Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

* * *

Реформы становились необходимы как воздух. В августе 1786 года Калонн представил королю «проект улучшения финансового положения», включавший большую часть реформ, ранее предложенных Тюрго и Неккером. Понимая, что проект встретит противодействие все тех же привилегированных сословий, Калонн, несмотря на сопротивление королевы, убедил короля в необходимости созвать собрание нотаблей, куда должны были войти 144 видных представителя дворянства, духовенства и городских верхов, назначенные королем. (Последний раз такое собрание созывалось 160 лет назад, во времена правления Ришелье.) Людовик XVI полагал, что после одобрения знатью парламенты не станут чинить препятствий предложенным реформам и утвердят их. Но его расчеты не оправдались. Открывшееся 22 февраля 1787 года собрание отказалось принять план Калонна, мнения его членов разделились, и они погрязли в пустопорожних дебатах, на что парижские перья незамедлительно отозвались листовкой следующего содержания: «…господин генеральный контролер собрал новую труппу комедиантов, которые в присутствии двора исполнят пьесу “Фальшивые признания”, небольшой дивертисмент “Вынужденное согласие” и аллегорический балет-пантомиму, сочиненную господином Калонном, под названием “Бочка Данаид”». Внимательно следивший за всем, что происходило во Франции, Кауниц назвал собрание «навязанной королю клоунадой». А королева, с самого начала противившаяся созыву нотаблей, писала брату: «Я не жду от этого собрания ничего хорошего, оно только возбуждает умы, и все это может завести очень далеко. Время идет, а мы по-прежнему на том же месте, что и в первый день. Есть масса вопросов, в которых я ничего не понимаю, да и мало кто разбирается… пусть высказываются, а потом король решит по-своему. Главное, ни к чему хорошему это не приведет». Подобные мысли свидетельствовали о глубоких внутренних переменах, происходивших с королевой. Общественное мнение, раздувшее до вселенского скандала мошенничество, совершенное, в сущности, тщеславными и алчными людишками, заставило ее, наконец, осознать, какую жгучую ненависть питают к ней ее собственные подданные, как богатые, так и бедные, как знатные, так и простолюдины. И неизвестно, кто больше. Поэтому когда Иосиф предложил ей встретиться в Брюсселе, она, не раздумывая, отказалась.

Невзирая на угрозу вновь стать мишенью для клеветы (после бегства Ла Мотт многие заговорили о пересмотре дела), Мария Антуанетта – возможно, неожиданно для себя – почувствовала себя французской королевой. Раньше она не раз заявляла и матери, и брату, и Мерси, что стала настоящей француженкой, но это были лишь слова, которыми она пыталась убедить живущую в ней Гретхен расстаться со своим уютным немецким прошлым. Гретхен исчезла, немецкий дом растаял в тумане былого, а все, что было ей дорого, что составляло ее счастье, сосредоточилось здесь, во Франции, в ееФранции. Ее дети. Ее супруг. Ее любовь. Ее народ, взваливший на нее вину за все беды Франции. Если бы она почувствовала, именно почувствовала, это раньше – она всегда руководствовалась чувствами и никогда ничего не просчитывала заранее, – быть может, все сложилось бы иначе. Но об этом лучше не думать, тем более что все больше решений требовали ее участия. Помимо политических вопросов ее внимания требовали дети, ставшие для нее главным источником и радостей, и горестей. От болезни скончалась, не дожив до года, малышка Софи. Дофин, смышленый не по годам ребенок, болел; у него начались проблемы с позвоночником, и врачи заковали его в железный корсет. Страшась подумать, что недуг может оказаться неисцелимым, родители надеялись, что сын их поправится, и продолжали обучать мальчика всевозможным наукам и языкам; ограниченный в движениях ребенок с удовольствием проводил время за книгами. Короля все чаще охватывала депрессия, единственным лекарством от которой являлась охота. Чувствуя, как руль государственного корабля выскальзывает из рук слабовольного супруга, королева попыталась его подхватить и, стремясь разобраться в государственных делах, стала ходить на заседания Совета. Приученная с детства почитать мужа и монарха, она постаралась встать вровень с ним, только когда почувствовала, что в любую минуту он может упасть со своей вершины.

Ударом для короля стала смерть Верженна. Бессменный министр иностранных дел, всегда отстаивавший внешнеполитические интересы Франции, скончался 13 февраля 1787 года после продолжительной болезни. Предвидевшие его кончину австрийские наблюдатели давно рекомендовали королеве убедить Людовика XVI сделать преемником Верженна графа де Сен-При, активно поддерживавшего имперскую политику Иосифа II. Однако, несмотря на подсказку Марии Антуанетты, король сделал выбор в пользу бывшего посла при испанском дворе графа де Монморена, в молодости состоявшего в свите юного Людовика. Впрочем, на этот раз ходатайствовала королева как-то вяло и неуверенно. «…Я не могла пойти против желания короля, не могла уговаривать его назначить человека, характер коего мне неведом; ходят слухи, что он склонен к интригам и жаден до денег», – оправдываясь, писала она брату. Убеждаясь, что Мария Антуанетта без прежнего жара защищает интересы Австрии, Кауниц в письме к Мерси от 18 марта 1787 года позволил себе довольно зло отозваться и о королеве, и о Франции: «Что же касается королевы, то я вам уже не раз говорил, что я о ней думаю. <…> Если бы она была королевой не Франции, а какой-либо другой страны, расположенной в каком-нибудь ином месте, где имеется иное правительство, ей бы запретили вмешиваться в дела как внутренние, так и внешние, а, следовательно, она была бы никем. Предположим на минуту, что во Франции дела обстоят точно так же, и не будем на нее рассчитывать, довольствуясь тем, что от нее можно получить». Разумеется, Мерси не посвящал королеву в подробности своей переписки с австрийским канцлером, но именно в это время он почувствовал, как его подопечная начала отдаляться от него. Хотя, скорее всего, дело было не в Мерси, а в том, что для Марии Антуанетты наступил период утраты иллюзий, переоценки окружавших ее людей. Постепенно остывала дружба с очаровательной и томной Иоландой де Поластрон, вечно окруженной многочисленными алчными родственниками. После отставки Калонна, одобренной Марией Антуанеттой и опечалившей Полиньяков, Иоланда словно решила доказать своей коронованной подруге, что она прекрасно обходится без нее. У нее в гостиной, где собиралась королева со своим двором, стали появляться личности, общество которых для ее величества было нежелательным, отчего королеве приходилось каждый раз посылать вперед лакея, дабы узнать имена приглашенных; если ожидались нежелательные лица, Мария Антуанетта отменяла свой визит. Однажды королева рискнула намекнуть Полиньяк, что ей не хотелось бы встречаться у нее в гостиной с некоторыми лицами (вечера, которые намеревалась посетить королева, оплачивались из королевской казны). «Полагаю, что желание Ее Величества посещать мой салон не является поводом для изгнания из него моих друзей», – ответила Полиньяк. «Я не сержусь на нее, – писала позднее королева, – ибо в душе она добра и любит меня; но окружение дурно на нее влияет». Постепенно Мария Антуанетта перебралась в салон своей придворной дамы графини д'Оссон, сестры герцога де Грамона и племянницы герцога Шуазеля. Мадам д'Оссон не отличалась ни остроумием, ни изысканными манерами, но, простодушная и добродетельная, она делала все, чтобы угодить ее величеству. В гостиной графини, расположенной неподалеку от королевских апартаментов, Мария Антуанетта чувствовала себя свободно и спокойно; не ожидая завуалированных нападок или насмешек, она приглашала туда своих близких друзей, а иногда даже устраивала небольшие концерты.

* * *

Постоянные огорчения и неусыпное чувство тревоги не могли не отразиться на внешности королевы. Она набрала вес, волосы стали еще хуже, появились первые седые волоски. К летнему салону 1787 года художница Виже-Лебрен заканчивала портрет Марии Антуанетты в окружении детей: справа и слева от нее – Мадам Руаяль и дофин, на коленях – герцог Нормандский, рядом в колыбели – Софи Элен Беатрис. Первые наброски были сделаны во время беременности королевы, а завершалось полотно, когда Софи Беатрис уже скончалась. Не в силах изменить композицию, художница постаралась расположить колыбель так, словно дофин задергивал над ней полог. Согласно изначальному замыслу, Виже-Лебрен хотела изобразить счастливую мать в окружении счастливых детей. Но результат получился иным: и мать, и дети на картине оказались одинаково печальны, включая сидящего на коленях юного принца, а темный кроваво-красный цвет платья и головного убора королевы подчеркивал тревожный настрой полотна. Даже исключительная свежесть лица Марии Антуанетты, которой, как пишут современники, она к тому времени уже не обладала, не разрушала ощущения беспокойства. Не успевая закончить работу к открытию Салона, художница в первый день повесила только раму с названием картины, и какой-то шутник написал в центре рамы: «Вот он, дефицит!» И к королеве тотчас пристало прозвище «Мадам Дефицит»; случилось это в то самое время, когда Людовик XVI, критикуя речь Калонна перед нотаблями, настоятельно рекомендовал своему министру не упоминать слова «дефицит», дабы не испугать участников собрания. Чтобы не раздражать публику еще больше, картину не выставили вовсе. Королю же полотно необычайно понравилось, и он повесил его у себя в покоях. «Я не разбираюсь в живописи, но вы заставили меня полюбить сей вид искусства», – сказал он художнице.

Новое унижение, болезненно переживаемое королевой, совпало с новой политикой сокращения расходов и экономии, которую начал проводить сменивший Калонна на посту генерального контролера финансов тулузский архиепископ Ломени де Бриенн. Мария Антуанетта сама рекомендовала королю кандидатуру нового руководителя финансового ведомства. Она давно хотела видеть его министром, так как о нем прекрасно отзывался аббат Вермон, который, прежде чем стать ее чтецом и наставником, служил под началом архиепископа Тулузского. Король, напротив, всегда выступал против его кандидатуры, ибо Бриенн принадлежал к тому типу служителей Церкви, которых гораздо больше интересовали дела мирские, нежели небесные. Когда после смерти парижского архиепископа Кристофа де Бомона Бриенн стал претендовать на эту должность, король воскликнул: «Архиепископ парижский должен хотя бы верить в Бога!» К вопросам веры Людовик всегда относился с особой серьезностью. Многие пишут, что согласие короля назначить на место Калонна архиепископа Тулузского свидетельствовало о его глубокой растерянности перед происходящими событиями. Приверженец идей Тюрго, Бриенн резко критиковал расточительство Калонна; не дожидаясь одобрения нотаблей, он приступил к осуществлению мер экономии и начал с двора, где немедленно натолкнулся на единодушное сопротивление. Тем не менее парламент согласился утвердить заем в 60 миллионов, сорок из которых предстояло возместить за счет сокращения расходов на содержание Королевского дома. Но члены королевской семьи, имевшие каждый собственный двор, не хотели «подставлять под сокращение» своих придворных, а те, в свою очередь, расставаться с занимаемыми ими синекурами, доходы от которых они расценивали как свое неотъемлемое право. Экономию требовалось соблюдать во всем, включая сжигание свечей до мелких огарков и сокращение количества и объема подаваемых на королевский стол блюд, более половины из которых уходило в отходы. Как женщина Мария Антуанетта не возражала против экономного ведения хозяйства, но как королева отказывалась ее принимать. Короля же подсчеты мелких трат на хозяйство, похоже, даже занимали: в своих личных записях он отмечал суммы не только карточных проигрышей и выигрышей, не только пенсий придворным и выплаты королеве, но и стоимость «4 макрелей» (3 ливра 18 су), «дюжины свежих селедок» (3 ливра) и «бараньих ножек» (1 ливр 8 су)… Странное развлечение для короля.

Королева позволила сократить 173 должности в штате своего двора, урезала сумму собственного содержания до 900 тысяч ливров и рассталась с Бертен, невольно послужив одной из причин банкротства модистки. Она редко выезжала в Париж, а после случая в «Комеди Франсез» перестала туда ездить вовсе. Давали трагедию Расина «Гофолия», и после слов Иодая: «Рассудок отумань царице жаждой мести и преврати ее с Матфаном подлым вместе в игралище слепых, разнузданных страстей, предвозвестительниц падения царей!» [20]20
  Перевод Ю. Б. Корнеева.


[Закрыть]зрительный зал разразился аплодисментами. Королева в слезах выбежала из ложи и приказала везти ее в Версаль. Об этом инциденте Мерси с горечью сообщал Иосифу II: «Королева подает пример готовности к реформам и убеждает согласиться с ними короля… она способствовала отставке Калонна… убедила короля согласиться с выбором нынешнего первого министра… будь эта нация более разумной и последовательной, она была бы ей за это признательна». Но длинный шлейф легкомыслия, ошибок, необдуманных решений, трат и клеветы тянулся за королевой, и теперь, что бы она ни делала, как бы ни желала исправить положение, всю ответственность за свои беды французы возлагали на нее. Немногие придворные считали, что королева навлекла на себя неприязнь из-за покровительства клану Полиньяков, и стоит ей удалить их от двора, все станет на свои места. Они ошибались – сейчас эта мера уже не привела бы ни к чему. Мария Антуанетта давно не обольщалась относительно семейства своей любимицы: не желая считаться с новой политикой экономии, золовка Иоланды, Диана де Полиньяк, убедила короля заплатить ее долги в сумме 400 тысяч ливров, заявив, что деньги были потрачены на увеселения королевы. Муж Иоланды, герцог де Полиньяк, добровольно отказавшийся в связи с «всеобщим сокращением» от должности смотрителя почт, некогда полученной из рук Марии Антуанетты, с героическим видом мученика рассказывал об этом во всех салонах; дрожавшие за свои пенсии и привилегии придворные ему сочувствовали и выливали свое недовольство на королеву. А ее величество писала в Бат, куда на воды поправлять здоровье уехала «душенька Полиньяк»: «Волнуюсь за вас. Надеюсь, путешествие вас не слишком утомило. Отдыхайте, я так хочу, я требую. Воспользуйтесь целительной силой тамошней воды, иначе я рассержусь, ибо если от вашей поездки не будет пользы вашему здоровью, получится, что я напрасно томилась от вашего отсутствия. Когда вы рядом, я чувствую, как сильно я вас люблю, но когда вы вдали от меня, любовь моя становится еще сильнее. Я беспокоюсь за вас и за ваших близких; вас сочтут неблагодарной, если вы не будете любить меня, ибо мое отношение к вам останется неизменным». Иоланда, исполнявшая обязанности гувернантки детей Франции, была не вправе отлучаться из Версаля; но королева прощала ей все.

Время, которое прежде Мария Антуанетта тратила на развлечения, теперь отводилось занятиям государственными делами. Ломени де Бриенн, с трудом находивший общий язык с королем, часто искал поддержки у королевы, для чего приучал ее посещать правительственные заседания и разбираться в бумагах. «Архиепископ Тулузский, который считается креатурой королевы, постепенно подчиняет своему влиянию короля и не пропускает ни единой возможности выразить полнейшую преданность своей августейшей покровительнице», – писал Мерси Иосифу II. Реформы, предложенные Бриенном – всеобщий поземельный налог, отмена барщины, гербовый сбор, создание специального Пленарного суда (состоявшего из высшей аристократии, судебных и военных чинов) для регистрации законов, дабы освободить от этой обязанности парламенты, традиционно бравшие ее на себя, – одобрения не получили, и не потому, что были плохи, а потому, что шли «сверху». Начав войну с парижским парламентом, Бриенн попытался проявить твердость и при очередном отказе зарегистрировать эдикты выслал непокорных парламентариев в Труа, тем самым, говоря языком современности, резко повысив их рейтинг в глазах народа. Воодушевленные всеобщей поддержкой, магистраты упорствовали, а денег в казне не прибавлялось. Оставалось одно: прибегнуть к долгосрочному, рассчитанному на три года, займу, позволявшему стабилизировать финансы к 1792 году. Но так как заем требовалось утвердить, в ход пошли закулисные переговоры и посулы, в результате которых заскучавшие в провинции парламентарии с радостью вернулись в Париж и с ходу зарегистрировали эдикт, уравнявший протестантов в правах с католиками, отвергнув заем и новые, хотя и сильно урезанные, налоги.

Кутерьма с утверждением указов пугала королеву, не понимавшую, почему король не может просто приказать принять тот или иной закон. Она часто рассказывала Кампан, каким трогательным образом повышали налоги герцоги Лотарингские. Правитель шел в церковь и после проповеди, встав на лавку и взмахнув шляпой, называл нужную ему сумму. Рвение добрых лотарингцев было столь велико, что мужья тайком от жен брали из дома белье или утварь, продавали их и таким образом увеличивали свой вклад. Нередко случалось, что денег собирали больше, чем нужно, и тогда герцог приказывал вернуть лишнее. Во Франции монарх мог продиктовать свою волю парламенту во время специальных королевских заседаний, именуемых «ложем правосудия». Но времена изменились: когда Людовик XVI явился в парламент и, выслушав дебаты, встал и заявил, что он «повелевает регистрацию» вышеуказанных законов, оппозиция в лице герцога Орлеанского воспротивилась, заявив, что принятие решений на основании одного королевского мнения не может быть законным и является «инструментом деспотизма». А вскочивший с места герой американской революции Лафайет и вовсе потребовал созыва Генеральных штатов. Парламент отказался зарегистрировать заем. Возмущенный выступлением Орлеана, Людовик XVI отважился отправить кузена в ссылку в его поместье в Пикардии, запретив ему принимать у себя кого-либо, кроме родственников, чем вызвал бурю негодования среди фрондирующих аристократов. И очень скоро нерешительный Людовик позволил знатному оппозиционеру перебраться поближе к Парижу, «но не ближе чем на два лье». «От кого я должен ждать повиновения и подчинения, как не от принца одной со мной крови?» – словно оправдываясь за свое решение, смущенно писал изгнаннику Людовик. В это же время Лафайет сообщал своим американским друзьям: «Французы приобрели привычку принимать близко к сердцу вопросы, входящие в компетенцию государства».

Париж бурлил. Упорное сопротивление парламента планам двора подогрело страсти во всех слоях общества, объединившегося в неприязни к двору и ненависти к королеве. Первый министр Ломени де Бриенн – ставленник королевы, следовательно, назначенные им новые министры тоже ставленники Австриячки. Куда смотрит король? Пора созывать Генеральные штаты! Народ сжигал чучела Калонна и «девки Полиньяк», начальник полиции с ужасом ожидал, когда агенты сообщат ему, что «на площади такой-то сожгли чучело ее величества», и слал в Версаль депеши, уговаривая королеву не ездить в столицу. В Европе авторитет Франции, достигший в 1785 году небывалых высот, стремительно падал. Пребывая на грани финансового краха, королевство вопреки собственным интересам и несмотря на союзнический договор оставило без поддержки Голландию, где партия «патриотов» свергла власть статхаудера. Весной 1787 года на территорию Голландии вторглась прусская армия и при поддержке английских денег восстановила правление статхаудера, в результате чего страна оказалась в сфере влияния Англии и ее союзницы Пруссии. Торговое соглашение 1786 года, открывшее английским товарам свободный доступ на французский рынок, перечеркнуло выгоды заключенного в 1783 году победоносного мира с Англией, позволив англичанам разорять французских текстильщиков. Обязательства перед альянсом давно не выполнялись в полном объеме, и император все чаще задумывался, не пора ли подыскивать новых союзников, и – несмотря на глубокие противоречия интересов – начинал посматривать в сторону Англии. Австрия с большим интересом наблюдала за неурядицами во Французском королевстве, ослаблявшими страну не только изнутри, но и на международной арене. «Мне очень интересно узнать, какую позицию займет Франция, оказавшаяся в крайне критическом положении как внутри страны, так и вовне. Мне хотелось бы, чтобы она вышла из нынешней ситуации если не с выгодой, то хотя бы с честью; но мне кажется, что ее ждут большие неприятности, даже если ею станут управлять иные люди, а не те жалкие личности, что сейчас стоят у кормила власти», – писал Кауниц Мерси, недвусмысленно давая понять, что в здании альянса появилась трещина. В том же духе писал Мерси и Иосиф II, разве что в его письме читается сочувствие к сестре: «Любопытно узнать, чем кончатся беспорядки внутри французского государства; я очень огорчен постигшими королеву неприятностями и тем дурным отношением, что сложилось к ней в обществе». Говорят, следом Иосиф отправил письмо, где в привычном для него менторском тоне поучал сестру, как ей выходить из создавшегося положения. Письмо это не сохранилось, и неизвестно, помогли ли Марии Антуанетте советы брата. Тем не менее в данной ситуации королева инстинктивно выбирала верный путь: поддерживать предлагаемые реформы, чтобы сохранить главное – королевскую власть.

Тяжкое бремя правления всегда угнетало Людовика XVI, в смутное время оно стало для него совершенно непосильным. Погода тоже словно сговорилась с его врагами: весенняя засуха 1788 года сменилась летними шквальными ветрами и градом величиной с куриное яйцо, выбивавшим посевы и убивавшим наповал кроликов и прочую мелкую живность. Чтобы помочь пострадавшим от грозы и ураганов, король – неизменно великодушный, когда речь заходила о понятных для него вещах, – выпустил лотерею на 12 миллионов ливров. Поддерживая мужа, Мария Антуанетта, как могла, старалась облегчить непосильный для него груз власти, однако новые обязанности не доставляли ей радости. Вот что пишет об этом мадам Кампан: «Однажды, собирая вместе записки и доклады, которые министры вручили ей для передачи королю, она со вздохом произнесла: “Ах, с тех пор, как они сделали из меня интриганку, я забыла, что значит счастье”. Я возразила против употребленного ею слова. “Нет, – отвечала королева, – слово очень точное; любая женщина, которая вмешивается в дела, которые выше ее понимания и выходят за рамки ее долга, является интриганкой, и мне очень жаль, что приходится награждать таким званием саму себя. Королевы Франции могут быть счастливы только тогда, когда они ни во что не вмешиваются”». Не обладая ни усидчивостью, ни способностями сосредоточиться на долговременных задачах, Мария Антуанетта металась между королем и новоназначенным первым министром, пытаясь как-нибудь сохранить давшую трещину монархию. Сам Людовик XVI, не привыкший посвящать королеву в государственные дела, по-прежнему не откровенничал с ней. «…Что бы ни говорили, я всегда буду на вторых ролях; первое лицо, хотя и доверяет мне, нередко дает мне это понять», – писала Мария Антуанетта Мерси, к которому ей приходилось обращаться за помощью. Не имея политического опыта, она решительно не видела необходимости в созыве ни нотаблей, ни Генеральных штатов, ни любых иных ассамблей, ограничивающих власть монарха, ибо не понимала и не признавала иного миропорядка, нежели абсолютная власть короля. Ее миновала политическая англомания, охватившая аристократические верхи. Разумеется, она знала про английский парламент, но вряд ли задумывалась о его задачах и роли в управлении страной.

От непривычных занятий государственными делами она быстро уставала и, чтобы отдохнуть, уезжала в Трианон, где кружок ее фаворитов изрядно поредел. Она осознавала, что, подобно Полиньякам, ее друзья постоянно что-то хотели от нее, и никто не был готов ради нее поступиться хотя бы малостью из полученных благ. Теперь в Трианоне королева принимала в основном иностранцев: Ферзена, принца де Линя, барона Стединга, а когда ее за это упрекали, отвечала: «Они прекрасные собеседники и ничего от меня не хотят». Больше всего ей хотелось вновь завоевать любовь или хотя бы признание народа. Ферзен, как мог, поддерживал королеву, разрываясь между своим полком и Версалем. Наверное, не столь важно, пребывали ли их отношения возвышенно-романтическими или стали более земными, главное, они были, и по вечерам, отправившись к себе в апартаменты и подождав, когда стихнет шум отходящего ко сну дворца, Мария Антуанетта поднималась наверх, где ждал ее любимый человек, готовый разделить с ней и горе, и радость. Как пишет Э. Левер, зимой 1787/88 года королева предложила Ферзену переселиться в Большой дворец, в специально подготовленные для него апартаменты, расположенные над ее комнатами; она даже велела соорудить там особый камин, для которого отыскали шведского печника. Этот же печник сделал камин и в небольшой комнатке рядом с кабинетом королевы. Короля в курс этих реконструкций не посвящали – дворец был столь огромен, что вряд ли кто-нибудь из его обитателей мог похвастаться доскональным знанием всех его закоулков. Как полагают современники, королеве удалось примирить Людовика с Ферзеном, причем самым простым способом: она с возмущением пересказывала мужу сплетни и тут же уверяла его, что распускают их недоброжелатели, стремящиеся оторвать от Франции ее традиционную союзницу Швецию (которую Англия, оправившаяся после потери американских колоний, активно вовлекала в свою орбиту). А так как Ферзен являлся доверенным лицом шведского короля, то с ним никак нельзя портить отношения, особенно в связи с наметившимися перспективами четверного союза (Франция – Испания – Россия – Австрия). Причастность к государственным делам не прошла для королевы даром: оберегая свою личную жизнь, она научилась хитрить. Если раньше при появлении Ферзена щеки ее немедленно покрывались румянцем, а голос начинал дрожать, теперь она уверенно и спокойно встречала его и в многолюдных гостиных, и в уединенных аллеях парка. Ферзен умел удивительно молчать и слушать, а выслушав, погасить пожар эмоций немногословным советом. Счастливая своей любовью, она стала нежнее относиться к королю, с которым после ее решения не иметь более детей их объединяла только детская, источник их общих радостей и тревог.

* * *

Здоровье дофина не улучшалось, и его перевезли в Медон, официальную резиденцию дофина Франции, расположенную на высоком, поросшем лесом плато на полпути между Версалем и Парижем. Тамошний воздух считался целебным; король и королева старались часто навещать сына. «Дорогой брат, старший сын по-прежнему вызывает у меня беспокойство. Хотя он никогда не отличался здоровьем и крепостью сложения, столь резкой перемены к худшему я не ожидала. Рост его замедлился, одно плечо стало выше другого, позвоночник искривился. Его постоянно лихорадит, он очень ослаб и похудел. Болезненное состояние его, без сомнения, обусловлено сменой зубов. Они начали прорезываться, а некоторые даже выросли окончательно, что вселяет надежду. <…> В детстве король тоже отличался хрупким здоровьем и часто болел, но воздух Медона пошел ему на пользу, поэтому мы сейчас перевезли туда моего сына. Младший же вполне силен и пышет здоровьем, которого так не хватает старшему; он настоящий крестьянский ребенок, крупный, розовощекий крепыш», – писала Мария Антуанетта брату в феврале 1788 года. В апреле появились оптимистические нотки: «Мой сын уже месяц как живет в Медоне и поправляется на глазах. Его немного лихорадит, но не постоянно, а периодами, к нему вернулись смех и аппетит, силы прибывают, и мы надеемся, что позвоночник его расправится. Прорезался еще один зуб, два уже почти выросли. После Троицына дня мы поедем в Сен-Клу, где моему младшему сыну сделают прививку против оспы… никто еще никогда не видел более здорового, более крепкого и более сильного ребенка». Даже в самые тяжелые для нее периоды королева не переставала заботиться о детях, о их воспитании и развитии. А дети были такие разные! Крепкий, сильный, активный, здоровый, непоседливый малыш Луи Шарль, у которого, по свидетельству докторов, «случались сильные истерики». Мадам Руаяль, строгая десятилетняя особа, осознающая свое королевское величие; желая смягчить характер дочери, Мария Антуанетта брала ее с собой, когда с благотворительными целями посещала сирот и стариков. Дофин Луи Жозеф, страдавший от тяжелой болезни, иногда отпускавшей его, дабы вселить в родителей надежду, но вскоре вновь сжимавшей своими когтями его тщедушное тело. «Здоровье сына может пойти на поправку, а может стать еще хуже, нельзя исключать ни одну из возможностей, которые, не отнимая надежды, не позволяют уповать на лучшее», – писала в июле Мария Антуанетта брату. Придворные, те, кому в то время довелось посетить Медон, уже связывали свои чаяния с герцогом Нормандским, ибо были уверены, что дофину не суждено стать королем. Глядя на пышущего здоровьем супруга, Мария Антуанетта надеялась, что мальчик переборет болезнь и с возрастом станет таким же крепким, как отец. Заботливая и любящая мать, королева лично подобрала штат дофина и, преодолев сопротивление теток короля, назначила его наставником члена Французской академии герцога д'Аркура. «Они привыкли, – писала она о детях, – доверять мне и, когда совершают какой-либо проступок, сами рассказывают мне о нем. Я выражаю им свое неудовольствие, но при этом даю понять, что я не рассержена, а огорчена и опечалена их проступком. Я приучила их, что когда я говорю “да” или “нет”, дальнейших обсуждений быть не может, однако я всегда объясняю на доступном им языке причину своего решения, дабы они не подумали, что я поступаю по настроению». Людовик – не менее заботливый отец. Когда после оспопрививания у Мадам Руаяль началась лихорадка, мать и отец поочередно дежурили у ее постели. Если бы судьба распорядилась иначе, из Людовика и Марии Антуанетты получилась бы прекрасная добропорядочная пара: муж бы слесарничал, а жена воспитывала детей. Но судьбе угодно было поместить обоих на вершину власти, бремени которой каждый с самого начала старался избегать: один – пропадая на охоте, другая – кружась в бесконечном танце на балах и маскарадах. Когда ситуация в стране обострилась, король пал духом, а королева, несмотря на искреннее желание помочь супругу, оказалась неподготовленной к ведению государственных дел. Мария Терезия, успешно управлявшая обширными землями, готовила Марию Антуанетту к роли жены, но никак не правительницы.