившегося под именем графа Калиостро. А недавнее банкротство близкого родственника принца де Роган-Гемене и вовсе тяжким бременем легло на весь дом Роганов. Однако, выслушав рассказанную кардиналом историю, Бретейль про себя решил, что на кардинала нашло умопомрачение.

Умопомрачение Рогана именовалось Жанной де Ла Мотт. Она была дочерью обнищавшего барона де Сен-Реми, являвшегося прямым потомком одного из внебрачных сыновей Генриха II. Получив бумагу, заверенную королевским генеалогистом, что в ее жилах течет капля королевской крови, Жанна решила во что бы то ни стало завоевать себе место под солнцем – разбогатеть, вернуть родовой замок, расположенный в окрестностях городка Бар-сюр-Об, и обрести должность при дворе. Через маркизу де Буленвилье, взявшую под опеку знатную сиротку, в Страсбурге Жанна познакомилась с кардиналом Роганом и, умело играя на слабостях его высокопреосвященства, стала его любовницей. Очарованный кардинал составил протекцию супругу Жанны, жандармскому офицеру де Ла Мотту, и тот получил должность, благодаря которой сумел незаметно приписать себе графский титул, после чего супруга его начала именовать себя графиней де Ла Мотт. Когда кардинал уехал в Париж, Жанна отбыла следом. В Париже новоявленная графиня де Ла Мотт сняла квартиру на улице Невсен-Жиль, неподалеку от дворца Рогана и улицы Сен-Клод, где поселился Калиостро, и сняла крохотную комнатушку в Версале, рядом с дворцом – на всякий случай. Пользуясь возможностью свободно входить в парк и дворец, она изучила расположение королевских владений и вскоре убедительно рассказывала о том, как и где ее принимали при дворе. В разношерстном обществе, собиравшемся у нее в доме на улице Невсен-Жиль, Ла Мотт сыпала громкими именами и пересказывала свежие придворные сплетни, утверждая, что узнала их из первых уст.

Кое-каких успехов она достигла: удачно разыграв обморок в присутствии сострадательной принцессы Елизаветы, добилась годового содержания в полторы тысячи ливров. Но для Жанны эта сумма была ничтожной, ибо долгов у нее накопилось во много раз больше, а единственным источником дохода по-прежнему оставалась щедрость Рогана. Но кардинал сам испытывал финансовые затруднения, и ручеек его даяний постепенно обмелел. Источником непрерывных благодеяний могла стать королевская казна, которой, как считали многие, распоряжалась Мария Антуанетта. Решив войти в доверие к королеве или хотя бы стать вхожей в ее кружок, Ла Мотт попыталась очаровать Полиньяк и написала ей письмо; Полиньяк оставила письмо без ответа – возможно, почувствовав в неизвестно откуда взявшейся графине конкурентку. Жанна попробовала попасть на глаза королеве, но и здесь ее ждала неудача: постоянно окруженная близкими друзьями, королева появлялась лишь на публичных обедах, а потом скрывалась либо в потайных дворцовых покоях, либо устремлялась в свое личное царство Трианон. Во время беременности ее величество и вовсе не посещала общественных мест, где ей можно было бы вручить прошение. Тогда Ла Мотт решила выдать себя за новую близкую подругу ее величества. Якобы Мария Антуанетта прониклась состраданием к особе королевской крови, оказавшейся в затруднительном положении, но, пока она не сумеет убедить короля помочь графине де Ла Мотт и признать ее принцессой королевского дома, дружба их должна оставаться тайной.

Жанне поверили: Мария Антуанетта могла приблизить к себе особу, подобную графине де Ла Мотт, ведь той нельзя было отказать ни в остроумии, ни в умении развлечь общество. Поверил Ла Мотт и кардинал, тем более что сам он давно, но безуспешно стремился добиться благосклонности ее величества. Снедаемый честолюбием, кардинал-епископ Страсбургский искренне не понимал, почему королева, среди приближенных которой числилось немало его ровесников, отказывает в расположении именно ему. В 1778 году он крестил ее дочь Мадам Руаяль, в 1781-м – дофина, а его знатность позволяла ему занять высокую государственную должность. Сей пятидесятилетний, но все еще стройный, с юношеским румянцем кардинал лелеял мечту завоевать симпатии королевы не только как государственный муж, но и как мужчина. Зная об этой слабости кардинала, графиня де Ла Мотт-Валуа, как она теперь себя величала, стала намекать на свою крепнущую дружбу с королевой и готовность примирить прелата с ее величеством. В конце концов она убедила Рогана написать королеве покаянное письмо и взялась тайно передать его. Ответ пришел неожиданно быстро – такой, о каком кардинал мог только мечтать: в письме, продиктованном Ла Мотт и написанном рукой ее любовника Рето де Виллета, королева сообщала, что прощает кардиналу его былые промахи. Письма «от королевы» стали приходить чаще, причем во многих Мария Антуанетта просила кардинала ссудить ей небольшие суммы – то пять, то десять тысяч, а однажды даже 50 тысяч ливров на дела благотворительности. Подобные просьбы Рогана не удивляли – ни для кого не было секретом, что королева часто проигрывала крупные суммы и, не имея в достатке наличности, делала долги.

Несмотря на любезные послания, королева, встретив кардинала в Версале, по-прежнему не смотрела в его сторону, и тот, недоумевая, подступил с расспросами к Ла Мотт. Изобретательная авантюристка велела кардиналу в урочный час встать в определенном месте в Зеркальной галерее: проходя мимо, ее величество в знак своего расположения удостоит его благосклонным взглядом. И действительно, когда королева прошествовала мимо истомившегося в ожидании Рогана, тому показалось, что она и в самом деле приветливо взглянула в его сторону. Понимая, что скоро Роган потребует более веского знака внимания, Ла Мотт вместе с мужем и любовником – возможно, под влиянием «Женитьбы Фигаро» – придумала и поставила сценку под названием «Свидание в роще Венеры», где роль королевы исполнила юная куртизанка по имени Николь Леге, лицом и фигурой напоминавшая Марию Антуанетту. Раздобыв светлое платье в горошек, похожее на то, в котором королеву изобразила на одном из своих портретов Луиза Виже-Лебрен, Жанна примерила его на Николь и поняла, что принять ее за королеву можно только издали. Следовательно, свидание надо устраивать в темное время или в плохо освещенном месте. Объяснив Николь, что некая знатная особа, желая подшутить над одним вельможей, просит ее сказать тому пару фраз, а затем вручить розу и письмо, Ла Мотт пообещала девице приличное вознаграждение. Получив согласие, 11 августа 1784 года Ла Мотт торжественно объявила кардиналу, что королева готова прийти на свидание и все объяснить ему лично. Свидание, разумеется, тайное, поэтому оно состоится в полночь в роще Венеры – излюбленном месте уединенных прогулок Марии Антуанетты, куда не допускались даже охранявшие Трианон стражники. Кардинал пребывал на седьмом небе от счастья, а супруги Ла Мотт принялись наставлять Николь Леге, которая от волнения не могла запомнить двух фраз: «Вы знаете, что это означает» и «Можете надеяться – прошлое будет забыто». В полночь Роган явился к воротам Версальского парка, где закутанный в темный плащ Рето де Виллет встретил его и молча повел в рощу. Увидев среди деревьев женский силуэт, кардинал бросился вперед и, упав на колени, поцеловал подол платья. Дрожащей рукой протянув кардиналу розу, «королева» сдавленно прошептала: «Можете надеяться… прошлое будет забыто». Тут из-за кустов выбежала Ла Мотт и, тревожным голосом сообщив, что сюда идут, так быстро повлекла «королеву» прочь, что кардинал едва успел поцеловать руку, одарившую его розой. Уверенный, что говорил с самой королевой, самовлюбленный кардинал окончательно запутался в тенетах Ла Мотт. Ощутив свою власть, графиня – по-прежнему от имени Марии Антуанетты – выманила у него сначала 60, а потом и 120 тысяч ливров.

Когда переписка вновь зашла в тупик, на помощь Ла Мотт пришел его величество случай. Слухи о графине де Ла Мотт-Валуа, пользующейся неограниченным доверием королевы, постепенно расходились по Парижу, и однажды в ее гостиной появились придворные ювелиры: Бемер и его компаньон и помощник Бассанж. Несколько лет назад они изготовили драгоценное ожерелье из алмазов чистейшей воды, приобретенных у лучших поставщиков. Они были уверены, что Людовик XV купит их шедевр для Дюбарри, но опоздали: король умер, а фаворитка покинула двор. Тогда ювелиры предложили ожерелье Марии Антуанетте, но та, несмотря на любовь к бриллиантам, купить драгоценность, стоившую, как боевой корабль, отказалась. Попытки продать ожерелье иностранным дворам потерпели фиаско, и ювелиры вновь явились к Марии Антуанетте, причем Бемер даже пригрозил, что, если она не купит ожерелье, он пойдет и утопится. Королева посоветовала ему не топиться, а разобрать ожерелье и продать его по частям; но ювелиры не решались уничтожить свое творение. Прослышав о новой наперснице королевы, они пришли предложить графине де Ла Мотт-Валуа взглянуть на ожерелье и, если оно ей понравится, предпринять еще одну попытку уговорить королеву приобрести его. За труды они пообещали графине солидную комиссию.

При виде чуда ювелирного искусства в голове графини мгновенно сложился фантастический по простоте план, успех которого зависел исключительно от глупости и тщеславия – людских слабостей, кои Ла Мотт научилась виртуозно использовать. Явившись к кардиналу, она сообщила ему, что королева сгорает от желания приобрести ожерелье, но после того, как король публично отказал ей, она может купить его только тайно, через надежного посредника, способного выступить гарантом платежей. Окрыленный доверием ее величества, кардинал без лишних расспросов согласился взять на себя роль посредника и отправился к Бемеру и Бассанжу заключать договор на изложенных ниже условиях. Общая сумма в 1 миллион 600 тысяч ливров погашалась в течение двух лет посредством поэтапных выплат. Проценты оговаривались отдельно, и часть их шла на оплату комиссионных. 31 января 1785 года Ла Мотт «увезла» составленный контракт «в Версаль», а затем явила кардиналу бумагу, где против каждого пункта соглашения стояло «одобрено», а внизу подпись: «Мария Антуанетта Французская». Незнакомые с королевской канцелярией, авантюристы допустили ошибку, которую, не пребывай кардинал в состоянии эйфории, он должен был немедленно заметить: короли всегда подписывались только именами. Но Бемер и Бассанж дел с расписками королевы не имели, равно как и не имели оснований не доверять кардиналу, а потому утром 1 февраля передали ожерелье Рогану, который отдал его Ла Мотт для вручения королеве. 2 февраля, в праздник Сретения Господня, королева появилась без ожерелья, и разочарованный Роган обратился с вопросом к графине. Та посоветовала ему подождать. Тем временем супруги Ла Мотт и верный Рето де Виллет распотрошили ожерелье, повредив при этом многие камни. Взяв большую часть алмазов, Николя Ла Мотт отбыл в Лондон, чтобы сбыть их там без лишних хлопот. Английские ювелиры, заподозрив недоброе, сообщили о господине с бриллиантами во французское посольство. Из посольства отправили запрос в Париж, не случилось ли крупного хищения драгоценностей. Но так как о краже никто не заявлял, то посольство не побеспокоилось, и англичане приобрели предложенные им алмазы, заплатив значительно меньше их реальной стоимости. Сумма все равно получилась внушительной и Ла Мотта устраивала. Мелкие партии продали сама графиня и Рето де Виллет.

Королева по-прежнему не смотрела в сторону кардинала и не носила ожерелье. Успокаивая Рогана, Ла Мотт утверждала, что Мария Антуанетта не хочет надевать алмазы до окончания беременности, ибо опасается за благополучное ее разрешение. Однако и после рождения наследника королева не появлялась на людях в ожерелье, и его преосвященство снова забеспокоился, тем более что неумолимо приближалось 1 августа – срок первого платежа в размере 400 тысяч ливров. У кардинала денег не было, от королевы известий не поступало. Наконец Ла Мотт сообщила, что ее величество хочет выплатить не 400 тысяч, а сразу 700 тысяч, однако не сейчас, а через месяц, и от имени королевы передала 30 тысяч ливров для уплаты процентов. Ювелирам деваться было некуда, они согласились и под диктовку кардинала написали королеве письмо, которое 12 августа Бемер лично ей вручил. Королева содержания письма не поняла и, не желая утруждать себя, бросила письмо в камин. Встретив мадам Кампан, Бемер спросил о записке и, услышав, что королева ее сожгла, в отчаянии воскликнул: «Боже! Она же должна мне деньги!» Расспросив ювелира, Кампан с изумлением узнала, что королева через посредника приобрела бесценное ожерелье и даже сделала первый взнос. Узнав, кто посредник, Кампан едва не потеряла дар речи: ее величество даже не смотрит в сторону Рогана и сделать его своим доверенным лицом никак не могла! Но ювелир заявил, что у него имеются расписки с подписью королевы.

Услышав о расписках, Кампан забеспокоилась. Возможно, она вспомнила, как в 1777 году ловкая интриганка Каюе де Вилле втерлась в доверие к ее величеству и, подделывая ее почерк, получала деньги по подложным запискам, сумев поживиться за счет не только казны, но и придворных поставщиков. И только когда мошенница замахнулась на сумму в 200 тысяч ливров, которую королева якобы пожелала занять у откупщика Беранже, откупщик отправился наводить справки к королю. Подлог раскрыли, а дело постарались поскорее замять, отправив авантюристку сначала в Бастилию, а потом в отдаленный монастырь, где она вскоре скончалась. Кто на этот раз подделал почерк ее величества?

Вокруг королевы постоянно вращались алчные и беспардонные личности, наделенные талантом превращать ее благосклонность в деньги. Одни – как семейство Полиньяк – обирали казну открыто, другие – как чета Гупиль – путем подлога и махинаций. Полицейский инспектор Гупиль, в обязанности которого входило отслеживать тиражи запрещенной литературы, обнаружив очередное клеветническое издание, направленное против королевы, через жену свою, исполнявшую при ее величестве обязанности чтицы, извещал Марию Антуанетту о находке, а после уничтожения тиража получал особое королевское вознаграждение. А потом обнаружилось, что инспектор Гупиль сам сочинял памфлеты, сам печатал и сам же находил. Разумеется, мошеннические проделки парочки постарались скрыть, но слухи о растратах упорно просачивались за пределы дворца, поэтому в глазах общества афера с ожерельем была не первым, а всего лишь очередным подтверждением расточительности двора. Виновной во всех случаях считали королеву: если бы она не тратила так много и с такой легкостью, кто бы стал верить каждому клочку бумаги с ее подписью?

Чувствуя, что на свет вот-вот всплывет очередная нехорошая история, встревоженная Кампан посоветовала Бемеру обратиться к Бретейлю. Воспользовавшись советом, Бемер отправился к Бретейлю, рассказал ему о продаже ожерелья и как бы между прочим сообщил, что посредницей между ювелирами, Роганом и королевой выступала некая графиня де Ла Мотт-Валуа из ее близкого окружения. Также ювелир известил о своем разговоре с Кампан кардинала. Узнав, что королева ожерелья не получила, кардинал растерялся. Поистине безграничное легкомыслие (отмеченное всеми свидетелями на процессе), проявленное Роганом в истории с ожерельем, завело его в тупик. Отпрыск знатнейшего дома Франции [19]19
  Роганам приписывают гордый девиз: «Королем быть не могу, принцем не желаю, я – Роган».


[Закрыть], сызмальства почитавший себя выше других, кардинал искренне не понимал, почему королева отказывала ему в расположении. Ведь с общепринятой точки зрения он обладал всеми качествами, необходимыми и для фаворита, и для министра. Поэтому, когда Ла Мотт бросила ему наживку, пообещав помирить с королевой (что он расценил как восстановление справедливости), он проглотил ее моментально. А в ожидании выстроил вокруг себя воображаемый мир, в стенах которого сообщение Бемера пробило невосстановимую брешь.

Тем временем Ла Мотт пошла ва-банк и заявила ювелирам, что подпись королевы подделана, а следовательно, Мария Антуанетта платить не собирается. Впрочем, кардинал богат и сам в состоянии выкупить ожерелье. Расчет авантюристки строился на уверенности, что Роган не захочет скандала и заплатит, а значит, история тихо канет в Лету. Но она просчиталась: как бы ни хотел кардинал угодить королеве, денег он найти не смог. Калиостро, пообещав сотворить необходимое количество золота, потребовал сроку два месяца, а его банкир и любимый адепт Сент-Джеймс в ссуде (запрошенной от имени королевы) в 700 тысяч ливров отказал. Как и еврей-ростовщик Серфбер, у которого Роган пытался занять 200 тысяч ливров. Более того, когда Бретейль стал окольными путями выяснять обстоятельства дела, Сент-Джеймс рассказал ему о просьбе кардинала.

Неожиданно королева спросила Кампан, удалось ли ей выяснить, что, собственно, хотел от нее королевский ювелир, и та рассказала все, что узнала. Разгневанная Мария Антуанетта вызвала к себе Бретейля, и тот дополнил рассказ Кампан, сообщив, что у Бемера якобы имеется расписка королевы, в которой она обязуется в три приема выплатить всю сумму. Подле каждой даты выплаты стояло слово «одобрено», а в конце подпись: «Мария Антуанетта Французская». Но Мария Антуанетта была не «Французской», а «Австрийской» принцессой и вдобавок, как положено государыне, подписывалась только именем, данным ей при крещении. Подпись явно была подделана! Королева потребовала сообщить обо всем королю, дабы тот примерно наказал кардинала: она, как и Бретейль, была уверена, что кардинал самым наглым образом воспользовался ее именем, чтобы обогатиться, а заодно и опорочить ее. Не в силах сдержать возмущения, Мария Антуанетта ворвалась к королю и принялась по-женски бессвязно жаловаться на негодяя кардинала. Людовик, с каждым ребенком относившийся к супруге все более трогательно и прощавший ей буквально все, почувствовал себя едва ли не более оскорбленным, чем королева, и велел немедленно арестовать Рогана. Посвященный в историю Верженн уговаривал короля сделать все по-тихому, чтобы «не выносить сор из Версаля». Но импульсивная королева, не думая, что огласка повредит прежде всего ей, идет на поводу у обуявшего ее гнева и требует незамедлительно наказать тщеславного мошенника.

* * *

Когда кардинала арестовывали, ему удалось незаметно набросать пару слов своему верному секретарю аббату Жоржелю и передать записку проходившему мимо версальскому лакею, велев как можно скорее отвезти ее в кардинальский дворец. Когда к кардиналу нагрянули с обыском, все бумаги, способные его скомпрометировать, были уничтожены. Многие полагали, что среди них находились и пресловутые письма королевы, и недоумевали: зачем он уничтожил доказательства собственной невиновности? Однако именно этот поступок доказывает отсутствие в действиях кардинала злого умысла: пылкий обожатель королевы не мог поступить неблагородно по отношению к предмету своего поклонения.

В кабинете король с порога спросил Рогана, приобрел ли тот бриллиантовое ожерелье у Бемера. «Да, сир, – не задумываясь ответил Роган, – и передал его для вручения ее величеству». «И кому вы его передали?» – спросил изумленный Людовик. «Графине де Ла Мотт-Валуа», – ответил кардинал и добавил, что с радостью оказал ее величеству сию услугу, тем более что королева письменно просила его выступить посредником в приобретении ожерелья. Слова Рогана звучали настолько искренне, что министры насторожились: дело приобретало неожиданный оборот. Кажется, Роган действительно не присваивал себе ожерелья. Но Мария Антуанетта услышала в ответах кардинала лишь очередное оскорбление. Как он мог подумать, что она обратилась к нему с просьбой?! Да она ни разу не посмотрела на него! Кардинал оправдывался: он всего лишь желал угодить ее величеству, а его, судя по всему, обманули. И он предъявил записку, адресованную Жанне де Ла Мотт, в которой ее величество поручала ему приобрести ожерелье. Под запиской стояла подпись: «Мария Антуанетта Французская». Людовик, волновавшийся все больше, перешел на крик: «Вы что, не знали, как подписывается королева? Как вы, Роган, могли поддаться на такую грубую подделку?» И тут же устыдился своей гневной вспышки.